Онлайн чтение книги Том 15. Простак и другие
ЛИРИЧЕСКИЙ ПРИСТУП

Старейший член клуба, пребывавший в мечтании, внезапно очнулся и заговорил с отработанной легкостью рассказчика, которому не нужен предмет для разговора.

— Когда Уильям Бейтс пришел ко мне (сказал он так просто, словно часами говорил об Уильяме Бейтсе), когда У.Б. пришел, я не удивился. Я достаточно долго просидел на этой террасе и прекрасно знал, зачем я нужен клубу. Каждый, у кого есть беда, идет ко мне.

— Так вот, — начал Уильям.

Уильям этот корпулентен, вроде грузовика, и обычно смотрит на жизнь спокойно и приветливо, как все тот же грузовик. Питается он пивом и отбивными, волнуется — в исключительных случаях, но сейчас буквально трепетал, если это слово подходит к корпулентному человеку, полному пива и котлет.

— Так вот, — начал Уильям. — Родни знаете?

— Вашего шурина, Родни Спелвина?

— Именно. Он спятил.

— Почему вы так думаете?

— Посудите сами. Играем мы сегодня утром, Родни с Энестейзией, я — с Джейн. Картина ясна?

— Ясна.

— Сестру свою я знаю и резонно полагал, что у них полный порядок. Помню, я сказал Джейн: «Держись, они нас обскакали». Полез я в карман за монетой, смотрю — а Родни поднимает мяч.

— Поднимает мяч?

— Да. А почему? А потому, что он, видите ли, боится обидеть маргаритку. «Нельзя их обижать, — говорит он. — Эльфы мне этого не простят». А? Каково?

Мнение свое я скрыл из деликатности, предположив, что Родни — большой шутник. Уильям, простая душа, сразу утешился; но мне его рассказ терзал и томил душу. Я не сомневался, что у Родни — лирический приступ.

Житейский опыт учит, что люди скорее терпимы; и в нашем небольшом сообществе никто не поминал Спелвину, что когда-то он был поэтом, причем из самых вредных — из тех, кто, только зазевайся, издает книжечку в нежно-сиреневом переплете, буквально набитую всякими эльфами. К счастью, он это бросил, когда увлекся гольфом и обручился с сестрой Уильяма.

Да, гольф и любовь спасли Родни. С тех мгновений, когда он купил клюшки и соединил судьбу с Энестейзией, он совершенно изменился. Писал он крутые детективы, и так успешно, что и сам он, и жена, и малолетний Тимоти не знали нужды. Технику письма он развил настолько, что успевал выполнить до завтрака норму в 2000 слов, после чего предавался любимой игре.

Здесь он тоже преуспел. Жена его, некогда выигравшая женский чемпионат, руководила им с любовной заботой, и в те дни, о которых мы повествуем. Родни готовился к местным состязаниям.

Казалось бы, сестра моя была счастлива; но тайная тревога снедала ее. Она помнила, что Родни — человек с прошлым. А что, если особенно дивный закат или какая-нибудь роза вызовут рецидив и все труды пойдут насмарку? Имение поэтому она старалась удержать его в доме, когда садится солнце, и не выращивала цветов. Так жена алкоголика, веря в его покаяние, все-таки вырезает из газеты рекламу виски.

И вот, на седьмом году брака, беда нависла над ними. Так думал я; так, несомненно, думала и она. Лицо у нее поблекло, глаза то и дело обращались к мужу. Как-то за обе неосторожный гость упомянул о летней луне, она мгновение сменила тему, но Родни успел вскинуть голову, словно боевой конь, и секунду-другую походил на человека, который вспомнил, что «луна» рифмуется с «волна».

Через неделю опасения сменились уверенностью. Зайдя к Бейтсам, я застал там Энестейзию и сразу понял, что дело плохо. Гостья лихорадочно вязала свитер для племянника, который готовился где-то к детским соревнованиям.

Энестейзия была бледна, и брат ее был бы бледен, если бы мог. Многолетний гольф при любой погоде на славу выдубил его щеки.

— Какой прекрасный вечер! — заметил я.

— Божественный, — нервно согласилась гостья.

— Такая погода сулит хороший урожай.

— Да-да!

— А где Родни?

Энестейзия мелко задрожала и упустила петлю.

— Гуляет, наверное, — проговорила она.

Уильям нахмурился еще больше. Его простая душа не терпела околичностей.

— Нет, не гуляет. Сидит дома и пишет стихи. Лучше сказать прямо, — прибавил он, когда сестра издала протестующий звук. — Все равно не скроешь, а вы, — обратился он ко мне, — нам поможете. Посуди сама, у NN седые усы! Человек с седыми усами — не нам с тобой чета. Коту ясно.

Я заверил, что тайну сохраню и постараюсь помочь.

— Значит, Родни пишет стихи… — продолжат я. — Что ж, это можно было предвидеть. Эльфы, маргаритки…

Энестейзия всхлипнула, Уильям хрюкнул.

— Эльфы! — вскричал он после этого. — Хорошо бы только эльфы! Я бы не пикнул. Эльфы, ха-ха! Знаете, где он сейчас? В детской, у Тимоти. Смотрит и вдохновляется, чтобы написать, как этот тип обнимает мишку и видит во сне ангелов. Ужас какой… Знаете, как он его называет? Тимоти-Пимоти Боббин. А?

Человек я стойкий, но все же содрогнулся.

— Тимоти-Пимоти Боббин?

— Тимоти, так его так, Пимоти Б. Ни больше, ни меньше. Собственно, чему удивляться? Вирус поэзии всегда ищет слабое место. Родни — любящий отец. С сыном он сюсюкал давно, однако — в прозе. Следовало ожидать, что, когда зараза оживет, жертвой станет несчастный мальчик.

— Какое позорное будущее он ему готовит! — сокрушался Уильям. — Через много лет, когда мой племянник будет играть в чемпионате, газеты напомнят, что это — Тимоти П. Боббин из знаменитых стихов…

— Родни говорит, что наберется на томик, — глухо вставила Энестейзия.

— Стыд, срам и позор, — сказал Уильям.

— Неужели стихи такие плохие?

— Судите сами, я взяла из ящика. Начиналось так:

Под этим стояло:

Исчерпав тему птички, автор перешел к другим сюжетам:

Уильям заметил, как я мучительно моргаю, и спросил, не от ножек ли это. Я сказал, что именно от них, и перешел к третьему творению:

Тут Родни усомнился —

«Уже было? М.6., «поскок»?» и приписал на полях:

Замена меня не обрадовала, и я печально вернул листок Уильяму.

— Нехорошо, — серьезно сказал я.

— Что уж тут хорошего!

— Давно это?

— Не первый день. Просто прирос к перу. Тогда я задал самый важный вопрос:

— Отражается это на гольфе?

— Да вот собирается бросить.

— Что?! А соревнования?

— Говорит, обойдутся.

Тут отвечать нечего, и я ушел, стремясь остаться один, чтобы обдумать этот печальный случай. Направляясь к дверям, я заметил, что Энестейзия закрыла лицо руками, а Уильям заботливо поглаживает ее по голове.

Несколько дней размышлял я, понимая, что Уильям переоценил силу седых усов. Да, они у меня совсем белые, но толку от них нет. Если бы на моем месте оказался бритый юнец, он бы преуспел не больше моего.

Хорошо Уильяму говорить «подумайте»; но как? Что делать, если ты столкнулся с мощью природы? Поэзия долго накапливалась в Родни, словно пар в котле, на котором кто-то сидит. Теперь, когда пар вырвался, поди его сдержи! Спорят ли с вулканом? А с водопадом? То-то и оно. Поистине, с таким же успехом можно посоветовать герою Лонгфелло, несущему в «снега и льды» знамя со странным словом Excelsior, чтобы он остановил лавину.

Одно смягчало скорбь — Родни еще не бросил гольфа. Уступив мольбам жены, он готовился к соревнованиям и уже выходил в полуфинал. Быть может, думал я, игра исцелит его?

Как-то через несколько дней я прикорнул в своем кресле, проснулся от сильного пинка и увидел Уильяма с супругой.

— Ну, как? — спросил он.

Я поморгал, туманно заметив:

— А, Джейн!

— Спать в такое время! — сурово воскликнула она. — Может, вы отдыхаете после трудов?

— Простите, — честно признался я. — Нет, я ничего не придумал.

— Ничего?

— Абсолютно.

Джейн не побледнела по той же самой причине, по какой не бледнел ее муж, однако нос сердито задвигался. Я подметил, что она искоса смотрит на мои усы.

— Да, — истолковал я этот взгляд, — да, они белы, но плана у меня нет. Идей — не больше, чем у кролика.

— Уильям сказал, чтобы вы нашли выход.

— Это невозможно.

— Это необходимо. Стейзи чахнет. Вы давно видели Тимоти?

— Вчера, в лесу. Он рвал цветы.

— Ничего подобного.

— Да я сам видел.

— И ошиблись. Он говорил по колокольчику. Звонил королеве фей, чтобы пригласить ее к своему медвежонку. Родни сидел за кустом и записывал. Вечером, естественно, — стихи.

— Часто это бывает?

— Практически все время. Работает, мерзавец, на публику! Овсянки съесть не может, если родители не реагируют. А как он молится перед сном! Это бы еще ничего, мать и не то выдержит, но они же умрут с голоду! Родни сказал, что будет писать только стихи.

— А как же контракты?

— Он говорит, ему плевать, душа — дороже. Вчера он беседовал по телефону со своим литературным агентом, и я слышала, как тот кричит.

— А есть он собирается?

— Не думаю. По его мнению, плоды и злаки недороги и целебны. Посмотрите, говорит он, на Рабиндраната Тагора. В жизни не коснулся бифштекса, а сколько сделал! И все на рисе, разве что хлебнет воды из ручья. Бедная Стейзи! Сумасшедший муж, ломака сын — и все на брюссельской капусте! Да, не повезло ей в семейной жизни…

Она прервала свою речь, чтобы фыркнуть, и тут, как часто бывает, я увидел выход.

— Джейн, — так и сказал я, — я вижу выход.

— Да?!

Лицо ее осветилось. Такой она была лишь однажды, когда на женском чемпионате ее укусила оса.

— Когда вернется ваш сын? — продолжал я.

— Завтра к вечеру.

— Пошлите его сразу ко мне. Я расскажу ему свой замысел, и он приступит к делу.

— Не понимаю.

— Вы же знаете сына. Для него пределов нет.

Говорил я с чувством. Юный Бейтс принадлежал к тем открытым, честным натурам, которые говорят то, что думают. Недавно мы с ним беседовали, и я за считанные минуты узнал о своей внешности больше, чем за всю остальную жизнь. Признаюсь, я огорчился и хотел дать ему клюшкой, но сейчас оценил эти черты.

— Посудите сами, — сказал я. — Что с ним будет, когда он узнает, что стихи — про Тимоти? Он возмутится и не скроет своих чувств. Вскоре Спелвин-младший будет корчиться от стыда при одном только слове «Боббин», а там — умолит отца, чтобы тот это бросил. Даже поэта тронет голос ребенка.

Джейн поняла, и лицо ее осветилось материнской любовью.

— И правда! — вскричала она, восторженно сжимая руки. — Как я сама не додумалась! Мой Джо — самый грубый мальчик по эту сторону океана. Приедет, сразу пошлю к вам.

Джо Бейтс был в ту пору чучелом лет девяти, внешне похожим на отца, внутренне — на гибрид бандита с мулом. Взгляд его я назвал бы сардоническим; улыбку, когда он не ел, — цинически брезгливой. Говорил он мало, но когда говорил, бил без промаха.

Времени я не терял, стихи показал сразу. Он молча прочитал их и глубоко вздохнул.

— Это что, про Тимоти?

— Да.

— Вот это?

— Это самое.

— И в книжке напечатают?

— Да, в такой ма-а-ленькой. Вместе с другими, в том же роде.

Юный Бейтс был явно потрясен. Семя упало в добрую землю.

— Наверное, — предположил я, — ты с ним поговоришь. Не бойся ранить его чувства. Тут невольно припоминается выражение «суровая доброта».

Пока я говорил, он глядел отрешенно, словно подбирал слова, и вскоре ушел, даже не заметив, что я предложил ему пирога с имбирным элем. День я завершил с приятным чувством выполненного долга, но только собрался лечь, раздался звонок.

То была Джейн Бейтс, судя по голосу — взволнованная.

— Да, натворили вы дел! — сказала она.

— Простите?

— Знаете, что случилось?

— Нет. А что?

— Уильям пишет стихи.

— Кто?!

— Уильям.

— То есть Родни.

— То есть Уильям. Джо пришел от вас как сомнамбула.

— Да, смею сказать…

— Пожалуйста, дайте закончить, я за себя не отвечаю. Итак, сомнамбула. Весь вечер он сидел тихо, никому не отвечал. Потом очнулся, и как!

— Простите?

— Я сказала: «И как». Он спросил, почему Родни пишет про Тимоти, а Уильям не пишет про него. Мы сказали: «Какая ерунда!», но тут он предъявил ультиматум: если Уильям немедленно не возьмется за дело, он выходит из состязаний. Что вы говорите?

— Ничего. Я тяжело дышу.

— Правильно. Может, задохнетесь. Конечно, он нас взял голыми руками. Я поцеловала Уильяма, пожала ему руку, дала на всякий случай мокрое полотенце и заперла в гостиной с полным кофейником кофе. Только что я спросила, как дела. Вроде бы идет туго, но он не сдается.

Тут она перешла к «моим проискам», и я поспешил распрощаться.

За долгую жизнь я заметил, что беды чем-нибудь уравновешиваются. Вот и сейчас у Бейтсов барометр опускался, а у Энестейзии Спелвин погода стала получше.

После телефонного разговора я Джейн не видел, осторожности ради, а Уильяма встретил в клубе раза два. Выглядел он плохо и рассеянно почесывал за ухом сырной палочкой. Как-то он спросил официанта, не знает ли он каких-нибудь рифм, а когда тот сказал: «К какому слову?», ответил: «К любому».

Энестейзия, которую я встретил по дороге на поле, где собирался смотреть игру, была весела. Родни вышел в финал, и она уповала на лучшее. Противником его был Джек Стокер, а тот, по слухам, заболел сенной лихорадкой.

— Ну, это дело верное, — говорила она. — Да, Джек принимает «Апчхи», но что такое «Апчхи»?!

— Паллиатив, не больше.

— Говорят, вчера он так чихал, что разбилась большая ваза.

— Это хорошо.

— Знаете, — сказала она, и глаза ее засияли, — сегодня что-то изменится!

— Победит лучшее, высшее «Я»?

— Вот именно. Если он выиграет, он станет другим человеком.

Я ее понимал. Человеку, получившему впервые приз, некогда писать стихи, он должен совершенствовать мастерство. Однажды гольф его спас; что ж, спасет снова.

— Видели первые игры? — продолжала Энестейзия. — Сперва он играл отрешенно, словно оказывает честь. Что-то записывал на листочках. И вдруг, посередине полуфинала, резко переменился. Губы у него сжались, взгляд сосредоточился. У десятой лунки на его мяч села бабочка. Он зарычал и размахнулся, она еле спаслась. Неплохо, да?

— Замечательно. Надеюсь, таким он и остался?

— Да. Бабочка вернулась под самый конец, примерилась, взглянула на него — и исчезла. Я так радовалась!

Похлопав ее по плечу, я направился вместе с ней туда, где Родни бросал монетку. Начать матч выпало Стокеру.

Кстати о Стокере. В юности борец-любитель, он в свои тридцать пять был облеплен массивными мышцами и на поле полагался не столько на технику, сколько на целеустремленность и недюжинную силу, которые в свое время позволяли ему припечатывать к мату любого противника. В гольфе его справедливо считали непредсказуемым. Как-то на моих глазах он с двух ударов добрался до пятнадцатой лунки, а в другой раз долго катал мяч вокруг второй. Словом, никогда не знаешь, чего от него ждать. Знаешь только, что, оказавшись на поле, он целиком вложится в игру.

Сегодня Стокер сразу вошел в историю, забив мяч в лунку с первого удара. Ну и пускай не в ту лунку — в шестнадцатую, которая лежала ярдов на триста вперед — но ведь забил! Зрители взволнованно зашептались: если так пойдет дальше, какие же высоты он покорит?

Но гольф — переменчивая игра. Судя по величию первого удара, казалось, что, начав свой путь ко второй лунке, Джо Стокер укокошит мячом безымянную пожилую даму, ухаживающую за цветами в саду на четверть мили к юго-западу от поля. Я даже крикнул «Поберегись!». Мяч же, чем устремиться в заоблачную высь, сделал классический крюк, приземлился недалеко от флажка и после двух легких ударов очутился прямо в лунке. Поскольку Родни утопил свой мяч в озере, на третью лунку они вышли, имея в запасе по одному очку.

Три следующие лунки они прошли вровень. Шестую выиграл Родни, седьмую Стокер. На восьмой я подумал было, что Родни вырвется вперед, поскольку мяч Стокера настолько застрял в размашистом кусте, что извлечь его оттуда удалось бы только щипцами. Но именно в такие минуты лишний раз убеждаешься, на что способен Джо Стокер. Пусть в особенно хитрых секретах игры он уступит пальму первенства более опытным игрокам, но там, где вопрос идет о силе воли и мускулов, ему нет равных. Прикинув задачу, он взялся за ниблик, а Джозеф Стокер, вооруженный нибликом, подобен королю Артуру, обнажившему волшебный меч Эскалибур. Секундой позже мяч, куст, свитое в прошлом году гнездо и устроившаяся в гнезде семейка гусениц со свистом приземлились на лужайку, и Родни опять отстал.

Они разыграли девятую лунку вничью, Родни открывалась мрачная перспектива вступить во вторую половину игры догоняющим, но тут его благородный соперник величественным жестом предложил сперва пропустить по стаканчику, и мы направились в бар, где затем разбились на новые пары.

Все эти девять тяжелых лунок, тесно связанных с захватывающими поворотами судьбы, я пристально следил за Родни и, признаться, остался доволен. Энестейзия как в воду глядела: игра захватила вероотступника с прежней силой. То был не поэт, готовый записывать в блокнот пришедшие с каждым ударом мысли, а, скорее, шотландский профи в финале Открытого чемпионата. Его лай на помощника, который щелкал орешки, когда Родни примерялся к мячу, прозвучал музыкой для моих ушей. Словом, упорная борьба возродила в Родни наилучшие черты.

Понравилось мне, что Родни рьяно рвался в бой. Не без резкости спросив Стокера, собирается ли он провести остаток дня в баре, он так взглянул на него, что Стокер быстро допил пиво, выпил свое «Апчхи» и пошел на место.

Когда мы шли на свои места, откуда-то взялся Тимоти, словно крохотный мальчик из хора. Я сразу понял, что имела в виду Джейн — на публику он работал. Он просто лучился невинной занятностью.

— Пап-па! — позвал он.

Родни злобно оглянулся, словно мыслитель, которого оторвали от размышлений о вышнем.

— Пап-па, я подружился с та-ако-ой букашкой!

Несколько дней назад Родни схватил бы листок, сверкая глазами, но сейчас он был рассеян. Он был отрешен, и, глядя, как он размахивает нибликом, я невольно припомнил тигра, бьющего хвостом.

— М-да, — сказал он.

— Она зелененькая. Я зову ее миссис Букки.

Эти идиотские слова не вызвали энтузиазма. Родни кивнул и бросил:

— Резонно, резонно. Беги, поговори с ней.

— О че-ом?

— Э… ну… про букашек.

— Как ты думаешь, у нее есть детки?

— Очень может быть. Пока.

— А королева фей ездит на них верхом?

— Не исключено, не исключено. Вот ты и спроси. Если, — прибавил он своему кэдди, — услышу еще-один-смешок, дам две минуты на сборы. Что ж, Стокер, начали, начали, начали.

Взглянув на Стокера мрачно, я догадался, о чем он думает. Он думал о том, где эта пресловутая лихорадка. Я его не винил. Финалист, играющий против субъекта, который прославился чиханием, вправе ждать, что он чихнет, а Стокер не чихал. По-видимому, изобретатель «Апчхи» знал свое дело. Чудотворное снадобье исцелило страдальца. Тот принимал его ложками, и оно отвечало благодарностью. Слышу я хорошо, но до меня не донеслось ни единого чиха. Играл он строго, ровно, и Спелвину приходилось туго. Наконец они дошли до 18-й лунки.

Располагалась она на склоне, особой сноровки не требовала, шансы были равны — но гольф непредсказуем. Замахнувшись клюшкой, Стокер завязался узлом, но выпрямился и собирал силу для удара, когда на поле рысцой вбежал Тимоти с букетиком в руке.

— Понюхайте мои цветочки, мистер Стокер, — прощебетал он и широким жестом поднес их к носу упомянутого игрока.

Тот хрипло вскрикнул и отскочил, словно от змеи.

— Не мешай дяде, — сказал Родни. — Беги, я скоро приду. Тимоти ускакал («скок-скок» или «хоп-хоп»), Стокер снова замахнулся. Было видно, что желание чихнуть накатывает на него, и если он хотел обогнать прибой, он должен был ударить мгновенно. Но он не успел. Взрыв синхронно совпал с ударом по мячу.

Такого удара я в жизни своей не видел. Всю душу, всю ее глубину вложил Стокер в чихание, и мяч, словно пушечное ядро, взлетел по склону, а там — исчез.

Родни вдумчиво замахнулся, потрясенный чудом. Энестейзия учила его хорошо, ударил он лихо. Даже если мы предположим, что Стокер скончался, у бывшего поэта была удачная позиция — четыре против пяти.

Только добежав до места, поняли мы, что случилось. Мяч Стокера исчез, словно улетел в небо. Однако по тщательном рассмотрении оказалось, что он — в лунке.

— А! — сказал Стокер. — Я уж решил, что промазал. Родни был все-таки силен духом. Надеяться он мог только на 19-ю лунку, но он не дрогнул. Мяч его находился футах в четырех от нее — удар нелегкий; и он примерялся с той спокойной стойкостью, которую приятно видеть.

Медленно отвел он клюшку, стал опускать ее, но вдруг тишину прорезал детский голосок:

— Пап-па!

Родни подскочил, словно его ударили по заду раскаленной кочергой, а мяч пролетел в нескольких ярдах от лунки. Матч выиграл Стокер.

Родни выпрямился. Лицо его было бледным и скорбным.

— Пап-па, — услышал он, — а маргаритки — это звездочки? Их ангелы сорвали?

Родни глубоко, судорожно вздохнул. Я разглядел его глаза; они сверкали угрозой. Быстро и мягко, словно леопард на охоте, он пошел к сыну. Через секунду тишина огласилась звонкими шлепками.

Я взглянул на Энестейзию. Печаль на ее лице смешалась с восторгом. Она страдала как мать, ликовала как жена. Родни стряхнул чары.

Вечером юный Бейтс сказал отцу:

— Как там стихи?

Уильям метнул затравленный взгляд, и Джейн взяла дело в свои руки.

— Никаких стихов не будет, — сказала она. — Папа тебе не поэт какой-нибудь. И вообще, изволь тренироваться с семи утра.

— А дядя Родни пишет стихи про Тимоти.

— Ничего подобного. Писал и перестал.

— Так ведь…

Джейн пристально и спокойно посмотрела на сына.

— Хочешь в глаз, моя душечка? Нет? Очень хорошо.