Онлайн чтение книги Дама с рубинами The Lady With The Rubies
Глава двадцатая

Маргарита стояла на другой день у открытого окна своей комнаты. Сметя толстый слой снега, она насыпала на карниз крошки хлеба и зерна для голодных птиц. На светло-голубом, блестящем, морозном небе не было ни облачка, с отяжелевших липовых ветвей временами серебряной пылью осыпался снег.

Было очень холодно. Ни один голубь не взлетал с насеста, а птицы, для которых был насыпан корм, предпочитали голодать, не решаясь вылететь из своих убежищ; утренняя тишина двора не нарушалась даже веянием их крыльев.

Порядком озябнув, Маргарита только собралась закрыть окно, как дверь конюшни в прежней ткацкой отворилась, и оттуда на своем красивом Гнедом выехал Герберт. Издали, поклонившись ей, он подъехал к окну.

– Ты едешь в Дамбах, к дедушке? – спросила она, напряженно ожидая ответа.

– Прежде заеду в Принценгоф, – сказал он, разглядывая свою новую элегантную перчатку. – Посмотрю, не удастся ли мне прочесть на лице молодой девушки лучше, чем тебе, то, что меня так интересует. Как ты думаешь, Маргарита?

– Я думаю, что ты это уже знаешь и тебе нечего отгадывать, – ответила она резко. – Но увидишь ли ты ее так рано, это еще вопрос: она избалована и вряд ли встает с петухами.

– И опять ты ошибаешься. Держу пари, что она теперь в конюшне и смотрит, как чистят Леди Мильфорт: она страстно любит верховую езду. Ты никогда не видела ее на лошади?

Маргарита покачала гордо откинутой назад головой.

– Итак, я скажу тебе, что она ездит великолепно, возбуждая всеобщий восторг; действительно, она, наверно, похожа па валькирию, когда скачет на своем красивом коне. Эта Леди Мильфорт скорее, впрочем, не чистокровная английская, а простая мекленбургская, но хорошо сложенная и смирная лошадь. Ты, может быть, знаешь эту породу?

– Еще бы, дядя. У господина фон Виллингена есть пара мекленбургских каретных лошадей.

Произнося это имя, она бросала ему вызов, ожидая, что он начнет говорить в духе бабушки, даже это было бы ей приятнее, чем слушать его неистощимые похвалы ненавистной девушке. Да, она была во всеоружии и чувствовала, как в ней загорается жажда битвы.

Нагнувшись в седле, он похлопал по шее Гнедого, который в нетерпении рыл копытом землю.

– И эти великолепные лошади запрягаются, разумеется, в элегантный экипаж? – спокойно спросил он.

– Конечно, в прекрасный экипаж, которым восхищаются даже в Берлине. Так хорошо сидеть в нем на серебристо-серых атласных подушках. Господин фон Виллинген часто катал тетю Эльзу и меня.

– Видный, красивый кучер, что и говорить.

– Я уже говорила тебе, что он очень красив, высок, широк в плечах, бел и розов, кровь с молоком, это чистый северогерманский тип, как и молодая баронесса из Принценгофа.

Он взглянул на ее упрямо сжатые губы и пылающие щеки и улыбнулся.

– Закрой-ка окно, Маргарита, не то простудишься, – сказал он. – Мы поговорим с тобой когда-нибудь об этом вечером, за чайным столом.

Он поклонился и отъехал, а она торопливо закрыла окно, села на ближайший стул и припала головой к рукам, скрещенным на подоконнике. Ей хотелось плакать от раздражения и досады на самое себя: отчего не умела она отвечать ему тем же спокойно-шутливым тоном, которым он говорил с нею?

Герберт вернулся около полудня, вслед за этим сошла бабушка и торжественно объявила, что дамы из Принценгофа приглашают их с внучкой сегодня днем в гости.

И вот в третьем часу пополудни мчались опять по необозримой снежной равнине санки, но на этот раз рядом с молодой девушкой сидела, выпрямившись, разодетая в шелк и бархат, полная ожиданий бабушка. Герберт правил, сидя позади них, и когда он наклонялся, дыхание его касалось лица Маргариты. Сегодня она не нуждалась в его шубе, так как поспешила купить себе меховую тальму; когда она вышла садиться в сани, ей показалось, что он с сарказмом посмотрел на ее обновку.

Маленький замок в стиле рококо словно летел к ним навстречу. Среди далекого снегового ландшафта он блестел на солнце своими зеркальными окнами, как драгоценность на белой бархатной подушке.

Далеко позади него дымились фабричные трубы, напоминая о труде и рисуясь исполинскими черными столбами на небе, чистую лазурь которого они победоносно темнили, но, не касаясь окружавшего Принценгоф прозрачного воздуха. Советница заметила это и сообщила с видимым удовольствием сыну.

– Теперь дует западный ветер, – сказал он, – а когда бывает северный, дамы жалуются, что он иногда гонит дым прямо к ним в окна.

– О, боже мой! Неужели нельзя принять против этого мер? – воскликнула возмущенная советница.

– Не знаю, что можно против этого сделать, разве только погасить огонь при таком направлении ветра.

– И распустить часть рабочих, чтобы они голодали, – с горечью заметила Маргарита.

Бабушка обернулась и посмотрела ей в лицо.

– Что за тон? Хорошее начало для первого вступления в аристократический дом! Ты, кажется, хочешь осрамить себя и нас либеральными идеями, которыми ты, к сожалению, сильно заражена. Но либерализм теперь, слава богу, не в моде! А в том кругу, к которому я имею счастье принадлежать, он никогда не находил себе почвы. Были, правда, из наших люди, кокетничавшие прежними веяниями гуманизма и свободы, но теперь они так основательно изменились, что даже стыдятся признаться в старых заблуждениях.

Герберт ударил по лошадям, они помчались еще быстрее по гладкой дороге и через мгновение очутились у крыльца замка Принценгоф.

Маргарита была представлена обеим дамам, и все уже сидели в гостиной.

– О да, мы живем здесь ужасно уединенно! – согласилась с советницей хозяйка дома и посмотрела, глубоко вздохнув, на лежащий перед окнами тихий снежный пейзаж.

В каминах расположенных анфиладой комнат трещали ярко горевшие дрова, было необыкновенно тепло и уютно.

Старомодная великолепная обстановка Принценгофа не менялась с незапамятных времен, кто бы ни был его временным обитателем – какой-нибудь безземельный принц или княжеская вдова.

Везде стояла мебель времен Людовика XIV с серебряной, бронзовой и черепаховой инкрустацией, которая сверкала и блестела, как и сто лет тому назад. Для новых хозяев была только переменена обивка да повешены новые гардины. Материя была свежей и выбранной со вкусом, но совсем простой.

– Я жила с шестнадцати лет в большом свете и не приспособлена к уединенной жизни, – продолжала толстая дама. – Я бы просто умерла здесь со скуки, если бы не знала, что скоро наступит освобождение.

Говоря это, она бросила на ландрата полный значения взгляд, и он наклонил голову в знак согласия.

Маленькая советница как будто даже выросла от этого взгляда и с восторгом посмотрела на красавицу Элоизу. Та спокойно сидела в кресле, нарядная и гордо небрежная, как истинная принцесса.

Сказав несколько любезных слов Маргарите, она не сочла нужным больше говорить и молчала. Но в лице ее было сегодня, действительно, больше выражения, что делало ее еще красивее. Довольно далеко от нее, хотя и прямо за спиной, на поперечной стене висел поясной, написанный масляными красками портрет.

Дама на нем была изображена в черном бархатном платье, ее чудные белокурые волосы падали по плечам из-под шляпы с белым пером, левая рука лежала на голове стоявшей рядом борзой собаки.

Сходство между ней и красавицей Элоизой было поразительное. Советница заметила это, с восторгом глядя на портрет.

– Да, между ними большое сходство, и немудрено – это портрет моей сестры Адели, – сказала баронесса фон Таубенек. – Она была замужем за графом Сорма и умерла, к моему великому огорчению, два года тому назад. И представьте себе, мой зять, человек шестидесяти лет, сыграл с нами недавно хорошую шутку, женившись на дочери своего управляющего! Я просто не могу прийти в себя от этого!

– Я вас прекрасно понимаю, – заговорила возмущенная советница. – Ужасно, когда подобные личности становятся членами наших семейств, это страшный удар; но, на мой взгляд, еще ужаснее женитьба на актрисе, которая теперь в такой моде у людей высшего круга. Как только представлю себе, что какая-нибудь театральная принцесса, может быть балерина, которая недавно без всякого стыда в коротенькой юбчонке танцевала на сцене и получала от мужчин аплодисменты, вдруг входит в старинный графский дом, – мороз по коже продирает и возмущается вся душа.

Ландрат нахмурился, а хозяйка дома схватила флакон со спиртом и начала так усердно его нюхать, как будто почувствовала себя дурно.

В эту минуту вошел лакей и подал молодой баронессе письмо на серебряном подносе. Она поспешно схватила его, ушла в соседнюю комнату и через несколько минут позвала ландрата.

Маргарита сидела как раз напротив углового камина, над которым висело большое, немного наклоненное зеркало, отражавшее часть гостиной с ее блестящей обстановкой и угловое окно соседней комнаты, все уставленное цветами за спущенными тюлевыми гардинами. Около этого окна стояла Элоиза и, как только ландрат вошел, подала ему развернутое письмо. Он пробежал его глазами и подошел ближе к молодой девушке. Они говорили тихо и, по-видимому, согласно; вдруг Элоиза наклонилась к цветам, сорвала махровую красную камелию и с многозначительной улыбкой продела ее в петлицу сюртука Герберта.

– Боже, как вы бледны, фрейлейн! – воскликнула в ту же минуту баронесса, схватив Маргариту за руку. – Вам нездоровится?

Девушка вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, и, порывисто покачав головой, она начала уверять, что чувствует себя прекрасно, а побледнела, вероятно, оттого, что проехалась по холоду.

В эту минуту вернулась и фрейлейн фон Таубенек в сопровождении Герберта. Баронесса шутя, погрозила ландрату.

– Вы, кажется, сорвали мою лучшую камелию? Разве вы не знаете, что я сама ухаживаю за растениями и у меня на счету каждый цветок?

Элоиза рассмеялась.

– В этом виновата я, мама. Я хотела и должна была украсить его. Не правда ли?

Мать весело кивнула в знак согласия и взяла чашку кофе с подноса, который держал перед нею лакей. Разговор перешел на камелии. Баронесса очень любила цветы, и герцог устроил ей маленький зимний сад.

– Вы должны посмотреть его, фрейлейн, – сказала она Маргарите. – Ваша бабушка бывала там много раз, она посидит и поговорит со мной, пока ландрат вам покажет.

Герберт поспешил исполнить это предложение и едва дал Маргарите допить чашку кофе, говоря, что, пожалуй, скоро стемнеет. И не успела Элоиза сесть, шурша шелковым платьем, за открытый рояль и начать довольно неумело играть прелюдию, как они оба вышли из зала.

Они проходили через длинную анфиладу комнат, где со всех стен на них смотрели родственники царствующего дома то в расшитых золотом придворных костюмах, то закованные в броню, все светлоглазые, белые и румяные.

– В своем длинном шерстяном платье проходишь ты неслышно по старому княжескому замку, – продекламировал Герберт своей безмолвной спутнице и добавил: – Как призрак какой-нибудь прабабушки тех рыжебородых людей, портреты которых висят по стенам.

– Они бы не признали меня своей, – возразила Маргарита, обводя взглядом портреты, – я слишком смугла.

– Конечно, ты не похожа на немецкую Гретхен, – заметил он с улыбкой. – Ты могла бы служить моделью Густаву Рихтеру для его итальянских мальчиков.

– Да ведь в нас есть немного итальянской крови – двое Лампрехтов привезли себе жен из Рима и Неаполя. Разве ты этого не знал, дядя?

– Нет, милая племянница, не знал, я незнаком с хроникой вашего дома. Но, судя по некоторым чертам характера потомков, можно думать, что жены эти были, по меньшей мере, дочерьми дожей или даже принцессами, жившими в итальянских палаццо.

– Жаль, что мне придется развеять твою иллюзию, дядя, которая как нельзя больше соответствует твоим и бабушкиным вкусам, особенно будет тебе неприятно мое признание при этих гордых аристократах, – она повела рукой на портреты, – но ведь нельзя же переменить того, что одна из этих жен была дочерью рыбака, а другая – каменщика.

– Это очень интересно. Неужели и у строгих купцов были свои романы? Впрочем, какое мне дело до прошлого дома Лампрехтов.

Лицо молодой девушки выразило скорбный испуг.

– Никакого дела, конечно, никакого, – отозвалась она поспешно. – Ты можешь, пожалуй, не признавать своего родства с ним. Мне это будет даже приятно, потому что в таком случае ты не будешь иметь права вмешиваться в мои дела и мучить меня, как это ежедневно делает бабушка.

– Она тебя мучает?

Маргарита не сразу ответила. Она не любила на кого-нибудь жаловаться, а здесь ей приходилось говорить сыну против матери. Но злые слова уже сорвались с губ, и вернуть их было невозможно.

– Я сама виновата: я не послушалась и не исполнила ее горячего желания, – заговорила она под аккомпанемент громкой новомодной пьесы, которую Элоиза заиграла после прелюдии. – Для нее это было горьким разочарованием, мне ее жаль, и я понимаю ее недовольство мною. Но как может она надеяться, несмотря на мое решение? Мне вообще непонятно это страстное желание, во что бы то ни стало породниться с высшим кругом: не удивило ли и тебя, что бабушка могла, не задумавшись, проклинать вместе с баронессой невесту ее зятя за то, что она втирается в их общество? Ведь я бы сделала то же самое, что и дочь управляющего! Он улыбнулся и пожал плечами.

– Господин фон Виллинген только граф, а Лампрехты – старинный уважаемый род, так, вероятно, думает моя мать, и поэтому ее слова меня не удивляют. Вот тебя я не понимаю. Откуда такое раздражение против родовых привилегий?

С этими словами они вошли в зимний сад, но Маргарита не обращала внимания ни на роскошные шпалеры цветущих растений, ни на их благоухание. Видимо взволнованная, остановилась она недалеко от входа.

– Ты неверно судишь обо мне, дядя, – сказала она. – Не на людей, поставленных судьбой в исключительные условия, я сержусь, слишком мало я знаю для этого. Враждебного чувства не возбуждает во мне ни то, что они исстари пользуются всякими преимуществами и привилегиями, ни то, что их замки недосягаемы и охраняются ангелом с огненным мечом. Что мне до того? Свет велик, и каждый может идти своей дорогой, не дозволяя другим оскорблять себя гордостью и высокомерием. Здесь твой упрек неуместен. Но я возмущаюсь равными мне по рождению, из которых каждый, так же как и я, может припомнить немало гражданских добродетелей в своем семействе. Они такие же хорошо рожденные, как и те, у них тоже есть предки, из которых многие, защищая свою собственность, повергали в прах высокородных дворянчиков.

Он засмеялся.

– И, несмотря на это, ваша фамильная галерея не представляет ни одного предка в вооружении.

– А к чему? – спросила она с серьезным неудовольствием. – Каждый из них доказал своею жизнью и деятельностью, что был цельным человеком, доставлявшим благосостояние своей семье и заслужившим уважение современников, внешние знаки отличия не имеют в таком случае никакого значения. И буржуазия ничем не уступала бы дворянству, если бы продолжала так смотреть на это. Но потомки предпочитают низкопоклонствовать и, чтобы выслужиться, готовы сами приносить камни, которые дворяне используют, чтобы вновь воздвигнуть старинные полуразрушенные пьедесталы и границы, которыми они любят себя ограждать. Если на буржуазной почве являются гений, богатство, большой талант – они притягиваются, как магнитом, в «высшие сферы» и там исчезают, увеличивая силу и значение этих последних, а те, кому удалось так возвыситься, плюют на имя своих предков, не замечая того, что природные дворяне неохотно и с презрением терпят их в своем сословии.

Он выслушал ее очень серьезно.

– Странная девушка! Как глубоко занимают тебя вещи, которые едва ли даже существуют для других девушек твоего возраста! – сказал он, покачав головой. – И как жестоко звучат обвинения в твоих устах. Прежде ты умела, по крайней мере, прикрывать свои резкие строгие взгляды шутливой грациозной сатирой.

– Со смертью отца я разучилась шутить и смеяться, – проговорила она дрожащими губами, и слезы затуманили ее глаза. – Я знаю одно, что предрассудки и ложные взгляды ослепили его и пагубно омрачили его жизнь, хотя в чем именно была причина его душевной муки, осталось мне неизвестно, дядя. Теперь ты знаешь, как я серьезно смотрю на это, но, конечно, не рискнешь помочь мне убедить бабушку, чтобы она оставила меня в покое, – она ведь все равно ничего не добьется.

– Если бы ты его любила, он взял бы верх над твоими строгими принципами и принудил тебя от них отказаться.

– Нет и тысячу раз нет!

– Маргарита! – Он вдруг приблизился к ней и схватил ее за руки. – Я говорю, если бы ты его любила. Неужели ты не понимаешь, что для счастья любимого человека можно преодолеть свои антипатии, отказаться от своих склонностей и отдать себя ему в полное распоряжение?

Она сжала губы и энергично покачала головой.

– Ты хочешь сказать, что не понимаешь, что такое любовь? – И он крепче сжал ее руки, несмотря на то, что она старалась их у него вырвать.

– Неужели это неизбежно? – прошептала она побледневшими губами, не поднимая на него своих опущенных глаз. – Неужели каждый человек должен испытать любовь и не может прожить, не подчинившись ее демонической власти? – Она вдруг выпрямилась и с силой выдернула у него свои руки. – Я не хочу ей подчиняться! – воскликнула она, сверкнув глазами. – Я жажду душевного покоя, а не убийственной борьбы.

Испугавшись, что проговорилась, она вдруг замолкла и потом прибавила, несколько овладев собой:

– Меня, впрочем, ей трудно будет победить: мне помогут моя рассудительность и трезвый взгляд на вещи.

– Ты думаешь? Нет, сначала испытай, что такое любовь, испытай все страдания, пока. – Он не окончил, и она испуганно взглянула на него – таким взволнованным она его еще никогда не видела. Но он в высшей степени умел владеть собой и, пройдясь по зимнему саду, снова подошел к ней и встал рядом совершенно спокойно. – Мы должны вернуться в гостиную. Тебе будет неловко, когда тебя станут спрашивать, как тебе понравился сад, а ты ничего не видела. Поэтому посмотри па этот великолепный экземпляр пальмы, на ту канарскую драцену. А вон там, над грядкой тюльпанов и гиацинтов, свешивает свои распускающиеся кисти испанская сирень, что за чудный весенний уголок! Что же ты, теперь немного осмотрелась?

– Да, дядя!

– Да, дядя, – повторил он насмешливо. – Это слово сегодня слишком часто и как-то особенно легко слетает с твоих губ, или я кажусь тебе здесь особенно пожилым и почтенным?

– Настолько же, как и у нас дома.

– Значит, всегда одинаково! Звание дяди так же мне присуще, как лицам там, на портретах, висящие сзади косички. Ну что же делать, буду его слушать, пока ты не захочешь вспомнить мое имя.

Немного позже все трое сидели опять в санях, но ехали они не обратно в город. Ландрат свернул на дорогу, которая пересекала поля и прямо вела в Дамбах, сказав, что он слышал, будто у отца обострился ревматизм в плече, и хочет его навестить.

Советница сидела, скорчившись, в углу, раздосадованная этой поездкой, которая ей была вовсе не по вкусу, хотя она и не решалась, открыто протестовать и вместо того резко выражала свое неодобрение по поводу молчаливости Маргариты, говоря, что она сидела в гостиной, как какая-то мужичка, из которой надо вытягивать каждое слово и которая не умеет сосчитать до трех.

– Молчание имеет свои хорошие стороны, милая мама, особенно когда приходится быть в обществе людей, прошлое которых нам неизвестно, – прошептал ей на ухо ландрат. – И мне сегодня было бы гораздо приятнее, если бы ты не выражала так непринужденно своего мнения о балеринах, ибо баронесса фон Таубенек тоже была танцовщицей.

– Боже милосердный! – воскликнула пораженная советница, чуть не выпав из саней. – Нет-нет, это ошибка, Герберт, это невероятная клевета злых языков! – сейчас же заговорила она, опомнившись. – Весь свет знает, что супруга принца Людвига происходит из старинного дворянского рода…

– Конечно. Но семья ее давно обеднела. Последние носители этого древнего имени были мелкими чиновниками, и обе красавицы сестры – баронесса Таубенек и недавно умершая графиня Сорма, не имея никаких средств к существованию, танцевали одно время на сцене, естественно, под вымышленными именами.

– И ты говоришь мне это только сегодня?

– Я и сам узнал это недавно.

Советница не промолвила больше ни слова, и через несколько минут сани остановились на фабричном дворе Дамбаха.

Уже давно стемнело, и из длинных рядов окон фабрики лился яркий свет на широкий, покрытый снегом двор.

Старуха, дрожа как в лихорадке, запахнула с глубоким вздохом шубу и запрыгала под руку с сыном по снежной дорожке сада. При повороте к замерзшему пруду они увидели стоявшего у окна своей комнаты советника; позади него горела лампа, он был в халате и выбивал о подоконник свою трубку.

– Нечего сказать, хорош! – заговорила сдавленным, сердитым голосом советница. – Сам жалуется на ревматизм и подходит к открытому окну при таком ужасном холоде.

– Да, у него такие богатырские привычки, которых нам не изменить, мама, – засмеялся ландрат, ведя ее к двери павильона.

– О, какие редкие гости! – воскликнул старик, отходя от открытого окна навстречу появившейся в дверях жене. – Неужели, черт возьми, это, в самом деле, ты, Франциска!? Ночью, в снег и холод! Тут что-то кроется. – Он поспешно закрыл окно, из которого действительно дул ледяной ветер. – Не велеть ли сварить кофе?

Маленькая старушка просто затряслась от ужаса.

– Кофе? В такое время? Извини меня, Генрих, по ты совершенно стал каким-то мужиком в своем Дамбахе. Теперь уже надо скоро пить чай. Мы заехали сюда из Принценгофа.

– А, так вот в чем дело!

– Я не хотела возвращаться в город, не узнав о твоем здоровье.

– Благодарю за внимание. У меня, в самом деле, так ломит и рвет левое плечо, что иногда становится невмоготу. Я уж сегодня принимался раза два свистеть, чтобы немножко отвлечься.

– Прислать тебе доктора, отец? – спросил с беспокойством Герберт.

– Не надо, сынок! В эту старую машину всю жизнь, не попадало ни капли шарлатанского зелья, – сказал советник, показывая на свою широкую грудь, – и на старости лет я не желаю портить себе кровь. Факторша, настаивала, чтобы я натерся горчичным спиртом, и обвязала мне плечо паклей – она уверяет, что это помогает.

– Да, особенно если ты будешь стоять у открытого окна в такой холод! – язвительно заметила советница, разгоняя муфтой табачный дым, который поплыл по комнате, как только окно закрыли. – Я уже знаю, что о докторе нечего и говорить, но, по крайней мере, полечись домашними средствами:

– Не выпить ли мне чашечку ромашки, Франциска?

– Липовый цвет с лимонным соком будет полезнее, мне это всегда помогает: тебе надо хорошенько вспотеть, Генрих.

– Брр! – затряс он головой. – Лучше уж прямо умереть и попасть в ад! Видишь, майский жучок, что хотят сделать с твоим дедушкой! – И он обнял стоявшую около него Маргариту, которая давно сбросила с себя шляпу и тальму. – Лучше уж отдать его в больницу и пусть пьет там липовый цвет, не правда ли?

Она улыбнулась и прижалась к нему.

– В этих вещах я неопытна, как ребенок, и ничего не могу посоветовать. Но позволь мне у тебя остаться. Нельзя быть одному ночью с такими болями. Я буду набивать тебе трубку, читать и рассказывать, пока ты не заснешь.

– Ты хочешь остаться, мышонок! – воскликнул он обрадовано. – Я-то был бы очень доволен! Но завтра ведь должны вскрыть завещание, и ты должна присутствовать.

– Я попрошу дядю прислать за мной лошадь.

– И заботливый дядя в точности исполнит твою просьбу, – сказал ландрат с ироническим глубоким поклоном.

– Так решено! – воскликнул советник. – Но, Франциска, ты уже убегаешь! Ну да, ты надела для тех, в Принценгофе, свои лучшие наряды и боишься, что они здесь закоптятся. Я, действительно, немножко надымил.

– И каким табаком! – злобно заметила советница, сморщив нос и встряхивая подол своего шелкового платья.

– Ну, уж извини, пожалуйста! Это хороший крепкий табак. Ты в этом так же мало понимаешь, как я в твоем липовом чае, Францхен. Но, пожалуйста, не стесняйся! Твоим маленьким ножкам давно хочется выскочить на свежий воздух. Ты с избытком выполнила свой долг, решившись войти в мое прокопченное жилище, я бы не поверил, если бы кто сказал мне это полчаса назад! Герберт, предложи твоей маленькой маме руку и осторожно посади ее в сани.

Он отворил дверь, как учтивый кавалер, а она проскользнула мимо него, запрятав обе руки в муфту, и исчезла в темноте по ту сторону двери.

Маргарита наклонилась и подняла с пола камелию, которую неосторожно выронил Герберт, распахивая шубу. Молча подала она ему цветок.

– Ее чуть не раздавили, – сказал он с сожалением, поднося цветок к лампе и рассматривая его. – Мне было бы очень жаль. Эта камелия так же прекрасна, свежа и блестяща, как та, которая ее мне дала, – не правда ли, Маргарита?

Она молча отвернулась к окну, в которое уже нетерпеливо стучала бабушка снаружи, а он сунул красный цветок в карман на груди, как когда-то белую розу, и, пожав на прощание руку отцу, тоже вышел из комнаты.