Онлайн чтение книги Дама с рубинами The Lady With The Rubies
Глава шестнадцатая

В галерее между дверью в большую залу и противоположным средним окном было место, где все носившие имя Лампрехтов принимали последнее прощание от своих близких, прежде чем сойти под сырые своды фамильной усыпальницы на тихом кладбище за городскими воротами.

Здесь лежала и злая госпожа Юдифь с озаренным злорадной улыбкой лицом: вынудив у своего супруга клятву, связывающую его на всю жизнь, она перестала отчаянно бороться со смертью и сейчас же вытянула свое худое некрасивое тело в вечном покое.

Здесь же под цветущими тропическими растениями, окружавшими обитый серебром гроб богатой женщины, увидел, как говорят, господин Юстус Лампрехт в первый раз красавицу Доротею.

Она была осиротевшей дочерью одного живущего в дальних краях купца, который вел дела с фирмой Лампрехт и назначил господина Юстуса опекуном Доротеи в своем завещании. И вот однажды вечером перед домом Лампрехтов остановилась дорожная карета, на которую никто не обратил внимания, хотя в дом по ярко освещенной лестнице входило необыкновенно много людей; приехавшая незнакомая девушка вышла из кареты, последовала за ними и очутилась, к своему ужасу, перед покойницей.

Таково было ее первое появление в доме будущего мужа – это было «дурным предзнаменованием», которое оправдалось: несколько лет спустя она лежала на том же месте в гробу, как прекрасное изваяние, с мертвым ангелом в объятиях, вся усыпанная цветами, несмотря на суровую зиму издалека привезенными за баснословно дорогую цену; шлейф ее белого шелкового платья сносился из гроба и лежал длинной полосой по полу галереи.

Это рассказывали еще и до сего времени. С тех пор много покойников лежало на том же месте, в спокойном безмолвии выслушивая последний приговор окружающих. Отцы и сыновья, матери и дочери, отжившие старики и преждевременно похищенные смертью юноши – все останавливались здесь, прежде чем переселиться на вечный покой; но такого покойника, как умерший теперь Лампрехт, еще никогда не видела старинная галерея. Старушки, с трудом влезшие на лестницу среди жадной до зрелищ толпы, могли бы это подтвердить, так как никогда не пропускали похорон в доме Лампрехтов.

Действительно, казалось, что этот красивый богатырь вот-вот спрыгнет со своей странной постели, стряхнет с себя цветы, потянется, как после сна, и насмешливо сверкнет на любопытных своими огненными очами.

Мужчины шепотом говорили между собой, что с его смертью сломился последний могучий столб, поддерживающий старый дом Лампрехтов, и неизвестно, что будет теперь.

И они были правы. Длинная фигура в туго накрахмаленных воротничках на худой шее, скользившая, как тень, потирая зябнувшие руки, была просто жалкой рядом с величественным покойником – на такого наследника плоха была надежда.

Опасались, что испуг при внезапной катастрофе может иметь для него роковые последствия, но он даже не был испуган, а только удивлен и, пожалуй, смущен, так что первый день ходил как во сне. Затем его холодность еще резче выступила в обращении со служащими в конторе, и никого не удивило, что он уже на другой день сел за осиротелый стол покойника.

По окончании печальной службы большая часть присутствующих удалилась, оставались только те, кому хотелось еще посмотреть на окруженного роскошью и величием мертвеца.

Совершавшее отпевание духовенство, дамы из Принценгофа, адъютант, присланный герцогом, и домашние собрались в большой зале; между ними не было только дочери покойника. Она спряталась за черной суконной занавеской, которой было задрапировано среднее окно галереи, ища, как раненый зверь, темноты.

Неужели этот церемониал, эта выставка мертвеца и скорби, оставшихся в живых были действительно необходимы? Здесь наверху, где ей слышались замиравшие звуки внезапно оборванной струны человеческой жизни, где ей казалось, что отлетавшая душа, вернувшись, трепетала крыльями, здесь целый день стучали обойщики и садовники приносили по лестнице носилки с цветами из оранжерей. И неужели вокруг гроба должны были толпиться чужие люди, когда священники произносили хватающие за душу прощальные слова молитв?

Но чем больше было посторонних, тем больше было чести фамилии. С каждым новым подъезжающим к крыльцу экипажем важная фигура бабушки, разыгрывавшей роль хозяйки, все вырастала. И какой бессмысленный разговор вели эти люди! Если бы в это общество попал незнакомый человек, он бы подумал, что покойник был калекой, во всех отношениях жалким, нуждающимся в посторонней помощи человеком, которому можно было только пожелать «вечного покоя» и переселения на тот свет.

– Ему теперь хорошо! – говорилось на разные лады, но ни один из этих красноречивых ораторов не знал, что именно в последние часы жизни он был весь проникнут тайным намерением, которое хотел непременно исполнить.

Он не предчувствовал своей близкой кончины, когда выехал из дому.

На фабрике среди всех взволнованных разрушениями людьми он один был спокоен. Осмотрев все и сделав распоряжения, он поехал домой, и здесь-то на обратном пути его подстерегла смерть.

Видимо, почувствовав головокружение, он сошел с лошади, привязал горячее животное и лег на мягкий мох в тени деревьев. Но какой ужас должен был охватить его, когда он понял, что умирает, об этом не думал никто, ведь теперь его лицо выражало только холодное спокойствие.

Внезапно расстаться с жизнью, не выполнив своего намерения, не исполнив долга, – неужели отлетевшая душа погружается в такое полное забвение всего земного, что ей может быть хорошо даже при таких условиях, как утверждают эти люди?

Все оставшиеся в галерее ушли, и наступила такая торжественная тишина, что в зале было слышно потрескивание горевших восковых свечей.

Из глубины темнеющей галереи вышел тогда живописец Ленц, который, вероятно, стоял там, незамеченный, в продолжение всей церемонии.

Старик был не один, а с маленьким внуком: по указанию дедушки мальчик немедленно направился к обитому черным высокому катафалку, на котором стоял гроб. Но только он хотел занести ногу на первую ступеньку, как из залы, словно безумный, выскочил Рейнгольд.

– Не смей всходить туда, малыш! – крикнул он сдавленным голосом, задыхаясь от негодования, и отдернул ребенка за руку.

– Позвольте моему внуку поцеловать руку, которая. – Старый живописец не мог кончить своей скромной просьбы.

– Это не годится, Ленц, неужели вы этого не понимаете! – поспешил прервать его молодой человек резким отказом. – Что же было бы, если бы все наши рабочие предъявляли подобные требования? А вы, конечно, согласитесь, что ваш внук не имеет на это больших прав, чем дети наших остальных служащих.

– Нет, господин Лампрехт, с этим я не могу согласиться, – горячо возразил старик, и кровь бросилась ему в лицо. – Коммерции советник был.

– Ну да, боже мой, – согласился Рейнгольд, нетерпеливо пожимая плечами, – папа был, конечно, иногда непостижимо снисходителен, но, зная его образ мыслей, трудно допустить, чтобы он позволил такое фамильярное отношение со стороны мальчика в присутствии знатных друзей. – Он указал на залу. – Поэтому и я не могу этого разрешить. Уходи же! – Он оттащил ребенка за плечи, указывая ему на дверь: – Никто не нуждается в твоем поцелуе!

Возмущенная Маргарита раздвинула черные гардины и вышла из оконной ниши. Но в ту же минуту и Герберт пришел поспешно из залы, где он стоял недалеко от двери. Не говоря ни слова, он взял мальчика за руку и провел мимо Рейнгольда по ступеням катафалка к гробу.

– Лучше в губы! – сказал мальчик шепотом своему провожатому с той краткой манерой выражаться, которая свойственна детям, отворачивая свое побледневшее личико от белой, как воск, лежащей в цветах руки. – Он тоже целовал меня, знаете, там под воротами, когда мы были одни.

Ландрат смутился, но только на мгновение, потом взял мальчика на руки, поднял его над гробом. Ребенок низко наклонил свою прелестную голову над неподвижным телом, причем его каштановые локоны упали на холодный лоб покойника, и поцеловал его в обросшие бородой уста.

Грустное лицо молодой девушки, раздвинувшей черные занавески и готовой дать энергичный отпор брату, словно просветлело, и она бросила благодарный взгляд на того, кто выказал серьезный решительный протест против жестокой бессердечности на этом священном месте.

Между тем находившееся в зале общество, стараясь не шуметь, вышло на галерею.

– Боже, как трогательно! – прошептала баронесса Таубенек, в то время как ландрат, сойдя со ступеней катафалка, нежно опустил мальчика на пол.

– Но что это? – обратилась она вполголоса к советнице. – Я не знала, что в вашем семействе есть дети.

– В нашем семействе детей нет, милостивая государыня, сестра и я – единственные оставшиеся в живых Лампрехты, – запальчиво вступил в их разговор раздраженный Рейнгольд, с трудом сдерживая клокотавшую в нем злобу. – Нежный поцелуй – только знак благодарности за оказанные благодеяния, вообще же мальчик не имеет никакого отношения к нашему семейству – он внук вон того старика. – Он указал на старого живописца, который, взяв за руку ребенка и с благодарностью поклонившись ландрату, молча уходил из галереи.

– Зачем ты так рано умер, Болдуин, – скорбно прошептал старый советник. – Помилуй, Боже, бедных людей, которые попадут теперь во власть этого бессердечного мальчишки, – он выжмет из них все соки.

В галерее не осталось никого, кроме дедушки и внучки, так как все остальные пошли провожать уезжавших.

– Перестань, Гретель! Мужайся! – уговаривал он стоявшую на коленях на верхней ступеньке катафалка и горько плакавшую молодую девушку, проводя рукой по ее кудрявым волосам.

Она поцеловала холодную руку отца, словно не решалась стереть детское дыхание с губ мертвеца, потом встала и вышла под руку с дедушкой в соседнюю комнату.

– Самое тяжелое пережито, милая Гретель, – сказал он, войдя туда. – Теперь отправляйся-ка ты недели на две опять в Берлин. Там ты, даст Бог, придешь в себя, и твое бедное наболевшее сердце успокоится. Но вспомни тогда и о старом дедушке. Пусто будет в нашем милом Дамбахе – он ведь больше туда никогда не приедет! – Седые усы дрогнули. – Он был мне всегда хорошим сыном, хотя его внутренний мир был для меня книгой за семью печатями.

Сказав это, он вышел и затворил за собой дверь, а Маргарита убежала в самую отдаленную комнату; в красную гостиную. Она знала, что вместе со свечами погаснет и блеск, окружавший его при жизни, блеск, которому многие завидовали, что теперь начнутся приготовления к тому переселению в тихое пристанище за городскими воротами, которое должно произойти завтра рано утром. Да, завтра в это время все кончится, и ее уже здесь не будет, она будет далеко от осиротелого отцовского дома. Сегодня с последним поездом должен приехать на похороны дядя Теобальд, завтра около полудня он уедет назад и увезет ее с собой.

Она ходила взад и вперед, и шаги ее гулко отдавались между высокими стенами большой, слабо освещенной комнаты. Бельэтаж привели пока на скорую руку в порядок, ковры не были постланы, и портреты все еще стояли в коридоре бокового флигеля.

На выцветших обоях темнел большой четырехугольник на том месте, где висел портрет дамы с рубинами, горячо любимой красавицы, чью бедную душу жестокое суеверие заставляло сто лет бродить по старому купеческому дому, пока, наконец ворвавшаяся в него буря не унесла ее на своих крыльях… О, эта бурная ночь, в которую осиротевшая девушка в последний раз смотрела в глаза отца.

– До завтра, дитя мое! – были его последние обращенные к ней слова.

Это завтра никогда не наступило. Она схватилась руками за голову и забегала еще быстрее.

Вдруг дверь залы отворилась, вошел Герберт и пошел по анфиладе комнат, ища кого-то глазами. Он был в пальто и со шляпой в руках.

Маргарита остановилась, увидев его, и медленно опустила руки.

– Как это тебя оставили совсем одну, Маргарита? – спросил он с искренней жалостью, с которой в прежние годы обыкновенно говорил с больным ребенком – Рейнгольдом.

Он бросил свою шляпу и взял молодую девушку за руки.

– Ты вся похолодела. Не годится тебе быть здесь одной в пустой, мрачной комнате. Пойдем со мной вниз! – нежно попросил он и хотел обнять ее за талию, чтобы помочь идти, но она уклонилась от него и отошла на несколько шагов.

– У меня болят глаза, – сказала она из темного угла с боязливой торопливостью. – Мне хорошо в полусвете после яркого освещения в галерее. Да, здесь пусто, но так тихо, так благодетельно тихо для моей израненной души, после стольких мудрых фраз, сказанных мне в утешение.

– Между ними многие были сказаны с добрыми намерениями, – успокаивал он ее. – Я понимаю, что стечение гостей и весь этот парад могли оскорбить твое чувство. Но ты не должна забывать, что наш покойник всегда придавал большое значение публичным торжествам и пышные похороны были бы ему как раз по душе. Пусть это послужит тебе утешением, Маргарита!

Он подождал ответа, но она молчала, и он взялся за шляпу.

– Я поеду на станцию встретить дядю Теобальда. Он лучше всех нас сумеет смягчить твою скорбь, поэтому я радуюсь его приезду. Но неужели ты решила уехать с ним в Берлин, как мне только что сказал отец?

– Да, я должна уехать! – сказала она поспешно. – Я и сама до сих пор не знала, как мне хорошо жилось: тихую, безмятежную жизнь принимаешь как должное. А вот теперь меня постигло несчастье, и я не в силах с ним бороться, я потерялась, горе завладело моим существом со страшной силой!

Она невольно подошла к нему ближе, и он видел печать скорби на ее лице.

– Ужасно постоянно думать все об одном, а у меня нет сил направить мысли на другое, и меня даже сердит, если кто-то вторгается в этот круг и мешает мне думать. Здесь будет все время так продолжаться, поэтому я должна уехать. Дядя даст мне работу, трудную работу, которая меня вылечит, – он составляет новый каталог.

– Да и люди тебе там симпатичнее.

– Симпатичнее, чем дедушка и тетя Софи? Нет! – прервала она его, покачав головой. – Я слишком похожа на них и характером, и темпераментом, и никто не может нас отделить друг от друга.

– Но они не единственные твои родственники здесь, Маргарита.

Она молчала.

– А те несчастные, о которых ты не говоришь, с ними легко справятся в Берлине. Для этого померанским, мекленбургским или еще там каким-нибудь дворянам не придется даже вынимать рыцарского меча из ножен. – Он не окончил, покраснев под ее недовольным взглядом. – Прости! – прибавил он поспешно. – Я не должен был говорить об этом в эти мрачные часы.

– Да, в эти часы несчастья жестоко напоминать вечно улыбающееся лицо, – согласилась она почти запальчиво. – Я теперь только поняла, как можно во время глубокой печали возненавидеть выхоленного, розового, хладнокровного человека. Чувствуешь себя еще более изломанной и несчастной рядом с цветущими и душевно спокойными людьми, в каждой черте лица которых ясно выражается: «мне нет до этого никакого дела». Так сегодня около меня у гроба стояла молодая баронесса, гордая, здоровая и холодная до глубины души, я почти задыхалась от ее крепких духов, а постоянное шуршание ее длинного шлейфа так меня раздражало, что я готова была оттолкнуть ее от себя.

– Маргарита! – воскликнул он, как-то странно взглянув на нее и схватив за руку, но она ее вырвала.

– Не беспокойся, дядя! – сказала она с горечью. – Я настолько воспитана, чтобы никогда этого не сделать. И когда я вернусь.

– Опять через пять лет, Маргарита? – перебил он, напряженно глядя ей в лицо.

– Нет. Дедушка хочет, чтобы я вернулась скорее. Я приеду в начале декабря.

– Дай мне слово, Маргарита, что это так и будет, – сказал он поспешно, опять протягивая ей руку.

– Разве тебе не все равно? – спросила она, пожимая плечами и искоса пугливо взглядывая на него своими заплаканными глазами; но в его протянутую руку она все-таки положила на мгновение кончики своих похолодевших пальцев.

Карета, которая должна была отвезти ландрата на вокзал железной дороги, давно стояла у крыльца, и теперь в большой зале вдруг появилась советница и пошла по анфиладе к красной гостиной. Она казалась маленькой, как ребенок, в гладком шерстяном траурном платье, а черный креповый чепчик придавал ее миниатюрному отцветшему лицу вид мумии. Вместе с официальной, торжественной печалью лицо это выражало в настоящую минуту и какое-то недовольное удивление.

– Как, ты здесь, Герберт? – спросила она, остановившись на пороге. – Ты так поспешно простился с высказавшими нам столько участия друзьями, что я могла это извинить только тем, что ты спешишь на вокзал. Но карета давно ждет тебя, а ты стоишь здесь с нашей малюткой, которая едва ли нуждается в твоих утешениях, – я хорошо знаю Грету. Ты опоздаешь, милый сын!

Легкая загадочная улыбка скользнула по губам «милого сына», он, однако, поднял шляпу и молча ушел, а советница взяла внучку под руку, намереваясь ее увести.

– Наверху в гостиной так хорошо и тепло, и самовар кипит, – говорила старуха, печально понизив голос. – Дядя Теобальд приедет иззябший и будет рад выпить чашку горячего чая. Так жаль, что дяди не было на отпевании, такого стечения знати никогда еще не видел дом Лампрехтов; конечно, в нем всегда бывали люди и с известными уважаемыми именами, но высшего дворянства никогда не было. Не великолепный ли это конец земного существования гордого человека? Такому концу должны радоваться ангелы на небесах.