Онлайн чтение книги Море - мой брат. Одинокий странник The Sea is My Brother. Lonesome Traveler
Глава пятая

– Его мы называем среднетоннажным грузовым судном, – сказал моряк Эверхарту, когда они промаршировали мимо большого эллинга к сходням, приветственно маша докерам, занятым на погрузке, – те закатывали бочки с мазутом в трюм, массивной грузовой стрелой закидывали туда древесину. – Делает пятнадцать узлов на полном ходу, крейсерская – двенадцать. Не очень быстрый, но многое может выдержать.

И когда они показали свои рабочие бланки вахтенному у трапа и шагнули на просевшие доски, под ложечкой у Билла странно засосало – он впервые в жизни садился на корабль! Корабль, большой гордый ковчег, вернулся из бесприютных морей и готов к новым морям, возможно еще темнее и чужероднее тех, где побывал… и Эверхарт отчаливал на борту!

Билл лежал на койке и вспоминал странные дневные ощущения. Сейчас был вечер. Через открытый иллюминатор со своей верхней полки он видел темную стену эллинга в доке. Стояла жаркая безветренная ночь. Кубрик, к которому его приписали, от кормы до левого борта был отделен от другого листом клепаного металла, выкрашенного белым. Тесную комнатушку освещали две яркие электрические лампы в стальном подволоке. Внутри пара двойных полок – верхняя и нижняя – и небольшая раковина; четыре шкафчика, два разбитых складных стула и трехногая банка довершали обстановку этой пустой стальной комнаты.

Билл бросил взгляд на другого моряка, приписанного сюда же. Тот спал, проказливые молодые черты его лица покоились в дремоте. Не больше восемнадцати лет, отметил Билл. Возможно, несмотря ни на что, ходит в море годами.

Билл достал рабочий бланк из кошелька и задумчиво перечел: «Уильям Эверхарт, матрос 2-го класса, пароход „Вестминстер“, дневальный палубной команды». Дневальный!.. Уильям Эверхарт, бакалавр и магистр гуманитарных наук, старший преподаватель кафедры английской и американской литературы в Колумбийском университете… дневальный! Безусловно, это станет уроком скромности, посмеялся он про себя, хотя он всегда шел по жизни под видом скромника, по крайней мере молодого скромного педанта.

Он откинулся на подушку и сообразил, что это его первые минуты одиноких размышлений с тех пор, как он принял безрассудное решение бежать от беспечной пустоты своей жизни. То была неплохая жизнь, размышлял он, жизнь, где был хотя бы минимум занятий и защищенности. Но он не жалел, что принял такое решение; это перемена, как он то и дело твердил Уэсли, перемена несмотря ни на что. И деньги в торговом флоте неплохие, судовладельцы не жалели награждать моряков за труд и смелость; такая сумма, безусловно, порадует родных, особенно сейчас, когда старик нуждается в медицинской помощи. Какое будет облегчение – заплатить за операцию и, возможно, смягчить отцовскую злость на домочадцев, которые безусловно не отдавали ему должного. Погруженный в работу, отзывчивый на непрерывные требования стремительной светской жизни, Билл, как это с ним частенько бывало, признавался себе, что не был внимательным сыном; они с отцом отдалились друг от друга на целое поколение различий в характерах, вкусах, взглядах, привычках; и однако старик, что сидел с трубкой в кресле, слушал древнее радио, пока новое глянцевито и современно грохотало в гостиной, – разве не был он всецело основой и сущностью Билла Эверхарта, создателем всего, с чем имеет дело Билл Эверхарт? По какому праву, сердито спрашивал Билл, сестра и зять так праведно пренебрегали стариком? Что, если он горевал?

Теперь Эверхарт постепенно понимал, отчего жизнь казалась такой бесчувственной, преисполненной абсолютным отсутствием цели в Нью-Йорке, в спешке и речах преподавательских дней, – он никогда не делал паузу, дабы что-нибудь постичь, не говоря уж об одиноком сердце старика и даже идеализме, с которым он в семнадцать лет ораторствовал, представляя движение рабочего класса на площади Колумба по субботам. Все это он потерял, ибо чересчур болезненная чувствительность не выносила каждодневных разочарований… жалоб отца, колкостей антикоммунистов и живучей социальной апатии, которая отвечала на них лишь флегматичным молчанием. Несколько ударов током из непредсказуемого плавкого предохранителя жизни – и Эверхарт задрал лапки и удалился в академическую изоляцию. Но разве царство академической изоляции не доказывало, что все проходит и обращается в прах? В каком это сонете Шекспир звучно говорил о том, что время «развеет каменщиков труд?»[23]Уильям Шекспир, сонет 55, пер. С. Маршака. Должен ли человек быть терпеливым и жить вне времени или стать пешкой в его руках? Какая польза человеку пускать корни глубоко в общество, кое, несомненно, глупо и переменчиво.

И однако теперь Билл неохотно признавал, что даже у Уэсли Мартина была цель, и цель эта – идеальная жизнь – жизнь в море, – Торо[24]Генри Дэвид Торо (1817–1862) – американский писатель, мыслитель, общественный деятель, один из основателей направления трансцендентализма., служащий простым матросом. Убеждение привело Уэсли в море; смятение привело в море Эверхарта.

Интеллектуал в тупике, Эверхарт, старейший сорняк общества, а вдобавок сообразительный человек нового времени минус классовая совесть. Более того, сын без совести и влюбленный без жены. Пророк без веры, учитель без мудрости, а посему жалкое подобие человека.

Ну, теперь все будет иначе… быть может, перемена даст ему необходимую перспективу. Безусловно, взять отпуск из неуклюжей книжной жизни не было глупостью, как может считать другая часть его натуры! Разве неправильно в рамках совести обращаться со своей жизнью так, как он выбрал и свободно пожелал? Он по-прежнему молод, мир еще может распахнуть ворота, как в ту ночь в Карнеги-холле в 1927-м, когда Эверхарт впервые услышал вступительные такты Первой симфонии Брамса! Да! Как мир открывал ему свои двери столько раз в юности и плотно закрыл на бурном третьем десятке, будто по слову безжалостного и недружелюбного привратника.

Сейчас ему тридцать два, и он внезапно осознал, что был дураком, да, пускай даже обаятельным дураком, пресловутым Коротышкой с учеными теориями и нездоровой бледностью учителя жизни… а не жильца жизни. Не Томас ли Вулф поразил его короткой вспышкой в двадцать шесть, наполнил новой любовью к жизни, пока до него постепенно не дошло, что Том Вулф – как в восхищенном согласии подтверждали коллеги – безнадежный романтик? И что теперь? Что, если успех был единственной целью Вулфа?.. если жизнь – по существу борьба, почему бы не бороться за успех, почему бы в таком случае не добиться успеха! Вулф позабыл сказать, кому обязан успехом… и это, хоть и было проблемой, несомненно, решаемо, решаемо в самом духе его стремления к успеху. Вулф озвучил старый крик нового мира. Войны приходят, войны уходят! Билл ликовал, этот крик – восстание против сил зла, что вкрадывается под личиной покорности злу, этот крик – отрицание не-добра и призыв к добру. А он, Уильям Эверхарт, всем своим бытием нырнет ли в новый мир? Полюбит ли? Станет ли трудиться? Сражаться, боже ты мой?

Билл сел и робко ухмыльнулся.

– Ей-богу, – вслух пробормотал он, – я бы мог!

– Что мог? – спросил другой матрос, который проснулся и сидел на краю койки, болтая ногами.

Билл застенчиво повернул к нему лицо, смеясь:

– Ой, я просто бормотал себе под нос.

Молодой моряк не ответил. После напряженной паузы он наконец заговорил:

– Твой первый рейс?

– Да.

– А час-то который? – спросил юноша.

– Около девяти.

Снова наступила тишина. Билл чувствовал, что лучше объяснить свое странное поведение, пока его товарищ по кубрику не счел его сумасшедшим, но никакого объяснения в голову не приходило. Молодой моряк, очевидно, значения инциденту не придал: поинтересовался, почему, черт побери, они не напиваются на берегу.

Эверхарт объяснил, что встретится с двумя другими матросами через полчаса.

– Ну, я буду в столовой. Захватите меня по дороге, – наказал юноша. – Меня зовут Итингтон.

– Ладно, так и сделаем. Меня зовут Эверхарт.

Молодой лениво побрел прочь.

– Рад встрече, – сказал он и вышел.

Билл спрыгнул с койки и подошел к раковине глотнуть воды. Наклонился, высунулся в иллюминатор, повернул голову к корме, посмотрел вдоль эллинга. Гавань была спокойна и темна, лишь скопление огней сияло далеко на другой стороне, освещая ночной смене огромный сухой док. Два огонька, красный и синий, мирно гонялись друг за другом на темной плоскости залива, и тихонько вхолостую урчал мотор катера. Из отчасти затемненного Бостона донесся низкий и долгий вздох жизни.

– Ей-богу! – сказал Билл сам себе. – Давно со мной такого не бывало. Если бороться за новый мир, где лучше быть, чем на торговом судне, полном военного груза? И если строить планы новой жизни, где лучше их продумать, чем в море – на отдыхе от жизни, – а затем вернуться загорелым, крепким и духовно подготовленным к этим проклятым лживым трюкам!

Он молча мерил шагами кубрик.

«А когда вернусь, – думал он, – буду смотреть в оба… если есть в этой войне что-то неискреннее, я это почувствую, ей-богу, и поборю! Когда-то у меня были идеи – во мне была искра: погодим и увидим. Я готов ко всему… Господи, даже не верится, давно я не был так абсолютно безрассуден, но это весело, это ново, и, черт возьми, это живительно».

Билл остановился посреди кубрика и с любопытством его оглядел, поправляя очки:

– Корабль, ей-богу! Интересно, когда отчалим…

Смеющиеся голоса нарушили его мечтания. По трапу спускались Ник Мид и Уэсли.

– Готов, мужик? – крикнул Уэсли. – Пойдем выпьем виски у моего старика!

– Готов, – сказал Билл. – Сижу вот, пытаюсь привыкнуть к тому, что я на судне…

Они спустились по трапу в столовую. За одним столом сидели и пили кофе солдаты.

– Кто они? – с любопытством спросил Билл.

– Орудийный расчет, – протараторил Мид.

Молодой Итингтон сидел один с чашкой кофе. Билл махнул ему:

– Идешь? – крикнул он, тихо добавив Уэсли: – Он в моем кубрике. Не возражаешь, если он с нами?

Уэсли махнул рукой:

– Бесплатная выпивка! Чем больше, тем веселее.

Они прошли камбуз с алюминиевыми котлами, кухонной утварью по переборкам, массивной плитой и буфетной стойкой. Громила-кок заглядывал в котел, зажав в зубах кукурузную трубку. Этот рослый чернокожий стоял, раздумывая над горячим супом, и басом напевал себе под нос странную мелодию.

– Эй, Глори! – проревел Ник Мид огромному коку. – Пошли с нами, выпьем!

Глори обернулся и вытащил трубку изо рта.

– Туфта! – раскатисто простонал он. – Ребятенки нажраться собралися.

Молодой Итингтон проказливо улыбнулся:

– А ты сам-то что думал, Глори? Надо же нам запить вкус твоего паршивого супа!

Глаза Глори расширились в притворном изумлении:

– Туфта! – прогудел он. – Подлая туфта! Ребятенки поперлись бухать.

Хохоча на трапе у миделя, они слышали, как Глори снова замурлыкал.

– Да куда все подевались? – спросил Билл. – Ни души.

– Все ушли пить, – ответил Мид. – На борту, наверное, один Глори. Увидишь всех утром за завтраком.

– Субботний вечер, – добавил Итингтон.

Они спускались по сходням.

– Слыхали, что пел здоровяк? – сказал Уэсли. – Настоящий южный блюз. Когда-то давно слышал такое на стройке в Виргинии. Южный блюз, мужик.

– Куда идем? – спросил Итингтон, стильно заломив кепку.

– В бар моего старика, Южный Бостон.

– Бесплатное бухло? – добавил Эверхарт, с ухмылкой поправив очки.

– Бесплатное бухло? – провыл Итингтон. – Да ладно, я не жалуюсь… Я в Чарлзтауне промотал последнюю получку в бильярдной.

Они быстро зашагали к Атлантик-авеню. Ник Мид, который поступил смазчиком, спросил Итингтона, работает ли и тот в машинном отделении.

– Нет, я помощник кока, вчера поступил, ничего лучше уже не было.

– Тогда за каким рожном тебе кепка смазчика? – спросил Мид.

Паренек криво ухмыльнулся:

– Да просто так!

Лицо Уэсли озарилось радостью.

– Дай-ка мне эту шапку! – проворчал он. – Я ее в стакан брошу!

Он подошел к Итингтону, но паренек смеясь бросился бежать по улице, а Уэсли оленем поскакал за ним. Вскоре Уэсли вернулся в кепке, озорно улыбаясь.

– Как я выгляжу? – спросил он.

Они доехали на юг на метро и пошли в «Таверну» Чарли Мартина. Как выяснилось, то был один из самых дешевых баров, где имел честь побывать Эверхарт. Дощатые полы покрыты опилками и бесчисленными плевательницами, несколько пьяниц нависли над стаканами в кабинках, и Эверхарт отнюдь не сразу примирился с тем, что среди них была женщина с ногами-спичками.

За баром крутил радиоприемник человек в фартуке бармена, вылитый Уэсли, если не считать белых волос и оплывших челюстей.

– Старый лось, – сказал Уэсли, зашаркав к стойке.

Отец обернулся и увидел его.

Приветствие было очень простым: старший поднял руки и открыл рот в счастливом тихом удивлении. Затем перешел к концу барной стойки и, по-прежнему удивленный, протянул тонкую руку сыну. Уэсли крепко ее пожал.

– Так-так-так… – серьезно поздоровался мистер Мартин.

– Привет, Чарли, – скупо улыбнулся Уэсли.

– Так-так-так… – повторил этот стройный седой человек, все еще сжимая руку сына и глядя на него тревожно и важно. – Где ты был?

– Повсюду, – ответил Уэсли.

– Повсюду, э? – эхом отозвался отец, не отпуская его руки. Затем медленно повернулся к мужчинам, что сидели у бара и наблюдали за происходящим с гордыми улыбками. – Мальчики, – объявил отец, – встречайте малыша. Напитки за мой счет.

Как только отец решительно повернулся к бутылкам, Уэсли пришлось пожать руку полудюжине завсегдатаев.

Мистер Мартин неторопливо расставлял стаканы по стойке, будто совершал очень важный ритуал. Билл, Мид и Итингтон подсели к Уэсли. Когда все стаканы были наполнены скотчем, мистер Мартин налил себе неразбавленного в стакан для воды и медленно повернулся к сборищу. Воцарилось глубокое молчание.

– За малыша, – провозгласил он, подняв стакан.

Все, включая Уэсли, выпили, не произнося ни слова. Когда это было сделано, вечер Уэсли и его товарищей раскочегарился, поскольку старик первым делом наполнил их стаканы снова.

– До дна! – скомандовал он. – Еще по одной!

Так они и сделали.

Итингтон подошел к патефону-автомату и поставил пластинку Беатрис Кей[25]Беатрис Кей (Ханна Беатрис Купер, 1907–1986) – американская певица, радиоведущая, водевильная и телевизионная актриса..

– Мой старик был в шоу-бизнесе, – крикнул он на весь зал. И в доказательство боком зашаркал по бару, в одной руке держа кепку, а другую подняв в водевильной манере, отчего Эверхарта сотряс приступ смеха. Ник скучал. Уэсли, в свою очередь, удовольствовался тем, что наполнил стакан из кварты, которую поставил перед ним отец.

Спустя еще пятнадцать минут Эверхарт был близок к опьянению. Каждый раз, когда он опустошал стакан, Уэсли рьяно подливал. Мид погрузился в размышления, но через некоторое время взглянул на Эверхарта и, рассеянно поглаживая усы, сказал:

– Уэс говорит, это твой первый рейс, Эверхарт.

– Ну да, – сконфуженно подтвердил Билл.

– А чем раньше занимался?

– Преподавал в Колумбийском университете, был старшим…

– Колумбия! – воскликнул Мид.

– Да.

– Меня вышвырнули из Колумбии в тридцать пятом, – засмеялся Мид. – С первого курса!

– Тебя? – спросил Билл. – В тридцать пятом? Я тогда учился в магистратуре – это, вероятно, объясняет, почему мы не были знакомы.

Ник пощупал усы и задумчиво потянул их за кончики.

– Почему тебя выставили? – продолжал Билл.

– А, – небрежно отмахнулся Ник, – я туда пошел с четкой целью вступить в студенческий союз. Вышвырнули примерно через месяц.

– За что? – засмеялся Билл.

– Кажется, объяснили, что я опасный радикал и подстрекаю к бунту.

Мистер Мартин стоял перед ними.

– Все в порядке, ребята? – важно спросил он.

– Да, мистер Мартин, – улыбнулся Билл.

Мистер Мартин игриво ткнул Уэсли в плечо. Уэсли едва улыбнулся – застенчивый сын в чистом виде.

– Выпивки достаточно? – проворчал отец и взглянул трезво и проницательно, сдвинув густые белые брови.

– Ага, – со скромным удовлетворением ответил Уэсли.

Старик несколько секунд пристально на него смотрел, а затем с неуклюжей церемонностью вернулся к работе.

Эверхарт нашел нового товарища. Он с энтузиазмом повернулся к Нику Миду, желая узнать о его исключении из Колумбии в подробностях.

Ник равнодушно пожал плечами:

– Нечего рассказывать. Просто выгнали. Устроился в аптеку в центре, на Восточной Десятой улице. Когда узнал, что другие работники не организованы, отвел кое-кого в союз неподалеку. Управляющий отказался признать наше право на объединение, и мы устроили сидячую забастовку; он нанял других, и на следующее утро мы устроили пикет. Надо было видеть, как он завывал!

– Уступил?

– А куда ему деваться, старой гниде.

– А потом ты что?

– Выпейте еще, – предложил им Уэсли, наполняя стаканы.

Они продолжили разговор, а мистер Мартин вернулся и тихо заговорил с Уэсли – секретничал о личном, показалось Эверхарту.

– Скорешился с парнями, – продолжил Ник, зажигая сигарету. – Однажды ночью решили поехать в Испанию, ну и поехали. Там вступили в Интернациональную бригаду имени Эйба Линкольна. Три месяца спустя меня ранили под Барселоной, но ты удивишься куда. Медсестра…

– Ты сражался за лоялистов! – недоверчиво прервал Эверхарт.

– Да, – поглаживая усы.

– За это дай мне пожать твою руку, Мид, – сказал Эверхарт, в восхищении схватив его ладонь.

– Спасибо, – лаконично сказал Ник.

– Жаль, я не сделал того же, – заторопился Билл. – Гиблое было дело для испанцев, со всех сторон обмануты…

– Гиблое дело? – фыркнул Ник. – Все было еще хуже, особенно в свете того, как воспринимал это самодовольный мир! Испания истекала кровью, а никто ничего не делал. Я вернулся в Америку целым и невредимым, ожидая услышать салюты, но что я увидел? Честное слово, некоторые американцы даже не знали, что была война.

Эверхарт молча кивал.

– У этих вонючих фашистов была куча времени препоясать чресла, кто теперь будет это отрицать? Франко захватил Испанию, и никто даже пальцем не пошевельнул. А сколько моих приятелей убиты ни за что? Тогда-то ничего, мы сражались с фашистами и все было в порядке, но теперь все кончено, мы оглядываемся назад и чувствуем себя дураки дураками. Нас предали все, кто мог помочь, даже Леон Блюм[26]Андре Леон Блюм (1872–1950) – французский политик умеренно левого крыла, в 1936–1937, 1938 и 1946–1947 гг. был премьер-министром Французской республики, в 1937–1938 и 1948-м – вице-премьером.. Но не подумай, ни один не сдался, – я тебе так скажу, чем больше нас громили, предавали и били в спину, тем больше мы боролись, и однажды мы зададим жару… и испанские лоялисты тоже.

Ник с горечью огладил усы.

– Мой приятель задает жару прямо сейчас, – сказал он наконец. – Жалко до смерти, что я не с ним…

– Где он?

– Воюет в Красной армии. Мы пробрались через линии Франко, перешли Пиренеи – и во Францию. Шатались по Парижу, пока нас не забрали и не выслали. Потом в Москву. Когда я уехал, он остался. Черт, надо было тоже остаться!

– Почему не остался?

– Повстречал там американскую девушку и закрутил с ней; она там журналами с Советами торговала. Вернулись в Нью-Йорк, отсиделись в Гринич-Виллидж и с тех пор живем там – поженились три месяца назад, – я уже три года в торговом флоте.

Эверхарт поправил очки.

– И что дальше? Сражаться с французами?

– Вот это и дальше – торговый флот. Мы доставляем товары нашим союзникам, нет? Боремся с фашизмом не хуже моряков и солдат.

– Так и есть, – гордо согласился Эверхарт.

– Конечно, так и есть, – свирепо рявкнул Ник.

– А что будешь делать после войны? – продолжил Билл.

–  Aprés la guerre? [27]После войны? (фр.) – печально задумался Ник. – Будет еще до черта всего, за что бороться. Вернусь в Европу. Может, во Францию. О нас еще услышат…

– Не хочу тебя задеть, но чем ты вообще собираешься заниматься по жизни? – взволнованно спросил Билл.

Ник безучастно посмотрел на него.

– Бороться за права человека, – быстро сказал он. – Ради чего еще жить?

Эверхарт поймал себя на том, что медленно кивает. Голубые глаза Ника испытующе смотрели на него, глаза осуждающих народных масс, подумал Эверхарт, глаза, что с невозмутимым вызовом подталкивали его высказаться.

– Ну, – начал он, – не сочти меня старым дурнем… но в юности, в семнадцать лет, если точнее, я выступал с речами на площади Колумба… Я стоял и говорил от сердца, пусть молодого, незрелого и сентиментального, и они не слушали меня! Сам не хуже меня знаешь. Они невежественны и в своем невежестве так жалки, так беспомощны! Когда противники красных свистели, они смеялись над моим положением…

– Старая история, – перебил Ник. – Подобное никуда нас не приведет, ты же понимаешь! Ты причинял больше вреда, чем добра…

– Конечно, я понимаю, но ты ведь знаешь, каково это, когда ты молод…

Ник усмехнулся:

– Мою фотографию поместили на первых полосах газет родного городка, когда мне было шестнадцать, – позор общества, городской радикал – и угадай что?

– Что?

– Моя старуха была довольна! Она сама была та еще ведьма, суфражистка и все такое…

Они хохотнули, и Эверхарт продолжил:

– Ну, в девятнадцать я все это бросил, непоправимо разочарованный. Одно время огрызался на каждого, кто со мной заговаривал. И постепенно всецело погрузился в английскую литературу, нарочно избегал общественных наук. Как ты понимаешь, шли годы – умерла моя мать, – и общественное сознание, какое поначалу у меня было, покинуло меня совершенно. Как и Ретту Батлеру, мне теперь было на это наплевать…[28]«Дорогая моя, мне теперь на это наплевать» – последние слова, которые один из центральных персонажей романа американской писательницы Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» ( Gone with the Wind , 1936) Ретт Батлер говорит главной героине Скарлетт О’Хара перед расставанием; пер. Т. Озерской. Я пожирал литературу, как свинья, – особенно Шекспира, Донна, Мильтона, Чосера, Китса и остальных, – и за мою блистательную характеристику мне дали должность старшего преподавателя в университете. На лекциях, касаясь любого социального протеста, я рассматривал его исключительно с объективной точки зрения; несколько лет назад, когда мы читали и обсуждали Дос Пассоса[29]Джон Родериго Дос Пассос (1896–1970) – американский писатель-радикал коммунистических склонностей, художник, представитель «потерянного поколения»; в 1928 г. несколько месяцев провел в Советском Союзе, изучая социализм., я читал его работы только с позиции литературы. Ей-богу, сначала я избегал социализма умышленно, а в итоге и вовсе потерял к нему интерес. Поскольку я работал в университете, ведя довольно беззаботную, хотя и бесполезную жизнь, задумываться не было нужды.

Ник молчал.

– Но, скажу я тебе, эти годы преподали мне один урок – не доверять многим вещам. Я всегда верил в движение рабочего класса, хоть и позабыл о таких вещах, но я знаю теперь, во что не верил все эти годы, скорее с неосознанной злобой, чем с сознательной ненавистью. – И Билл воодушевленно уставился на Ника.

– И во что же? – с подозрением спросил тот.

– В политику, прежде всего в чистую политику. Политики выживают, только если идут на некие уступки; если нет, они слагают с себя полномочия. Таким образом, политик, идеалист он или нет, всегда рано или поздно встает перед неприятным выбором между справедливостью и выживанием. Это неминуемо подмочит его идеалы, так?

– Похоже на правду. Что еще?

– Зависимость от группы… Я этому не доверяю, прежде всего потому, что это означает подчинение человеческого разума догматической групповой воле. Когда я говорю так, я имею в виду не экономическую группу, где, на мой взгляд, разделение поровну естественно и неизбежно. Я имею в виду группу духовную… не должно быть никаких духовных групп; у каждого человека свой дух, Мид, у каждого своя душа.

– Зачем ты мне это говоришь? – резко спросил Ник.

– Потому что может прийти день, когда материалистичная война, которую ты ведешь против фашизма и реакционных сил, будет выиграна тобой и твоими – да и мной, господи боже. И когда этот день настанет, когда общественный класс будет у руля, а права человека станут само собой разумеющимися для всего человечества, с чем останешься ты? Со своей равной долей необходимого для жизни?

Глаза Ника вспыхнули:

– Ты жалкий идиот! Ты хочешь сказать, что война против фашизма исключительно, как ты выразился, материалистична? Война против идеологии, которая жжет книги, вбила себе в голову ложную иерархию человеческих рас, спутала человеческую доброту со слабостью, уничтожила все европейские культуры и заменила их культом непостижимой жестокости…

– Погоди! – засмеялся Билл, который, хотя и удивился неожиданной эрудиции Мида, все же имел собственную точку зрения и цеплялся за нее. – Ты не говоришь сути. Ты остановись и подумай: убери фактор фашизма, он не играет роли в нашем споре. Фашизм – это уродство, извращение, если хочешь, чудовище, которое должно быть и будет уничтожено. Но когда это случится, наши проблемы не разрешатся. Даже если мы установим приемлемый мир, мир для простого человека, проблема не будет решена. Мир, где все люди вместе живут в безопасности, – это мир, где нет голода, нужды, страха и так далее. Люди будут делиться друг с другом … я тут смотрю в долгосрочной перспективе… люди будут жить в мире экономического равенства. Но дух по-прежнему не успокоится, – кажется, ты думаешь иначе. Люди продолжат обманывать друг друга, мошенничать, сбегать с чужой женой, грабить, убивать, насиловать…

– А, – чопорно сказал Ник, – ты из этих, кого называют исследователями человеческой природы. – И он отвернулся.

– Подожди! Я не голос прошлого, вещающий со страниц Ветхого Завета. Я, как и ты, буду отрицать человеческую слабость всю свою жизнь – постараюсь излечить натуру человека в традициях прогрессивного движения. Но я не вижу простого и быстрого выхода: мне кажется, антифашисты живут с этим заблуждением. Они объявляют фашизм единственным злом, они полагают каждый дом, воспитавший фашиста, единственным злом. Они думают, что, уничтожив фашизм, уничтожат все зло в современном мире, однако я считаю, что они только разрушат последнее великое организованное зло. Но тогда неорганизованное личное зло все еще останется с нами…

– Трюизмы! – яростно бросил Ник. – Это знает и ребенок!

– И я лучше всех, уж извини мое несносное тщеславие… но я об этом заговорил по одной простой причине – показать, что просто быть антифашистом недостаточно. Нужно подняться выше антифашизма, щепетильнее искать цель жизни.

– В наши дни этой цели хватит любому, – возразил Ник. – Боюсь, ты не знаешь фашистов так, как я.

– Ты говоришь, – настаивал Билл, – что живешь ради прав человека, но не обязан ли ты прожить жизнь ради нее самой? Разве права человека – это… жизнь?

– Для меня – да, – последовало холодное возражение.

– А для меня – только часть жизни, – улыбнулся Билл, – важная часть, но не вся жизнь.

– Знаешь, кто ты? – очень раздраженно спросил Ник. – Ты один из этих сбитых с толку полуаристократичных «интеллектуалов», которые будут бесноваться, споря за столами, пока люди на улицах голодают…

– Я не буду, и, кстати, мы допускаем, что организованная несправедливость исчезла.

На это Ник посмотрел прямо в глаза Биллу.

– Хорошо, профессор, давай считать так, – предложил он.

– Что у тебя останется, кроме экономики…

– У меня останется весь мир, – перебил Ник, – где все твои проклятые теории можно, по крайней мере, реализовать и не подвергаться за это преследованиям!

– Я же сказал, что фашизм – наша самая неотложная проблема, – настаивал Билл.

– Сказал. И что?

– Тогда можно ли твою насущную проблему решить клинком справедливости или самим духом?

– Эта моя насущная проблема, как ты ее назвал, в данный момент не важна, – возразил Ник. – Твои мудрые теории ничуть меня не останавливают…

– Что делает тебя смутьяном! – улыбнулся Билл.

– Ладно, а тебя это делает реакционером нового типа… и лодырем. Все, давай выпьем скотч, а поспорим как-нибудь в другой раз.

Ник злился.

Билл поднял стакан:

– Что ж, у тебя, по крайней мере, будет с кем поспорить в этом рейсе. Выпьем за социализм!

Ник вперил в Билла слипающийся от усталости глаз:

– Пожалуйста, не дури… Я ненавижу социалистов больше, чем капиталистов.

Билл лукаво улыбнулся и запел:

– Вставай, проклятьем заклейменный, мы наш, мы новый мир построим, кипит наш разум возмущенный!..[30]Беспорядочно цитируются обрывки Интернационала ( L’Internationale , 1871, 1888), международного гимна рабочих; стихи Эжена Потье, музыка Пьера Дегейтера, пер. А. Коца.

– Хватит! – нетерпеливо прервал Ник.

– В чем дело?

– Давай выпьем, но я не хочу петь Интернационал в баре – это оскорбительная пьяная выходка.

Билл чокнулся с Ником:

– Прошу прощения, за нас!

Во время этого долгого спора Уэсли без перерыва пил, в основном, похоже, сознательно желая напиться. Итингтон тем временем разговорился с кем-то в кабинке в глубине бара.

Пока Эверхарт и Мид дискутировали, мистер Мартин вернулся к Уэсли и снова тихо к нему обратился.

– Она только была – говорит, что сейчас зайдет, – сказал старик, с беспокойством взглянув на сына.

Они воззрились друг на друга с одинаковой неподвижной силой, которую Эверхарт впервые заметил у Уэсли, когда обменялся с ним долгими взглядами в баре на Бродвее.

Долгие секунды они смотрели, ничего не говоря. Затем Уэсли пожал плечами.

– Я здесь ни при чем, сынок, – проворчал мистер Мартин. – Она нашла меня и сказала позвать ее, если ты придешь. Она два месяца ждет тебя в этой гостинице. Я ни при чем.

Уэсли наполнил свой стакан:

– Знаю, что ни при чем.

Старик пристально посмотрел на сына и потер стойку полотенцем. Еще не было половины одиннадцатого, в бар набилась немалая толпа, и официантка без передышки разносила напитки по кабинкам.

– Ну, вреда не будет, – добавил мистер Мартин. – Мне надо кое-то сделать.

Он важно вернулся к работе. К этому времени пришел молодой помощник бармена и теперь яростно метался между бутылками и шейкером, стаканами и пивным краном, а заказы множились. У мистера Мартина, хоть он и двигался медленно, получалось смешивать больше напитков и наливать больше пива, и это еще сильнее подстегивало измученного молодого помощника. Музыка из патефона-автомата играла без остановки, сетчатая дверь хлопала раз за разом, когда клиенты заходили и выходили. Воздух был спертым и липким, хотя вентиляторы на потолке и гоняли повсюду пивной ветерок.

Уэсли в сердитом молчании наполнил стаканы Билла и Ника, а те с энтузиазмом погрузились в обсуждение русских и французских фильмов. Он повернулся к своему стакану и быстро его осушил; скотч обжег горло и обосновался в желудке, тепло распространяя свое крепкое таинство.

Она придет! Он увидит ее снова после стольких лет… Эдна. Его женушка…

Уэсли поджег сигарету и глубоко вдохнул горький дым: в легких мягко заныло, резкий запах обжег нос, когда дым выскользнул из ноздрей двумя тонкими струями. Он со злобой уничтожил сигарету.

Чего ей надо? Она что, недостаточно все испоганила? Маленькая дурочка, самая что ни на есть сумасшедшая, и он женился на ней десять лет назад, в семнадцать, главный простофиля города, женился на очередной глупой дочке летнего туриста, которая сбежала по пьяни.

Что ж, тем не менее они неплохо устроились… эта квартира на Джеймс-стрит с милой маленькой кухонькой. А старик поднял ему жалованье в гараже до тридцати баксов – хорошая работа, дома ждет прелестная жена. Состоятельные родители сочли ее чокнутой и плюнули, однако посылали ей чек каждый месяц, а с ним записки – мол, они надеются, что она не живет в грязи и нищете!

Грязь и нищета! Даже несмотря на то, что ему было семнадцать и он только что закончил школу, у него хватало ума хорошо заботиться о молодой жене. Не его вина, что все пошло не так: Эдна в шестнадцать была дикой штучкой. В ту ночь в гараже, когда ему позвонили из больницы и сказали, что его жена серьезно пострадала в автомобильной аварии у границы Нью-Йорка и Вермонта… он, что ли, виноват, если она ходила по пьяным вечеринкам в компании школьников, пока он работал до седьмого пота в гараже у Чарли? Покалечилась в аварии на пятом месяце. И венец всего!.. родные забрали ее в шикарную больницу в Нью-Йорке, а этот старый сукин сын, ее дядя, явился в дом и устроил скандал. Чарли вытолкал его за дверь и посоветовал идти лесом.

Уэсли ласково посмотрел на отца – тот тряс шейкером и разговаривал с клиентами. Чарли Мартин – лучший папаша на свете. Вытолкал дядю Эдны, этого сукина сына, за дверь и послал лесом, пока мама ревела, а сам Уэсли сидел в большом кресле, сокрушенный и потрясенный аварией, ложными обвинениями, всем. Это Чарли помог ему справиться…

Десять лет. Он проработал еще несколько недель в гараже, ползая в трансе, пока из нью-йоркской больницы не пошли первые письма Эдны. Она поправится, и они начнут все сначала. Она до сих пор любит его, скучает, почему он ее не навещает? Ну конечно! – ее богатой родне это пришлось бы по вкусу. Ну конечно! – она так его любила, что болталась со школьниками, пока он ночами работал в гараже.

Фу! Он слинял и правильно сделал. Посреди ночи проснулся, пошел гулять по улицам; казалось, темные деревья шелестели ему прощальную песню, и он запрыгнул на товарняк до Олбани. Так и начались десять лет скитаний; Канада, Мексика, сорок три штата, работа в гаражах, в закусочных, строительные бригады, отели Флориды, шофер грузовика в Джордже, бармен в Новом Орлеане, помощник в беговых конюшнях, на Запад с цирком, зазывала в Санта-Аните, букмекер в Салеме, штат Орегон, и, наконец, первый рейс из Сан-Франциско. Затем ленивые дни в Тихом океане, переход вокруг мыса Горн, по всему миру и обратно с подвывертом, от Японии до Нидерландской Гвианы. Десять лет… Встречи с парнями вроде Ника Мида и участие в бунте на стороне бедных индийских бродяг в Калькутте; тюрьма в Шанхае за то, что мотался за Ником, – ну да, тот был коммунистом… но Уэсли это сделал ради хорошего времяпровождения и общих принципов, в то время как Ник верил; что ж, Уэсли Мартин с тем же успехом поверил бы в ничто, кабы оно объясняло всю чертовщину, через которую он прошел; Ник славный малый, сражался за бедных испанских бродяг и получил за это пулю; а по мнению Уэсли, уйти в море уже достаточно, к черту бунты, пьянство, женитьбу и весь мир с подвывертом же. Тут главное не переживать ни о чем – моря достаточно, море – это всё. Просто оставьте его в покое, он хочет выйти в море и быть в мире, который ему по нраву, благочестивом, справедливом и здравомыслящем мире, где парень может никуда не лезть и работать по-честному.

И какого черта ей нужно теперь? Он однажды уже встретил ее в нью-йоркском ночном клубе, но она его упустила, он драпанул. К черту ее! С него по самое не хочу хватило бича…

Уэсли снова наполнил свой стакан, выпил, наполнил опять и выпил еще раз. Он так набубенится, что, когда она придет, он ее не узнает… как она теперь выглядит? К черту!.. он был уже изрядно пьян. Может, она теперь похожа на старую ведьму, зацелованную дебютантку с коктейльными кольцами вокруг глаз. В нью-йоркском ночном клубе она, конечно, выглядела постарше, но у нее была все та же фигура, тот же неугомонный смех… она пришла с высоким блондином, который все поправлял свою черную бабочку, – это было пять лет назад.

Уэсли обернулся и взглянул на сетчатую дверь… она и правда придет? Она два месяца ждала его в Бостоне?

Уэсли налил себе еще, от кварты осталось совсем немного, он наполнил стаканы товарищей – они теперь обсуждали музыку – и тем самым ее опустошил. Хотел снова разбить бутылку, как всегда поступал с этим символом пустоты – после каждой капитуляции перед ее невыполненными обещаниями. Он хотел бы разбить ее о другие бутылки в баре отца и потом заплатить ему за ущерб, – может, так и надо было поступить в Нью-Йорке, когда у него было восемь сотен долларов, надо было пойти в самый развеселый бар города и разбить все бутылки, зеркала и люстры, все столы, подносы и…

– Уэсли?

Сердце Уэсли подпрыгнуло, с другого конца стойки его отец смотрел на того, кто заговорил у Уэсли за спиной. Эдна… ее голос.

Уэсли медленно обернулся. Позади него стояла девушка, бледная девушка в темно-коричневом летнем костюме, шрам рассекал ее лоб над левой бровью. Женщина, зрелая женщина, а не маленькая Эдди, на которой он женился… десять лет назад… нет, это другая женщина.

Уэсли ничего не мог сказать – он пристально смотрел в испытующие голубые глаза.

– Это Уэсли! – сказала она, в основном для себя.

Уэсли не нашелся с ответом; он сидел, повернув голову, ошарашенно глядя на нее.

– Ты не хочешь сказать «привет»?

– Ты Эдна, – гипнотически пробормотал он.

– Да!

Уэсли медленно слез с барного стула и встал перед ней, по-прежнему держа бутылку. Руки дрожали. Он не мог оторвать изумленного взгляда от ее лица.

– Как ты, Уэсли? – спросила она, изо всех сил стараясь держаться формально.

Уэсли несколько секунд молчал, слегка покачиваясь, в изумлении широко раскрыв глаза.

– Я? – прошептал он.

Девушка нервно переступила с ноги на ногу.

– Да, как ты? – повторила она.

Уэсли быстро взглянул на Билла Эверхарта и Ника Мида, но те были так поглощены беседой и так пьяны, что девушку даже не заметили. Его отец наблюдал с другого конца бара, сдвинув густые белые брови – в смущенном беспокойстве, показалось Уэсли.

Уэсли повернулся к девушке.

– Я ничего, – выдавил он, запинаясь.

Они молчали, нерешительно глядя друг на друга посреди опилок.

– Пожалуйста, – произнесла наконец Эдна, – может… может быть, мы… выйдем?

Уэсли медленно кивнул. Когда они выходили, он запнулся ногой и едва не упал – он был пьянее, чем думал, – чертовски пьян.

Они вышли на ночную улицу, пропахшую морем; в нескольких кварталах громыхала, затихая вдали, надземка. Музыка и порыв теплого пивного ветра вырвались в ночь из бара.

– Давай прогуляемся, – предложила Эдна. – Тебе нехорошо.

Уэсли шел по улице с Эдной, ее темные волосы блестели в свете фонарей, а каблуки чопорно цокали в мягкой тишине.

– Будь я проклят! – пробормотал он.

– Что?

– Будь я проклят.

Эдна внезапно засмеялась – тот же самый краткий неугомонный смех, который Уэсли почти забыл.

– Это все, что ты хочешь сказать? – задорно спросила она.

Уэсли сообразил, что до сих пор держит пустую бутылку, но лишь глупо ее осмотрел.

– Что люди подумают? – засмеялась Эдна. – Мужчина и женщина идут по улице с бутылкой виски!

Он перехватил бутылку в другую руку и промолчал.

– Давай я ее поставлю, – сказала Эдна.

Она положила свою руку поверх его и осторожно забрала бутылку… прикосновение его испугало. Эдна аккуратно поставила бутылку в канаву, а он смотрел. Выпрямившись, она оказалась очень близко [к] нему.

Внезапно Уэсли опьянел очень сильно – тротуар под ним заскользил.

– Ты сейчас упадешь! – воскликнула она, схватив его за руку. – Боже, сколько ты выпил?

Он поднес руку ко лбу и понял, что покрыт испариной. Челюсть у него дрожала.

– Ты болен, – в тревоге вскричала Эдна.

– Я быстро напиваюсь, – проворчал Уэсли.

Эдна подтащила его к крылечку:

– Сядь.

Он тяжело опустился и закрыл лицо руками. Она тихо села рядом и стала гладить его по волосам незнакомыми нежными пальцами.

Они долго молчали, Уэсли не отнимал руки от лица. Услышал, как мимо проехала машина.

Потом она заговорила:

– Ты ходишь в море?

– Да.

– Я написала твоему брату несколько лет назад, и он мне сказал. Он теперь женат.

– Да.

– Он сказал, что твой отец начал дело в Бостоне и ты изредка его навещаешь.

Молчание.

– Уэсли, я искала тебя прямо с…

Он быстро покосился в сторону и вновь уперся взглядом в пакгауз на другой стороне темной улицы.

– Ты никогда не оставлял ни следа, даже в Морском союзе. Я написала тебе много писем… ты их получал?

– Нет.

– Не получал?

– Я никогда и не спрашивал, – пробормотал он.

– Так тебя тогда в Нью-Йоркском отделении ждут несколько десятков писем.

Он молчал.

– Тебе лучше? – спросила она.

– Да.

– Свежий воздух…

Мимо прокрался кот, тощий бродячий кот. Уэсли вспомнил котенка, которого нашел на Бродвее несколько ночей назад. Этот кот был старше, потрепаннее, огрубелый, оголодавший: он не был беспомощным… как котенок.

– Ты знаешь, зачем я тебя искала? – неожиданно спросила Эдна.

Уэсли устремил на нее темные глаза:

– Зачем?

Он и глазом не успел моргнуть, как ее губы прижались к его рту, ее рука обхватила его за шею. Он смутно узнал вкус ее губ, резкий аромат, затуманивающий его рассудок воспоминаниями о том, что он когда-то знал, что теперь вернулось к нему трепетной волной утраты. Снова Эдди!.. снова 1932-й!.. он снова в Беннингтоне, и деревья снова шелестят за окном их спальни, и мягкий весенний ветерок снова влетает в гараж, и юность снова влюблена!

– Я все еще люблю тебя, Уэс, и ты прекрасно знаешь, что всегда буду! – хрипло и гневно прошептала она ему в ухо.

Снова ее хриплый шепот! Солнце, песни снова!

– Люблю! Люблю, Уэс! – говорил ее дикий шепот.

Уэсли сжал ее податливое плечо и поцеловал ее. Что это за призрак вернулся из пустых коридоров времени? Это ли маленькая Эдди, прекрасная маленькая Эдди, которую он взял в жены когда-то, невезучая дочка туристов, которую он встретил летом на танцах и полюбил на берегу пруда его юности, на песках под давнишней луной – странной, тайной, счастливой луной?

Рот ее был ароматен, подвижен, Уэсли оторвался от него, погрузил губы в прохладные волны ее волос. Те же милые волосы! Те же милые волосы!

Эдна плакала… слезы скатывались по тыльной стороне его ладони. Он приподнял ее лицо и взглянул на него в мрачной темноте – бледное, украшенное самоцветами слез, странное лицо, от которого сердце его разрывало ужасным, неоспоримым духом перемен. Это не она! Еще раз он приблизил к ней свое лицо, влажные губы целовали его подбородок. Его щека, прижатая к ее горячечному лбу, ощущала слабую пульсацию в бугорке ее шрама. Кто эта женщина?

Сильная боль пронзила грудь Уэсли, нестерпимая боль подкралась к горлу. Конечно, это Эдди! Она вернулась в ту часть его, что все еще была молода, и теперь ошеломила ту его часть, что уже состарилась, она прокралась туда незнакомкой, терзающей его жизнь. Он вскочил с сердитым воплем, то ли ревом, то ли рыданием.

– Ну чего ты хочешь? – пролепетал он.

– Тебя! – всхлипнула она.

Он ладонью закрыл глаза.

– А вот этого не надо! – воскликнул он.

Она рыдала на ступеньках в одиночестве. Уэсли вытащил сигареты и пытался достать одну из пачки. У него не получалось. Он отшвырнул пачку.

– Я хочу тебя! – прорыдала она.

– Возвращайся к своим богатеньким дружкам! – прорычал он. – У них все есть. У меня нет ничего. Я матрос.

Эдна сердито взглянула на него:

– Ты дурак!

Уэсли не пошевелился.

– Я не хочу их, я хочу тебя! – закричала Эдна. – Мне делали кучу предложений… Я ждала тебя!

Уэсли молчал.

– Я рада, что ты матрос! Я горжусь! – плакала Эдна. – Я не хочу никого, кроме тебя, – ты мой муж!

Уэсли резко развернулся к ней:

– Я тебе не мешаю – получай развод!

– Я не хочу развода, я люблю тебя! – отчаянно вскричала она.

Уэсли посмотрел вниз и увидел под ногами пустую кварту. Подобрал ее и отшвырнул, она вдребезги разбилась об стену пакгауза через дорогу, выстрелив, как лампочка. Эдна закричала, всхлипывая.

– Вот что я обо всем этом думаю! – крикнул Уэсли.

Наверху открылось окно, женщина в ночной рубашке решительно высунула голову.

– Что там у вас происходит? – подозрительно завизжала она.

Уэсли оглянулся и задрал голову.

– Закройте это чертово окно, пока я его не разбил! – рявкнул он на женщину.

Она вскрикнула и исчезла.

– Я позвоню в полицию! – пригрозил голос из другого открытого окна.

– Звони, трепло старое! – прокричал Уэсли. – Вызови морских пехотинцев…

– Ой, Уэс, тебя арестуют! – умоляла Эдна. – Давай уйдем отсюда!

– Да мне пофигу! – заорал он, обращаясь ко всей улице.

– Уэсли, – умоляла Эдна. – Пожалуйста! Тебя арестуют… Они вызовут полицию!

Он повернулся к ней:

– А тебе что за дело?

Эдна крепко сжала его плечи и сказала прямо ему в лицо:

– Мне есть дело.

Уэсли пытался высвободиться из ее хватки.

– Слишком поздно! – проворчал он. – Отпусти меня!

– Еще не поздно, – настаивала она. – Мы опять можем вернуть все как было…

Уэсли разгневанно затряс головой, словно освобождаясь от смятения.

– Не можем! Не можем! – лепетал он. – Я знаю!

– Можем! – шипела Эдна.

– Нет! – снова воскликнул он. – Я больше не такой, как раньше… Я изменился!

– Мне не важно!

Уэсли по-прежнему тряс головой.

– Пожалуйста, Уэс, давай уйдем, – кричала Эдна, и ее голос прерывался глубокими рыданиями.

– Не можем! – повторил он.

– Ты сейчас слишком пьян, ты не понимаешь, что делаешь, – причитала Эдна. – Пожалуйста, пожалуйста, уйдем…

По всей улице пооткрывались окна, люди насмехались. Когда из-за угла вывернула патрульная машина, кто-то крикнул:

– В тюрьму бродяг! – и все соседи поддержали крик, когда машина остановилась внизу.