Онлайн чтение книги Дама с рубинами The Lady With The Rubies
Глава девятнадцатая

Прошло два дня. Ландрат еще не возвращался, поэтому на лестнице и в верхнем этаже было необычно тихо. Маргарита считала своей обязанностью ходить каждое утро наверх здороваться с бабушкой. Это была тяжкая обязанность, так как старая дама не переставала досадовать на нее и сердиться.

Она, правда, не бранилась – хороший тон запрещал подобное выражение чувств, но у нее были более тонкие и верные орудия: режущие, как нож, взгляды и голос, острые, как булавочные уколы, слова. Этот способ нападения вдвойне возмущал внучку, и она призывала на помощь все свое самообладание, чтобы переносить все спокойно и молча.

После такой, большей частью немилостивой, аудиенции она спускалась с чувством облегчения по лестнице и заходила на минуту в галерею. В большой зале царил мертвящий холод, комнаты, в которых жил папа, были запечатаны, все вещи, которых он касался, заперты, и ей оставалось только место, где она видела его в последний раз, погруженного в мирный сон смерти, будто осветивший его при жизни всегда мрачное лицо. Здесь ей казалось, что она чувствует его близость, и это было одновременно и грустно, и сладко. Внизу старались, по-видимому, уничтожить все следы его существования.

Сегодня утром Маргарита, выходя из галереи, имела неожиданную встречу. Распахнув дверь на лестницу, она столкнулась лицом к лицу с Элоизой.

Немного впереди молодой девушки подымалась, тяжело дыша, баронесса фон Таубенек; ей было так трудно идти, что она не смотрела по сторонам и не заметила вышедшей из галереи Маргариты; дочь ее любезно поклонилась и взглянула на одетую в глубокий траур девушку с таким явным участием, что та не могла этого не заметить. Тем не менее, первой мыслью Маргариты было сделать вид, что она не видела вежливого поклона, и, не отвечая на него, скрыться опять в галерее.

Эта прославленная красавица была ей в высшей степени несимпатична.

Но почему, она и сама не знала хорошенько. Вблизи герцогская племянница была еще красивее. Прелестная бархатная кожа и чудный цвет молодого лица, большие блестящие голубые глаза – все это было ослепительно, и дедушка прав, говоря, что его внучка, смуглый майский жучок, должна была совершенно потеряться рядом с нею. Элоизе шло даже флегматичное спокойствие, придававшее необыкновенное достоинство и важность ее походке.

– Неужели это зависть, Грета? – спросила себя молодая девушка, подавив неприязнь и антипатию. Нет, это была не зависть, ведь она с таким наслаждением смотрела всегда на красивые женские лица. Видимо, ее плебейская кровь возмущалась против врагов буржуазии, и это была единственная причина неприязни. Услышав, как бабушка наверху, выйдя навстречу гостям, многоречиво выражает свою радость и счастье по поводу. Их посещения, Маргарита, заткнув уши, чтобы ничего больше не слышать, быстро сбежала с лестницы.

У крыльца стояли сани в форме раковины с дорогой меховой полостью; наверно, когда дамы сидели в них, красавица Элоиза с белой вуалью и развевающимися золотыми волосами была похожа на летящую по снегу сказочную фею. О боже, какой смешной могла показаться ее собственная съежившаяся фигурка, когда она сидела в санях рядом с представительной фигурой Герберта, какой у нее, должно быть, был жалкий вид!

Весь день Маргариту неотвязно преследовали горькие мысли и чувства, к тому же и в комнатах было так мрачно. С утра, не переставая, крупными хлопьями падал снег, только изредка порыв ветра немного разгонял сплошную его массу, которая опускалась на маленький городок, закрывая, словно серебряным занавесом, перспективу его улиц и переулков. И лишь вечером, когда на столе появилась зажженная лампа, стало отраднее в общей комнате и в душе Маргариты.

Тетя Софи, несмотря на плохую погоду, ушла по каким-то неотложным делам, Рейнгольд занимался у себя в кабинете; он вообще приходил, только когда его звали к столу.

Маргарита приготовляла все к ужину. В печке ярко горели дрова, из-под медной заслонки ложилась на пол широкая теплая полоса света; от окон, на которых не были опущены гардины, несся сладкий аромат множества фиалок и ландышей, выращенных в горшках тетей Софи, а снаружи как-то беспомощно кружились в воздухе, как бедные беспокойные души, снежные хлопья и безвозвратно исчезали, прикоснувшись к нагретым изнутри оконным стеклам.

После отвратительного дня вечер обещал приятное успокоение. Бэрбэ принесла вкусные холодные блюда, Маргарита зажгла спиртовую горелку под чайником, и у нее стало необыкновенно легко на сердце, когда ей пришли сказать, что Рейнгольд не придет к ужину и просит прислать ему в кабинет бутерброды с мясом.

По улице проехало несколько экипажей, и ей показалось, что один из них остановился перед домом.

Не вернулся ли уже Герберт? Впрочем, это она узнает не раньше завтрашнего утра, подумала Маргарита, продолжая нарезать тонкие ломтики ветчины для Рейнгольда; она не подняла глаз и тогда, когда услышала, как тихонько отворилась дверь, уверенная, что это Бэрбэ вошла еще с каким-нибудь блюдом. Но из кухни не мог донестись поток холодного воздуха, повеявший в лицо молодой девушки: невольно подняв голову, она увидела стоявшего в дверях ландрата, вздрогнула и выронила из рук вилку с куском ветчины.

Он тихо рассмеялся и в шубе и шапке, на которой блестели снежинки, подошел прямо к столу.

– Отчего ты так испугалась, Маргарита? – спросил он, покачав головой. – Значит, несмотря на хозяйственные хлопоты, ты унеслась в мечтах под теплое небо Греции, и такой медведь в шубе, как я, вернул тебя к суровой действительности, в Тюрингию! Во всяком случае, здравствуй! – прибавил он с тюрингским прямодушием, протягивая ей руку, и ей показалось, что глаза его радостно светились из-под низко надвинутой меховой шапки.

– Нет, я не уносилась в Грецию, – ответила она, и голос ее все еще слегка дрожал от внезапного волнения. – Я рада, несмотря на холод и снег, что провожу здесь Рождество. Но меня так удивило, что ты вошел сюда! Ведь ты никогда прежде не заходил в эту комнату, тебе был неприятен здесь детский шум, – на ее всегда скорбно сжатых со времени смерти отца губах впервые появилась озорная улыбка, – и потом тебе не нравился мещанский уклад жизни здесь, внизу.

Он вынул из кармана маленький сверток и положил его на стол.

– Конечно, не будь этого, я не пришел бы, – сказал он, тоже улыбаясь. – К чему мне тащить наверх целый фунт чаю, который мне поручила купить тетя Софи?

Он снял шапку и отряхнул с нее снег.

– Ты, впрочем, ошибаешься, мне здесь очень нравится, и твой чайный стол выглядит совсем не мещански.

– Не выпьешь ли чашку чаю? Он готов.

– С удовольствием, это так приятно после холода. Но позволь мне прежде снять шубу.

И он начал стаскивать с себя тяжелую шубу. Маргарита невольно подняла руку, чтобы помочь ему, как всегда помогала дяде Теобальду, но он отскочил с рассерженным видом.

– Оставь! – почти резко остановил он ее. – Дочерние услуги, может быть, нужны дяде Теобальду, но не мне. – И с досадой сдернув шубу, бросил ее на ближайший стул. – Теперь угости меня, я жажду горячего чая! – сказал он, удобно усаживаясь в угол дивана; на лице его снова отразилось удовольствие, и он весело поглаживал свою красивую бороду.

– Но должен тебе признаться, милая хозяюшка, что я голоден, и аппетитные бутерброды, которые ты делаешь, мне были бы гораздо больше по вкусу, чем то, что у нас делает кухарка. Когда у меня будет свое хозяйство, я потребую, чтобы моя жена готовила их собственноручно, иначе не буду есть.

Маргарита, молча и не глядя на него, подала ему чашку чаю.

«Неужели, – думала она, – гордая Элоиза снизойдет до того, чтобы делать своими изнеженными белыми руками бутерброды? Да и допустит ли он сам, Герберт, это мещанство в своем доме, он – сын бабушки, человек, придающий такое значение внешним формам приличия».

– Ты ничего не говоришь, Маргарита, – прервал он внезапно наступившее молчание, – но насмешливое подергивание твоих губ для меня яснее всяких слов. Ты в душе насмехаешься над той домашней жизнью, о которой я мечтаю, и думаешь, что мои мечты не сбудутся по многим причинам. Видишь ли, твое лицо для меня – открытая книга, в которой написаны все твои мысли, нечего из-за этого краснеть, как пион, да, я знаю о многом, что происходит у тебя в душе.

Оскорбленная этими словами, она взглянула на него с негодованием.

– Неужели и чужие мысли ты узнаешь с помощью своих жандармов, дядя?

– Да, милая племянница, ты угадала, – ответил он, смеясь. – Меня интересуют все оппозиционные идеи, в особенности такие, которые только зарождаются в голове человека и с которыми он борется, как молодой конь со своим всадником, пока они, наконец, не одержат над ним блистательную победу, ибо за ними всегда скрывается какая-нибудь сильная побудительная причина.

Он поднес чашку к губам, внимательно глядя, как девушка своими проворными руками приготовляет ему бутерброд.

– С улицы эта комната должна казаться необыкновенно приятной и уютной, – заговорил он снова после минутного молчания, взглянув на не закрытые гардинами окна. – Из тех домов, – он показал па противоположную сторону рынка, – нас могут принять за молодых супругов.

Маргарита вся вспыхнула:

– О, нет, дядя, весь город знает.

– Что я тебе дядя. Ты права, милая племянница, – перебил он ее с саркастическим спокойствием, снова берясь за чашку.

Маргарита ничего не возразила, хотя ей и хотелось сказать: весь город знает, что ты женишься. Пусть его думает что хочет! Ведь он ее поддразнивал, все его слова были полны юмора, которого она в нем прежде не замечала, Ландрат вернулся из столицы в таком радостном настроении – наверное, там осуществились его надежды. Но она не могла радоваться вместе с ним, она чувствовала себя подавленной, хотя не давала себе в этом отчета, и как всегда при внутреннем разладе говорят о том, что неприятно, чтобы дать исход дурному настроению, сказала, подавая ему готовый бутерброд:

– Сегодня поутру у бабушки были гости – дамы из Принценгофа.

Он быстро приподнялся – и лицо его выразило напряженное ожидание.

– Ты с ними говорила?

– Нет, – ответила она холодно. – Я мимоходом встретила девушку на лестнице, и ты знаешь, что она не могла удостоить меня разговором, так как я еще не была с визитом в Принценгофе.

– Ах да, я забыл. Ну, так теперь ты съездишь туда. Она молчала.

– Надеюсь, что ты сделаешь это хотя бы для меня, Маргарита?

Она бросила на него мрачный, полный гнева взгляд.

– Если я принесу эту жертву и соглашусь разыграть комедию при моем теперешнем душевном настроении и в этом черном платье, то единственно для того только, чтобы прекратить приставания бабушки, – резко возразила она, садясь на ближайший стул и скрестив руки.

Едва уловимая улыбка мелькнула на губах ландрата.

– Ты забываешь роль хозяйки, – спокойно заметил он, указывая на ее праздно сложенные руки. – Долг гостеприимства требует, чтобы ты составила мне компанию и выпила со мной чая.

– Я подожду тетю Софи.

– Ну, как хочешь. Чай так хорош, что я выпью и один. Но скажи мне, что тебе сделала молодая девушка из Принценгофа и отчего ты всегда с раздражением говоришь о ней?

Горячая краска разлилась по лицу Маргариты.

– Она – мне? – воскликнула она, испугавшись, что подслушали ее злые мысли. – Она мне ничего не сделала, да и не могла сделать, так как до сих пор я не имела с ней никаких отношений. – Маргарита пожала плечами. – Но я инстинктивно чувствую, что она когда-нибудь оскорбит меня, как дочь купца, своим высокомерием.

– Ты ошибаешься, она добродушна.

– Добродушна по флегматичности своего характера и потому, вероятно, не хочет раздражаться. Ее красивое лицо.

– Да, она красива, необыкновенно красива, – перебил он ее. – Мне бы хотелось знать, не было ли у нее сегодня утром, особенно счастливого лица – она вчера получила радостную весть.

Ах, так вот отчего он был в таком веселом, ликующем настроении: у них была общая радость.

– Странный вопрос! – сказала она с горькой улыбкой. – Ты, конечно, знаешь лучше меня, что придворные дамы настолько хорошо воспитаны, что не станут выказывать посторонним людям своих чувств, и я не могла заметить выражения счастья на ее лице; мне бросились в глаза только классический профиль, цветущий цвет лица и великолепные зубы, которые открылись при милостивой улыбке, и я чуть было не задохнулась от запаха «Пармских фиалок», которыми она была так сильно надушена, как вовсе не подобает аристократке.

– Вот опять твои слова отзываются желчью.

– Я ее терпеть не могу, – невольно вырвалось у нее. Он весело рассмеялся, с видимым удовольствием поглаживая свою бороду.

– Вот это настоящее немецкое чистосердечие, – воскликнул он. – Знаешь ли, я в последнее время часто вспоминал о маленькой девочке, поражавшей всех своей прямотой и правдивостью и доводившей этим до отчаяния бабушку. Жизнь вне дома заменила эту прямоту премилыми штучками, но я вижу, что сущность осталась неприкосновенной. И радостно узнаю ее, мне вспоминается то время, когда гимназист старшего класса был публично назван вором за то, что стащил цветок.

Уже при первых его словах она встала и отошла к печке, где без всякой нужды стала совать дрова в ярко зревшее пламя, которое бросало отблеск на ее мрачно сдвинутые брови и взволнованное лицо.

Она была чрезвычайно недовольна собой. Конечно, она сказала сущую правду, но этой бестактности не простит себе никогда в жизни.

Все еще стоя у печки, Маргарита принудила себя улыбнуться.

– Поверь, я не вывожу теперь таких прямолинейных заключений, – сказала она оттуда. – Светская жизнь заставляет на многое смотреть легче. В современном обществе крадут у ближних все: мысли, доброе имя, честность и чистоту намерений и стремлений, иногда даже стараются забыть об исчезновении лиц, которые чем-нибудь мешают, как тогда исчезла роза в твоем кармане. Подобные похищения из-за эгоизма и зависти лучше всего можно наблюдать в доме человека, пользующегося известностью. Я многое приняла к сведению, заплатив за науку доброй частью моих детских наивных взглядов… Теперь ты мог бы похитить у меня на глазах все розы красавицы Бланки.

– Теперь я в них не нуждаюсь.

– Ну, так, пожалуй, хоть весь цветник Принценгофа! – перебила она его опять с раздражением.

– Не слишком ли это много, Маргарита! – Он тихо рассмеялся, спокойнее устраиваясь в углу дивана. – Зачем мне брать украдкой, когда сами хозяйки всегда делятся и цветами, и плодами своих садов со мной и моей матерью, и ты получишь букет из оранжереи при твоем визите в Принценгоф.

– Благодарю. Я не люблю искусственно выращенных цветов, – холодно сказала она и пошла, отворить дверь вернувшейся тете Софи, которая отряхивала с себя снег в прихожей.

Тетя широко открыла глаза, увидев высокую фигуру вставшего навстречу Герберта.

– Как, гость за нашим чайным столом! – воскликнула она, обрадованная, в то время как Маргарита снимала с нее тальму и капор.

– Но этого гостя не особенно любезно принимают, фрейлейн Софи, – сказал он. – Хозяйка забилась в угол за печку, и я должен пить чай в одиночестве.

Тетя Софи весело подмигнула:

– Вы ее, наверно, экзаменовали, как в былые времена? Гретель действительно этого не выносит. И если вы ее стали еще расспрашивать про мекленбургские дела.

– Совсем нет, – ответил он вдруг серьезно, видимо удивленный. – Я думал, что все это давно кончено? – прибавил он вопросительным тоном.

– Что вы? Далеко не кончено, Гретель убеждается в этом каждый день! – возразила тетя Софи, насупив брови при воспоминании о преследовании советницы.

Ландрат старался заглянуть в глаза Маргариты, но она смотрела в сторону, избегая принимать участие в неприятном для нее разговоре, так неосторожно начатом тетей Софи. Неужели он заодно с бабушкой будет убеждать ее переменить решение – пусть только попробует!

Продолжая упорно молчать, она подошла к самовару, чтобы налить чашку чая тете Софи, но он не последовал за нею. Передав тете привезенный чай, и ласково простившись с ней, он взял свою шубу и протянул Маргарите руку на прощание.

Она положила в нее кончики своих пальцев.

– Ты не хочешь даже пожелать мне покойной ночи? – спросил он. – Ты рассердилась на меня за то, что я пожаловался на тебя тете Софи?

– Ты сказал правду, дядя, – я была невежлива. Но я не сержусь, а только готовлюсь к войне.

– С ветряными мельницами, Маргарита? – Он встретил, улыбаясь, ее гневный взгляд и вышел из комнаты.

– Просто удивительно, как он переменился! – сказала тетя Софи, потихоньку улыбаясь в чашку и взглядывая в бледное лицо молодой девушки, которая отвернулась к окну и мрачно смотрела на все продолжающуюся метель.

– Он всегда был необыкновенно учтив, что и говорить, но всегда был мне чужим, меня отталкивала его холодная аристократичность. Ну а теперь просто смешно, точно он, как и ты, вырос на моих глазах. И такой искренний, доверчивый, даже почему-то пришел к нам вниз пить чай.

– Я объясню тебе, тетя, почему, – холодно прервала ее молодая девушка. – В жизни бывают минуты, когда хочется обнять весь мир, и в таком-то настроении вернулся он из резиденции герцога. Он сам сказал, что привез «необыкновенно радостную весть». Вероятно, на этих днях он будет объявлен женихом.

– Все может быть! – сказала тетя Софи, допивая свой чай.