Онлайн чтение книги Собор
XI

Дюрталь попросил свою служанку г-жу Мезюра отнести кофе в рабочий кабинет. Он надеялся, что хоть так она не будет все время торчать перед ним: весь обед домоправительница простояла напротив, поминутно осведомляясь, хороша ли баранья котлетка.

И хотя мясо отдавало байковой фуфайкой, Дюрталь изобразил какой-то кивок: он прекрасно знал, что, стоит ему позволить себе хоть малейшее замечание, потом придется в тысячный раз выслушивать бессвязную ругань по адресу всех мясников города.

Так что едва раболепно-деспотичная домоправительница поставила чашку на стол, как Дюрталь уткнулся в книгу, да так сгорбился, что она поневоле ушла.

Листал он том, который знал чуть ли не наизусть, потому что часто читал его, сидя в соборе в часы, когда не было службы; своей наивной верой, простодушным стремлением к Богу эта книжка так великолепно вписывалась в храмовую обстановку, что казалась родимым голосом самой Церкви.

То было собрание молитв Гастона Феба, графа де Фуа, жившего в XIV веке. У Дюрталя было два издания: одно без перемен на подлинном языке, по старой орфографии, изданное аббатом Мадоном, другое поновленное, но очень умело, под редакцией г-на де Лабриера.

Наугад переворачивая страницы, Дюрталь задерживался на таких смиренно-скорбных молитвах: «Боже, во чреве матери моей зачавший меня, не дай мне погибнуть… Господи Царю, исповедую тебе скудость мою… совесть моя угрызает меня, кажет мне тайные сердца моего. Алчность утесняет меня, сладострастие сквернит меня, маловерие сокрушает меня, леность гнетет меня, лицемерие в обман меня вводит… Вот, Господи Царю, товарищи мои от юности моей; вот друзья, с которыми водился, и господа, которым служил…»

И дальше такое восклицание: «Грех ко греху всегда прилагал, и те грехи, что делом не мог совершить, совершал помышлением…»

Дюрталь закрыл книгу и горько задумался о том, что католики ее совсем не знают. Все они только и делают, что жуют выдохшееся сено, помещенное в начале или в конце молитв на каждый день, лакают молоко высокопарных речей, порожденных тяжелой фразеологией XVII века, прошений, в которых не увидишь ни единого искреннего тона, ни одного идущего от сердца призыва, ни одного богобоязненного вопля!

До чего далеки все эти рапсодии, отлитые в одной опоке, от покаянного и простого языка, от непринужденного, откровенного разговора души с Богом! Дюрталь листал сборник дальше, натыкаясь время от времени на такие места:

«Боже мой милостивый, смущает молитву мою срам нечистой совести моей… дай очам моим потоки слезные, рукам моим щедрость даяния… дай мне веру достодолжную, надежду и любовь непреходящую… Господи царю, никем Ты не гнушаешься, кроме безумца, рекшего, яко нет Тебя… Боже, Боже мой, дар спасения моего, приемлющий лепту мою, согрешил Тебе и потерпел Ты!»

Перевернув еще несколько страниц, он в конце тома дошел до текстов, обнаруженных г-ном де ла Бриером, среди прочих до мыслей о Евхаристии, извлеченных из одной рукописи XV века.

«Мясо сие не всякому приходится впрок; есть такие, что его не разжевывают, а второпях глотают. Надобно же укусить его как можно глубже зубами разумения, дабы сладость вкуса его выразилась и изошла из него. Вы слышали, что в природе все размельченное лучше насыщает; суть же глубокие и проницательные размышления о самом великом таинстве растирание его зубами».

Далее, изъясняя особый смысл каждого зуба, автор говорит о пятнадцатом: «Плоть Христова на алтаре не просто мясо, нас насыщающая и веселящая, но и к обожению нашему служащая».

«Господи, — шептал Дюрталь, закрывая книгу, — Боже мой, если бы сейчас кто позволил себе такие материальные сравнения, говоря о Теле Твоем пречестном, какой бы гвалт подняли бакалейщики из Тампля вкупе со священным полком богомолок, у которых и роскошные молитвенные скамеечки, и в доме Твоем абонированные места ближе к алтарю, словно в театре ближе к сцене!»

Дюрталь вновь и вновь передумывал размышления, которые накатывали на него всякий раз, когда он проглядывал какой-нибудь клерикальный листок или сочинение, снабженное, словно пропуском, санитарным сертификатом епископа.

Он не переставал изумляться немыслимому невежеству, инстинктивной ненависти к искусству, страху перед мыслями, ужасу перед новыми терминами, столь свойственным католикам.

Отчего это? Ведь нет же никаких причин верующим быть глупее и необразованней всех прочих; должно было бы быть как раз наоборот…

С чем связано это чувство униженности? И Дюрталь сам себе отвечал: с системой образования, с курсами умственной робости, с уроками страха, преподаваемыми в глухом погребе, вдали от повседневной жизни и света дневного; там будто нарочно изнеживают души, кормя их одним сухим овощным рагу, белым мясом словесности, словно сознательно уничтожают в учащихся всякую независимость, всякую умственную инициативу, выдавливают их, прокатывают всех через одни валки, стесняют круг их мыслей, заведомо оставляют в неведении насчет литературы и искусства.

И все это, чтобы избежать соблазнов запретного плода, образ которого вызывают якобы с тем, чтобы его боялись. Эта игра приводила к тому, что желанье узнать неизвестное, о котором всегда говорилось фразами тем более опасными, что они производили эффект полупрозрачных, но неясных вуалей, смущало умы и возбуждало чувства; воображенье лишь пуще грызло любопытство, смешанное со страхом, и было готово расстроиться от малейшего словечка.

Коли так, самое невинное произведение становилось пагубным уже потому, что в нем говорилось о любви и женщина в нем описывалась в привлекательном виде; а этим все и объясняется: присущее католикам невежество, потому что его расхваливали как профилактику от соблазнов; инстинктивная ненависть к искусству, поскольку все написанное или нарисованное уже по этой одной причине для насмерть перепуганных душ становилось транспортным средством греха, эксципиентом неправды!

А на самом деле не лучше ли, не умней ли было бы отворить окна, проветрить комнаты, обращаться с душами по-мужски, научить их не трепетать так перед плотью, внушить им дерзновение, твердость, потребные для сопротивления; ведь это как собака: если ей показать, что боишься ее, побежишь от нее, она будет на вас прыгать и хватать за штаны, а если пойти прямо навстречу с готовностью дать отпор, убежит сама.

Так или иначе, образ преподавания в духовных заведениях привел к тому, что, с одной стороны, большинство воспитанных так людей получается одержимо плотью и затем бросается в разнузданную жизнь, а с другой стороны, пышным цветом расцветают страх и глупость, территория разума очищается без боя, все силы католицизма капитулируют, без единого выстрела сдаваясь перед наступлением светской литературы, утверждающейся на позициях, которые ей даже завоевывать не пришлось.

Подумать только! Церковь, создавшая и много веков питавшая искусство, Церковь, из-за трусости сынов своих, оказалась списана в резерв; все крупнейшие течения, сменявшие друг друга в нашем столетии: романтизм, натурализм — создавались без нее или против нее!

Стоило произведению искусства не ограничиться пересказом простеньких анекдотов или приятных небылиц, где в конце порок наказан, а добродетель торжествует, как тут же начинала во все горло голосить благочестиво-стыдливая братия!

В тот день, когда роман, самая гибкая и просторная форма современного искусства, взялся за сцены реальной жизни, обнажил столкновения страстей, стал психологическим исследованием, школой анализа, армия святош отступила по всему фронту. Католическая партия, казалось бы, более всякой другой готовая бороться на поле, которое столь долго возделывало богословие, бежала в беспорядке, прикрывая ретираду лишь тем, что из древних колесных аркебуз палила по сочинениям, которые не она вдохновляла и обдумывала.

С опозданием на несколько эпох, много столетий уже не следя за эволюцией стиля, она повернулась к мужикам, еле обученным читать, не понимавшим половины слов, употребляемых писателями, превратилась, скажем так, в военный лагерь неграмотных; не умея отличить хорошее от дурного, она огульно осудила и порнографические помои, и произведения искусства; словом, в конце концов она стала позволять себе такие ляпсусы, изрекать такие чудовищные глупости, что потеряла остатки кредита и уже не принималась в расчет.

А ведь так нетрудно было поработать, постараться быть в курсе событий, понять, проверить, в каком произведении автор воспевает, возвеличивает, восхваляет, наконец, похоть, а в каких, напротив, показывает ее лишь для того, чтобы возненавидеть и обличить; следовало бы убедиться, что нагота бывает сладострастной, а бывает и целомудренной, что, следовательно, не все картины, изображающие нагое тело, постыдны. А в первую очередь следовало принять тезис, что пороки следует выставлять напоказ и описывать, чтобы вызвать к ним отвращение, возбудить перед ними ужас.

Ведь в конце-то концов именно таков был преимущественный взгляд Средних веков, метод скульптурного богословия и литературной догматики монахов того времени; вот почему существуют статуи и скульптурные группы, до сих пор возмущающие мелочную стыдливость наших ханжей. Таких неприличных сцен, картинок разврата полно в Сен-Бенуа-сюр-Луар, в соборах Реймса, Ле-Мана, в крипте Буржа, везде, где храмы стоят; а там, где их нет, они были раньше, ибо чистоплюйство, особенно расцветающее в нечистые времена, разбило их камнями, разрушило во имя морали, противоположной той, которой учили святые в Средние века!

Уже давно эти картинки стали потехой вольнодумцев и несчастьем католиков; одни видели в них сатиру на нравы епископов и монахов, другие огорчались, что подобные пошлости сквернят церковные стены. Между тем, дать объяснение этих сцен было легко; надо было не искать извинений терпимости Церкви, попустившей их, а восхититься широтой ее духа и откровенностью. Действуя таким образом, она свидетельствовала о решимости вооружить детей своих, представив им, как смешны и безобразны осаждающие их пороки; говоря школьным языком, это была демонстрация доказательства на доске, а вместе с тем — призыв исследовать совесть прежде, чем вступить в храм, предваряемый перечнем грехов, подобно памятной записке на исповеди.

Этот план входил в церковную систему воспитания, ибо она собиралась формировать души мужественные, а не те мелкие душонки, что лепят духовные ортопеды нашего времени; она обличала и бичевала порок там, где обнаруживала, без колебаний провозглашала равенство людей перед Богом, требовала, чтобы павшие епископы и монахи выставлялись на церковных порталах, как у позорного столба, и даже прежде всего именно они, для примера прочим.

В общем, все эти сцены были глоссами на седьмую заповедь, скульптурной парафразой катехизиса; то были претензии и назидания Церкви, выставленные напоказ, всем доступные.

И эти упреки, эти советы Мать-Церковь высказывала не на одном лишь языке; она повторяла их, взяв себе наречия и других искусств, а литература и проповедь неизбежно служили ей средствами осуждения масс.

И они были не трусливей, не стеснительней скульптуры! Стоит только открыть святые книги, начиная от Писания, от Библии, которую ныне смеют читать лишь в ослабленных французских переводах (ибо какой пастырь посмеет предложить обессиленному слуху своей паствы чтение 16 главы Иезекииля или Песнь Песней, эпиталаму Христа и души!), до отцов и учителей Церкви, чтобы убедиться, какими сильными выражениями она пользовалась, разоблачая плотские грехи.

Как бы осудили наши новые фарисеи непреклонность святого Григория Великого, который возглашал: «Говорите правду, соблазн лучше лжи», и прямоту святого Епифания, спорившего с гностиками, перечисляя все злодеяния этой секты, и спокойно говорившего слушателям: «Зачем мне бояться называть вам то, что вы не боитесь делать? Говоря так, хочу внушить ужас перед мерзостями, которые творите».

Что бы они сказали о святом Бернарде, который в 3-м размышлении опирается на жуткие физиологические подробности, чтобы показать тщету наших телесных вожделений и недостоинство наших радостей? О святом Венсане Ферье, свободно говорившем в своих проповедях об онановом пороке и о содомском грехе, применявшем самые материальные выражения, уподоблявшем исповедь лекарству, заявлявшем, что священник должен рассматривать мочу души и ставить ей клистир? Какое возмущение вызвало бы восхитительное место из Одона Клюнийского, приведенное Реми де Гурмоном в «Мистической латыни», то место, где этот грозный монах берет женские прелести, свежует их, обдирает и кидает перед слушателем, словно кроличью тушку на прилавок, или вот эти слова Кирилла Александрийского^{74}, весь вопрос изложившего в одной фразе:

«Без стыда называю те части тела, где образуется и питается зародыш, да и что мне стыдиться называть их, если Бог не постыдился их создать?»

Никто из великих церковных писателей не был ханжой. Столь давно оглупляющая нас ложная стыдливость восходит именно к эпохам нечестивым, к тому времени язычества и возвращения поврежденного классицизма, которое назвали Возрождением; и как же она развилась с той поры! Самую плодородную почву она нашла в пышно-похотливые годы так называемого Великого века; вирус янсенизма, старый протестантский яд проник в кровь католиков да так и остался там.

«Ну и впрямь до чего же дошли с этим триппером благопристойности!» — и Дюрталь расхохотался, припомнив, что сделали в Шартрском соборе.

Слезай, приехали, думал он: дальше благочестивая глупость не заберется. Среди скульптур алтарной ограды этого храма есть изображение Обрезания Господня: святой Иосиф держит младенца, Богородица готовит пеленки, а первосвященник подходит, чтобы совершить операцию.

И нашелся же полоумный причетник, что нашел эту сцену неприличной и приклеил Младенцу Христу на животик бумажку!

Бога сочли непристойным, новорожденного младенца соблазнительным — дожили!

Черт возьми, спохватился он, я тут сижу и размышляю, а время идет, аббат ждет меня. Он опрометью кинулся вниз по лестнице и подбежал к собору. Аббат Плом прогуливался около северного портала, читая молитвы из служебника.

— Сторона храма, отведенная бесам и грешникам, это и сторона Божьей Матери, бесов сокрушающей, грешным же помогающей, — сказал он. — Северные порталы во всех базиликах обычно самые насыщенные действием, но здесь черти изображены с полуденной стороны, тем более что это часть сцены Страшного суда, представленного на южном входе, а то бы в Шартре, в отличие от его собратьев, и не было бы картин такого рода.

— Что же, в XIII веке было правилом помещать Пресвятую Деву на севере?

— Да, ведь для людей того времени полунощный край был образом зимней тоски, меланхолии мрака, бедствий холода; гимн ледяных ветров был для них голосом самого Зла; Север был страной дьявола, адом природы, а Юг — раем.

— Но это же бред! — вскричал Дюрталь. — Самое тяжкое заблуждение из совершенных символикой стихий! Средневековье ошибалось; ведь снега чисты, морозы непорочны! Наоборот, это солнце сильней всего действует, способствуя прорастанию гнилостных спор, закваски порока!

Или тогда забыли, что в 91-м псалме, 3-м псалме повечерия, говорится о бесе полуденном, самом назойливом и опасном из всех; или не приняли во внимание дикие пот и испарину, опасность размягчения нервов, рискованность приоткрытых одежд; или не знали ужаса полотняно-белых облаков и синего неба!

Сатанинские токи — в грозе, в той погоде, когда воздух, вырываясь будто из печных отдушин, гонит на случку и с ревом кружится хоровод падших ангелов.

— А припомните тексты Исайи и Иеремии, где жилищем Люцифера назначаются порывы аквилона. Еще подумайте, что великие соборы строились не на юге, а в центре и на севере Франции; следовательно, усвоив символику времен года и климатов, церковные архитекторы представляли себе людей, отрезанных снегами, мечтающих о лучике солнца и о ясном деньке; они поневоле думали, что Восток наследует древнему Эдему, считали эти страны мягче, милостивее своих родных.

— А между тем такой взгляд опроверг Сам Господь.

— Где же, по-вашему? — воскликнул аббат Плом.

— На Голгофе. Умирая, Христос повернулся спиной к распявшему его Югу и раскинул руки на кресте, чтобы благословить и обнять Север. Он словно отнял Свою благодать у Востока и передал Западу. Так что если есть проклятые места, где живет диавол, то это юг, а не север!

— Вы, кажется, терпеть не можете южные страны с их жителями, — улыбнулся аббат.

— Не люблю, это верно. Эти пейзажи, опошленные прямым светом и пыльными деревьями на фоне такого синего неба, что хоть белье стирай, меня совсем не привлекают; а шумных, волосатых южан, у которых после бритья под носом остается синяя полоса, избегаю…

— Ну что ж, однако факт есть факт, и сколько бы мы ни рассуждали, тут ничего не изменишь. Северный фасад посвящен Деве Марии. С вашего позволения, изучим его сперва в целом, а после в деталях.

Портал, выдвинутый перед входом, как крыльцо под кровлей, своего рода веранда — это аллегория Спасителя, указывающего вход в Иерусалим Небесный; он был начат в 1215 году, при Филиппе Августе, и окончен в 1275-м, при Филиппе Смелом, так что его строительство продолжалось около 60 лет, почти на всем протяжении XIII века. Он делится на три части соответственно трем вратам, которые предваряет; в нем около семисот больших и малых статуй, в большинстве своем изображающих персонажей Ветхого Завета.

Итак, в портале три больших проема, три глубоких горловины.

Сюжет центрального проема, перед которым мы сейчас стоим, — Увенчание Богоматери.

Левый боковой проем посвящен жизни и добродетелям Приснодевы.

В правом боковом проеме — собственно изображения Марии.

По другому толкованию, придуманному аббатом Давеном, тот портал, построенный в те времена, когда святой Доминик ввел молитву розария^{75}, воспроизводит и иллюстрирует великие чудеса Богородицы.

По предложенной им системе, левый проход со сценами Благовещения, Посещения Елисаветы и Рождества Христова соответствует чудесам радостным, средний, где показаны Успение и Увенчание Богоматери, чудесам славным, правый проход, имеющий изображение Иова, провозвестителя смерти крестной в Ветхом Завете, таинствам скорбным.

— Есть и третье изъяснение, — заметил Дюрталь, — но совсем абсурдное: концепция Дидрона, который считает этот портал первой страницей книги Шартра. Он раскрывает ее и будто бы убеждается, что скульпторы именно отсюда начали перевод энциклопедии Винцента из Бове: рассказ о сотворении мира; но где же тут прячутся эти пресловутые изображения книги Бытия?

— А вон там, — ответил аббат, указав глазами на ряд маленьких скульптур, затерянных на самом краю портала в кружеве его орнамента.

— Такую важность приписывать крохотным фигуркам, по сути просто закрывающим пустые места и дыры, — это же идиотизм!

— Еще бы! А мы теперь рассмотрим портал поближе.

Прежде всего вы можете заметить, что вопреки чину, принятому в большинстве храмов того времени: в Амьене, Реймсе, Париже, хватит и трех примеров, — на столбе между створками врат стоит не Дева Мария, а святая Анна, мать Ее; то же и на витражах внутри собора, где святая Анна в виде мавританки с белым платом на голове прижимает к груди Марию, также черную ликом.

— Почему же так?

— Потому, конечно, что после взятия Константинополя наш собор получил в дар от императора Балдуина главу прародительницы Господа.

Десять колоссальных статуй в углублениях по обеим сторонам от входа вам хорошо известны: они окружают Богородицу во всех храмах XIII столетия: в Париже, Амьене, Реймсе, Бурже, Сансе. Пятеро стоящих слева имеют знаки, изображающие Сына Божия, а стоящие справа — образ Господа во плоти.

Это персонажи, пророчествовавшие о Мессии, Его пришествии, смерти, воскресении и вечном царстве или прообразовавшие Его; они стоят в хронологическом порядке.

Слева Мелхиседек, Авраам, Моисей, Самуил и Давид.

Справа Исайя, Иеремия, Симеон, Иоанн Креститель и апостол Петр.

— Но почему же, — удивился Дюрталь, — сын Ионин помещен среди ветхозаветных лиц? Его место не здесь, а в Евангелии.

— Верно, однако заметьте, что на портале Петр соседствует с Иоанном Крестителем: статуи стоят рядом, касаются друг друга. А раз так, вы, должно быть, постигнете смысл, на который указывает такое соседство. Один предтеча, другой наместник; Иоанн заложил, а Петр довершил дом Христов. Вполне естественно, что их соединили вместе, что первоверховный апостол представлен как заключающий предвещания остальных, населяющих портал.

И в завершение ряда патриархов и пророков, на входящих углах пилястров по сторонам врат вы можете видеть парные статуи Илии Фесвитянина и Елисея, ученика его.

Первый своим восхищением на небо в колеснице огненной провозвещает вознесение Спасителя нашего; второй воскрешением сына суннамитянки — Христа воскресшего и спасшего мир.

— Что ни говори, — прошептал Дюрталь задумчиво, — а пророческие писания поразительны. Все аргументы раввинов, протестантов и вольнодумцев, все потуги хитроумных немцев найти в них трещины и сотрясти древние устои Церкви оказались тщетными. Они столь очевидны, столь бесспорны, столь явно показывают истину, столь нерушимо монолитны, что дерзнуть отрицать их может лишь совершенно слепой духовно.

— Верно; и чтобы тут никто не заблуждался, чтобы не было возможности утверждать, будто богодухновенные тексты написаны позднее явления возвещенного в них Мессии, для доказательства, что они не придуманы и не отредактированы задним числом, Бог изволил, чтобы они были переведены на греческий язык семьюдесятью толковниками, распространились по всему миру и стали известны более чем за двести пятьдесят лет до Рождества Христова!

— Если предположить немыслимое, что все Евангелия исчезли, — не правда ли, их можно было бы восстановить, вкратце изложить содержащийся в них рассказ о земной жизни Господа по одним лишь мессианским откровениям пророков?

— Вне всякого сомнения; ведь повторим вновь и вновь: Ветхий Завет и есть история Сына Человеческого и установления Церкви прежде Его явления; как уверяет святой Августин, «все управление еврейского народа было непрестанным пророчеством об ожидаемом ими Царе».

Глядите: мало прямых прообразов Спасителя, что в Библии на каждом шагу (наугад назову лишь пятерых: Исаак, Иосиф, Моисей, Давид, Иона); мало и животных или предметов, чья роль в Ветхом Завете — олицетворять Его, как то: пасхальный агнец, манна небесная, медный змий и прочее. Если угодно, мы сейчас, обращаясь только к пророкам, составим общий очерк жизни Еммануила, сведя Евангелие к нескольким страницам. Вот послушайте.

Аббат сосредоточился, прикрыв глаза рукой:

— Его рождество от Девы предсказано Исайей, Иеремией, Иезекиилем; Его явление, предваренное особым посланцем, Иоанном, указано у Малахии, а Исайя Малахию дополняет, уже прямо указывая, что глас Предтечи раздастся в пустыне.

Место его рождения, Вифлеем, дает нам Михей; поклонение волхвов, принесших золото, ладан и смирну, указано Исайей и в так называемых Псалмах Соломоновых.

О юности и служении Его ясно свидетельствует Иезекииль, когда показывает Его ищущим пропавших овец. Исайя, заранее возвестивший совершенные Им чудеса, исцеление слепых, глухих и немых, объявил, кроме того, что Он станет иудеям камнем преткновения.

Но вполне математически четкими и несравненно ясными пророчества становятся тогда, когда доходят до Страстей и смерти Христа. Торжественный въезд в Иерусалим, предательство Иуды и заплаченная цена в тридцать сребреников указаны у Захарии; Исайя же во весь голос повествует об ужасе и позоре Голгофы. Послушайте его:

«Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши… Господь возложил на Него грехи всех нас… за преступления народа Моего претерпел… И не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми… Как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих»[52]Разрозненные стихи из Книги пророка Исайи (Ис. 53: 2–7)..

А Давид к этой страшной сцене добавляет новые краски: «Аз же есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничижение людий…»[53]Пс. 21: 7.

Чем дальше, тем больше подробностей. Вот язвы гвоздинные на руках, они являются у Захарии; вот Давид перечисляет эпизоды Страстей шаг за шагом: пробитые руки и ноги, разделенные ризы, жребий, брошенный об одежде. Злобные крики иудеев, что звали Его спасти себя, если Он Сын Божий, отмечены в главе 2 книги Премудрости и в псалмах Давида; желчь и уксус, данные Ему на кресте, и крик из груди Иисуса, испускавшего дух, также описаны в Псалтыри.

И на том еще не окончено собрание откровений, сообщенных Ветхим Заветом.

Свою пророческую миссию он доводит до конца; предсказано и установление Церкви вместо синагоги (Иезекиилем, Исаией, Иоилем, Михеем); о литургии, евхаристической жертве, недвусмысленно пророчествует Малахия, объявивший, что жертва старого Закона, прежде приносимая в одном Иерусалимском храме, заменится жертвой бескровной, которую будут приносить все народы и по всем местам[54]Очень вольное изложение из Книги пророка Малахии (Мал. 1: 10, 11). — иереи, от всех народов избранные, добавляет Исаия, — по чину Мелхиседекову, довершает Давид.

Справедливо утверждал Паскаль: «Исполнение пророчеств — непрестанное чудо, и не нужно иного доказательства, чтобы принять истину христианской веры».

Дюрталь подошел поближе к статуям вокруг святой Анны и пригляделся к первой слева: человек в остроконечном колпаке, напоминавшем папскую тиару, с зубцами в нижней его части, в стихаре, подпоясанном веревкой с узлом, и дождевом плаще с бахромой. Лицо его было сурово, чуть ли не озабоченно; погруженный в думы взор уставлен вдаль. В одной руке человек держал кадило, в другой чашу, накрытую дискосом, а на дискосе хлеб. Этот портрет Мелхиседека, царя Салима^{76}, наводил на долгие раздумья.

Ведь мало в Святом Писании столь таинственных лиц, как этот монарх, являющийся в книге Бытия, священник Бога Всевышнего, приносящий жертву хлебом и вином, благословивший Авраама, принявший от него десятину и тотчас же пропавший во тьме истории. Потом его имя неожиданно возникает в одном из псалмов Давида, где о Мессии говорится, что он иерей по чину Мелхиседекову, и вновь исчезает бесследно.

Но вдруг он вновь перед нами в Новом Завете, и сведения, которые приводит о нем апостол Павел в послании к Евреям, делают его еще загадочней. Он говорит, что Мелхиседек не имел ни отца, ни матери, ни родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, пребывает первосвященником навсегда. Апостол все делает, чтобы дать понять Мелхиседеково величие… и оттого слабый свет, пролитый им на эту тень, гаснет совсем.

— Признайтесь, никого нет подобного царю Салима. А что о нем думают комментаторы? — спросил Дюрталь.

— Да мало что. Впрочем, святой Иероним замечает, что Павел, употребляя слова «без отца, без матери, без начала и конца»[55]Ср.: «Ибо Мелхиседек, царь Салима, священник Бога Всевышнего, тот, который встретил Авраама и благословил его, возвращающегося после поражения царей, которому и десятину отделил Авраам от всего, — во-первых, по знаменованию имени царь правды, а потом и царь Салима, то есть царь мира, без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, пребывает священником навсегда» (Евр. 7: 1–3)., не имел в виду, что Мелхиседек просто сошел с небес или был прямо создан Творцом, как первый человек. Эта фраза означает только, что в рассказе об Аврааме о нем говорится так, что непонятно, откуда он, кто он, когда родился, в какое время скончался.

В общем-то, непонятная роль, которую на страницах священного канона играет этот прообраз Христов, подала повод к самым причудливым легендам и ересям.

Иные утверждали, будто он — Сим, сын Ноев, а другие, что это Хам. По Симону Логофету Мелхиседек был египтянином, а у Свиды он принадлежит к проклятому племени Ханаанскому^{77}: потому-де Библия и не говорит о его предках.

Гностики почитали его как Эон, бывший прежде Иисуса^{78}, а в III веке Феодор Меняла утверждал, что он не человек, но сила небесная, высшая, чем Христос, потому что священство Того есть лишь повторение Мелхиседекова священства.

Согласно другой секте, то был не более, не менее, как Дух Святой. А скажите, что говорят о нем прозорливцы, помимо Писания? Есть ли о нем что у сестры Эммерих?

— Ничего ясного она не сообщает, — ответил Дюрталь. — У нее это некий ангел священства, приготовляющий великое дело спасения.

— Приблизительно того же мнения были Ориген и Дидим: и они приписывали Мелхиседеку ангельскую природу.

— Кроме того, задолго до переселения Авраама она видела его в разных местах Палестины; он открыл источники иорданские, а в другом месте «Жизни Христа» сестра Эммерих делится знанием, что Мелхиседек научил евреев возделывать пшеницу и виноград. Словом, и она не может распутать эту нерешаемую загадку.

Теперь посмотрим с точки зрения искусства, — продолжал Дюрталь. — Мелхиседек — одна из лучших статуй этого портала, но что за странная маска у Авраама рядом с ним: лицо повернуто в три четверти, волосы как полегшая трава, борода как-то струится, длинный нос сливается с линией лба без всякого шва и висит между глаз, будто хобот тапира; на щеках словно флюс, и весь вид — как бы сказать? — как у какого-то фокусника, который где-то спрятал голову своего сына.

— Дело в том, что он внимает ангелу, которого мы не видим. Обратите внимание: внизу, на постаменте, овен в кустах; и символика сразу становится ясна.

Это Отец Небесный, приносящий Сына Своего в жертву, а Исаак, приносящий дрова на собственный костер, как Иисус нес Свой крест — образ Сына; сам баран, предназначенный для всесожжения, становится образом Спасителя, а куст, в котором он запутался рогами, уподобляется терновому венцу. Но если бы надо было, изображая этот сюжет, извлечь из него весь сок нравоучений, следовало бы где-нибудь на цоколе поместить и жен патриарха, Агарь и Сару, а также его другого сына, Измаила.

Ведь вы знаете, что две Авраамовы супруги — эмблемы: Агарь Ветхого Завета, а Сара Нового; первая отходит, уступая место второй, ибо Ветхий Завет лишь приготовление к Новому; два же потомка от двух браков по аналогии символизируют детей той и другой книги, так что Измаил представляет собой ветхий Израиль, а Исаак христиан.

Вслед за Авраамом, отцом верующих, перед нами Моисей, аллегория Христа, ибо избавление Израиля — предвестие того, как Спаситель избавил всех людей от диавола, а переход через Чермное море — обетование крещения. Пророк держит скрижали Закона и столп, вокруг которого обвился медный змий. Далее Самуил, предвосхищающий Господа Иисуса во многих отношениях, основатель царственного священства и священного царства; наконец, Давид держит копье и венец Голгофы. Вам не нужно особо напоминать, что царь-пророк предсказал страдания Христа, а еще, для вящего сходства с Ним, он имел своего Иуду, Авессалома, который, подобно другому предателю, повесился.

— Но признайте, — сказал Дюрталь, — эти статуи, перед которыми историографы собора так и млеют, хором объявляя их шедевром ваяния тринадцатого века, несравненно ниже статуй века двенадцатого, украшающих Царский портал. Как чувствуется, насколько измельчало здесь все божественное! Конечно, движения здесь раскованнее, одежды развеваются свободнее, складки тканей шире, в них есть изгиб; но где же изящество душевное, изваянное на статуях главного портала? Все эти скульптуры с огромными башками немы и неуклюжи, не пронизаны жизнью; это работы благочестивые, если угодно, они хороши, но без проникновения в потустороннее; это искусство, но уже не мистика. Взгляните-ка на святую Анну — унылый вид, неприятные, страдающие черты лица; как она далека от мнимой Радегунды или мнимой Берты!

Кроме двух, стоящих у самого прохода, Иоанна Крестителя и Иосифа Прекрасного, все остальные нам знакомы. Они есть и в Амьене, и в Реймсе, а припомните-ка Симеона, Богородицу, святую Анну из Реймса! Богоматерь с невинной, безупречной прелестью подает Младенца кроткому и задумчивому Симеону в облачении первосвященника; у святой Анны (ее фигура в том же роде, что святой Иосиф и один из ангелов того же Царского портала рядом со статуей святого Никазия с разбитой головой) — у святой Анны лицо веселое, хитроватое, хотя и немолодое; острый подбородок, большие глаза, заостренный нос — она похожа на дуэнью, лукавую и симпатичную. Да и вообще скульпторам удавались неопределенные, необычные выражения лиц. Вы, я думаю, помните парижскую Богоматерь, которая младше этих, видимо, на столетие? Она почти некрасива, но так незаурядна веселая улыбка на ее грустных губах! Если глядеть с одной стороны, она ласково и почти насмешливо улыбается Младенцу. Как будто Она ждет, когда Он пролепечет что-то забавное: это молодая мать, еще не привыкшая к ласкам сына. Взгляните с другой стороны, и улыбка, готовая явиться, исчезает. Рот кривится, словно вот-вот Она заплачет. Быть может, скульптор, которому удалось передать на лице Богоматери противоположные чувства безмятежности и страха, желал выразить для нас и радость о Рождестве, и прозрение скорбей Голгофы. Итак, в едином образе запечатлены и Матерь Скорбящая, и Матерь Веселия, предвосхищены, не зная о том, Богоматерь Ла-Салетт и Богоматерь Лурдская.

Но все это не стоит живого и гордого, столь личностного и вместе с тем столь мистического искусства XII столетия — искусства Царского портала собора в Шартре!

— Кто-кто, а я не стану с вами спорить, — сказал аббат Плом. — Что ж, мы познакомились с преобразовательными фигурами по левую руку от святой Анны; перейдем теперь к пророкам по ее правую руку.

Первый здесь Исаия, стоящий на пьедестале в виде спящего Иессея, и побег древа Иессеева, коренящийся здесь, проходит между стопами пророка, а ветви предков Девы по плоти и по духу, подымаясь и расширяясь, заполняют все четыре кордона центрального архивольта[56]Архивольт (итал. archivolto, от лат. arcus volutus  — обрамляющая дуга) — декоративное обрамление арочного проема. Архивольт выделяет дугу арки из плоскости стены, становясь иногда основным мотивом ее обработки.. Рядом с ним Иеремия, помышляющий о Страстях Господних, сложивший горестную жалобу, читаемую в пятом чтении второго ночного канона Страстной субботы: «Проходящие путем! взгляните и посмотрите, есть ли болезнь, как моя болезнь?..»[57]Ср.: «Да не будет этого с вами, все проходящие путем! взгляните и посмотрите, есть ли болезнь, как моя болезнь, какая постигла меня, какую наслал на меня Господь в день пламенного гнева Своего?» (Плач. 1: 12).; далее Симеон с Младенцем Иисусом на руках: старец предвидел и Его приход, и страдания Богородицы на Лобном Месте; Иоанн Креститель и, наконец, апостол Петр, на одежду которого стоит обратить внимание: он скопирована с папского одеяния XIII века.

С каким тщанием выделаны эти аксессуары! Оцените, как переданы сандалии, перчатки, шитый саккос, стихарь, епитрахиль, мантия, омофор с шестью крестами, тиара, ее конусовидный шелковый верх с золотым шитьем, нагрудник; все отчеканено и гильошировано, будто ювелиром.

— Да, конечно, но насколько же превосходит всех своих сородичей с этого портала Иоанн Креститель! Какое мастерство в его впалых щеках, изможденном лице, настолько же выразительном, насколько невнятны все прочие! Это уже не условность, не повторение пройденного. Он стоит дикий и кроткий; борода, как зубцы погнутой вилки, сам тощ, одет в верблюжью шкуру; мы слышим его речь; он прижимает к груди агнца с копьевидным крестом и нимбом вокруг головы, и тем говорит. Статуя превосходна; очевидно, что она принадлежит не тому же скульптору, что изваял Авраама или даже его соседа по пьедесталу — Самуила. Самуил словно передает ягненка, понурившего голову, равнодушному Давиду; это какой-то мясник, показывающий товар лицом, взвешивающий его, предлагающий пощупать, выжидающий продать подороже. Какая разница с Предтечей!

— Тимпан над вратами нас не особенно порадует, — продолжал свою речь аббат. — Об Успении, Вознесении и Увенчании Девы Марии приятней читать в «Золотой легенде», а не по этим барельефам: они просто краткий ее пересказ.

Перейдем к левому боковому проему.

Он сильно испорчен, находится в весьма плачевном состоянии, почти разрушен. Большая часть его главных скульптур утрачена. Кажется, здесь, как в Париже на Царском портале и в Реймсе на южном, были изображения Церкви и Синагоги, а также Лия и Рахиль, жизнь деятельная и молитвенная; эпизоды, с ними связанные, мы увидим на архивольте.

Из сохранившихся лиц три: Богородица, Елизавета и пророк Даниил — считаются шедеврами.

— И не по заслугам! — воскликнул Дюрталь. — Они угрюмы, драпировки холодны, одежды исполнены как греческие пеплумы; от них уже слегка попахивает Возрождением.

— Как вам будет угодно. Но что вправду захватывает, так это сюжеты, представленные на арках третьего яруса этого проема. Сам по себе тимпан с изображениями Рождества Христова, пробуждения пастухов в Вифлееме, сновидения и поклонения волхвов, попорчен и развалился от времени, да и не такой он мастерский, чтобы об этом много тосковать.

Но рассмотрите внимательно дуги архивольта: они образованы четырьмя рядами изображений. Раньше всего, на первой дуге, цепочка из десяти ангелов, несущих роги; далее: на второй притча о мудрых и безумных девах; на третьей сцены психомахии, то есть сражения пороков с добродетелями; на четвертой двенадцать цариц, символизирующих двенадцать плодов духовных. Теперь задержимся перед нервюрой, обрамляющий самый верхний свод портала; полюбуйтесь чудными маленькими скульптурками, изображающими занятия жизни деятельной и жизни молитвенной.

Слева жизнь деятельная, представленная в облике добродетельной жены из последней главы Притчей. Она моет шерсть в корыте, рвет и треплет лен, чешет его, прядет веретеном, сматывает в клубок.

Справа жизнь молитвенная: женщина молится с закрытой книгой, раскрывает ее, читает, закрывает и размышляет, учит наизусть, входит в экстаз.

Наконец, вот тут, в последнем ряду резьбы, протянувшемся снаружи вдоль аркады портала, самой близкой к нам, лучше всего видимой, четырнадцать статуй цариц, опершихся на щиты; раньше у них были и знамена. О смысле этих фигурок долго спорили, особенно о второй слева, отмеченной надписью, выбитой в камне: Libertas. Дидрон видел в них добродетели домашние и добродетели гражданские или общественные, но окончательно решила этот вопрос самая ученая и остроумная из современных исследователей символики, г-жа Фелиси д’Эйзак; в очень полезной брошюре об этих статуях и животных тетраморфа, вышедшей в 1843 году, она неопровержимо доказала, что эти государыни не что иное, как четырнадцать небесных блаженств по описанию святого Ансельма: Красота, Свобода, Честь, Радость, Наслаждение, Поспешение, Сила, Согласие, Дружество, Долголетие, Могущество, Здоровье, Надежность, Благоразумие.

В общем, не правда ли: этот усеянный скульптурами проем — одна из самых изобретательных, самых интересных с точки зрения богословия и мистики композиций?

— Да и с точки зрения искусства тоже; вы совершенно правы: эти работающие и молитвенно размышляющие женщины так изящны, так живы, что прямо жаль, отчего они запрятаны в полумрак грота. Каковы были художники, сделавшие такую работу во славу Божью и свою собственную, творившие эти чудеса, зная, что никто их не увидит!

— И в них не было тщеславия, влекущего оставить подпись: они хранили анонимность!

— О, это были не такие люди, как мы… совсем другие души, по-иному гордые и по-иному смиренные.

— И по-иному святые, — прибавил аббат. — Не угодно ли перейти к иконографии правого проема? Она не столь повреждена, и ее можно описать в нескольких фразах.

Эта пещера с рельефными лентами посвящена, как вы знаете, прообразам Девы Марии, но, пожалуй, точнее было бы сказать, что в ней представлены предварившие Христа: ведь в этом проеме, как, впрочем, и в двух других, ваятели XIII столетия нарочито отождествляют Господа с Матерью Его.

— Во всяком случае, большинство персонажей, проходящих перед нами, соотносимы с Мессией. Каковы же ветхозаветные прообразы, прямо относящиеся к дщери Иоакима, как они изложены в камне на этой странице?

— Аллегорий Богородицы в Писании бессчетное множество. Целые книги, такие, как Песнь Песней и Премудрость Соломона, каждой фразой намекают на Ее благость и мудрость. Неодушевленные символы, относящиеся к Ее личности, вам известны: Ноев ковчег, в котором укрылся Спаситель; радуга, знак союза Всевышнего и земли; Неопалимая Купина — огненный куст, из которого прозвучало имя Божие; сияющий облак, ведший народ в пустыне; жезл Ааронов, который один из двенадцати жезлов колен Израилевых, предводимых Моисеем, расцвел; ковчег завета; руно Гедеона; затем целых ряд других, если возможно, еще более общеизвестных: башня Давидова, престол Соломона, вертоград заключенный и источник запечатленный из Песни Песней; ступени Ахаза, спасительное облако Илии, врата Иезекииля; я говорю вам только о толкованиях, удостоверенных подписанием отцов и учителей.

Что же до существ одушевленных, предварявших Пречистую Деву в еврейских книгах, то их также очень много; вообще заметьте, что большинство прославленных женщин Библии — не что иное, как ранняя тень Ее благодати: Сарра, которой ангел предсказал рождение сына (и сам этот сын соотносится с Сыном Человеческим); Мариам, сестра Моисея, освободившая евреев, спася своего брата из воды; дочь Иеффая; пророчица Дебора; Иаиль, прозванная, как и Богородица, «благословенной в женах»; Анна, мать Самуила, песнь славы которой кажется первой редакцией Песни Богородицы; Иосавефа, спасшая Иоаса от гнева Гофолии, как потом Дева Мария избавила Господа от ярости Ирода; Руфь, воплощающая как молитвенную, так и деятельную жизнь; Ревекка, Рахиль, Вирсавия — мать Соломона, мать Маккавеев, видевшая казнь своих сыновей, а кроме того еще те из прообразов Богоматери, что выбиты на этих сводах: Юдифь и Эсфирь; одна из них воплощает смысл непорочности и отваги, другая милости и правосудия.

Но, чтобы не сбиться, последуем порядку статуй в нишах стен близ двери; увидим с каждой стороны по три. Слева: Валаам, царица Савская и Соломон; справа: Иисус Сирах, Юдифь или Эсфирь и Иосиф Прекрасный.

— Валаам — это тот симпатичный крестьянин с посохом в руке и в круглой шляпе, добродушный, сладенький, что смеется себе в бороду, а царица Савская — чуть наклонившаяся вперед женщина, как будто допрашивает преступника и препирается с ним. А какое отношение эти два лица имеют к жизни Пресвятой Девы?

— Но ведь Валаам — один из провозвестников пришествия Мессии, именно он указал, что «восходит звезда от Иакова и восстанет жезл от Израиля». А что до Царицы Савской, то она, по учению Отцов, есть образ Церкви, супруги Соломона, как Церковь супруга Христова.

— Что ж, — негромко сказал Дюрталь, — и тут не XIII столетию давать нам портрет этой владычицы, которую тогда представляли безумно разодетой, качающейся на спине верблюда по пустыне, идущей во главе каравана под пламенным небом, в пожаре песков. Она, царица Балкида, Македа или Кандавла, соблазнила многих писателей, и не маленьких, назвать хоть Флобера, но в «Искушении святого Антония» ей пришлось остаться нелепой бесцветной картинкой для детей, подпрыгивающей сюсюкающей марионеткой. Собственно говоря, один Гюстав Моро, художник, писавший Саломею^{79}, мог бы изобразить эту девственно-похотливую, учено-кокетливую женщину; он один мог бы под расцвеченным каркасом платьев, под сияющим ошейником драгоценностей сделать живой пряную плоть ее, необычайное лицо под диадемой, улыбку наивного сфинкса, прибывшего издалека, чтобы задать царю загадки и зачать на его ложе. Это слишком сложно для простодушного искусства и для души Средних веков.

Ну и произведение нашего скульптора ничуть не загадочно, в нем ничто не смущает. Эта царица, только что недурная собой, стоит в почтительной позе просительницы. Соломон же напоминает мне веселого дядечку; две другие статуи, по другую сторону от входа, может быть, и остановили бы на себе внимание, если бы их совершенно не подавляла третья. Вот еще вопрос: по какому праву к этому сонму причтен автор чудесной книги поучений?

— Иисус, сын Сирахов, предвозвещает Спасителя как пророк и учитель. Фигура же рядом с ним может быть как Юдифью, так и Эсфирью: ее идентификация сомнительна, для нее нет никаких положительных оснований.

Во всяком случае, как я только что пояснял вам, обе они — предвестницы Пресвятой Девы в Ветхом Завете. Ну а Иосиф, гонимый, проданный, плененный, а затем промыслительно ставший спасителем своего народа, предваряет Самого Христа.

Дюрталь помедлил перед этим безбородым юношей с курчавыми, стриженными в кружок волосами. Он был одет в курточку с шитой пелериной на плечах и без всякого движения держал в руках скипетр. Его можно было бы принять за смиренного и простого молодого монаха, столь продвинувшегося на духовном пути, что и сам этого не знает. Статуя, несомненно, была портретной; можно быть уверенным, что моделью художнику служил какой-то скромный, чистый душой послушник; это было творение веселой целомудренной души, не похожее на остальные.

— Восхитительно, еще лучше Иоанна, не правда ли? — обратился Дюрталь к аббату.

Тот кивнул и продолжал объяснение:

— Ряды рельефов на архивольте нам недоступны: шею сломаешь, чтобы их разглядеть, да и искусство там не высшей пробы. Интересны только сюжеты. Не считая ангелов, зажигающих звезды и светильники, там изображены пророческие деяния Гедеона, житие Самсона, плененного в ночи, но выломавшего ворота Газы и вышедшего из города, так же, как Христос разрушил врата смерти и вышел живым из гроба; история Товии, божественного образца милости и терпения; наконец, в этом уголке, аналогично Царскому порталу, мы найдем знаки зодиака и каменный календарь.

Тимпан портала, как вы видите, делится на две части.

На одной суд Соломона, прообразующего Солнце Правды, Христа.

На другой Иов, один из самых известных прототипов Спасителя, лежит на гноище, а Господь с двумя ангелами дает ему пальмовую ветвь.

Чтобы завершить обозрение символики этих порталов, всю иконографию фасада, нам остается лишь бросить взгляд на три арки над крыльцом. Здесь расположены главным образом благотворители собора и местные святые; вместе с ними включены еще некоторые пророки, которым не хватило места в проходах у врат. Это преддверие — своего рода послесловие, приложение к целому.

Мы сейчас в правой арке; здесь изображены святой Потенциан, апостол Шартра, и святая Модеста, дочь градоначальника Квирина, убившего ее за отказ отречься от Христа; вон там Фердинанд Кастильский; он дал собору витраж, опознаваемый по его гербу: золотой замок в червленом поле, а рядом лазоревый щит с французскими лилиями; это большое окно северного трансепта. Умное, волевое лицо рядом с ним — это судья Варак; а вот и святой Людовик, босоногий, с тяжелым мешком кающегося паломника на плечах; он основал собор и осыпал его милостями.

Под центральной аркой два пустых постамента, на которых некогда стояли Филипп-Август и Ричард Львиное Сердце, два самых знатных покровителя храма. Другие постаменты заняты и теперь: это граф Булонский и его жена, бойкая тетка с мужеподобным лицом и с шапочкой на голове; пророк, неизвестно точно какой, но, должно быть, Иезекииль, поскольку среди пророков портала его нет; Людовик VIII, отец святого Людовика; наконец, сестра короля Изабелла, основавшая аббатство в Лоншане по уставу святой Клары. Она одета по-монашески; рядом с ней, в тени, священник еврейского Закона, держащий кадило, подобно Мелхиседеку. Смотрите, какая гордая у него поза: это Захария, отец Иоанна Крестителя, песнь которого «Благословен Господь Бог Израилев» предвещает пришествие Спасителя.

Вот мы и закончили осмотр этого поразительного изборника из Ветхого Завета, а также исторического помянника благотворителей, щедростью своей давших возможность осуществить перевод Писания на язык камня.

Дюрталь закурил, и они стали прохаживаться вдоль решетки епископского дома.

— Если забыть об искусстве, — сказал Дюрталь, — то во всей веренице предков Господа Иисуса меня поистине поражает один: Давид; он самый непростой из всех: и величественный, и ничтожный; от него не совсем по себе.

— Отчего же?

— Вообразите только жизнь человека, который побывал пастухом, воином, главой изгнанников, всемогущим царем, бездомным беженцем, великим поэтом и необычайным, чрезвычайно прозорливым пророком; а разве характер этого государя не еще более загадочен, чем его биография?

Он был кроток и готов к прощению, не мстителен и не злобен, но бывал и жесток. Вспомните участь, которую он уготовал аммонитянам; месть его была ужасна; он велел распиливать их, обложив досками, терзать железными боронами, разрубать косами, поджаривать в печах. Он был верен слову и совершенно предан Господу; и совершил грех прелюбодеяния, велев при том убить обманутого мужа. Удивительные контрасты!

— Чтобы понять Давида, — ответил аббат Плом, — его нельзя отделять от своей среды и выбрасывать из времени, в которое он жил; иначе вы будете судить его по понятиям нашей эпохи, а это нелепо. В представлениях же азиатского царя для существа, которое подданные считали сверхчеловеком, адюльтер почти что и не был грехом, да и женщина считалась чем-то вроде скота и как деспоту, верховному владыке, уже почти что принадлежала ему. Как прекрасно показал г-н Дьёлафуа в своем исследовании об этом монархе, он пользовался правом царя. Далее, его обвиняют в кровавых казнях, но ими же полон весь Ветхий Завет! Сам Иегова проливал потоки крови, истреблял людей, словно мух. Не надо забывать, что тогда люди жили под законом страха. И нет ничего особенно удивительного, что для устрашения врагов, чьи нравы были не мягче его собственных, Давид перебил жителей Раввы и поджаривал аммонитян.

Но свои насилия и грехи он искупил, а вы посмотрите только, как благородно вел себя этот муж по отношению к Саулу, как удивительны великодушие и милосердие того, кого ренанисты представляют нам как вожака разбойников и бессовестного бандита! Подумайте также о том, что он научил мир, не знавший добродетелей, заповеданных впоследствии Христом, смирению, да еще самому трогательному, покаянию, да еще самому суровому. Когда пророк Нафан обличил его в человекоубийстве, Давид, заплакав, признал грехи свои и отважно принял жесточайшую епитимью; кровосмешение и убийство в семье, бунт и смерть сына, предательство, разорение, безоглядное бегство в леса. И каким голосом молит он о прощении в псалме «Помилуй мя, Боже»![58]Пс. 50. С какой любовью и сокрушением просит милости у Господа, Которому согрешил!

У этого человека были пороки: небольшие, не часто проявлявшиеся, если сравнить его с другими царями его времени, добродетели же его изумительны, изобильны в сравнении с государями любых времен, любых эпох. И разве после этого не понятно, что Бог выбрал его из всех и возвестил о его потомстве? Иисус Христос пришел разрешить грешников от клятвы, взял на себя все зло мира; разве не естественно, что Его прообразом был человек грешный, как и все другие?

— В самом деле, это верно.

На пороге собора Дюрталь распрощался с аббатом, а вечером, лежа на кровати, перебирал в уме теорию библейских персонажей и скульптуры портала.

Вспоминаю этот северный фасад, шептал он про себя, и нет никакого сомнения: это краткая история издавна готовившегося Спасения, сводная таблица Священной истории, резюме Моисеева Закона и вместе с тем эскиз закона христианского.

Все предназначение еврейского народа раскрывается под троицей порталов: миссия, проходящая от Авраама до Моисея, от Моисея до пленения Вавилонского, от пленения до Христовой казни; она делится на три периода: образование Израиля — независимость народа — его жизнь среди язычников.

И как же мучительно долго совершалась эта переплавка массы людей! С какой убылью, каким количеством шлака! Сколько человек надо было перерезать, чтобы приучить к порядку хищных кочевников, подавить в этой расе жадность и ненасытное сластолюбие! — Одну за другой он видел безумные картины: как в Иудее вырвались на поверхность буйные, грозные наби[59]Наби, набиды (от древнеевр. наби — пророк)., как они обличали преступления царей и злодейства удобопревратного народа, вечно соблазняемого сладострастными азиатскими культами, вечно ропщущего, готового сломать железную узду, которую наложил на него Моисей.

И в этой толпе громогласных борцов за справедливость возник Самуил, человек противоречий, идущий, куда Бог толкает его, исполняющий дела, которые должен был бы разрушить, основавший монархию, которую осуждал, помазавший в цари бесноватого, полоумного, что прошел тенью за стеклом истории, совершая безумные поступки и грозя врагам; и подобало Самуилу добить его тяжкими проклятьями и объявить царем Давида, которому другой пророк в лицо сказал о его преступлениях; и эти вдохновенные мужи сменяли друг друга, из года в год исполняя ту же роль стражей души общества, надзирающих над совестью судей и царей, бессменных часовых, выкликавших над толпой божественные повеления, возвещавшие катастрофы, часто кончавших мученической смертью, выстроившихся вдоль всего церковного месяцеслова, гибнувших, как Иоанн, обезглавленный Иродиадой.

И был Илия, проклявший культ Ваала, боровшийся с ужасной Иезавелью, — Илия, бывший первым основателем монашества, единственный, наряду с Енохом, человек в Ветхом Завете, который не умер. И был Елисей, ученик его, и великие пророки Исайя, Иезекииль, Иеремия, Даниил, и ряд меньших, извещавших о пришествии Сына, восстававших с обвинениями и со слезами, грозивших народу и утешавших его.

Вся история Израиля громыхала в вихрях укорений, в потоках крови и реках слез!

Наконец, невеселый этот парад доконал Дюрталя. Лежа с закрытыми глазами, он вдруг увидел, как один из патриархов остановился прямо перед ним, и он со страхом узнал Моисея — старца с раздвоенной бородой, развевающимися прядями волос, рабочего мастера, чьи могучие руки перемяли жестоковыйных евреев и кристаллизовали их нестройные орды; словом, он был отцом и законодателем этого народа.

И сцена Синая вставала лицом к лицу со сценой Голгофы: одна открывала, другая завершала великую хронику нации, рассеянную своим преступлением, нации, самая цель существования которой была втеснена в пространство, заключенное между двух гор.

Ужасная картина! Моисей, один, на дымящейся вершине, когда зарницы прорезают тучи и гора содрогается при звуках невидимых труб. Внизу убегает потрясенный народ. А Моисей, недвижимый среди раскатов грома и непрестанных ударов молний, внимает Сущему, Который диктует ему условия завета с Израилем; и, просветлев ликом, Моисей спускается с Синая — горы, по Иоанну Дамаскину символизирующей лоно Богородицы, дым же, от Синая исходящий, — ее стремление к Богу и огонь Святого Духа.

Но вдруг зрелище это померкло, и рядом с Патриархом показался тот, кого скульпторы пропустили в перечне, запечатленном на наружной странице портика, но стекольщики на витраже того же портала изобразили: великого кагана Аарона, первого священника истинного Бога, рукоположенного самим Моисеем.

И эта церемония, на которой Моисей в лице и потомстве своего старшего брата установил священство, также встала перед Дюрталем во всем страшном величии. Он припомнил прочитанные некогда подробности хиротонии, продолжавшейся семь дней. После омовения тела и помазания елеем началась жертва всесожжения. Мяса шипели на кострах, и черный дым вонючего жира смешивался с синими испарениями ладана; и Патриарх обмазал кровью ухо, большой палец и правую стопу Аарону и сынам его; потом, взяв жертвенное мясо, вложил его в руки новых служителей Божьих, а те стояли сначала на одной ноге, потом на другой, словно баюкая приношение над алтарем.

Затем все преклонили головы, и законодатель обильно оросил их елеем, смешанным с кровью. Они стали похожи разом на мясников с бойни и на фонарщиков, все покрытые пятнами красной жижи, на которых блестели золотые глазк и .

Как в стекле волшебного фонаря при перемене картинки, эта дикая сцена, грубый символ утонченной и блестящей литургии, слова которой тогда выдыхали хриплым шепотом, пропала, уступив место созерцанию левитов и священников, процессией проходивших по храму под водительством Аарона. Первосвященник в тюрбане с золотыми обручами, в фиолетовой тоге, на подоле которой видны пунцовые и синие гранаты, звенят золотые колокольцы, великолепен; на нем льняной эфод, опоясанный гиацинтово-малиново-пурпурным поясом^{80}, вверху держащийся на наплечниках с сардониксовыми застежками, грудь горит огнем, переливается на ходу искорками двенадцати камней нагрудника.

И снова все меркнет. Воздвигается непостижимый уму дворец, где под головокружительными сводами вокруг теплых бассейнов растут деревья с тропическими цветами; скачут обезьяны, висят гирляндами на деревьях, а струнные инструменты наигрывают вкрадчивые мелодии, а бубны гремят так громко, что дрожат голубые распущенные хвосты павлинов.

В этом удивительном питомнике, где выросли грозди женщин и цветов, в огромнейшем этом гареме, где прозябают семьсот жен и триста наложниц, Соломон^{81} смотрит на вихри плясок, разглядывает живые изгороди женских тел на фоне сусального золота стен, прикрытые лишь прозрачной вуалью дыма благовоний, курящихся на треножниках.

Этот царь является нам как типичный восточный монарх, как некий халиф, султан, раджа из волшебных сказок — царь дивный, безудержный многоженец, страстно жаждущий роскоши, и вместе с тем ученый и художник, миротворец и мудрейший из людей. Опережая понятия своего времени, он был величайшим строителем своей расы, и торговлю Израиля создал именно он. Он остался со славой мудреца и праведного судьи, но в конце жизни прослыл за колдуна и чародея. Уже Иосиф Флавий^{82} рассказывает, что он составил магическую книгу заклинаний, чтобы вызывать духов зла; в Средние века Соломону приписывали обладание волшебным кольцом, амулеты, сборники заговоров, тайны изгнания бесов; в преданиях его фигура становится смутной.

Он бы так и остался персонажем из «Тысячи и одной ночи», если бы на закате его славы с ним вместе не восстал грандиозный образ тоски существования, тщетности радости, ничтожности человека.

Его старость была мрачна. Истощенный и обладаемый женами, он отрекся от своего Бога и поклонился кумирам. В нем стали видны огромные душевные пробелы, обширные пустыри. От всего освободившись, устав от веселья, упившись грехами, он написал потрясающие страницы, предвосхитил самый черный пессимизм нашего времени, выразил в формулах, не подлежащих обжалованию, страдания существа, избывающего неизбежную казнь бытия. Что за скорбь в книге Экклезиаста! «Все дни человека — скорби и труд его — беспокойство…» «день смерти лучше, чем день рождения…» «все суета и томление духа…»

После кончины старый царь остался такою же загадкою. Искупил ли он свое отступление и свое падение? Был ли вместе с отцами своими принят в лоно Авраамово? Величайшие писатели Церкви не знают ответов.

Согласно святым Иренею, Гиларию, Кириллу Иерусалимскому, Амвросию и Иерониму, он покаялся и спасся.

Согласно Тертуллиану, святым Киприану, Августину и Григорию Великому, он не обратился к правде и погиб.

Дюрталь повернулся на другой бок; больше ему уже ничего не хотелось знать. Все в голове смешалось, и он заснул смутным сном, перемежаемым кошмарами; он видел г-жу Мезюра на постаменте вместо царицы Савской; ее уродство бесило Дюрталя, но тщетно он умолял соборных каноников убрать с пьедестала кухарку и вернуть царицу…