Онлайн чтение книги Седьмой крест The Seventh Cross
II

А тем временем пастух Эрнст приветствовал свою Нелли ласковым баском, который собачка так хорошо знала, что от радости по ней пробежала дрожь.

– Нелли, – сказал пастух Эрнст. – А она все-таки не пришла, Софи-то, вот дурочка! Она не знает, Нелли, где искать свое счастье. Но мы все-таки потом заснули, верно? Мы не мучились!

У Мангольдов еще было тихо, но в хлеву у Марнетов уже кто-то гремел ведрами. Эрнст взял полотенце и клеенчатую сумку, в которой держал бритвенные и умывальные принадлежности, и направился к Марнетовой колонне. Вздрагивая от холода и удовольствия, он растер шею и грудь и вычистил зубы. Затем повесил карманное зеркальце на забор и начал бриться.

– У тебя найдется для меня немножко теплой водицы? – спросил он Августу, увидев в зеркальце, что она подходит, неся ведра с молоком.

– Да, зайди, – сказала Августа.

– Ишь какая ты стала добрая после замужества, Августа, а раньше была ерш ершом.

– А ты чуть свет уже успел выпить?

– Даже кофе не пил, – отозвался Эрнст. – Мой термос лопнул к чертям.

Там, далеко внизу, на берегу Майна, в густом тумане, люди просыпались, ворча и зевая, и зажигали лампы. Из ворот крайнего дома в Либахе вышла повязанная платочком девушка лет пятнадцати – шестнадцати. Платочек был так бел, что ее тонкие брови выделялись под ним особенно отчетливо. Спокойная, уверенная, что ее друг вот-вот появится, как обычно, на тропинке, ведущей вдоль стены, девушка даже не смотрела в ту сторону, а прямо перед собой. И действительно, из-за ограды показался Гельвиг, тот самый Фриц Гельвиг, ученик сельскохозяйственного училища, и вошел в ворота. Молча, почти без улыбки, девушка подняла руки; они обнялись и поцеловались; а из кухонного окна две женщины – бабушка девушки и пожилая кузина – смотрели на них, не сочувствуя и не порицая, как смотрят на то, что происходит ежедневно. Несмотря на юность, эта пара считалась женихом и невестой. Когда они поцеловались, Гельвиг зажал лицо девушки между ладонями. Они играли в игру – кто первый засмеется, но обоим не хотелось смеяться, они только смотрели друг на друга – глаза в глаза. Как почти все в деревне, они находились в дальнем родстве, и у них были одинаковые карие глаза, но более светлого и прозрачного оттенка, чем обычно в этой местности. Они глядели друг на друга не мигая, глубоким и правдивым, как говорится, невинным взором. И говорится верно, ибо можно ли определить лучше то, что было в их глазах? Еще никакая вина не омрачала этой ясности, никакая догадка, что сердце человека под гнетом жизни идет порой на многое, а человек утверждает потом, будто он не понимал, в чем дело, – но отчего же сердце его тогда так яростно и больно колотилось? Нет, никакое горе не омрачало этого ясного взора, кроме того, что до свадьбы еще далеко. Так они смотрели до тех пор, пока друг друга не потеряли. Веки девушки слегка дрогнули.

– Фриц, – сказала она, – а ведь ты теперь получишь обратно свою куртку.

– Надеюсь, – сказал юноша.

– Боюсь, ее совсем испортили, – сказала девушка. – Знаешь, этот Альвин, который сгреб его, он ведь прямо зверь.

Накануне по деревням только и было разговору что о беглеце, пойманном во дворе у Альвинов… Когда больше трех лет назад был основан лагерь Вестгофен, когда построили бараки и стены, протянули колючую проволоку и расставили часовых, когда затем прибыла первая колонна, встреченная хохотом и пинками, – в этом и тогда уже принимали участие Альбины и им подобные, – когда ночью крестьяне услышали крики и вой и даже выстрелы, всем стало не по себе. Люди осеняли себя крестом: избави бог от такого соседства! Те, кому приходилось идти на работу в обход полем или лесом, видели иной раз и заключенных под охраной, на наружных работах. И многие шептали про себя: «Эх, бедняги!» А потом стали призадумываться: чего они там роются?

Как-то раз в Либахе молодой лодочник даже вздумал открыто проклинать лагерь – тогда еще бывали такие случаи. Его, конечно, сейчас же забрали и посадили на несколько недель: пусть увидит своими глазами, что там внутри. Вышел он оттуда сам не свой и не отвечал на вопросы. Он нашел себе работу на барже, а спустя некоторое время уехал в Голландию и, как рассказывали его родные, остался там навсегда – история, которой вся деревня потом дивилась.

Однажды через Либах провели два десятка заключенных. Их еще до лагеря так обработали, что людям глядеть на них было жутко. И одна женщина в деревне при всех заплакала. В тот же вечер молодой бургомистр деревни вызвал к себе эту женщину, которая доводилась ему теткой, и заявил ей, что она своим хныканьем не только себе, но и своим сыновьям, а его двоюродным братьям – причем один был его шурином – навредила до конца жизни. Да и вообще деревенская молодежь, парни и девушки, не ленились объяснять родителям, зачем и для кого здесь лагерь, – молодежь, которая всегда считает себя умнее старших, с той разницей, что в прежние времена молодежь влекло к себе хорошее, а теперь влекло дурное. Так как с лагерем пришлось примириться и к тому же начали поступать многочисленные заказы на овощи и огурцы, то вскоре завязалось и деловое общение, неизбежное при большом скоплении людей, которых надо содержать.

Но когда вчера чуть свет завыли сирены, когда на всех дорогах словно из земли выросли часовые и распространился слух о побеге, когда затем около полудня в ближайшей деревне действительно был пойман один из беглецов, – лагерь, к которому все давно привыкли, будто заново возник перед ними. Будто заново были возведены стены, протянута колючая проволока – но зачем же непременно тут, у нас? А эта группа заключенных, которых от ближайшей станции на днях прогнали через деревню, – зачем? Женщина, которую три года назад предостерегал племянник-бургомистр, опять плакала вчера при всех. Разве непременно нужно было наступать каблуком на пальцы беглецу, когда он ухватился за борт грузовика? Ведь они все равно его заполучили. Все Альбины отроду были звери, только теперь они верховодят. А тот, бедняга, – на нем лица не было, рядом с ним все деревенские казались такими румяными, здоровущими!

Гельвиг все это слышал. С тех пор как он научился думать, лагерь был уже здесь и всегда было готовое объяснение – зачем он здесь. И Гельвиг ничего другого, кроме таких объяснений, не знал. Ведь лагерь построили, когда он был еще малышом. И вот теперь, когда он уже юноша, он как бы увидел его заново.

Уж конечно, там не одни негодяи да сумасшедшие, говорили люди. Тот лодочник, который тогда побывал в лагере, разве он плохой? Кроткая мать Гельвига сказала: конечно, нет! Сын посмотрел на нее. Сердце его почему-то сжалось. И зачем только у него сегодня свободный вечер! Лучше бы вокруг него были привычные товарищи, шум, военные игры, марши. Он вырос среди неистового рева труб и фанфар, криков «хейль!» и топота марширующих отрядов. И вдруг сегодня все это как будто на миг прервалось, музыка и барабаны, и стали слышны те легкие, тихие звуки, которые обычно неуловимы. Отчего старик садовник сегодня так посмотрел на него? Ведь другие хвалили же Гельвига. Благодаря его подробному, точному описанию куртки, говорили они, беглец и был пойман.

Гельвиг поднялся тропинкой на пригорок. Он увидел среди грядок с репой старшего Альвина и окликнул его. Альбин, уже красный и потный от работы, подошел к тропинке. Ну и денек у него выдался сегодня, подумал Гельвиг, словно Альвин нуждался в защите. Альвин описал ему все, как описывают охоту. А ведь он только что был просто крестьянином, который раньше других выходит на свое поле. Сейчас, во время рассказа, это был уже штурмфюрер, человек, который при соответствующих обстоятельствах может стать Циллигом. Ведь и Циллиг был когда-то таким же вот Альвином, крестьянином из деревни Вертгейм на берегу Майна. И он вставал до зари, и он работал до кровавого пота, но тщетно – его крошечная усадебка была продана с молотка. Гельвиг даже знал Циллига в лицо, тот иной раз приходил сюда из Вестгофена, когда бывал свободен, усаживался в трактире и толковал о деревенских делах. Слушая описание охоты, Гельвиг опустил глаза.

– Куртка? – сказал в заключение Альвин. – Почем я знаю! Нет, это был, верно, другой беглец; твоего тебе придется уж самому ловить. Во всяком случае, на моем молодчике такой куртки не было.

Гельвиг пожал плечами; почувствовав скорее облегчение, чем разочарование, он зашагал к училищу, фасад которого желтел над полями.