Онлайн чтение книги Том 15. Простак и другие
ДЖИВС ГОТОВИТ ОМЛЕТ

В наше неспокойное время каждому мыслящему человеку, наверное, приходило в голову, что против тёток пора принимать самые решительные меры. Я, например, давно уже считаю, что необходимо испробовать все ходы и выходы на предмет обуздания этой категории родственников. Если бы кто-нибудь пришёл ко мне и сказал: «Вустер, не хотите ли вы вступить в новое общество, которое ставит своей целью пресечь деятельность тёток или хотя бы держать их на коротком поводке, чтобы они не рыскали на свободе, сея повсюду хаос и разрушение?» — я бы ответил: «Уилбрахам! — если бы его имя было Уилбрахам, — я с вами всем сердцем и душой, запишите меня членом-учредителем!» И при этом вспомнил бы злосчастное происшествие с моей тётушкой Далией и Фодергилловской Венерой, после которого я ещё только-только прихожу в себя. Шепните мне на ухо слова: «Маршем Мэнор» — и моё сердце затрепещет, как крылышки колибри.

В момент завязки этой истории, если завязка — правильное слово, — я чувствовал себя, насколько помню, в наилучшей форме и в ус себе не дул. Приятно расслабившись после тридцати шести лунок гольфа и обеда в «Трутнях», я лежал на любимом вустеровском диване с кроссвордом из «Дейли Телеграф», когда раздался телефонный звонок. Было слышно, как Дживс взял трубку в прихожей. Вскоре он возник передо мной.

— Это миссис Траверс, сэр.

— Тётя Далия? Чего она хочет?

— Она не поставила меня в известность, сэр. Но, по-видимому, ей крайне желательно вступить в непосредственный контакт с вами.

— То есть, она хочет поговорить со мной?

— Именно так, сэр.

Теперь даже как-то странновато, что предчувствие нависшей беды не охватило меня, когда я шёл к телефону. Никаких таких мистических способностей — в этом моя беда. Не подозревая, в какую переделку вскоре угожу, я был только рад случаю перекинуться словечком-другим с сестрой своего покойного отца. Как всем известно, это моя хорошая и достойная тётушка, в отличие от тёти Агаты — настоящего вурдалака в юбке. Так уж получилось — то одно, то другое. — что нам уже довольно долго не доводилось поболтать вволю.

— Хэй-хо, почтенная прародительница! — приветствовал я тётю.

— Здорово, юное проклятие рода! — ответила она в своей сердечной манере. — Ты вполне трезв?

— Как стёклышко.

— Тогда слушай внимательно. Я сейчас в Нижнем Маршеме — это такая деревушка в Хэмпшире. Гощу здесь в усадьбе Маршем Мэнор у Корнелии Фодергилл, романистки. Слыхал о такой?

— Только краем уха. В моём списке для чтения её нет.

— Это потому, что ты мужчина. Она поставляет розовую водичку на потребу женскому полу.

— Аа, ясно, как жена Бинго Литтла, для вас — Рози М. Бэнкс.

— Ну да, в этом роде, но только ещё душещипательней. Рози М. Бэнкс — та просто щиплет сердечные струны, а Корнелия Фодергилл хватает их двумя руками и завязывает в узел. Я пытаюсь договориться, чтобы печатать в «Будуаре» её новый роман с продолжениями.

Я уловил суть дела. Теперь, правда, она его уже продала, но в то время, что я описываю, моя тётя ещё была владельцем, то бишь владелицей, еженедельника для слабоумных дамочек под названием «Будуар элегантной дамы». Однажды я даже написал туда статью — или «дал материал», как говорим мы, старые писаки — под названием «Что носит хорошо одетый мужчина». Как и все еженедельники, он постоянно находился, что называется, «на краю пропасти», и понятно, что животворная инъекция в виде романа с продолжениями от специалистки по розовой водичке оказалась бы весьма кстати.

— Ну и как, успешно? — поинтересовался я.

— Пока не очень. Всё какие-то проволочки.

— Про что?

— …волочки, тупица!

— Она отвечает вам «nolle prosequi»,[34]Букв, «не хотеть продолжать» — латинский юридический термин, означающий отказ истца от иска или части его. как выражается Дживс?

— Не совсем. Она не закрывает двери для мирного урегулирования. Я же говорю — у неё тактика… этих самых… про…

— …Волочек?

— Вот-вот. Она не говорит «нет», но не говорит и «да». А Том опять, как назло, строит из себя скупого рыцаря.

Имелся в виду мой дядя Томас Портарлингтон Траверс, который оплачивал счета этого, как он выражался, «Пеньюара мадам». Он богат, словно креозот — так, кажется, принято говорить, — но, подобно большинству наших состоятельных сограждан, терпеть не может раскошеливаться. Послушали бы вы, как он выражается по поводу подоходного и прогрессивного налогов.

— Он не разрешает мне дать ей больше пяти сотен фунтов, а она хочет восемь.

— Это похоже на тупик…

— Так было до сегодняшнего утра.

— И что же случилось утром?

— Кажется, обозначился какой-то просвет. У меня впечатление, что она готова уступить. Ещё один толчок — и вопрос будет решён. Ты как, всё ещё трезв?

— Да.

— Так продержись ещё до понедельника. А сейчас приезжай сюда.

— Кто, я?

— Ты, собственной персоной.

— Незачем?

— Поможешь мне её уломать. Употребишь всё своё обаяние…

— У меня его не так уж и много.

— Ну так обойдись тем, что имеешь. Попробуй старую добрую лесть. Сыграй на струнах её души.

Я задумался. Не нравятся мне эти свидания неизвестно с кем. А кроме того, если жизнь меня чему-то и научила, так это тому, что благоразумный человек должен держаться подальше от писателей женского пола. Хотя, конечно, если там намечалась приятная компания…

— А кто там ещё будет? В смысле, из молодёжи, из блестящего общества?

— Ну, молодым это общество, пожалуй, не назовёшь, но блестящим — даже очень. Муж Корнелии — Эверард Фодергилл — художник, и его отец, Эдвард Фодергилл — тоже что-то в этом роде. В общем, не соскучишься. Так что пусть Дживс соберёт твои пожитки, и ждём тебя в пятницу. Послоняешься здесь конец недели.

— Это что, взаперти с парой художников и слезоточивой писательницей? Невелика радость…

— А тебе и не положено радоваться, — успокоила меня престарелая родственница. — Просто сделай своё дело. Да, и кстати, когда приедешь, я попрошу тебя об одном пустячке.

— Что ещё за пустячок?

— Расскажу, когда увидимся. Всего лишь простенькая маленькая услуга любимой тётушке. В твоём вкусе, — сказала она и с весёлым «Пока-пока!» повесила трубку.

Я думаю, многих удивляет, что Бертрам Вустер, этот в общем-то железный человек, тает как воск в руках своей тётки Далии и мчится исполнять малейший её каприз, словно дрессированный тюлень, отрабатывающий свой кусок рыбы. Им просто невдомёк, что эта женщина владеет секретным оружием, которым она в любой момент может подчинить меня своей воле. А именно, если я вздумаю артачиться, ей достаточно пригрозить, что меня больше не пригласят к обеду, и тогда — прощайте, все жареные и пареные шедевры Анатоля, её французского повара, истинного подарка небес для желудочных соков! Так что, если она говорит «пойди», Вустер не занимается проволочками, он просто идёт, как сказано в Евангелии. Вот почему в тихих сумерках пятницы 22-го текущего месяца я уже катил через Хэмпшир на своём спортивном автомобиле с Дживсом по левую руку и неясными предчувствиями в душе.

— Дживс, — сказал я, — мою душу отягощают неясные предчувствия.

— В самом деле, сэр?

— Да. Хотел бы я знать, что там затевается.

— Боюсь, я не вполне улавливаю вашу мысль, сэр.

— А между тем, следовало бы! Я ведь слово в слово передал вам свой разговор с тётей Далией, и каждое из этих слов должно было бы запасть вам под шляпу. Попробую освежить вашу память: мы поболтали о том о сём, а в заключение она сказала, что намерена ещё попросить меня об одном пустячке, когда же я спросил, о каком, сбила меня со следа… так это называется?

— Да, сэр.

— Ну вот, сбила меня со следа, обронив этак небрежно: «О, всего лишь простенькая маленькая услуга любимой тётушке!» Как бы вы истолковали эти слова?

— По-видимому, миссис Траверс хочет, чтобы вы что-то сделали для неё, сэр.

— Так-то оно так, но что именно — вот главный вопрос! Вы ведь помните, чем кончалось раньше дело, если меня просил о чём-то слабый пол? Особенно тётя Далия. Не забыли ещё ту историю с сэром Уоткином Бассетом и серебряным сливочником в виде коровы?

— Нет, сэр.

— Если бы не ваше вмешательство, Бертрам Вустер отсидел бы тогда срок в местной кутузке. Кто может поручиться, что этот её пустячок не ввергнет меня в такую же пучину опасности? Как бы мне хотелось от этого отвертеться, Дживс!

— Я вполне понимаю вас, сэр.

— Но никак нельзя. Я вроде тех ребят из «Лёгкой кавалерии».[35] …тех ребят из «Лёгкой кавалерии» — ссылка на стихотворение «Атака лёгкой бригады» Альфреда Теннисона (1809–1883). Помните, как там про них написано?

— Очень отчётливо, сэр. «Дело их — не рассуждать, а идти и умирать».

— Вот именно. «Пушки справа, пушки слева, грохот залпов и разрывов», а они должны мчаться в атаку, что бы там ни было. Уж я-то хорошо знаю, что они чувствовали, — заключил я, мрачно нажимая на акселератор. Чело было хмуро, боевой дух — ниже некуда.

Нельзя сказать, чтобы прибытие в Маршем Мэнор помогло разгладить первое и поднять последний. Обстановка, в которой я очутился, переступив порог гостиной, была уютней некуда. В камине полыхали дрова, стояли удобные кресла, чайный столик распространял весёлый аромат тостов с маслом и пышек — всё это, конечно, было очень приятно после долгой езды промозглым зимним вечером. Но одного взгляда на присутствующих было достаточно, чтобы понять: я угодил в то самое местечко, где всё вокруг радует глаз, и лишь человек ничтожен.[36] …лишь человек ничтожен — из церковного гимна Реджинальда Хибера (1783–1826).

Когда я вошёл, их там было трое, явно самый цвет Хэмпшира. Один — низкорослый тщедушный тип, обросший такой бородой, которая причиняет особенно много неудобства, — как я понял, это был хозяин дома. Рядом сидел другой, примерно такого же сложения, только более ранняя модель — явно его отец — и тоже при бороде по самые брови. А третья была дама — крупная, расплывшаяся и в роговых очках, — жертва профессиональной болезни писательниц. Очки делали её удивительно похожей на мою тётю Агату, и я бы обманул публику; если бы стал утверждать, что сердце у меня нисколько не ёкнуло. Тётя Далия явно переоценила лёгкость задачи, предложив мне сыграть на струнах души этой женщины.

После краткой паузы для моих позывных в эфире она представила меня остальной компании, и я совсем уж было собрался любезно справиться у Эверарда Фодергилла, какие картины он написал за последнее время, как вдруг он вытянул шею и весь напрягся.

— Тсс! — прошипел он. — Вы слышите, мяукает кошка!

— Ээ, что? — растерялся я.

— Мяукает кошка. Я уверен, что слышу кошачье мяуканье. Прислушайтесь!

Мы стали прислушиваться, а в это время дверь отворилась, и вошла тётя Далия. Эверард обратился с мучившим его вопросом к ней:

— Миссис Траверс, вы не заметили снаружи мяукающей кошки?

— Нет, — ответила моя престарелая родственница. — Никаких мяукающих кошек. А вы что, их заказывали?

— Не выношу мяукающих кошек, — простонал Эверард. — Они действуют мне на нервы.

На этом с мяукающими кошками было временно покончено. Подали чай, я занялся тостами с маслом, и так мы коротали долгий день, пока не наступило время переодеваться к ужину. Армия Фодергиллов снялась с места, и я было направился следом, но тётя Далия меня остановила.

— Секундочку, Берти, — сказала она. — Прежде чем ты пойдёшь надевать свежий воротничок, я хочу тебе кое-что показать.

— А мне хотелось бы узнать, — парировал я, — что это за дело, которое вы хотите мне поручить.

— О деле поговорим потом. То, что я тебе покажу, имеет к нему отношение. Но сначала — вступительное слово нашему спонсору. Ты ничего не заметил в Эверарде Фодергилле, вот только что?

Я покопался в памяти.

— Я бы сказал, он какой-то немного дёрганый. Пожалуй, слегка перегибает палку насчёт мяукающих кошек.

— Вот именно. У него нервы никуда не годятся. Корнелия говорит, что раньше он очень любил кошек.

— Он, похоже, и теперь к ним неравнодушен.

— Его нервную систему подорвала эта чёртова картина.

— Что за чёртова картина?

— Сейчас покажу. Идём.

Она провела меня в столовую и включила свет.

— Смотри.

Передо мной висела большая картина, написанная маслом. Сюжет — из тех, что, если не ошибаюсь, именуют классическими. Тучная женщина, одетая по минимуму, обсуждающая что-то с голубем.

— Венера? — предположил я. Скажешь так — не промахнёшься.

— Да. Работа старого Фодергилла. Он как раз такой человек, который способен изобразить женский день в турецкой бане и назвать полотно «Венера». Это его свадебный подарок Эверарду.

— Вместо обычного ножа для рыбы? Вот это сэкономил! Ловко, очень ловко. И насколько я вас понял, последнему подарок не нравится?

— Ещё бы! Это же мазня. Старик — всего лишь жалкий любитель. Но Эверард чтит отца и опасается ранить его чувства, так что не может просто распорядиться снять её и сунуть в чулан. Ему никак от неё не избавиться — она у него всегда перед глазами, когда он садится за стол. И что в результате?

— Хлеб обращается в пепел у него во рту.

— Вот-вот. Она сводит его с ума. Ведь Эверард — настоящий художник. Он пишет отличные веши. Кое-что у него даже выставлено в галерее Тейт. Посмотри-ка сюда, — показала она на другой холст. — Вот одна из его работ.

Я бросил беглый взгляд на другую картину. Эта тоже была классическая, и на мой непросвещённый взгляд, мало чем отличалась от первой, но полагая, что от меня ждут критического суждения, я высказался: «Мне нравится патина».

Тоже, как правило, верный ход. Однако тут я, похоже, дал маху, и моя родственница презрительно фыркнула.

— Молчал бы лучше, олух несчастный! Да ты даже не знаешь, что такое патина!

И угадала: конечно, я не знал.

— Сам ты патина! Ну ладно, короче, ты понял, почему Эверард дёргается. Когда человек может писать, как он, и при этом вынужден изо дня в день за каждой кормёжкой созерцать этакую «Венеру», это, естественно, задевает его за живое. Ну вот, допустим, ты великий музыкант. Понравилось бы тебе слушать дешёвую вульгарную мелодию, одну и ту же, каждый день? Или если в «Трутнях» тебе пришлось бы ежедневно за обедом сидеть напротив кого-нибудь вроде того горбуна из «Собора Парижской Богоматери»? То-то же! Да тебе бы кусок в горло не полез!

Я хорошо понимал, что она имеет в виду. Мне не раз приходилось сидеть в «Трутнях» напротив Пуффи Проссера, и это всегда несколько портило мой великолепный аппетит.

— Ну что, теперь ты осознал ситуацию, тупица несчастный?

— Осознать-то осознал. И сердце кровью обливается. Но я не вижу, что тут можно поделать.

— Спроси меня. Могу подсказать.

— Что же?

— Ты украдёшь эту Венеру.

Я ошеломленно смотрел на тётю Далию, стоя безмолвно на Дариенском пике.[37] стоя безмолвно на Дариенском пике — из сонета Джона Китса (1795–1821) «На Чапменовского Гомера». Это не моё. Это из Дживса.

— Украду?

— Сегодня же ночью.

— Вы говорите «украдёшь» в смысле «своруешь»?

— Именно. Это и есть тот пустячок, о котором я говорила, простенькая маленькая услуга любимой тётушке… О Господи! — воскликнула она раздражённо. — Ну что ты надулся как индюк! Это ведь по твоей части. Ты же постоянно воруешь каски у полицейских.

— И вовсе не постоянно, — был я вынужден внести поправку. — Только иногда, для развлечения, в ночь после Регаты, например. И вообще, красть картины — это вовсе не то что стянуть полицейскую каску. Это куда сложнее.

— Глупости. Просто, как дважды два — четыре. Вырезаешь холст из рамы хорошим острым ножом, и все дела.

— У меня нет хорошего острого ножа.

— Будет. Ты пойми, Берти, — продолжала она увлечённо — всё складывается просто великолепно. В последнее время в окрестностях орудует шайка похитителей картин. Из одного дома неподалёку они украли полотно Ромни, а из другого — Гейнсборо. Это и навело меня на мысль. Когда его «Венера» исчезнет, старик Фодергилл ничего не заподозрит и не обидится. «Эти грабители — знатоки, — скажет он себе, — берут самое лучшее». И Корнелия со мной согласна.

— Вы что, ей рассказали?

— А как же! Старый верный приём шантажистов. Я поставила условие: если она даст честное слово, что «Будуар» получит её писанину за цену, которая мне по карману, то ты ликвидируешь «Венеру» Эдварда Фодергилла.

— Ах, вот как? И что же она сказала?

— Она меня благодарила срывающимся от волнения голосом, сказала, что это единственный способ уберечь Эверарда от безумия, и я её заверила, что к концу недели ты во всеоружии будешь здесь.

— Ну и ну! Вот спасибо, удружили родному племянничку.

— Так что вперёд, мой мальчик, с Богом! Тебе надо только открыть окно, чтобы все подумали, будто это дело рук людей со стороны, забрать картину, отнести в свою комнату и сжечь. Я позабочусь, чтобы твой камин хорошенько растопили.

— Ну, спасибо!

— А теперь ступай переодеваться. У тебя осталось не так уж много времени — Эверард нервничает, когда опаздывают к ужину.

Я поднимался в свою комнату с опущенной головой и с ощущением, что рок меня настиг. Дживс уже ждал, вдевая запонки в рукава рубашки, и я, не теряя времени, всё ему выложил. В таких ситуациях я бросаюсь к Дживсу как заблудшая овца к своему пастырю.

— Дживс, вы помните, я сказал в машине, что мою душу отягощают неясные предчувствия?

— Да, сэр.

— Ну так вот — я был совершенно прав. Сейчас я в двух словах расскажу вам, чем меня огорошила тётя Далия.

Я в двух словах всё ему рассказал, и у него примерно на одну восьмую дюйма вздёрнулась левая бровь, что было признаком глубокого волнения.

— Крайне неприятно, сэр.

— В высшей степени. И самое ужасное то, что мне, похоже, придётся подчиниться.

— Боюсь, что так, сэр. Принимая во внимание возможность того, что в случае вашего отказа сотрудничать миссис Траверс применит к вам санкции, касающиеся кухни Анатоля, вам, по-видимому, ничего не остаётся, как поступить в соответствии с её желаниями. Вам нездоровится, сэр? — спросил он, заметив, как меня передёрнуло.

— Нет, я просто содрогаюсь. Это настоящий удар для меня, Дживс. Никогда бы не подумал, что подобная идея может прийти ей в голову. Я бы понял, если бы это был профессор Мориарти или, на худой конец, доктор Фу Ман-Чу,[38] Доктор Фу Ман-Чу — персонаж из произведений популярного английского писателя Сакса Ромера (конец XIX — первая половина XX века), преступный гений, мечтающий о мировом господстве, глава секретной международной организации. но никак не почтенная супруга и мать семейства, всеми уважаемая в Маркет Снодсбери, что в Вустершире.

— Бойтесь женского рода, сэр, он опаснее, чем мужской.[39] Бойтесь женского рода, сэр, он опаснее, чем мужской — ссылка на стихотворение Р. Киплинга «Женский род». Могу я осведомиться, составили ли вы план действий?

— Она уже его обрисовала. Я открываю окно, как будто это был кто-то со стороны…

— Простите, что перебиваю, сэр, но здесь, я полагаю, миссис Траверс ошибается. Разбитое окно обеспечило бы большее правдоподобие.

— Да ведь звон поднимет на ноги весь дом!

— Нет, сэр, это можно сделать совершенно бесшумно. Надо намазать патокой лист обёрточной бумаги, приложить бумагу к оконному стеклу и нанести сильный удар кулаком. Это признанный метод, которым сейчас широко пользуются в грабительских сферах.

— Но где взять обёрточную бумагу? И патоку?

— Я могу достать их, сэр, и буду счастлив, если вы пожелаете, проделать эту операцию за вас.

— Правда? Очень благородно с вашей стороны, Дживс!

— Что вы, сэр! Моя цель — услужить вам. Прошу прощения, мне кажется, кто-то стучит.

Он подошёл к двери, открыл её, проговорил: «Конечно, мэм, я немедленно передам это мистеру Вустеру» — и вернулся ко мне, держа в руке нечто вроде сабли-подростка.

— Ваш нож, сэр.

— Спасибо, Дживс, чёрт бы его побрал! — сказал я, глядя на этот предмет с содроганием, и мрачно принялся надевать вязаное бельё.

Поразмыслив, мы наметили старт операции на час пополуночи, когда обитатели дома, по идее, должны спать сладким сном. В час, точка в точку, Дживс проскользнул в комнату.

— Всё в полной готовности, сэр.

— Патока?

— Есть, сэр.

— Обёрточная?..

— Так точно, сэр.

— Тогда, если вы не против, пойдите и разбейте окно.

— Уже разбил, сэр.

— Вот как? В таком случае, вы были правы насчёт бесшумности. Я не слышал ни звука. Ну что ж, теперь, пожалуй, вперёд, в столовую! Не к чему попусту медлить, или, как говорится, тянуть кота за хвост.

— Совершенно верно, сэр. О, будь конец всему концом, всё кончить могли б мы разом,[40] …всё кончить могли б мы разом — «Макбет», акт I, сцена 7 (пер. Ю. Корнеева). — подтвердил Дживс, и я, помнится, ещё подумал, как складно он умеет выразить мысль.

Бесполезно было бы утверждать, будто, спускаясь по лестнице, я был беспечен, как всегда. Нет. Я не чуял под собою ног, и любой резкий звук, раздайся он поблизости, заставил бы меня вздрогнуть. И о тёте Далии, которая втянула меня в эту жуткую ночную историю, я думал без должного родственного тепла. Я бы даже сказал, что с каждой ступенькой мне всё больше хотелось дать престарелой родственнице хорошего пинка.

Хотя, конечно, в одном отношении она оказалась совершенно права. По её словам, вынуть картину из рамы — просто, как дважды два — четыре. И она не ошиблась. Равно как и нисколько не переоценила качество и остроту ножа, которым меня снабдила. Четыре быстрых надреза — и холст выскочил из рамы, как улитка из раковины, когда её подденешь булавкой. Я скатал его в рулон и устремился назад в свою комнату.

Дживс в моё отсутствие раскочегарил в камине огонь, и теперь пламя полыхало вовсю. Я уже было собрался сунуть в камин несчастное творение Эдварда Фодергилла и подтолкнуть кочергой, но мой верный слуга остановил меня.

— Было бы неосторожно сжигать такой большой предмет целиком, сэр. Слишком велик риск возникновения пожара.

— Д-да, пожалуй. Думаете, надо его изрезать на куски?

— Боюсь, без этого не обойтись, сэр. Могу я предложить, в целях облегчения монотонности работы, подать виски и сифон с содовой?

— А вы знаете, где их держат?

— Да, сэр.

— В таком случае — гоните всё сюда!

— Слушаюсь, сэр.

— А я пока приступлю к работе.

Так я и сделал, и дело у меня неплохо спорилось, когда дверь тихо отворилась и в комнату неслышно заползла тётя Далия.

— Ну что, Берти, всё прошло гладко? — раздался её голос у меня над самым ухом, так что я слабо вскрикнул и подскочил чуть не до потолка.

— В таких случаях полагается сигналить, — заметил я не без раздражения, когда приземлился. — Меня чуть родимчик не хватил! Да, всё прошло по плану. Но Дживс настаивает на том, чтобы сжигать вещественное доказательство по частям.

— Конечно! Ты же не хочешь устроить пожар.

— И он то же говорит.

— И как всегда прав. Я принесла свои ножницы. А кстати, где Дживс? Я думала, он рядом с тобой, самоотверженно трудится.

— Дживс самоотверженно трудится в другом месте. Он пошёл за виски.

— Вот молодец! Других таких нет, просто нет. Боже мой, — вздохнула она немного спустя, когда мы сидели рядышком у огня и кромсали ножницами холст, — мне это напоминает милую старую школу, как мы после отбоя всем дортуаром пили какао у камина! Счастливые были дни! А, вот и вы, Дживс, проходите и ставьте все припасы поближе ко мне. Как видите, мы продвигаемся. А что это у вас под мышкой?

— Садовые ножницы, мэм. Я готов оказать любую помощь в пределах своих возможностей.

— Тогда начинайте оказывать. Шедевр Эдварда Фодергилла ждёт вас.

Работая втроём в поте лица, мы справились с нашей задачей довольно быстро. Я только успел допить первый стакан виски с содовой и приняться за второй, а уж от Венеры, не считая золы, не осталось ничего кроме маленького краешка юго-восточного угла, который держал в руках Дживс. Он разглядывал его, как мне показалось, с довольно задумчивым видом.

— Прошу прощения, мэм. Правильно ли я понял, что мистера Фодергилла-старшего зовут Эдвард?

— Правильно. Можете называть его про себя Эдди, если хотите. А что?

— Дело в том, мэм, что картина, которую мы сейчас изрезали, подписана, насколько я могу судить: «Эверард Фодергилл». Я подумал, что должен сообщить вам об этом.

Сказать, что тётка с племянником приняли это известие спокойно, значило бы злостно исказить истину. Земля дрогнула под нашими ногами.

— Дайте-ка сюда, Дживс! Лично мне здесь видится «Эдвард Фодергилл», — заключил я, всмотревшись.

— С ума сойти! — прошипела тётя Далия, в сердцах вырывая кусок картины у меня из рук. — Тут стоит «Эверард»! Правда, Дживс?

— У меня сложилось такое же впечатление, мэм.

— Берти! — произнесла тётя Далия так называемым сдавленным голосом, глядя на меня так, как, должно быть, в молодые годы на лисьей охоте глядела на негодного гончего пса, погнавшегося за кроликом. — Берти, ты, проклятие цивилизованного мира, если ты сжёг не ту картину, то…

— Да нет же! — уверенно заявил я. — У вас обоих что-то с глазами. Впрочем, если вам так будет спокойнее, я быстренько сбегаю вниз и удостоверюсь. Развлекайтесь пока тут, будьте как дома.

Произнёс я это, как я уже сказал, очень уверенно, и, слушая меня, вы бы наверняка подумали: «Бертрам в порядке, он невозмутим». Но я не был невозмутим. Я опасался самого худшего и уже с содроганием представлял себе, какую гневную речь насчёт моих умственных способностей и моральных качеств произнесёт тётя Далия при нашей очередной встрече. Ведь в прошлом, даже за куда меньшие промахи, она, бывало, честила меня на чём свет стоит, как сержант новобранца, который не знает команд «в ружьё» и «на плечо».

Так что я совершенно не был готов к новому испытанию, ожидавшему меня в конце пути. Когда я входил в столовую, кто-то вдруг выскочил оттуда мне навстречу, налетел на меня с разбегу и едва не вышиб из меня дух. Сцепившись в объятиях как два танцора, мы с ним вывалились в гостиную, и когда я включил свет, чтобы не натыкаться на мебель, то увидел, что обнимаю Фодергилла-старшего в шлёпанцах и халате. В правой руке он держал нож, а на полу у его ног лежал некий рулон — он выронил его при столкновении со мной. Я наклонился, поднял рулон, как того требовала вежливость, он развернулся — и увидев, что это, я издал удивлённое восклицание. Одновременно старший Фодергилл испустил страдальческий стон. Сквозь растительность на его лице просвечивала болезненная бледность.

— Мистер Вустер! — произнёс, вернее сказать, пролепетал он блеющим голосом. — Слава богу, вы не Эверард!

Меня это тоже вполне устраивало. Меньше всего мне хотелось бы быть щуплым человечком с артистической бородищей.

— Без сомнения, — продолжал он, всё ещё блея, — вы удивляетесь тому, что я вот так, тайком уношу мою Венеру. Но я готов всё объяснить.

— Ну что ж, это замечательно.

— Вы ведь не художник…

— Скорее, литератор. Я однажды написал статью в «Будуар элегантной дамы» на тему о том, что носит хорошо одетый мужчина.

— Тем не менее, я думаю, вы сможете понять, что эта картина значит для меня. Это моё дитя. Я пестовал её, я любил её, она была частью моей жизни!

Тут он умолк, чтобы перевести дух. И я, изловчившись, вставил: — «Очень рад за вас», — чтобы поддержать разговор.

— Но потом Эверард женился, и в каком-то помутнении рассудка я отдал картину ему в качестве свадебного подарка. Как горько я об этом сожалел! Однако дело было сделано. Пути назад уже не было. Я видел, как он дорожит этой картиной. Сидя за столом, он не может отвести от неё глаз. Попросить её назад было выше моих сил, и в то же время я не мог жить без неё.

— Да, ситуация… — согласился я. — Что тут станешь делать?

— Казалось, выхода нет. И вот случились эти кражи картин по соседству. Вы слышали о них?

— Да. Тётя Далия рассказывала.

— Из соседних домов украли несколько ценных полотен, и мне пришло в голову, что если бы я сейчас… ээ… изъял мою Венеру, то Эверард решил бы, что это работа той же шайки и ничего не заподозрил. Я долго боролся с искушением… Простите, что вы сказали?

— Я только сказал: «Молодец».

— Да? Ну, в общем, я всячески старался побороть искушение, но сегодня вечером поддался ему. Мистер Вустер, у вас такое лицо…

Я не понял, что он имеет против моего лица, и оскорблённо выпрямился. Но потом сообразил, в каком смысле он это сказал.

— Спасибо на добром слове.

— И я уверен, что вы сердечный человек и не предадите меня. Вы ведь не расскажете Эверарду?

— Нет конечно, если вы не хотите. Так что, держать язык за зубами?

— Именно.

— Ну и лады.

— Спасибо, спасибо! Бесконечно вам благодарен! Ну что ж. уже поздновато, пожалуй, пора и на боковую. Спокойной ночи! — сказал он и прошмыгнул вверх по лестнице как кролик в свою нору. Едва он исчез, как я обнаружил рядом с собой тётю Далию и Дживса.

— А, вы здесь… — сказал я.

— Да, мы здесь! — ответила моя родственница довольно резко. — Что тебя так задержало?

— Я бы обернулся раньше, но мне помешали леопарды.

— Кто?

— Бородатые леопарды. Шекспир. Правильно, Дживс?

— Совершенно верно, сэр. Шекспир говорит, что солдат бородат, как леопард.[41] …солдат бородат как леопард — «Как вам это понравится», акт II, сцена 7 (пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник). Пиллингшот открывает счет

— Да, а их речь проклятьями полна, — добавила тётя Далия. — И некоторые из них ты сейчас услышишь, если не объяснишь, о чём ты лопочешь!

— А я разве не сказал? Я остановился поболтать с Эдвардом Фодергиллом.

— Берти, ты пьян в стельку!

— Не пьян, моя единокровная старушка, а потрясён до глубины души. Я вам, тётушка Далия, расскажу поразительную историю!

И я рассказал им эту поразительную историю.

— Итак, — заключил я, — мы ещё раз получили урок: никогда не отчаиваться, какими бы мрачными ни казались перспективы. Только что небо было тёмным и надвигались грозовые тучи, а что мы имеем сейчас? Солнышко сияет, и синяя птица счастья снова на посту. Мадам Фодергилл хотела, чтобы Венеры не стало — и Венеры не стало. Voila! — повёл я рукой почти как настоящий парижанин.

— А что она скажет, когда узнает, что бесценной картины Эверарда тоже не стало из-за твоей тупости?

— Гм, — я понял, что она имела в виду. — Да, действительно…

— Она же страшно разозлится. Теперь мне не видать её сериала как своих ушей!

— Боюсь, что вы правы. Это я упустил из виду. Беру назад свои слова про солнце и синюю птицу.

Тётя набрала воздуха в лёгкие — невооружённым глазом было видно, что сейчас начнётся…

— Берти, ты…

Тут Дживс вежливо кашлянул — у него это получается, как будто перхает овца на отдалённом склоне горы.

— Не позволите ли вы мне внести предложение, мэм?

— Да, Дживс? Напомнишь мне потом, — сказала моя родственница, обжигая меня взглядом, — и я договорю то, что собиралась. Вам слово, Дживс.

— Благодарю вас, мэм. У меня просто мелькнула мысль, что проблема, с которой мы столкнулись, имеет решение. Если бы мистера Вустера нашли здесь лежащим без чувств под разбитым окном и пустыми рамами от картин, миссис Фодергилл, я думаю, легко поверила бы, что он застал злоумышленников на месте преступления, и пытаясь защитить её собственность, пал их жертвой. Полагаю, она была бы вам признательна.

Тётушка Далия воспрянула как солнце из глубин мрака, в котором пребывала. Её лицо, и без того красное — следствие занятий охотой в любую погоду в дни юности, ещё больше залилось румянцем.

— Прямо в точку, Дживс! Я поняла! Она так проникнется благодарностью за его смелое поведение, что просто не сможет не пойти нам навстречу с этим романом!

— Так точно, мэм.

— Спасибо, Дживс!

— Не за что, мэм.

— Когда через много лет вы отдадите концы, ваш мозг непременно должен быть заспиртован и сохранён для нации. Потрясающий план, правда, Берти?

Я слушал их беседу, но ничего похожего на тётушкин восторг не испытывал. Я отметил порочность этого плана с самого начала — в той его части, где я должен лежать без чувств. Теперь я обратил их внимание на это обстоятельство.

— Ах, это! — сказала тётушка Далия. — Мы всё устроим. Я могла бы стукнуть тебя по голове, например… чем, Дживс?

— Молоток для гонга — очевидное решение, мэм.

— Правильно, молотком для гонга. И дело в шляпе!

— Ну что ж, всем спокойной ночи, — сказал я. — Я иду спать.

Она посмотрела на меня с видом тётки, которая не может поверить собственным ушам.

— Ты хочешь сказать, что выходишь из игры?

— Выхожу.

— Подумай как следует, Бертрам Вустер! Поразмысли, каков будет результат. Пройдут месяцы, месяцы и месяцы, а ты даже не понюхаешь кухни Анатоля. Он будет подавать свои Sylphides a la creme d'Ecrevisses и Timbales de Ris de Veau Toulousaines и всё что угодно, но тебя там не будет с большой ложкой. И это официальное предупреждение!

Я выпрямился во весь рост.

— Мне не страшны ваши угрозы, тётя Далия, они… как там дальше, Дживс?

— Вооружены вы доблестью так крепко, сэр, что все они, как лёгкий ветер, мимо проносятся…

— Вот именно! Я долго размышлял о проблеме с кухней Анатоля и пришёл к выводу, что это палка о двух концах. Его дымящиеся приношения, конечно, восторг, но как насчёт избыточного веса? В последний раз, когда я пользовался вашим гостеприимством в течение летних месяцев, я прибавил в талии целый дюйм. Мне лучше воздержаться от стряпни Анатоля. Я не хочу выглядеть как дядя Джордж!

Я имел в виду нынешнего лорда Яксли, видного завсегдатая Лондонских клубов, который с каждым годом становится всё более видным, особенно если смотреть сбоку.

— Так что, — продолжал я, — как это ни мучительно, я готов попрощаться навеки с вашими Timbales и. соответственно, отвечаю на ваше предложение стукнуть меня по голове молотком для гонга решительным nolle prosequi!

— Это твоё последнее слово?

— Да, — сказал я, и это оказалось действительно так, потому что едва я развернулся, чтобы уйти, как что-то сильно ударило меня по затылку, и я повалился, как падает какой-нибудь патриарх лесной чаши под топором дровосека.

Что за слово вертится у меня в голове? Начинается на «ха». Хаотический, вот оно! Некоторое время после этого впечатления были хаотическими. Первое, что я помню более-менее ясно — это как я лежу в постели, а рядом со мной раздаются рокочущие звуки. Когда туман рассеялся, я понял — это разговаривает тётушка Далия. Голос у неё весьма звучный. Как я уже упомянул, в своё время она много охотилась, и хотя сам я не охотник, я знаю, что главное в этом деле — это чтобы ваш голос был слышен через три пашни и рощу.

— Берти, — говорила она, — постарайся сосредоточиться и выслушать меня. У меня такие новости — ты просто запляшешь от восторга!

— Пройдёт немало времени, — холодно ответил я, — прежде чем я займусь какими-то чёртовыми плясками. Моя голова…

— Да, конечно. Немного пострадала, но носить можно. Но давай не будем отвлекаться на посторонние предметы. Я скажу тебе финальный счёт! Все наши грязные делишки приписываются банде, возможно, международной, которая в последнее время воровала картины в этих местах. Корнелия Фодергилл, как и предвидел Дживс, до слёз восхищена твоим бесстрашным поведением и предоставляет мне права на свой роман на льготных условиях. Ты был прав насчёт синей птицы — она поёт!

— И моя голова тоже…

— Ещё бы! И сердце, как ты говоришь, кровью обливается. Но такие уж настали времена — каждому приходится идти на жертвы. Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.

— Это вы сами придумали?

— Нет, Дживс. Он это тихо произнёс, стоя над твоими останками.

— Ах, вот как? Ну, надеюсь, что в будущем… Послушайте, Дживс! — сказал я, когда он вошёл с чем-то вроде прохладительного напитка.

— Сэр?

— Насчёт яиц и омлетов. Если вы найдёте способ исключить с сегодняшнего дня первые и отменить последние, я буду очень вам обязан.

— Слушаюсь, сэр, — сказал славный малый. — Я буду иметь это в виду.