Онлайн чтение книги Море - мой брат. Одинокий странник The Sea is My Brother. Lonesome Traveler
Один на горе

После всяких таких фанфар и даже больше я подошел к той точке, когда мне требовалось одиночество и просто остановить машинку «думания» и «наслаждения» тем, что зовут «житьем», я просто хотел лежать в траве и смотреть на облака —

К тому ж говорят же в древнем писании: – «Мудрость можно добыть лишь с точки зрения уединения».

Да и все равно осточертели мне все суда и все железные дороги, и Таймз-скверы всех времен —

Я подал заявление в Министерство сельского хозяйства США на должность пожарного наблюдателя в Национальном заповеднике горы Бейкер в Высоких Каскадах Великого Северозапада.

Даже от одного взгляда на эти слова меня дрожь пробирает – подумать только о прохладных соснах у утреннего озера.

Я выбил себе дорогу на Сиэтл, три тыщи миль от жары и пыли восточных июньских городов.

Любой, кто бывал в Сиэтле и не видал Аляскинский Путь, старую набережную, прохлопал все – тут лавки с тотемными столбами, воды Пьюджит-Саунда плещут под старыми пирсами, темно и мрачно смотрятся древние склады и причальные сараи, а самые антикварные локомотивы Америки маневрируют товарные вагоны вверх и вниз по набережной, намеком, под чистыми промокнутыми облаками искрящимися небесами Северозапада, великой грядущей страны. Ехать на север из Сиэтла по Трассе 99 переживание волнующее, потому что вдруг видишь, как на северовосточном горизонте подымаются Каскадные Горы, поистине Комо-Кульшан под их бессчетными снегами. – Огромные пики, покрытые бесследной белизной, миры громадной скалы, покоробленные и наваленные, а иногда чуть ли не спиралями в фантастические невероятные очертанья.

Все это зримо в далекой вышине над грезящими полями долин Стилаквамиша и Скагита, сельскохозяйственных плоскостей мирной зелени, почва до того богатая и темная, что население гордо говорит, что по плодородности она уступает лишь Нилу. В Миллтауне, Вашингтон, твоя машина перекатывается через мост поперек Реки Скагит. – Налево – к морю, на запад – Скагит течет в Бухту Скагит и Тихий Океан. – В Бёрлингтоне сворачиваешь направо и нацеливаешься в сердце гор по сельской долинной дороге сквозь сонные городки и один оживленный сельскохозяйственный рыночный центр, известный как Седро-Вулли, с сотнями машин, припаркованных наискось на типичной сельско-городской Главной улице скобяных лавок, лавок злаков и кормов и пяти-десяток. – Дальше глубже в углубляющуюся долину, густые лесом утесы возникают по обочинам дороги, сужающаяся река уже несется быстрее, чистая просвечивающая зелень, как зелень океана облачным днем, но стремление тающего снега с Высоких Каскадов без соли – почти что годная к питью севернее Марблмаунта. – Дорога вьется больше и больше, пока не доезжаешь до Конкрита, последнего городка в Долине Скагит с банком и пяти-десяткой – а потом горы, что тайно возносятся за подножьями холмов, уже так близко, что и не видишь их, но начинаешь их чувствовать все больше.

В Марблмаунте река проворный поток, работа спокойных гор. – Из падших бревен у воды получаются хорошие сиденья, чтоб наслаждаться речной страной чудес, листва, подергиваясь на добром чистом северозападном ветру, похоже, рада, самые верховые деревья на ближайших облесенных пиках, обмахнутые и пригашенные низколетящими тучами, вроде как довольны. – Тучи изображают лики отшельников или монахинь либо же иногда похожи на печальные номера дрессированных собачек, что спешат в кулисы за горизонтом. – Во вздымающейся груде реки борются и булькают коряги. – Мимо несутся бревна на двадцати милях в час. Воздух пахнет сосной и опилками, и корой, и грязью, и веточками – над водой сквозят птицы в поисках тайной рыбы.

Пока едешь на север по мосту в Марблмаунте и дальше в Ньюхейлем, дорога сужается и крутит, пока наконец не видно, как Скагит льется по валунам, пенясь, и с отвесных склонов кувыркаются ручейки и вваливаются прямо в него. – Горы высятся со всех сторон, видны лишь плечи их и ребра, а головы скрыты от глаз и ныне снегоувенчаны.

В Ньюхейлеме от обширных дорожных работ над лачугами и кошками, и грузачами стоит туча пыли, плотина здесь первая в череде, создающей Скагитский водораздел, питающий энергией Сиэтл.

Дорога заканчивается в Дьябло, мирном поселении компании из аккуратных коттеджей и зеленых лужаек, окруженных плотно сгрудившимися пиками под названиями Пирамида, и Колониальный, и Дейвис. – Здесь огромный лифт подымает тебя на тысячу футов до уровня Озера Дьябло и Плотины Дьябло. – За плотиной хлещет реактивный рев воды, сквозь которую приблудное бревно может выпулиться, как зубочистка, в тысячефутовой дуге. – Здесь впервые ты на такой высоте, что начинаешь видеть Каскады. Сверканья света к северу показывают, где Озеро Росс размашисто загибается аж до Канады, распахивая вид на Национальный заповедник горы Бейкер, столь же впечатляющий, как любая панорама в Колорадских Скалистых.

Катер «Сиэтлского Городского Света и Энергии» ходит по регулярному расписанию от маленького пирса возле Плотины Дьябло и направляется курсом на север между крутыми облесенными скальными утесами к Плотине Росс, ходу там где-то полчаса. Пассажиры – электросотрудники, охотники и рыболовы, и работники лесничества. Ниже Плотины Росс начинается ногоходство – нужно карабкаться по скалистой тропе тысячу футов до уровня плотины. Здесь открывается огромное озеро, являя курортные плотики, предоставляющие комнаты и лодки для отдыхающих, а сразу за ним плоты Службы лесничеств США. Отсюда и дальше, если повезет быть богатеем или наблюдателем за лесными пожарами, тебя могут упаковать в Первобытный Район Северных Каскадов – лошадью и мулом, и лето ты проведешь в полнейшем уединении.

Я был пожарным наблюдателем, и после двух ночей за попытками уснуть в грохоте и шлепанье плотов Лесной Службы, одним дождливым утром за мною пришли – мощный буксир, пристегнутый к большому плоту-корралю, несшему на себе четырех мулов и трех лошадей, всю мою бакалею, корм, батареи и оборудование. – Погонщика мулов звали Энди, и на нем была та же обвислая ковбойская шляпа, что он носил в Вайоминге двадцать лет назад. «Ну, мальчонка, теперь мы тебя упрячем туда, где и достать не сможем, – так что лучше приготовься».

«Мне только того и надо, Энди, побыть одному три месяца напролет, чтоб никто меня не доставал».

«Это ты сейчас так говоришь, а через неделю иначе запоешь».

Я ему не поверил. – Я с нетерпением ждал того переживания, какое люди в этом современном мире заслуживают редко: полного и обустроенного уединения в глухомани, днем и ночью, шестьдесят три дня и ночи, если точнее. У нас не было ни малейшего понятия, сколько снега выпало на мою гору за зиму, и Энди сказал: «Если там нет, это значит, тебе придется топать две мили вниз по лихой тропе каждый день или через день с двумя ведрами, мальчонка. Я тебе не завидую – я там бывал. А однажды будет жарко, и ты почти сваришься, а мошкара, ее даже не сосчитать, и на следующий день тебя дерябнет старой доброй летней метелицей из-за угла Хозомина, который торчит там возле Канады у тебя на заднем дворе, и только успевай дрова подбрасывать в эту свою буржуйку». – Но у меня весь рюкзак был забит свитерами под горло и теплыми рубашками, и штанами, и длинными шерстяными носками, купленными на набережной Сиэтла, и перчатками, и шапкой с ушами, а в списке жрачки полно растворимого супа и кофе.

«Надо было кварту бренди с собой прихватить, мальчонка», говорит Энди, качая головой, когда буксир потолкал наш плот с загоном вверх по Озеру Росс сквозь створ бревен и вокруг влево курсом прямо на север под неимоверным дождевым покровом Горы Закваска и Горы Рубиновой.

«Где Пик Опустошения?» спросил я, имея в виду свою гору ( Гору, чтоб хранилась навсегда , грезил я всю ту весну) (О одинокий странник!)

«Ты его сегодня не увидишь, пока на нем практически не окажемся, а там ты уже насквозь промокнешь, и будет тебе не до него».

Еще с нами был помощник лесничего Марти Гольке из Марблмаунтского Лесничества, тоже советы и наставления мне подбрасывал. Никто, похоже, Пику Опустошения не завидовал, кроме меня. После двух часов пробиванья сквозь штормующие волны долгого дождливого озера с унылым дымчатым лесом, вздымавшимся отвесно по обеим сторонам, а мулы и лошади чавкали своими кормовыми торбами под проливным дождем терпеливо, мы прибыли к подножью Тропы Опустошения, и буксирщик (который нас поил добрым горячим кофе в штурманской рубке) подтянул суденышко и пристроил плот к крутому грязному склону, где битком кустов и падших дерев. – Муловод шлепнул первую мулицу, и та дернулась вперед со своим переметом батарей и консервов, передними копытами ударила в грязь, вскарабкалась, оскользнулась, чуть не упала обратно в озеро и наконец дернула могуче один раз и ускакала с глаз долой в туман ждать на тропе остальных мулов и своего хозяина. – Мы все сошли на берег, отвязали баржу, помахали буксирщику, сели на лошадей и пустились печальной и каплющей компанией под проливным дождем.

Поначалу тропа, всегда круто подымавшаяся, была до того густа от кустов, что нас сверху то и дело обдавало одним ливнем за другим и по растопыренным с седел коленям. – Тропа в глубину из округлых камней, на которых животные все время поскальзывались. – В какой-то момент дальше стало идти невозможно от громадного упавшего дерева, пока Старина Энди и Марти не вышли вперед с топорами и не расчистили напрямик вокруг ствола, потея и матерясь, и рубя. А я тем временем присматривал за животными. – Помаленьку они все подготовили, но мулы боялись суровой крутизны этого напрямка, и пришлось подгонять их палками. – Вскоре тропа достигла альпийских лугов, повсюду припорошенных синим люпином в насквозь сырых ды́мках и маленькими красными маками, крохотнобутонными цветочками, нежными, как узоры на японской чайной чашечке. – Теперь тропа шла вольным зигзагом туда-сюда по высокому лугу. – Вскоре мы увидели туманную громадину скального утеса над головой, и Энди заорал, «Скоро до нее подымемся, мы почти на месте, но до нее еще две тыщи футов, а кажется, рукой подать!»

Я развернул свое нейлоновое пончо и покрыл им голову и, немного подсохнув, или же, скорее, перестав капать, пошел рядом с лошадью разогреть себе кровь, и мне стало получше. А прочие парни просто продолжали себе ехать, нагнув под дождем головы. Что же до высоты, я мог определить ее лишь временами по пугающим местам на тропе, с которых можно было глянуть вниз на далекие верхушки деревьев.

Альпийский луг довел до линии лесов, как вдруг огромный ветер дунул на нас столбами ледяного дождя. – «Уже к вершине подходим!» заорал Энди – как вдруг на тропе снег, лошади месят фут слякоти и грязи, а налево и направо все ослепительно-бело в сером тумане. – «Сейчас высота где-то пять с половиной тыщ футов», сказал Энди, свертывая самокрутку на ходу под дождем.

Мы спустились, затем еще отрезок вверх, опять вниз, медленный постепенный подъем, а потом Энди завопил, «Вот она!» и наверху в горновершинном сумраке я узрел тенистую островерхую хижинку, одиноко стоящую на вершине мира, и сглотнул от страха:

«Это мой дом на все лето? И это вот лето?»

Внутри хижина была еще более убога, сырая и грязная, остатки бакалеи и журналы, разорванные в клочья крысами и мышами, пол в грязи, окна непроницаемы. – Но бывалый Старина Энди, который всю жизнь с таким вот имеется, развел в пузатой печке ревущий огонь и велел мне выставить котелок воды с чуть ли не полубанкой кофе в нем, сказав, «Кофе ни к черту, если не крепкий! » и довольно скоро кофе кипел приятной бурой ароматной пеной, а мы извлекли кружки и пили большими глотками. —

Тем временем я вылез на крышу с Марти и убрал с трубы ведро, и поставил ветряк с анемометром, а также еще несколько дел переделал – когда мы вернулись, Энди жарил «Спэм» с яйцами на громадной сковороде, и то было почти как вечеринка. – Снаружи терпеливая скотина чавкала своими ужинными торбами и была рада отдохнуть у старой загонной изгороди, сложенной из бревен каким-то наблюдателем Опустошения в Тридцатых.

Настала тьма, непостижимая.

Серым утром, после того, как Энди и Марти переночевали в спальниках на полу, а я на единственной койке в своем мумийном коконе, они уехали, хохоча, говоря, «Ну, что теперь скажешь, эй? Мы тут двенадцать часов проторчали, а по-прежнему ни шиша не видать за двенадцать футов!»

«Ей-бо, точно, как же я тогда за пожарами наблюдать буду?»

«Не переживай, мальчонка, эти тучи скоро укатятся, видать тебе будет на сотню миль в любую сторону».

Я им не поверил, и мне стало уныло, и весь день я пытался убраться в хижине либо расхаживал двадцать осторожных шагов в обе стороны у себя на «дворе» (концы его, похоже, были отвесными обрывами в безмолвные ущелья), а спать улегся рано. – Около отбоя увидел свою первую звезду, затем гигантские фантомные тучи вокруг меня взбухли и звезда пропала. – Но в тот миг мне показалось, что я узрел пасть серо-черного озера в милю глубиной, где Энди и Марти вернулись на катер Лесной Службы, который встретил их в полдень.

Посреди ночи я внезапно проснулся, и волосы на мне стояли дыбом – в окне у себя я увидел громадную черную тень. – Затем понял, что над нею звезда, и осознал, что это г. Хозомин (8080 футов) заглядывает ко мне в окно со многих миль возле Канады. – Я поднялся с жалкой койки, а под ногами мыши врассыпную, и вышел наружу, и ахнул от черных горных очерков, что великанились вокруг, и мало того, но за тучами шевелились вздымавшиеся завесы северного сияния. – То было немного чересчур для городского мальчонки – от страха, что Отвратительный Снежный Человек может сопеть мне в затылок, я юркнул обратно в постель, где с головой погребся в спальнике. —

Но вот наутро – воскресенье, шестое июля – я поразился и возрадовался, завидя ясное синее солнечное небо и внизу, как лучистое чистое снежное море, облака зефирным покрывалом всему свету, и все озеро белое, пока я пребывал на теплом солнышке средь сотен миль снежно-белых вершин. – Я заварил кофе и спел, и выпил кружку на дремотном моем теплом пороге.

В полдень облака пропали, и внизу возникло озеро, прекрасное до невероятия, совершенная синяя лужа длиной двадцать пять миль и больше, и повсюду внизу речки, как игрушечные ручейки, и леса зеленые и свежие, и даже радостные маленькие развертывающиеся жидкие тропы рыболовных лодок отпускников на озере и в заводях. – Совершенный день солнца, а за хижиной я отыскал снежное поле, такое больше, что ведер холодной воды с него мне хватит до сентября.

Работа моя была наблюдать, нет ли пожаров. Однажды ночью через Национальный заповедник горы Бейкер всухую пронеслась ужасающая гроза с молниями без дождя. – Завидя эту зловещую черную тучу, гневно сверкавшую ко мне, я отрубил радио и положил антенну на землю, и стал ждать худшего. – Шшик! шшик! говорил ветер, поднося пыль и молнию ближе. – Тик! сказал громоотвод, принимая прядь электричества от удара в ближайший Пик Скагит. – Шшик! тик! и у себя в постели я чуял, как движется земля. – Пятнадцать миль к югу, чуть восточнее Пика Рубиновый и где-то возле Пантерного Ручья, взъярился крупный пожар, огромная оранжевая клякса. – В десять часов молния ударила туда снова, и он опасно вспыхнул. —

Я должен был отметить общий район попадания молний. – К полуночи я уже пялился из темного окна так упорно, что у меня начались галлюцинации пожаров повсюду, три зажглись прямо в Молниевом Ручье, фосфоресцирующие оранжевые вертикали призрачного огня, казалось, приходят и уходят.

Наутро, в точке 177°16′, где я видел большой пожар, оставался странный бурый лоскут в заснеженных скалах, показывая, где бушевал огонь и сам захлебнулся во всенощном дожде, что грянул вслед за молнией. Но в пятнадцати милях оттуда итог этой грозы был разрушительный, у Ручья Макэллистер, где огромное пламя пережило ливень и взорвало следующий день тучей, которую было видать аж из Сиэтла. Я жалел парней, которым приходилось тушить эти пожары, дым-прыгунам надо было сигать в них с парашютами из самолетов, а наземные команды добирались пешком по тропам, карабкались и ползли по скользким скалам и осыпям, прибывали на место потные и выдохшиеся, а перед ними там стена жара. Мне как наблюдателю была еще лафа, знай сосредоточивайся да рапортуй точное место (по инструментам) всякого очага возгорания, какой засекался.

Но по большинству дней меня занимала рутина. – Подъем каждый день в семь или около того, котелок кофе закипает над горстью горящих веточек, я выхожу, бывало, на альпийский дворик с кружкой кофе, подцепленной крюком моего большого пальца, и лениво замеряю скорость ветра и его направление, и снимаю показания температуры и влажности – затем, поколов дрова, включаю дуплексную рацию и передаю отчет ретранслятору на Закваске. – В 10 утра я обычно проголадывался по завтраку и готовил себе восхитительные оладьи, ел их у себя за столиком, украшенным букетиками горного люпина и веточками ели.

В начале дня наступало обычное время для ежедневного оттяга, шоколадного пудинга быстрого приготовления с горячим кофе. – Часов около двух или трех я ложился навзничь на луговой стороне и смотрел, как проплывают облака, или собирал голубику и ел ягоды, прямо не сходя с места. Радио работало громко, так что любые вызовы Опустошения я бы услышал.

Затем на закате я варганил себе ужин из банок ямса и «Спэма», и горошка, а иногда просто гороховый суп с кукурузными булочками, испеченными на дровяной печке в алюминиевой фольге. – Затем я выходил к тому отвесному снежному склону и нагребал себе два ведра снега для ванны, и собирал охапку нападавшей растопки со склона, как пресловутая Японская Старуха. – Бурундукам и кроликам выставлял кастрюльки остатков под хижину, посреди ночи слышно было, как они там ими лязгают. С чердака слезала крыса и тоже отъедала.

Иногда я орал вопросы скалам и деревьям и через ущелья или йоделировал – «Каков смысл пустоты?» Ответом было совершенное молчание, так что я понимал. —

Перед тем как отправиться на боковую, я читал при керосинке, какая книжка б ни попалась мне в стопке. – Поразительно, до чего люди в одиночестве голодают по книгам. – Изучив до единого слова том по медицине и пересказы пьес Шекспира в изложении Чарлза и Мэри Лэм, я взбирался на небольшой чердак и собирал драные ковбойские книжки в бумажных обложках и журналы, истрепанные мышами – Кроме того, я играл в конский покер с тремя воображаемыми партнерами.

Около отбоя я доводил кружку молока чуть не до кипения со столовой ложкой меда в ней и выпивал это, как агнец, на сон грядущий, а потом сворачивался калачиком у себя в спальнике.

Никому не следует проживать жизнь, ни разу не испытав здорового, даже скучного уединения в глуши, когда обнаруживаешь, что зависишь исключительно от себя самого, а следовательно, познаешь собственную истинную и скрытую силу. – Научаешься, к примеру, есть, когда голоден, и спать, когда сонен.

Кроме того, перед отбоем у меня наступало время пения. Я расхаживал взад-вперед по хорошо утоптанной тропке в пыли моей скалы, распевая все песенки из оперетт, что только мог вспомнить, да еще и во всю глотку, а меня никто не слышал, кроме оленей и медведя.

В красных сумерках горы были симфониями в розовом снеге – Гора Джек, Пик Трех Дурней, Пик Заморозки, Золотой Рог, г. Ужас, г. Ярость, г. Отчаянье, Пик Кривого Большого Пальца, г. Соперник и ни с чем не сравнимая г. Бейкер больше всего мира в отдалении – и мой личный маленький Хребет Болвана, что завершал собой Хребет Опустошения. – Розовый снег и облака все далекие и в рюшечках, как древние далекие города великолепия Буддаляндии, а ветер трудится не покладая рук – фьить, фьить, – громыхает, по временам трясет мою хижину.

На ужин я себе делал чоп-суи и пек немного печенья, а остатки складывал в кастрюльку оленям, которые приходили лунной ночью и погрызали, как большие странные коровы покоя – длиннорогий самец и важенки, да и детки тоже – пока я медитировал в альпийской травке лицом к волшебному лунополосому озеру. – И видел, как ели отражаются в лунном озере пятью тысячами футов ниже, вверх тормашками, указывая в вечность.

И все насекомые стихали в честь луны.

На том перпендикулярном бугорке я видел, как обернулись шестьдесят три заката – безумные неистовствующие закаты вливались в морские пены облаков сквозь невообразимые утесы вроде тех, что серо рисуешь карандашом в детстве, а за ними все розоттенки надежды, отчего и тебе становится, как им, блистательно и тускло превыше слов. —

Холодными утрами, когда тучи клубятся из Молниевого Ущелья, как дым от гигантского костра, но озеро лазурно, как всегда.

Август налетает порывом, от которого трясется твой домишко, и авгурирует немного Августейшести – затем то ощущение снежно-воздуха и древесного дыма – потом к тебе из Канады подметается снег, и ветер подымается, и темные низкие тучи спешат, как из горнила. Вдруг возникает зелено-розовая радуга – прям у тебя на хребте с парными облаками вокруг и оранжевым солнцем в муках…

…и выходишь, и вдруг тень твоя окольцована радугой, пока идешь по вершине холма, от прелестной ореольной тайны хочется молиться. —

Травинка трепещет на ветрах бесконечности, на якоре у скалы, и твоей бедной нежной плоти нет ответа.

Твоя масляная лампада горит в бесконечности.

Однажды утром я нашел медвежий помет и признаки того, где чудовище взяло банку замороженного молока и сжало ее в лапах, и вгрызлось в нее одним острым зубом, пытаясь высосать пасту. – На туманной заре я глянул вниз вдоль таинственного Хребта Голода с его затерянными в тумане елями и взгорьями его, что горбатятся до незримости, и ветер сдул туман мимо, как слабую метель, и тут я понял, что где-то в тумане бродит медведь.

И казалось, пока я там сидел, что это Изначальный Урсус и что владеет он всем Северозападом и всеми снегами и повелевает всеми горами. – Он был Царь-Медведь, который мог бы сокрушить в своих лапах мою голову и переломить мне хребет, как палку, и это его дом, его двор, его владенья. – Хотя смотрел я весь день, он в таинстве тех безмолвных туманных склонов больше не показывался – рыскал ночью средь неведомых озер, а рано поутру от жемчужно-чистого света, что оттенял горные склоны елей, моргал с уважением. – У него за спиной тут были тысячелетья рысканья, он видел, как приходят и уходят индейцы и красномудирники, а увидит и гораздо больше того. – Он беспрестанно слышал утешительное восторженное струенье тишины, кроме как у ручьев, осознавал ту легкость, из которой соткан мир, однако никогда не излагал, не сообщал жестами, не утруждался жалобами – только грыз и лапал и топтался средь коряг, не обращая внимания ни на что неодушевленное или же одушевленное. – Его здоровенная пасть жев-жвала в ночи, я слышал чавканье из-за горы под звездами. – Вскорости он выйдет из тумана, громадный, и придет, и поглядит мне в окошко большими горящими глазами. – Он был Медведь Авалокитешвара, и знаком его был серый ветер осени. —

Я ждал его. Он так и не пришел.

Наконец осенние дожди, всенощные порывы промокающего насквозь дождя, а я лежу тепленький, как гренок, у себя в спальнике, и утра открывают собой холодные дикие осенние дни с сильным ветром, скачущими наперегонки туманами, внезапным ярким солнцем, девственным светом на лоскутьях холмов, и огонь у меня потрескивает, а я ликую и распеваю во всю глотку. – За окном снаружи продуваемый ветром бурундук сидит на камне прямо, руки сцеплены, он грызет овес, зажав лапками, – крохотный свихнувшийся повелитель всего, что озирает.

Думая о звездах ночь за ночью, я начинаю осознавать «Звезды это слова» и все бессчетные миры во Млечном Пути слова, и в этом мире оно так же. И я понимаю, что где бы ни был, в комнатенке ли, набитой мыслью, или в этой бескрайней вселенной звезд и гор, все это у меня в уме. Нет нужды ни в каком уединении. Так любите жизнь за то, что она такая, и вообще никаких предубеждений умом своим не лепите.

Что за странные сладкие мысли приходят к тебе в горном уединенье! – Однажды ночью я сообразил, что, когда людям даришь понимание и поощрение, в глазах у них робеет забавный кротенький детсконький взглядик, что б ни делали, они не уверены, что это было правильно – ягнятки по всему миру.

Ибо когда осознаешь, что Бог есть Всё, понимаешь, что надо всё и любить, сколь бы скверно ни было оно, в пределе это не хорошо и не плохо (прикиньте прах), это просто было то, что было , что есть, чему пришлось явиться. – Некая драма учить чему-то что-то, некую «презренную субстанцию божественнейшего явленья».

И я осознал, что вовсе не нужно мне прятаться в опустошении, но я могу принять общество на радость ли, на горе, как жену, – я видел, что, если б не шесть чувств, зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса и мышления, самости этого, коя не существует, не было б и никаких явлений для восприятия вообще, да и фактически самих шести чувств или самости. – Страх угасания гораздо хуже, чем само угасание (смерть). – Гнаться за угасанием в старом нирваническом смысле буддизма до крайности глупо, как на это указывают мертвые в безмолвии своего блаженного сна в Матери Земле, коя все равно есть Ангел, зависший на орбите в Небесах. —

Я просто лежал на горном лугосклоне в лунном свете, головой в траве, и слышал безмолвное признание моих преходящих горестей. – Да, так возьми и достигни Нирваны, когда ты уже в ней, попробуй достигнуть вершины горы, когда ты уже там и надо только остаться – тем самым, остаться в Нирванном Блаженстве, и вся недолга и мне, и тебе, без усилий, вообще-то, и без пути, без дисциплины, но лишь знать, что все пусто и пробуждено, Виденье и Кино во Вселенском Разуме Бога (Алайа-Виджняна) и оставаться в этом более-менее мудро. – Ибо само безмолвие есть звук алмазов, что могут прорезать собой все, звук Святой Пустоты, звук угасания и блаженства, то кладбищенское безмолвие, что как молчанье улыбки младенца, звук вечности, благословенности, в которую точно стоит верить, звук ничего-никогда-не-случалось-кроме-Бога (что я вскоре услышу в шумной Атлантической буре). – Существует лишь Бог в Его Излученье, не существует Бог в Его мирной Нейтральности, не существует и не не существует Божья бессмертная первозданная заря Отца-Неба (сей мир сию самую минуту). – И я сказал: – «Останься в этом, никаких тут измерений ни у каких гор или комаров и целых млечных путей миров —» Потому что ощущение есть пустота, старость есть пустота. – Тут только Золотая Вечность Божьего Разума, так практикуй доброту и сочувствие, помни, что люди не отвечают в себе как люди за свое невежество и недоброту, их следует жалеть, Бог это и жалеет, потому что кому о чем есть что сказать-то, коли все есть лишь то, что оно есть, свободное от интерпретаций. – Бог не «достигатель», он «пребыватель» в том, что есть всё, «выжидатель» – одна гусеница, тысяча волосков Бога. – Так знай постоянно, что есть лишь ты, Бог, пустой и пробужденный и вечно свободный, как нечетные атомы пустоты повсюду. —

Я решил, что, когда вернусь к миру там внизу, постараюсь держать ум свой чистым средь мутных человеческих идей, курящихся фабриками на горизонте, сквозь которые я пойду, вперед…

Когда я спустился в сентябре, в лес явилась прохладная старая золотистость, предвещая холодные рывки и мороз, и возможную воющую пургу, что покроет мою хижину полностью, если только те ветра на вершине мира вдруг не оставят ее лысой. Достигнув изгиба тропы, за которым хижина исчезнет, а я нырну к озеру встретить катер, который меня вывезет отсюда и домой, я повернулся и благословил Пик Опустошения и маленькую пагоду на вершине, и поблагодарил их за убежище и урок, что мне преподали.