Онлайн чтение книги «Морская волшебница», или Бороздящий Океаны The Water-Witch: or the Skimmer of the Seas
Глава XXV

Ладлоу покинул виллу в нерешимости. Пока продолжался описанный нами разговор, он ревниво ловил каждый взгляд красавицы Барбери, не сводя с нее глаз, и, так как на лице девушки был написан живейший интерес к контрабандисту, молодой капитан не преминул сделать из этого свои выводы. То спокойствие и самообладание, с каким она встретила своего дядю и его самого, лишь ненадолго заставили Ладлоу поверить, что она вовсе не была на «Морской волшебнице»; когда же появился веселый и самоуверенный моряк, который командовал этим необыкновенным судном, он не мог более льстить себя такой надеждой. Теперь он был уверен, что выбор Алиды сделан бесповоротно, и, горько сожалея о безрассудной страсти, заставившей эту замечательную девушку забыть о своем положении и репутации, он был слишком справедлив, чтобы не видеть, что человек, который в столь короткое время приобрел власть над чувствами Алиды, обладает многими достоинствами, способными покорить воображение молодой женщины, принужденной вести жизнь столь уединенную.

В душе молодого капитана происходила борьба между долгом и чувством. Помня о той уловке контрабандистов, из-за которой он недавно оказался в их власти, Ладлоу на этот раз принял все меры предосторожности и твердо был уверен, что нарушитель закона в его руках. Теперь он размышлял, воспользоваться ли этим преимуществом или же удалиться, предоставив сопернику пользоваться свободой и служить своей повелительнице. Прямой и бесхитростный, подобно большинству моряков того времени, Ладлоу был преисполнен самых возвышенных чувств как и подобает джентльмену. Он питал к Алиде глубокую нежность, а гордая его душа не вынесла бы упрека в том, что он действовал под влиянием ревности. К тому же ему, королевскому офицеру, противно было унизиться до такого дела, которым, как он думал, скорее пристало заниматься людям, стоящим гораздо ниже его. Он считал себя защитником законных прав и славы своей королевы, а не наемником, не слепым орудием тех, кто взимал для нее пошлину; и хотя он не поколебался бы пойти на любой оправданный риск, чтобы захватить судно контрабандиста или арестовать хоть бы часть его команды в открытом море, ему претила мысль о преследовании одинокого человека на берегу. Это чувство подкреплялось собственным его заверением в том, что он встретился с нарушителем закона на нейтральной почве. Но как бы то ни было, королевский офицер должен повиноваться приказу, и Ладлоу не мог уклониться от исполнения своего прямого долга. Бригантина нанесла такой ущерб королевской казне, особенно в Западном полушарии, что адмиралтейство отдало специальный приказ о ее преследовании. И вот теперь представилась возможность лишить команду бригантины ее главаря, который, при всем совершенстве конструкции этого судна, один мог провести его целым и невредимым через целый флот из сотни крейсеров. Обуреваемый столь противоречивыми чувствами и мыслями, молодой моряк переступил порог виллы и вышел на лужайку, чтобы спокойно поразмыслить на свежем воздухе.

Началась первая ночная вахта. Тень горы все еще покрывала окружающий виллу сад, реку и берег, погрузив их во мрак еще более густой, чем темнота, стлавшаяся над неспокойной поверхностью океана. Очертания предметов были расплывчаты, и, лишь долго и внимательно разглядывая их, можно было разобрать, что это такое, а ландшафт смутно и туманно вырисовывался вдали. Занавеси на окнах «Обители фей» были задернуты, и, хотя в комнатах горел свет, взгляд не мог проникнуть внутрь. Ладлоу огляделся и нерешительно направился к реке.

Желая скрыть свои комнаты от посторонних глаз, Алида по нечаянности оставила уголок занавеси незадернутым. Когда Ладлоу дошел до ворот, которые вели на пристань, он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на виллу, и отсюда вдруг увидел сквозь неплотно задернутые занавеси ту, которая владела всеми его помыслами.

Красавица Барбери сидела за тем же столом, у которого ее застали в тот вечер Ладлоу и олдермен. Локоть ее покоился на драгоценном дереве, а красивая рука касалась чела, которое, вопреки обыкновению, было омрачено задумчивостью и даже печально. Капитан «Кокетки» почувствовал, как сердце у него в груди бешено забилось, — он вдруг вообразил, что прекрасное и задумчивое лицо выражает раскаяние. Вероятно, эта мысль оживила его угасшие надежды, и Ладлоу решил, что, быть может, еще не поздно спасти эту женщину, которую он любил так искренне, не дать ей упасть в пропасть, над которой она повисла. Проступок ее, так недавно казавшийся ему непоправимым, был позабыт, и благородный молодой моряк хотел уже бежать назад к «Обители фей» и умолять свою возлюбленную быть справедливой к самой себе, как вдруг она отняла руку от безукоризненно белого лба и подняла голову, причем по выражению ее лица Ладлоу понял, что она уже не одна. Капитан отступил на несколько шагов и стал смотреть, что будет дальше.

Алида подняла глаза с нежностью и искренней простотой, какими целомудренная девушка встречает человека, пользующегося ее доверием. Она улыбнулась, хоть улыбка эта и была скорее печальной, чем радостной; потом заговорила, но на таком расстоянии Ладлоу, разумеется, не мог расслышать ни слова. А через миг в поле его зрения появился Бурун и взял девушку за руку. Алида не сделала попытки освободиться; напротив, она взглянула в лицо моряку с еще более живым интересом и, казалось, внимала ему, затаив дыхание. Ладлоу рывком распахнул ворота и, не останавливаясь более, вышел на берег реки.

Вельбот с «Кокетки» стоял на том самом месте, где Ладлоу приказал ждать своим людям, и капитан уже хотел сесть в него, как вдруг ворота, захлопнутые ветром, громко стукнули, и он оглянулся. На фоне светлых стен виллы отчетливо виднелась человеческая фигура; она спускалась к реке. Ладлоу велел гребцам спрятаться, а сам, притаившись в тени забора, стал поджидать неизвестного.

Когда человек этот проходил мимо, Ладлоу узнал в нем ловкого контрабандиста. Тот вышел на берег реки и несколько минут осторожно оглядывался вокруг. Потом он издал тихий, но явственный свист, вызывая лодку. Вскоре вслед за этим небольшой ялик выскользнул из камышей у другого берега реки и подплыл к тому месту, где ждал Бурун. Контрабандист легко прыгнул в ялик, и он тотчас понесся к устью реки. Когда он проплывал мимо Ладлоу, тот заметил, что на веслах сидит всего-навсего один матрос; а поскольку у него на вельботе было шесть сильных гребцов, он понял, что человек, которому он так завидовал, теперь наконец-то по всем законам чести и справедливости в его власти. Мы не станем подробно разбирать те чувства, которые переполнили душу молодого капитана. Достаточно сказать лишь, что он немедля прыгнул в вельбот, и погоня началась.

Поскольку вельбот плыл не вслед за контрабандистом, а почти наперерез ему, нескольких сильных ударов весел оказалось достаточно, чтобы подойти к ялику совсем близко, и Ладлоу остановил ялик, ухватившись рукой за его борт.

— Как ни легок ваш ялик, а судьба, видно, покровительствует вам здесь не так щедро, как на большом судне, любезный Бурун, — сказал Ладлоу, сильной рукой подтягивая ялик вплотную к вельботу, так что теперь он оказался всего в нескольких футах от пленника. — На этот раз мы оба в своей стихии, где между контрабандистом и слугой королевы не может быть и речи о нейтралитете.

Пленник явно был захвачен врасплох — он вздрогнул, издал приглушенное восклицание и тут же умолк.

— Ну что ж, вы превзошли меня в ловкости, — промолвил он наконец тихо и теперь уже без тени волнения. — Я ваш пленник, капитан Ладлоу, и мне хотелось бы знать, как вы намерены поступить со мной.

— Сейчас узнаете! Пока что до утра вам придется удовольствоваться скромной каютой на «Кокетке», вместо той роскоши, к которой вы привыкли у себя на «Морской волшебнице». А что решат завтра власти нашей провинции, этого простой офицер знать не может.

— Но лорд Корнбери отправлен в…

— …в тюрьму, — подсказал Ладлоу, видя, что Бурун скорее размышляет вслух, чем задает вопрос. — Родственник нашей милостивой королевы теперь раздумывает о превратностях человеческой судьбы за тюремной решеткой. А новый губернатор бригадир Хантер, как говорят, менее снисходителен к слабостям человеческой натуры.

— Не слишком ли непринужденно говорим мы о высокопоставленных особах! — воскликнул пленник с прежней своей развязностью. — Вы вознаграждены за ту непочтительность, которую испытали на себе ваше судно и его команда не далее как две недели назад; однако я сильно ошибаюсь в вас, если вашему характеру свойственна излишняя жестокость. Могу ли я снестись с бригантиной?

— Разумеется. Но не ранее, чем она будет под командой королевского офицера.

— О сэр, вы недооцениваете моей повелительницы, полагая, что она похожа на вашу! «Морская волшебница» будет бороздить моря до тех пор, пока вам не удастся поймать еще кое-кого. Могу ли я снестись с берегом?

— Против этого мне нечего возразить — при условии, что вы укажете способ.

— Со мной человек, который будет надежным гонцом.

— Да, он надежно одурачен, как и все на бригантине. Этот матрос должен отправиться вместе с вами на «Кокетку», любезный Бурун, — сказал Ладлоу. И печально добавил: — Если кто-нибудь на берегу так заинтересован в вашей судьбе, что предпочтет правду неизвестности, я пошлю верного человека, который исполнит ваше поручение.

— Пусть так, — согласился контрабандист, видимо понимая, что рассчитывать на большее едва ли разумно. — Пускай ваш человек отнесет это кольцо хозяйке вон того дома, — продолжал он, когда Ладлоу назначил гонца, — и скажет, что пославшему его предстоит отправиться на борт королевского крейсера в обществе капитана. Если тебя станут расспрашивать, как это случилось, — добавил он, обращаясь к матросу, — можешь рассказать о моем аресте.

— А теперь слушай, — сказал капитан. — Когда выполнишь это поручение, хорошенько следи за всяким, кто станет шататься по берегу, и смотри в оба, чтоб ни одна лодка не проскользнула из реки в бухту и не предупредила контрабандистов.

Матрос, вооруженный, как всякий вельботный, выслушал эти приказания с обычной почтительностью, после чего шлюпка подошла к берегу, и он выпрыгнул на сушу.

— А теперь, любезный Бурун, когда я исполнил ваше желание, надеюсь, вы не откажетесь выполнить мое. Вот свободное место на моем вельботе, и я буду очень рад, если вы соблаговолите его занять.

С этими словами он учтиво, но вместе с тем небрежно, что до некоторой степени подчеркивало разницу в их положении, протянул руку, чтобы помочь контрабандисту пересесть на вельбот, а в случае нужды — принудить его повиноваться. Но контрабандист отклонил эту фамильярную услугу — сначала он слегка отпрянул, словно стремясь стыдливо уклониться от прикосновения, а потом, не приняв столь двусмысленно протянутую руку, без посторонней помощи легко перешел из ялика в вельбот. Едва он сделал это, как Ладлоу прыгнул в ялик и занял его место. Он приказал одному из своих людей обменяться местами с гребцом, а после этого снова обратился к своему пленнику:

— Я поручаю вас заботам старшины вельбота и этих достойных матросов, любезный Бурун. Пути наши расходятся. Вы займете мою каюту, которая целиком в вашем распоряжении; а еще до начала послеполуночной вахты я вернусь на борт крейсера и позабочусь о том, чтобы королевский флаг не был спущен, а ваше зеленое знамя не заставило моих людей забыть свой долг.

Затем Ладлоу шепотом отдал старшине какие-то распоряжения, и шлюпки разлучились. Вельбот продолжал путь к устью реки, и весла его размеренно и красиво рассекали воду, как гребут на шлюпках с военных кораблей, а ялик скользил бесшумно и благодаря своему темному цвету и малой величине был почти невидим.

Когда обе шлюпки вышли в залив, вельбот повернул к стоявшему в отдалении крейсеру, а ялик взял вправо и поплыл прямо в глубину бухты. Контрабандист из осторожности обмотал весла тряпками, и теперь Ладлоу, различив впереди воздушные очертания высокого и легкого такелажа «Морской волшебницы», поднимавшегося над верхушками карликовых деревьев, которые росли на берегу, имел все основания полагать, что его приближения никто не заметил. Убедившись, что бригантина в бухте, и точно зная место ее стоянки, он двигался со всеми предосторожностями.

Через десять или пятнадцать минут ялик был уже под самым бушпритом красивого судна, не замеченный часовыми, которые, без сомнения, дежурили на палубе. Все удалось как нельзя лучше, и вскоре он ухватился за якорный канат, а с бригантины по-прежнему не доносилось ни звука. Ладлоу пожалел, что не вошел в бухту на вельботе — столь глубоким и невозмутимым был покой, царивший на бригантине, — он не сомневался, что мог бы нанести ей решительный удар. Раздосадованный своей непредусмотрительностью и возбужденный надеждой на успех, он начал обдумывать всякие хитрости, которые, естественно, пришли бы на ум всякому в его положении.

С юга тянул не очень сильный, но ровный и насыщенный ночной сыростью ветер. Бригантина, укрытая от морских течений, была, однако, подвержена течениям воздушным; она стояла носом к океану, а кормой — к берегу бухты. От берега ее отделяло менее пятидесяти морских саженей, и Ладлоу сразу увидел, что судно стоит на одном якоре, а все остальные подняты. У капитана королевского крейсера мелькнула мысль, что он может перерезать единственный канат, который удерживает судно контрабандиста на месте, и, если это ему удастся, бригантину наверняка снесет к берегу, прежде чем команда, поднятая по тревоге, успеет поставить паруса или отдать якорь. Хотя ни у него, ни у гребца не оказалось никакого подходящего орудия, кроме длинного матросского ножа, соблазн был слишком велик, чтобы не сделать попытки. План выглядел очень уж заманчиво, так как хотя бригантина и не получила бы серьезных повреждений, но, чтобы стянуть ее с песчаной мели, пришлось бы провозиться довольно долго, а тем временем подоспели бы шлюпки или даже сам крейсер, чтобы ее захватить. Взяв у матроса нож, Ладлоу сам полоснул по твердому, неподатливому канату. Но едва стальное лезвие коснулось прочных смоленых волокон, как ослепительный яркий свет ударил капитану в лицо. Придя в себя от изумления и протирая глаза, пылкий искатель приключений поднял голову с тем смущением, которое испытывает человек, застигнутый в то время, когда он делает что-либо постыдное, как бы похвальны ни были его побуждения; это своего рода дань, которую человеческая натура во всех случаях жизни отдает открытому образу действий.

Хотя Ладлоу, застигнутый врасплох, понимал, что рискует жизнью, тревога, проснувшаяся в нем, мгновенно была забыта — такое удивительное зрелище представилось его взору. Бронзовый неземной лик фигуры, стоявшей на носу бригантины, был ярко освещен; глаза ее в упор глядели на Ладлоу, словно следили за малейшим его движением, а на лице играла зловещая многозначительная улыбка — казалось, она презирала его тщетную хитрость! Гребца не пришлось понуждать налечь на весла. Едва он увидел это таинственное лицо, как ялик понесся прочь от бригантины, словно вспугнутая морская птица. Хотя Ладлоу каждый миг ждал выстрела, даже крайняя опасность не помешала ему внимательно рассмотреть фигуру. Свет, которым она была озарена, сильный, яркий, резкий, слегка заколебался, вырвав из темноты ее одежды.

И тут капитан убедился, что Бурун сказал правду: с помощью какого-то механизма, разглядеть который у него не было времени, зеленая, как морская волна, мантия вдруг сменилась ярко-синей, словно океанская глубь. Затем свет погас, словно только для того и загорелся, чтобы обнаружить намерение волшебницы пуститься в плавание.

— Недурной маскарад, — пробормотал Ладлоу, когда ялик отплыл на безопасное расстояние. — Это означает, что контрабандист намерен вскоре покинуть наши берега. Перемена цвета ее одежд — это какой-то сигнал для суеверной и одураченной команды. Мой прямой долг — расстроить планы этой их повелительницы, как он ее называет, хотя слов нет — она не дремлет.

Не прошло и десяти минут, как наш незадачливый искатель приключений, поразмыслив, понял, что всякий план, осуществляемый сомнительными средствами, оправдан лишь в том случае, если он увенчается успехом. Если бы Ладлоу удалось перерезать канат и бригантину снесло на берег, возможно, он снискал бы себе славу человека умного и наделенного разнообразными талантами; тогда эта счастливая мысль принесла бы ему богатые плоды, но теперь его терзало предчувствие, что неудавшийся план может получить широкую огласку. На веслах в ялике сидел Роберт Болтун, тот самый фор-марсовый, который в прошлый раз во всеуслышание уверял, что он уже видел повелительницу бригантины, озаренную светом, когда вместе с другими матросами убирал фор-марсель «Кокетки».

— Мы с вами взяли не тот курс, мистер Болтун, — сказал капитан, когда ялик, выскользнув из бухты, плыл по заливу. — Но нам дорога честь нашего крейсера, а потому мы не занесем это происшествие в судовой журнал. Надеюсь, вы меня понимаете: ведь когда имеешь дело с умным человеком, достаточно одного слова.

— Поверьте, ваша честь, я знаю, что мой долг повиноваться приказам и не рассуждать, — отвечал фор-марсовый. — Перерезать канат ножом всегда дело долгое; но хоть не годится простому матросу высказывать свое мнение в присутствии столь сведущего джентльмена, а только сдается мне, что еще не выкован тот нож, который перережет хоть одну веревку на бригантине без согласия той колдуньи, что стоит у нее под бушпритом.

— А что думают матросы об этой странной бригантине, за которой мы гоняемся столько времени без всякого успеха?

— Думают, что мы будем гоняться за ней без толку, покуда не съедим последнюю галету и не выпьем последний глоток пресной воды. Конечно, не мое дело учить вашу честь, но на крейсере нет ни единого человека, который надеялся бы получить хоть фартинг за то, что захватит ее. Матросы разное говорят о Бороздящем Океаны, но все сходятся на том, что ежели только ему не помогает какое-нибудь неслыханное счастье — а это ведь все равно что запродать душу тому, кто не очень охоч помогать в честных делах, — то второго такого моряка не сыщешь на всем океане!

— Обидно слышать, что мои матросы такого низкого мнения о собственном своем искусстве. Просто у нас еще не было ни одного подходящего случая. Было бы только открытое море да свежий ветер, и наш крейсер потягается с этой колдуньей, которая плавает на бригантине. А что до Бороздящего Океаны, то будь это человек или дьявол, но он теперь в наших руках.

— Ваша честь уверены, что этот ловкий и ладный джентльмен, которого мы схватили в ялике, и вправду знаменитый контрабандист? — спросил Болтун и даже бросил грести, сгорая от любопытства. — На крейсере поговаривали, что Бороздящий Океаны еще выше ростом, чем тот здоровенный чиновник, знаете, в Плимутском порту, а плечи у него…

— У меня есть основания считать, что эти люди ошибаются. Вы ведь образованнее других матросов, мистер Болтун, так что будем держать язык за зубами. Вот вам крона с изображением короля Людовика. Он наш заклятый враг, и вы можете проглотить его целиком или по кусочкам — как вашей душе угодно. Но помните, что наше плавание на ялике — строжайший секрет, и чем меньше будет разговоров о том, кто на бригантине несет вахту во время стоянки, тем лучше.

Честный Бобnote 159Боб — уменьшительное от Роберт. взял серебряную монету с радостью, которую не могло омрачить никакое воспоминание о чуде, и, почтительно приподняв шляпу, не преминул заверить капитана, что будет нем как могила.

Вечером товарищи напрасно пытались вытянуть из фор-марсового подробности о его поездке с капитаном; уклоняясь от прямых ответов, он отделывался намеками столь туманными и двусмысленными, что суеверный страх среди матросов, который Ладлоу хотел успокоить, возрос вдвое против прежнего.

Вскоре после этого разговора между капитаном и матросом ялик причалил к борту «Кокетки». Пленника капитан нашел в своей каюте — он был озабочен и даже печален, но тем не менее прекрасно владел собой. Он произвел сильное впечатление на офицеров и команду, но почти все, подобно Болтуну, отказывались верить, что красивый и нарядный юноша, для встречи которого их вызвали на палубу, и есть знаменитый контрабандист.

Поверхностные наблюдатели, замечающие лишь внешние проявления человеческого характера, сплошь и рядом ошибаются. Хотя вполне разумно предположить, что человек, который нередко участвует в грубых и жестоких делах, неизбежно сам проникается злобой и отталкивающей свирепостью, но если, как говорят, в тихом омуте черти водятся, то и под скромной, а порой даже холодной внешностью скрываются иногда способности самые удивительные. Нередко люди, с виду мягкие и смирные, оказываются самыми отчаянными и своенравными, а тот, кто глядит настоящим львом, на поверку выходит немногим лучше ягненка.

От Ладлоу не укрылось, что недоверие фор-марсового разделяет почти вся команда. Но так как он не в силах был совладать со своим нежным чувством к Алиде и ко всему, что ее касалось, а раскрывать карты покуда не было необходимости, он промолчал и тем самым только укрепил своих людей в их убеждении. Отдав несколько мелких распоряжений, он пошел в каюту и попытался поговорить с пленником по душам.

— Вон та свободная каюта в вашем распоряжении, мастер Бурун, — начал он, указывая на маленькую каюту напротив своей собственной. — Похоже, что нам предстоит поплавать вместе несколько дней, если только вы сами не ускорите дело, сдав «Морскую волшебницу», а в этом случае…

— Вы, кажется, хотите мне что-то предложить?

Ладлоу замялся, оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что его никто не слышит, и подошел поближе к своему пленнику.

— Сэр, я буду говорить с вами прямо, как подобает моряку. Красавица Барбери мне дороже всех женщин, каких я встречал в своей жизни; боюсь, что ни одна женщина на свете никогда уже не будет мне так дорога. Вам незачем знать, что обстоятельства… Скажите, вы ее любите?

— Да.

— А она… не бойтесь доверить эту тайну человеку, который не употребит ваше доверие во зло… она вас любит?

Моряк с бригантины с достоинством отстранился от капитана; но в тот же миг он снова обрел прежнюю непринужденность и, словно боясь выдать себя, сказал потеплевшим голосом:

— Главный грех мужчины — это его пренебрежение к женским слабостям. Кроме нее самой, капитан Ладлоу, никто не может судить о ее чувствах. Что же касается меня, то я никогда не буду испытывать к представительницам прекрасного пола ничего, кроме почтительного сочувствия их зависимому положению, их преданности и постоянству в любви, их верности в любых испытаниях и сердечной искренности.

— Эти чувства делают вам честь; и ради вашего собственного счастья, так же как и ради счастья других, я желал бы, чтобы ваш характер не был столь противоречив. Можно лишь сожалеть…

— Вы хотели что-то предложить относительно бригантины?

— Да, я собирался сказать, что, если судно будет сдано добровольно, мы могли бы найти средства смягчить удар, который был бы особенно тяжек кое для кого в случае ее захвата.

Лицо контрабандиста утратило свою обычную веселость и оживление; румянец его щек уже не был так ярок, а взгляд — не так беззаботен, как во время прежних разговоров с Ладлоу. Но, когда капитан заговорил о бригантине, на его тонком лице мелькнула уверенная улыбка.

— Еще не заложен киль того судна, которое догонит бригантину, и не сотканы паруса, которые понесут его по воде, — сказал он твердо. — Наша повелительница не так безрассудна, чтобы спать, когда ее помощь необходима.

— Эта басня о сверхъестественной помощи годится лишь на то, чтобы дурачить невежественных людей, которые покорно следуют за вами, но меня вам не провести. Я нашел то место, где стоит бригантина, и даже был у нее под самым бушпритом, так близко от ее водореза, что мог осмотреть якоря. А теперь я принял меры, чтобы узнать еще кое-что и захватить бригантину.

Контрабандист выслушал его, не выказывая ни малейшей тревоги, после чего воцарилась такая тишина, что слышно было его дыхание.

— Надеюсь, мои люди были бдительны? — Это был даже не вопрос, а, скорее, небрежно оброненное замечание.

— До такой степени бдительны, что мы подгребли под самый мартин-штаг и наш ялик никто не окликнул! Будь у нас при себе топор, нам ничего не стоило бы обрубить якорный канат, и ветер выбросил бы ваше прекрасное судно на берег!

Глаза контрабандиста сверкнули грозно, как у орла. Он поглядел на капитана крейсера испытующе и в то же время с негодованием. Под этим проницательным взглядом Ладлоу съежился и покраснел до корней волос — нет необходимости объяснять, о чем он вспомнил в эту минуту.

— Достойная же мысль пришла вам в голову! И мало того — я уверен, что вы попытались ее осуществить! — воскликнул Бурун, видя смущение Ладлоу. — Но нет… не может быть, чтобы вам это удалось.

— Удалось или нет, покажет результат.

— Повелительница бригантины не дремлет! Вы видели ее сияющие глаза! Ее таинственный лик излучал свет — о, я знаю, что так оно и было, Ладлоу: ты молчишь, но твое честное лицо не может лгать!

Молодой контрабандист отвернулся от капитана и залился веселым смехом.

— Мог ли я сомневаться в этом! — продолжал он. — Что значит отсутствие одного скромного пажа из ее свиты! Поверьте, она и на этот раз будет неутомима и не пожелает беседовать с крейсером, чьи пушки изъясняются на столь грубом языке… Но погодите! Кто-то идет!

Вошел офицер и доложил о приближении шлюпки. При этом известии Ладлоу и его пленник вздрогнули — не трудно догадаться, что обоим пришла в голову одна и та же мысль: не парламентер ли это с «Морской волшебницы»? Ладлоу поспешил на палубу, а Бурун, несмотря на свое многократно испытанное искусство владеть собой, не смог скрыть волнения. Он поспешил в отведенную ему каюту и, весьма вероятно, прильнул к иллюминатору, чтобы увидеть, кто это так неожиданно пожаловал на крейсер.

Услышав обычный оклик и отзыв на него, Ладлоу понял, что это не парламентер с бригантины. Отзыв был, как сказал бы моряк, «не форменный» — иными словами, не было в нем той особой четкости, которая всегда и во всем отличает моряка, позволяя сразу уличить самозванца. Когда часовой, стоявший у трапа, быстро и отрывисто крикнул «кто гребет?», а из лодки донесся испуганный отклик «что вы говорите?», команда «Кокетки» разразилась насмешками, какими человек, едва обучившийся какому-нибудь делу, всегда готов осыпать желторотого новичка.

Но на борту крейсера воцарилось глубокое молчание, когда двое мужчин и две женщины поднялись по трапу, а гребцы остались сидеть на банках с веслами наготове. Множество фонарей ярко осветили незнакомцев, но лица их, плотно закутанные, нельзя было разглядеть, и все четверо, никем не узнанные, спустились в каюту.

— Капитан Корнелий Ладлоу, мне, пожалуй, лучше бы надеть на себя королевскую ливрею, чем плавать вот так без конца неизвестно зачем между «Кокеткой» и берегом, словно опротестованный вексель, который переходит из рук в руки, прежде чем он будет оплачен, — сказал олдермен ван Беверут, невозмутимо разоблачаясь в просторной каюте, в то время как его племянница, не дожидаясь приглашения, опустилась на стул, а двое слуг в почтительном молчании стали рядом. — Вот Алида, это она пожелала предпринять столь неразумную поездку и, что еще хуже, потащила меня за собой, хотя я уже давно вышел из того возраста, когда мужчина следует за женщиной только потому, что у нее красивое личико. Час для визита неподходящий, а что касается повода… ну, если Буруну и пришлось немного уклониться от своего курса, что ж, в этом большой беды нет, поскольку он в руках такого скромного и доброжелательного офицера…

Олдермен вдруг осекся, так как дверь каюты отворилась и на пороге появился тот, о ком он говорил.

Ладлоу, узнав, кто его гости, уже не нуждался в объяснениях — он сразу понял, что привело их на крейсер. Повернувшись к олдермену ван Беверуту, он сказал с горечью, которой не мог скрыть:

— Мне кажется, я здесь лишний. Располагайтесь в этой каюте как у себя дома и можете быть уверены, что, пока вы оказываете ей эту честь, никто не посмеет сюда войти. А меня долг призывает наверх.

Молодой капитан поклонился и поспешно вышел. Проходя мимо Алиды, он увидел, как ярко блеснули ее темные, выразительные глаза, и принял этот взгляд за изъявление благодарности.