Онлайн чтение книги Том 13. Салли и другие
Глава I САЛЛИ ПРИНИМАЕТ ГОСТЕЙ

1

Салли довольным взглядом окинула длинный стол. Наконец она чувствовала себя счастливой. Все разговаривали и смеялись. В общем, праздник, несмотря на скомканное начало, удался, как она и надеялась. Неловкая сдержанность, вызванная белым вечерним жилетом, в который по случаю торжества облачился ее брат Филлмор, исчезла, и обитатели Образцового пансиона миссис Мичер, постоянные и временные, опять стали сами собой.

На ее конце стола разговор в который раз вернулся к животрепещущей теме — наследство Салли и как его потратить. Приятно иметь собственные деньги, почти так же приятно придумывать, на что пустить чужие. Гости Салли получали немало удовольствия, составляя для нее бюджет. По слухам, в их распоряжение попала кругленькая сумма, так что советы были не лишены некоторой масштабности.

— Позвольте, — отрывисто заговорил Огастес Бартлетт. — Вот что я бы сделал на вашем месте. — Огастес Бартлетт, занимавший какую-то невероятно мелкую должность в брокерской фирме «Кан, Моррис и Браун» с Уолл-Стрит, всегда говорил отрывисто и с напором, как и приличествовало человеку, водившему близкое знакомство с финансовыми воротилами, — Тысяч двести я вложил бы в какие-нибудь надежные бумаги. Мы как раз выпустили облигации, на которые следует взглянуть. С остальным можно и поиграть.

Говоря «поиграть», я имею в виду «рискнуть» и вложить деньги в какие-нибудь новые бумаги. К примеру, стоит присмотреться к «Стальным компаниям». Я слышал, к следующей субботе они подскочат до ста пятидесяти.

Эльза Доланд, хорошенькая большеглазая девушка, сидевшая слева от мистера Бартлетта, не разделяла его мнения:

— Купи театр, Салли, и поставь что-нибудь стоящее.

— И потеряй все до цента, — добавил невзрачный юноша с низким голосом, который сидел через стол от нее. — Будь у меня несколько тысчонок, — сказал он, — я бы все поставил на Свистуна Бенни в следующем матче тяжеловесов. Ко мне попала конфиденциальная информация: Драчун Тук в седьмом раунде собирается лечь и…

— Послушайте, — перебили его, — дайте сказать! Если бы у меня было четыреста тысяч…

— Если бы у меня было четыреста тысяч, — сказала Эльза Доланд, — я знаю, что я сделала бы прежде всего!

— И что же? — спросила Салли.

— Уплатила бы по чеку. Сегодня утром был крайний срок.

Салли быстро встала, бесшумно обошла стол, положила руку на плечо подруги и прошептала ей на ухо:

— Эльза, дорогая, у тебя правда совсем нет денег? Если что, ты знаешь, я…

Эльза рассмеялась:

— Ты ангел, Салли. Таких больше нет. Ты готова отдать последнее. Конечно, у меня есть деньги. Я только что вернулась с гастролей и купаюсь в золоте. Я просто хотела тебя подразнить.

Успокоившись, Салли вернулась на свое место и обнаружила, что гости успели разделиться на две школы мысли. Консервативные и осторожные во главе с Огастесом Бартлеттом окончательно решили триста тысяч вложить в «облигации Свободы»,[64] Облигации Свободы — облигации, выпущенные в США в годы Первой мировой войны. а остаток — в какую-нибудь недвижимость; спортивно настроенное меньшинство, вдохновленное познаниями невзрачного молодого человека, уже поставило все деньги на Свистуна Бенни, предусмотрительно разбив сумму на мелкие ставки, чтобы никто ничего не заподозрил. Очевидно, мистер Тук пользовался в кругу знатоков такой безупречной репутацией, что, по мнению невзрачного молодого человека, если взяться за дело осторожно и без спешки, можно было заработать на нем три к одному. Салли показалось, что настало время исправить недоразумение.

— Не знаю, откуда у вас сведения, — сказала она, — но, боюсь, они неверные. У меня всего двадцать пять тысяч.

Эти слова слегка охладили присутствующих. Им, жонглировавшим миллионами, упомянутая сумма на миг показалась недостойной внимания. Примерно столько они выделили наследнице на такси. Однако в конце концов они свыклись с этой цифрой: даже с такой жалкой суммой, как двадцать пять тысяч, можно что-нибудь сделать.

— Если бы у меня было двадцать пять тысяч, — сказал Огастес Бартлетт, первым оправившийся от шока, — я бы купил акции…

— Если бы у меня было двадцать пять тысяч… — начала

Эльза Доланд.

— Если бы у меня было двадцать пять тысяч в тысяча девятисотом году, — перебил ее угрюмый господин в очках, — я бы устроил революцию в Парагвае.

И он погрузился в мрачные размышления о том, к чему бы это привело.

— Так. А вот что собираюсь делать я, — сказала Салли. — Для начала поеду в Европу… во Францию. Я много хорошего слышала о Франции. Так что уеду, как только получу паспорт. Поживу там месяц-другой, вернусь, осмотрюсь, вложу деньги в какое-нибудь симпатичное небольшое дело и буду жить в роскоши. У кого-нибудь есть возражения?

— Могли бы поставить на Свистуна Бенни хоть пару тысяч… — заметил невзрачный молодой человек.

— Да не нужен мне ваш Свистун, — сказала Салли. — Не взяла бы его даже даром. Если мне захочется швыряться деньгами, я поеду в Монте-Карло и буду швыряться ими, как положено.

— Монте-Карло… — Лицо угрюмого господина осветилось при этом магическом слове. — Был я в Монте-Карло в девяносто седьмом, и если бы мне еще пятьдесят долларов… всего пятьдесят… я бы…

На дальнем конце стола зашевелились, раздалось покашливание, скрип отодвигаемого стула; и неторопливо, с естественной грацией старого актера, который набирался мастерства в эпоху, когда в театре еще умели играть, на ноги поднялся мистер Максвелл Фоситт, самый пожилой обитатель меблированных комнат.

— Леди, — сказал мистер Фоситт с учтивым поклоном, — и… — он распрямился, бросив из-под белых густых бровей строгий взгляд на некоторых представителей молодого поколения, которые выказывали чрезмерную норовистость, — и… джентльмены. Думаю, я не могу упустить эту возможность, не сказав несколько слов.

Слушатели его нисколько не удивились. Вполне вероятно, изобилующая событиями жизнь такого большого города, как Нью-Йорк, однажды и предоставила мистеру Фоситту возможность, которую тот упустил, не сказав несколько слов; однако они ничего такого припомнить не могли и давно оставили надежду. С самого начала они понимали, что лишь бездумный оптимист мог рассчитывать на то, что старый джентльмен воздержится от речи в день, когда Салли Николас устроила прощальный ужин. Отчасти, потому что они смирились, однако, главным образом, потому, что после угощения, которое приготовила для них мисс Николас, они испытывали блаженную сытость, все приготовились хладнокровно выслушать старого джентльмена. Была, правда, попытка со стороны Несравненных братьев Мерфи, которые прибыли в город с эквилибристическим номером и поселились в меблированных комнатах на прошлой неделе, сформировать крайне левую оппозицию и помешать оратору, однако и они затихли под ледяным взглядом хозяйки. Несмотря на краткое знакомство, гуттаперчевые молодые люди безгранично преклонялись перед Салли.

Следует заметить, что это преклонение было вполне уместным. Человеку, которому Салли не понравилась бы, наверное, вообще невозможно было угодить. Невысокая, тоненькая девушка с изящными ручками и ножками, дружелюбной улыбкой и ямочкой, которая время от времени появлялась на подбородке. Лицо ее обрамляла густая копна темных волос, а карие глаза совсем исчезали, когда она смеялась, что бывало часто. Кроме того, у нее была индивидуальность, которой недоставало большинству жильцов миссис Мичер, и она гордо несла знамя юности. Так что, одобрив Салли, Несравненные Мерфи нисколько не погрешили против своих высоких стандартов.

— Меня попросили, — продолжал мистер Фоситт, — хотя, несомненно, среди здесь присутствующих есть люди гораздо более достойные такого задания, по сравнению с которыми я как Марк Антоний по сравнению с Брутом, не могу назвать себя оратором. Меня попросили поднять тост за здоровье…

— Кто это попросил? — поинтересовался тот Несравненный Мерфи, что был пониже ростом, курносый прыщеватый юнец. Несмотря на это, он мог стоять на одной руке, опираясь на перевернутую бутылку из-под имбирного пива и вращая ногами бочку. Что ж, в каждом из нас есть что-то хорошее.

— Меня попросили, — повторил мистер Фоситт, проигнорировав бестактный вопрос, ответить на который, впрочем, ему было бы нелегко, — поднять тост за здоровье нашей очаровательной хозяйки (аплодисменты), а также за ее брата, нашего старого друга Филлмора Николаса.

Упомянутый джентльмен, который сидел на том же конце стола, что и оратор, слегка кивнул в знак признательности. Кивнул он снисходительно, как кивает тот, кто очутился среди низшего сословия, сознает это и все же старается быть любезным. Салли всерьез призадумалась, не запустить ли ей в брата апельсином. Один как раз лежал у нее под рукой, а сверкающая манишка Филлмора представляла собой отличную мишень, однако Салли сдержалась. В конце концов, если хозяйка поддастся примитивным импульсам, что будет? Хаос. Нахмурившись, она посмотрела на неугомонных Мерфи и поняла, что если начнет швыряться фруктами пусть и ради высоких целей, влияние ее в этом доме ослабнет.

Со вздохом она откинулась на спинку стула. Искушение было велико. Больше всего в людях ей, девушке демократичной, не нравилась напыщенность, и хотя она любила своего брата, отрицать было невозможно: с тех пор как несколько месяцев назад на него свалилось богатство, Филлмор стал невыносимо напыщенным. Если и существуют молодые люди, которым наследство пошло на пользу, Филлмор Николас оказался не из их числа. По-видимому, он возомнил себя Избранником судьбы.[65] Избранник судьбы — обычно так называют Наполеона. Удостоиться беседы с ним простому смертному было труднее, чем получить аудиенцию у надменного монарха. Больше часа Салли уговаривала его выбраться с Риверсайд-Драйв, где он теперь жил, к ней на праздник в меблированные комнаты. И Филлмор прибыл. Он был одет безупречно, так что на фоне его вечернего костюма остальные гости больше походили на участников велогонки-многодневки. Один лишь белый жилет, немой упрек честной бедности, нагнал такого смущения, что гости не могли прийти в себя, пока не съели суп и рыбу! Большинство присутствующих знали Филлмора Николаса нищим юношей, которому твидовые костюмы служили дольше, чем кому бы то ни было, его называли просто Филл и частенько ссужали деньгами. Однако сегодня, увидев белый жилет, бывшие соседи отпрянули, онемевшие и сконфуженные.

— Говоря, — продолжал мистер Фоситт, — как англичанин, поскольку, хотя уже давно я получил то, что на административном языке называется документами, впервые я посетил эту великую страну, будучи подданным ее величества, и могу сказать, что две вещи в Америке всегда производили на меня глубочайшее впечатление — щедрое американское гостеприимство и обаяние американских девушек. Сегодня нам особенно повезло, поскольку гостеприимство нам оказывает американская девушка, и думаю, я не погрешу против истины, сказав, что никто из здесь присутствующих никогда не позабудет этот вечер. Мисс Николас устроила для нас настоящий пир. Я повторяю — пир. На аперитив нам даже предложили спиртное. Не знаю, откуда оно, и не буду спрашивать, как нашей хозяйке удалось его раздобыть, однако нас угостили спиртными напитками. Мисс Николас…

Мистер Фоситт замолчал, раскуривая сигару. Филлмор подавил зевок и взглянул на часы. Салли по-прежнему сидела, внимательно подавшись вперед. Она знала, как важно для старика произнести настоящую речь, и хотя сама предпочла бы сменить тему, готова была слушать бесконечно.

— Мисс Николас, — продолжил мистер Фоситт, опуская сигару —…хотя что это? Почему я зову ее мисс Николас?

— Потому что ее так зовут, — предположил тот Мерфи, что повыше.

Мистер Фоситт взглянул на него неодобрительно. Он вообще не любил всю эту несравненную братию, поскольку, прожив в пансионе много лет постоянно, считал, что временные жильцы, играющие в водевилях, портят репутацию заведения, однако этот ему не нравился в особенности, ибо в первый же вечер по приезде назвал его «дед».

— Да, сэр, — строго сказал он, — ее так зовут. Однако есть у нее и другое имя, которое гораздо милей тем, кто любит ее кто преклоняется перед ней, кто с нежностью смотрит на нее все три года, что она живет под крышей этого дома. Впрочем, имя это, — мистер Фоситт говорил уже не так возвышенно, опустившись практически до выпадов, — вряд ли известно паре никчемных акробатов, которые остановились здесь всего на пару дней и, слава Богу, завтра отправятся в какой-нибудь другой город. Имя это, — мистер Фоситт вновь обратился к возвышенному тону, — Салли. Наша Салли. Три года она порхала по этому дому, как — я обдуманно прибегаю к этому сравнению, — как солнечный луч. Три года она озаряла нашу жизнь и радовала нас. И вот теперь, получив жизненные блага, внезапный приход которых счастливо совпал с ее двадцать первым днем рождения, она уйдет из нашего круга. Из нашего круга, леди и джентльмены, но не из наших сердец. И думаю, я могу надеяться, я могу предсказывать, что, какие бы сферы она ни украшала в будущем, каких бы высот в обществе она ни достигла, она сохранит в уголке своего золотого сердца место для товарищей своей богемной юности. Леди и джентльмены, я пью за нашу хозяйку мисс Салли Николас и нашего старого друга, ее брата Филлмора.

Глядя на своего брата, тяжело поднявшегося на ноги, как только смолкли одобрительные возгласы, Салли почувствовала, что ее сердце бьется чуть быстрее. Язык у Филлмора был подвешен неплохо, и он всегда был на хорошем счету в дискуссионном клубе у себя в колледже. Именно поэтому она так настаивала, чтобы он пришел сегодня вечером. Салли догадывалась, что мистер Фоситт, этот славный старик, скажет много приятных вещей в ее адрес, и сомневалась, что она сумеет достойно ему ответить. А выступить с ответным словом было необходимо. Она хорошо знала мистера Фоситта. Подобные события он рассматривал скорее как сцены из пьесы и свою собственную роль выдерживал с безукоризненным изяществом. Поэтому у нее не было сомнений, что он будет задет, если ему не подадут реплику. На красноречие нужно было ответить красноречием, или вечер будет испорчен.

Филлмор Николас разгладил морщинку на своем жилете, положил на стол пухлую руку, большим пальцем другой руки зацепился за жилетный карман и окинул стол таким надменным взглядом, что Салли машинально потянулась к апельсину, подумав: неужели и сейчас нельзя…

Очевидно, это — закон природы: чем красивей девушка, тем безобразней у нее брат. Годы не красили Филлмора Николаса. В семилетнем возрасте это был прелестный малыш, однако с тех пор красоту он растерял, и теперь, когда ему исполнилось двадцать пять, отрицать было глупо: он явно не удался. В течение трех предшествующих лет недостаток средств и тяжелый труд как-то сдерживали его фигуру, однако, получив деньги, он пошел вширь и залоснился. Теперь Филлмор выглядел так, словно слишком хорошо и слишком часто ел.

Тем не менее Салли готова была простить ему все это, только бы он произнес хорошую речь. Она видела, как мистер Фоситт откинулся на спинку стула, весь внимание.

Высокопарные фразы были необходимы старику как воздух.

Филлмор заговорил.

— Думаю, — сказал он, — хватит на сегодня речей. Очень мило, что выпили за наше здоровье. Спасибо.

И сел.

Эти простые слова произвели на компанию сильное впечатление, однако не все восприняли их одинаково. Большинство слушателей испытали неподдельное облегчение. Когда Филлмор встал, в его манере чувствовались такая грозная неспешность и опыт, что унылые дали ему, по меньшей мере, двадцать минут, а оптимисты считали, что им очень повезет, если он уложится в десять. Поэтому теперь никто не жаловался, наоборот, большинству гостей выступление Филлмора показалось идеальной послеобеденной речью.

Совершенно по-иному реагировал мистер Максвелл Фоситт. На лице у несчастного старика застыло такое удивление и ужас, словно из-под него внезапно выдернули стул. Он испытывал то тошнотворное ощущение, когда, поднимаясь по лестнице, наступаешь на несуществующую ступеньку. Увидев выражение его лица, Салли вскрикнула, как будто при ней упал и ударился ребенок. Тут же она обежала вокруг стола, обвила руками его шею и заговорила поверх его головы:

— Мой брат, — она запнулась, бросив сердитый взгляд на безукоризненного Филлмора, который опустил голову, избегая встречаться с ней глазами, и разглаживал морщинку на жилете, — сказал не совсем… не совсем то, что, я надеюсь, собирался. Я не умею говорить речи, но… — Салли задохнулась от волнения. — Я люблю всех вас и, конечно, никогда вас не забуду и… и…

Она поцеловала мистера Фоситта и расплакалась.

— Ну, будет вам, будет, — успокаивал ее мистер Фоситт.

Даже самый снисходительный критик вряд ли осмелился бы назвать речь Салли образчиком ораторского искусства, и все же мистер Максвелл Фоситт считал, что ему ответили достойно.

2

Салли только что кончила рассказывать своему брату Филлмору, какая он свинья. Лекция состоялась на улице перед пансионом. По окончании праздника Филлмор украдкой взял шляпу и пальто и незаметно скользнул в ночь, однако разгневанная сестра настигла его. Ее обличительная речь продолжалась минут десять, в паузах обвиняемый тихо блеял.

Всякий раз, как она останавливалась, чтобы перевести дыхание, Филлмор расправлялся, словно каучуковый мячик, с которого встали. Несмотря на обычную внушительность, он боялся своей сестры, когда та бывала не в духе. Его самоуважение страдало, он стыдился себя, но ничего поделать не мог. Салли всегда была такой. Даже дядя, человек жесткий, после смерти родителей ставший их опекуном, не мог справиться с Салли. В той памятной сцене три года назад, когда они вдвоем, наподобие Адама и Евы, были изгнаны в мир, словесная победа осталась за ней. Салли вышла победительницей и в битве, которую миссис Мичер дала ей в первую неделю жизни в пансионе, что она, видно, по обязанности, делала со всеми постояльцами. Милая обычно Салли, как большинство благородных натур, обладала ураганным потенциалом.

Когда ему показалось, что она выговорилась, Филлмор раздулся до обычного размера и осмелился произнести речь в свою защиту.

— А что такого я сделал? — жалобно начал он.

— Тебе еще раз перечислить?

— Нет-нет, — поспешил Филлмор. — И все-таки, послушай, Салли. Ты не хочешь войти в мое положение. Ты, кажется, не понимаешь, что все это — вот эти меблированные комнаты, — все это осталось в прошлом. Я вырос из этого. Я хочу стряхнуть с себя это. Забыть об этом, черт возьми! Будь же справедливой. Поставь себя на мое место. Я стану большим человеком…

— Скорее жирным, — холодно заметила Салли. Филлмор предпочел не останавливаться на этом вопросе.

Он был обидчивым юношей.

— Меня ждет большое будущее, — вновь начал он. — Как раз сейчас у меня намечается одна сделка, которая… Впрочем, пока не стану тебе рассказывать, но это будет нечто грандиозное. Так вот, — широким жестом он обвел освещенный фасад приюта-для-бездомных, — вот с этим кончено. Все. Точка. Эти люди были хороши, пока…

— …пока ты проигрывал в покер недельное жалованье и искал, у кого бы перехватить несколько долларов, чтобы заплатить за комнату.

— Я всегда возвращал долги! — воскликнул Филлмор.

— Я возвращала.

— Ну, хорошо. Мы возвращали, — с видом человека, которому некогда препираться по мелочам, Филлмор принял эту поправку. — В любом случае, не понимаю, почему, если ты водил знакомство с какими-то людьми во времена, когда был практически на дне, ты должен терпеть их на своей шее всю жизнь. Нельзя запрещать людям говорить: «Я знал его когда-то», но, черт возьми, почему нужно участвовать в этих разговорах?

— Друзья…

— О, друзья… — протянул Филлмор. — Вот это меня особенно утомляет. Я в таком положении, что все люди называют себя моими друзьями. И все потому, что отец написал в завещании, что я получу наследство только в двадцать пять лет, а не в двадцать один', как все нормальные люди. Кто знает, где бы я сейчас был, если бы эти деньги достались мне в двадцать один год.

— В богадельне, наверное, — предположила Салли. Ее слова больно ранили Филлмора.

— Ах! — вздохнул он. — Ты в меня не веришь.

— О, с тобой все было бы в порядке. Не хватает одного, — сказала Салли.

Филлмор мысленно перебрал свои достоинства. Ум? Отвага? Широкий кругозор? Предприимчивость? Все на месте. Все в порядке. Он не понимал, где Салли умудрилась найти изъян.

— Только одного? — спросил он. — Чего же?

— Няньки.

Филлмор окончательно обиделся. Он, конечно, предполагал, что с великими людьми так было всегда: ближние обычно не верят в их дары и таланты, пока они мастерски не докажут, что больше не нуждаются в вере. И все же Филлмору приходилось тяжело; мысль о том, что даже Наполеон в свое время прошел через это, служила небольшим утешением.

— Я найду себе место в этом мире, — сказал он угрюмо.

— Ну, конечно, найдешь, — ответила Салли. — А я буду навещать тебя с гостинцами и книжками в дни, когда пускают посетителей… О, привет!

Последнее относилось к молодому человеку, проворно шагавшему по тротуару со стороны Бродвея. Подойдя к ним, он остановился.

— Добрый вечер, мистер Фостер.

— Добрый вечер, мисс Николас.

— Вы не знакомы с моим братом?

— Думаю, нет.

— Да, он оставил дно еще до того, как вы опустились на него, — сказала Салли, — Трудно представить, однако в свое время он тоже питался черносливом за одним столом с такими пролетариями, как мы с вами. А миссис Мичер любила его, как сына.

Мужчины пожали друг другу руки. Филлмор был немаленького роста, однако рядом с ним худой подтянутый Джеральд Фостер казался башней. Это был англичанин лет двадцати пяти, гладко выбритый, с проницательным взглядом, очень приятный на вид. На Филлмора, который недавно записался на курсы «Как с одного взгляда распознать в человеке единомышленника», что могло понадобиться в его великой карьере, он произвел впечатление. Ему показалось, что мистер Фостер, как и он, один из тех, кто своего добьется. Когда принадлежишь к числу избранных, постепенно приучаешься угадывать себе подобных. Своего рода дар.

Некоторое время продолжался бессвязный разговор, который обычно следует за знакомством, потом Филлмор, нисколько не сожалея о прерванной беседе, воспользовался случаем, чтобы ретироваться. Особого удовольствия от разговора с Салли он не получал, и продолжение беседы, скорее всего, понравилось бы ему еще меньше. Так что, по его мнению, мистер Фостер подвернулся как нельзя кстати. Коротко извинившись, Филлмор поспешил вниз по улице.

Салли на минуту замолчала, провожая его взглядом, пока он не скрылся за углом. Ей было немного жаль, что он уходит: она как раз вспомнила целую кучу полезных вещей, которые нужно было бы ему сказать. Совершенно очевидно, Филлмору теперь не часто приходилось выслушивать подобные речи. Затем, отогнав от себя мысли о брате, она повернулась к Джеральду Фостеру и взяла его под руку.

— Джерри, дорогой, — сказала она, — как жаль, что ты не смог прийти! Теперь мне обо всем расскажи.

3

Прошло ровно два месяца с тех пор, как Салли и Джеральд Фостер решили пожениться, однако помолвка хранилась в таком строжайшем секрете, что в пансионе миссис Мичер никто ничего даже не заподозрил. Салли, всю жизнь ненавидевшая действовать тайком, считала любые секреты предосудительными, однако Джеральд проявил невероятную скрытность. Объявив о помолвке, ты усложняешь себе жизнь. Люди пристают к тебе с глупостями. За тобой все время наблюдают или, напротив, избегают тебя. Таковы были его доводы, и Салли, которая нашла бы оправдание, если бы Джеральд вдруг проявил склонность к убийству или поджогу, списала все это на чувствительность артистической натуры. Нет в мире никого чувствительней художника, особенно художника-неудачника. А когда художник настолько неудачлив, что у него даже нет дома, куда он мог бы привести любимую жену, его чувствительность обостряется до предела. Поставив себя на его место, Салли поняла, что затянувшаяся помолвка, о которой будут знать все, превратится в постоянное напоминание о несостоятельности Джеральда, и смирилась с необходимостью хранить тайну, надеясь, что долго им прятаться не придется. Мысль о том, что Джеральд может оказаться неудачником, казалось невероятной. Была в нем, как только что отметил Филлмор, какая-то скрытая энергия. Про таких, как он, обычно с уверенностью говорят, что однажды они проснутся знаменитыми.

— Вечер, — рассказывала Салли, — удался на славу. — Они миновали пансион и медленно шли по улице. — Кажется, все прекрасно провели время, хотя Филлмор постарался все испортить. Разоделся так, будто сошел с рекламной картинки «что носит в этом сезоне элегантный мужчина». Ты не видел его жилет. Он его прикрыл. Наверное, совесть замучила. Такой ослепительно белый, кругом перламутровые пуговицы… Огастес Бартлетт скорчился, как засохший листик, когда увидел это. Я заметила. И все же время лечит раны, так что понемногу все пришли в себя. Мистер Фоситт произнес речь, я произнесла речь и плакала… О, как же было весело! Не хватало только тебя.

— Я бы с удовольствием пришел, если б не этот ужин. Салли… — Джеральд остановился, и Салли увидела, что он дрожит от еле сдерживаемого возбуждения. — Салли, пьесу поставят!

У Салли захватило дух. Сколько раз она предвкушала это мгновение, зная, что рано или поздно оно настанет. Она перечитывала его пьесы, все больше убеждаясь, что они превосходны. Конечно, ее мнение было субъективным, однако и Эльза Доланд была в восторге, а мнение Эльзы стоило немало. Эльза тоже была одной из тех, кому суждено однажды проснуться знаменитым. Даже старый мистер Фоситт, который строго судил актеров, и не раз говаривал, что в наши дни мастеров не осталось, в эту девушку верил, и предрекал, что она совершит что-нибудь великое, как только представится возможность.

— Джерри! — Она обняла его. — Это же просто замечательно! Значит, Гобл и Кон в конце концов передумали? Я так и знала.

Легкое облачко пробежало по залитому солнцем лицу автора.

— Нет, — сказал он неохотно. — Боюсь, там нет никакой надежды. Сегодня утром я виделся с Гоблом, и он сказал, что ничего не выйдет. Ставить будем «Путь иллюзий». Помнишь? Там еще большая женская роль.

— Ну, конечно! Пьеса, которая понравилась Эльзе. Что ж, все равно хорошо. А кто взялся поставить? Мне казалось, ты ее еще никому не показывал.

— Знаешь… — Джеральд вновь замялся, — как будто этот тип, с которым я ужинал сегодня… Его зовут Крэкнелл…

— Крэкнелл? Тот самый Крэкнелл?

— Тот самый?

— Тот, о котором только и слышно. Его еще называют Малыш-миллионщик.

— Да. А ты что, его знаешь?

— Он учился в Гарварде вместе с Филлмором. Никогда его не видела, но, похоже, довольно неприятный тип.

— Да нет, он в порядке. Мозгов, конечно, немного. А так, ничего. В любом случае, он согласен ставить пьесу.

— Прекрасно, — с энтузиазмом сказала Салли, однако голос ее звучал фальшиво. Не этого она желала для Джеральда. Она мечтала, как он триумфатором входит на Бродвей под знаменем прославленного импресарио, имя которого внушает уважение, так что союз с человеком, знаменитым лишь тем, что ему принадлежит, если верить городским слухам, величайший в истории мироздания склад спиртного, казался ей унизительным.

— Я думал, ты будешь довольна, — сказал Джеральд.

— Я довольна, — спохватилась Салли.

С присущим ей оптимизмом, который никогда надолго не покидал ее, она уже начала бороться с мимолетным огорчением. В конце концов, если пьесу поставят, так ли уж важно, за чей это будет счет? Продюсер — всего лишь машина, которая выписывает чеки, и, если у него есть деньги, зачем требовать вдобавок аскетизма и высоких моральных принципов? Действительно, важно было одно — кому доверят главную роль, этот мастерски нарисованный характер, вызвавший восторг Эльзы Доланд. Салли решила навести справки.

— А кто сыграет Рут? — спросила она. — У тебя, наверное, уже есть кто-нибудь на примете? Здесь нужна очень умная актриса. Крэкнелл что-нибудь говорит?

— О, да. Конечно, мы это обсуждали.

— Ну и?

— Понимаешь…

Салли вновь заметила это странное, вороватое замешательство. Казалось, сегодня Джеральд не может начать ни одной фразы, предварительно не ощупав почву перед собой, словно осторожно пробирается по темной тропинке. Ей это было совершенно очевидно, потому что такой стиль значительно отличался от его обычной, прямой манеры. Джеральд был не из тех, кто смущается. Решительный и властный, он привык говорить с Салли немного свысока. Сегодня он казался другим.

Он остановился, помолчал немного и опять задал вопрос:

— Ты знаешь Мейбл Хобсон?

— Мейбл Хобсон? Конечно, я видела ее в каком-то ревю. Салли вздрогнула. Ее кольнуло подозрение столь ужасное, что в тот же миг она поняла его абсурдность. И все же, так ли это нелепо? Большинство бродвейских слухов в конце концов доходили и до пансиона. Главным образом, их приносил этот бывалый повеса, невзрачный молодой человек, который был такого высокого мнения о Свистуне Бенни; так что Салли была в курсе того, что имя Реджинальда Крэкнелла, которое всегда шло в паре с чьим-то, в последнее время склоняли вместе с именем мисс Хобсон. И в данном случае, казалось, слухи не врут, поскольку упомянутая леди была именно из тех неотразимых блондинок, на которых обычно и клюют Крэкнеллы. Но даже если так…

— Кажется, этот тип… — сказал Джеральд. — Крэкнелл… — Он избегал смотреть в горящие ужасом глаза Салли. — Словом, Крэкнелл верит в мисс Хобсон… и… ну, он думает, ей эта роль подойдет.

— О, Джерри!

Неужели любовь могла быть настолько слепа? Неужели сердце, пусть и такое большое, как у Реджинальда Крэкнелла, могло настолько подчинить себе его бедную голову, что он готов доверить роль Рут женщине, которая, когда режиссер ее последнего спектакля предложил ей пройти через сцену и поставить вазу с розами на стол, заявила, что она не танцовщица? Даже истомившийся от любви Реджинальд, казалось бы, мог заметить, что великие драматические актрисы обыкновенно сделаны из другого теста.

— О, Джерри! — повторила она.

Последовало неловкое молчание. Они развернулись и пошли назад к дому. Как-то незаметно Джеральд высвободил Руку. Салли чувствована тупую, почти физическую боль.

— Джерри, может, не стоит? — вырвалось у нее. Услышав этот вопрос, молодой человек вернулся к своей обычной решительной манере.

— Не стоит? Конечно, стоит. Пьесу поставят на Бродвее, вот что главное. Господи! Я так давно пытаюсь пристроить что-нибудь на Бродвее, а теперь должен упустить свой шанс только потому, что подбор актеров оставляет желать лучшего.

— Но, Джерри! Мейбл Хобсон! Она… Она погубит пьесу!

— Глупости. Не так уж она плоха. Потом, эту роль невозможно испортить. Кроме того, мисс Хобсон пользуется известностью, у нее есть поклонники, а Крэкнелл ради спектакля выложит любые деньги. В любом случае, это будет неплохим началом. Конечно, стоит.

Филлмора подобная речь впечатлила бы. Он распознал бы в ней особое звучание, характеризующее даже незначительные высказывания тех, кто своего добьется. На Салли эти слова подействовали не сразу. Тем не менее привычка во всем видеть светлую сторону в дополнение к основному пункту ее кредо, согласно которому возлюбленный просто не может ошибаться, в конце концов подняли ей настроение. Конечно, Джерри прав. Глупо отказываться от контракта лишь потому, что не все его пункты тебя устраивают.

— Дорогой мой! — с любовью сказала она, вновь беря его под руку и покаянно пожимая ее. — Ты совершенно прав. Конечно, теперь я и сама понимаю. Просто вначале это известие меня потрясло. Все будет замечательно. А теперь давай-ка пересчитаем наших цыплят. Как ты собираешься тратить деньги?

— По крайней мере, я уже решил, как потрачу один доллар, — сказал Джеральд, полностью оправившись.

— Я говорю о больших деньгах. Что доллар…

— Столько стоит свидетельство о браке.

Салли сжала его руку.

— Леди и джентльмены, — сказала она. — Взгляните на этого человека. Смотрите внимательно. Мой супруг!