Онлайн чтение книги Том 1. Авиация превращений
1935

Деньги время берегут

люди к поезду бегут

громко колокол гудит

паровоз уже дудит

морду поднял семафор

поезд поднял разговор

слышен стали грустный стон —

звон вагона об вагон

и поддакиванье шпал —

значит поезд побежал.

Быстро дышит паровоз

дама дремлет спрятав нос

лампа в пол бросает свет

спит военный — впрочем нет —

он лишь в даму сотый раз

устремляет светлый глаз

на него взглянуть велит.

Дама ножкой шевелит.

Старик умелою рукою

Пихает в трубочку табак.

Кричит кукушка над рекою,

В деревне слышен лай собак.

и в гору медленно вползая

Скрипит телега колесом,

Возница воздух рассекая

Махает сломанным кнутом

И в тучах светлая Аврора

Сгоняет в дол ночную тень.

Должно быть очень очень скоро

Наступит новый, светлый день.

Прийдя к Липавскому случайно,

Отметил я в уме своем:

Приятно вдруг необычайно

Остаться с девушкой вдвоем.

Когда она пройдет воздушной

Походкой — ты не говоришь;

Когда она рукой послушной

Тебя коснется — ты горишь;

Когда она слегка танцуя

И ножкой по полу скользя

Младую грудь для поцелуя

Тебе подставит, — то нельзя

Не вскрикнуть громко и любезно,

С младой груди пылинку сдуть,

И знать, что молодую грудь

Устами трогать бесполезно.

Маша моделями вселенной,

выходит физик из ворот.

И вдруг упал, сломав коленный

сустав. К нему бежит народ.

Маша уставами движенья,

к нему подходит постовой.

Твердя таблицу умноженья,

студент подходит молодой.

Девица с сумочкой подходит,

старушка с палочкой спешит.

а физик все лежит, не ходит,

не ходит физик и лежит.

Кондуктор чисел, дружбы злой насмешник,

О чем задумался? Иль вновь порочишь мир?

Гомер тебе пошляк, и Гёте — глупый грешник,

Тобой осмеян Дант, — лишь Бунин твой кумир.

Твой стих порой смешит, порой тревожит чувство,

Порой печалит слух иль вовсе не смешит,

Он даже злит порой, и мало в нем искусства,

И в бездну мелких дум он сверзиться спешит.

Постой! Вернись назад! Куда холодной думой

Летишь, забыв закон видений встречных толп?

Кого дорогой в грудь пронзил стрелой угрюмой?

Кто враг тебе? Кто друг? И где твой смертный столб?

Вот сборище друзей, оставленных судьбою:

Противно каждому другого слушать речь;

Не прыгнуть больше вверх, не стать самим собою,

Насмешкой колкою не скинуть скуки с плеч.

Давно оставлен спор, ненужная беседа

Сама заглохла вдруг, и молча каждый взор

Презреньем полн, копьём летит в соседа,

Сбивая слово с уст. И молкнет разговор.

Скрепив очки простой веревкой, седой старик читает книгу.

Горит свеча, и мглистый воздух в страницах ветром шелестит.

Старик, вздыхая гладит волос и хлеба черствую ковригу,

Грызет зубов былых остатком и громко челюстью хрустит.

Уже заря снимает звезды и фонари на Невском тушит,

Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,

Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит,

А я стихи пишу Наташе и не смыкаю светлых глаз.

Когда оставленный судьбою

Я в двери к вам стучу друзья

Мой взор темнеет сам собою

И в сердце стук унять нельзя

Быть может радости движенья

Я вам собой не принесу

В груди, быть может, униженья

Насмешек ваших не снесу

Быть может приговор готовый

Моих друзей гремел не раз

Что я в беде моей суровой

Быть может не достоин вас нелеп

Толпу забот и хлад судеб

<…>

Однажды утром воробей

ударил клювом в лук-пырей.

И крикнул громко лук-пырей:

«Будь проклят птица-воробей!»

Навеки проклят воробей,

от раны чахнет лук-пырей.

И к ночи в мёртвый лук-пырей

свалился мёртвый воробей.

Стучался в дверь Антон Бобров.

За дверью, в стену взор направив,

Мария в шапочке сидела.

В руке блестел кавказский нож,

часы показывали полдень.

Мечты безумные оставив,

Мария дни свои считала

и в сердце чувствовала дрожь.

Смущен стоял Антон Бобров,

не получив на стук ответа.

Мешал за дверь взглянуть тайком

в замочной скважине платок.

Часы показывали полночь.

Антон убит из пистолета.

Марию нож пронзил. И лампа

не светит больше в потолок.

Однажды один человек, чувствуя голод, сидел за столом и ел котлеты,

А рядом сидела его супруга и все говорила о том, что в котлетах мало свинины.

Однако он ел, и ел, и ел, и ел, и ел, покуда не почувствовал где-то в желудке смертельную тяжесть.

Тогда, отодвинув коварную пищу, он задрожал и заплакал.

В кармане его золотые часы перестали тикать.

Волосы вдруг у него посветлели, взор прояснился,

Уши его упали на пол, как осенью падают с тополя желтые листья,

И он скоропостижно умер.

Памяти разорвав струю,

Ты глядишь кругом, гордостью сокрушив лицо.

Имя тебе — Казимир.

Ты глядишь, как меркнет солнце спасения твоего.

От красоты якобы растерзаны горы земли твоей.

Нет площади поддержать фигуру твою.

Дай мне глаза твои! Растворю окно на своей башке!

Что ты, человек, гордостью сокрушил лицо?

Только мука — жизнь твоя, и желание твое — жирная снедь.

Не блестит солнце спасения твоего.

Гром положит к ногам шлем главы твоей.

Пе — чернильница слов твоих.

Трр — желание твое.

Агалтон — тощая память твоя.

Ей, Казимир! Где твой стол?

Якобы нет его, и желание твое — Трр.

Ей, Казимир! Где подруга твоя?

И той нет, и чернильница памяти твоей — Пе.

Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,

Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,

Десять раз протекла река пред тобой,

Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.

«Вот штука-то», — говоришь ты, и память твоя — Агалтон.

Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.

Меркнет гордостью сокрушенное выражение лица твоего,

Исчезает память твоя и желание твое — Трр.

Господи пробуди в душе моей пламень Твой.

Освети меня Господи солнцем Твоим.

Золотистый песок разбросай у ног моих,

чтобы чистым путем шел я к Дому Твоему.

Награди меня Господи Словом Твоим,

чтобы гремело оно, восхваляя Чертог Твой.

Поверни Господи колею живота моего,

чтобы двинулся паровоз могущества моего.

Отпусти Господи тормоза вдохновения моего.

Успокой меня Господи

и напои сердце моё источником дивных Слов Твоих.

Настало утро. Хлопотливый

Уже встаёт над миром день.

Уже в саду под белой сливой

Ложится чёрным кругом тень.

Уже по радио сигналы

Сообщают полдень. На углу

Кричат проворные журналы

О том, что было по утру.

Уже мгновенные газеты

Кричат о том, что было днём,

Дают вечерние советы

Уже проспект блестит огнём.

Уже от пива люди пухнут;

Уже трамваи мчатся прочь;

Уже в квартирах лампы тухнут;

Уже в окно стучится ночь.

Настала ночь. И люди дышат,

В глубоком сне забыв дела.

Их взор не видит, слух не слышит,

Недвижны вовсе их тела.

На чёрном небе звёзды блещут;

Дрожит на дереве листок.

В далёком море волны плещут;

С высоких гор журчит поток.

Кричит петух. Настало утро.

Уже спешит за утром день.

Уже и ночи Брамапутра

Шлет на поля благую тень.

Уже прохладой воздух веет,

Уже клубится пыль кругом.

Дубовый листик, взвившись, реет.

Уже гремит над нами гром.

Уже Невой клокочет Питер,

И ветр вокруг свистит в лесах,

И громоблещущий Юпитер

Мечом сверкает в небесах.

Уже поток небесный хлещет,

Уже вода везде шумит.

Но вот из туч все реже блещет,

Все дальше, дальше гром гремит.

Уже сверкает солнце шаром

И с неба в землю мечет жар,

И поднимает воду паром,

И в облака сгущает пар.

И снова страшный ливень льется,

И снова солнца шар блестит —

То плачет небо, то смеется,

То веселится, то грустит.

За то, что ты молчишь, не буду

Тебя любить, мой милый друг,

И, разлюбив тебя, забуду

И никогда не вспомню вдруг.

Молчаньем, злостью иль обманом

Любовный кубок пролился,

И молчаливым талисманом

Его наполнить вновь нельзя.

Произнеси хотя бы слово,

Хотя бы самый краткий звук,

И вмиг любовь зажжется снова

Еще сильней к тебе, мой друг.

Я получил твое посланье,

Да получил.

Я утолил свое желанье,

Да утолил.

Сомнений нет, они далеки,

Пропал их след.

Забудь, забудь мои упреки,

Их больше нет.

Теперь опять я полон силы,

Опять с тобой.

Везде везде твой образ милый

Передо мной.

Теперь опять я полон страсти

К тебе лететь.

Я не имею больше власти

Собой владеть.

Останови, Владыка, ветры

И прекрати!

Сложи, Владыка, километры

И сократи!

Милая Фефюлинька

и Филосо́ф!

Где твоя тетюлинька

и твой келасо́ф?

Ваши грудки-пу́почки,

ваши кулачки.

Ваши ручки-хру́почки,

пальчики сучки!

Ты моя Фефюлинька,

куколка-дружок!

Ты моя тетюлинька,

ягодка-кружок.

Хоть ростом ты и не высока,

зато изящна как осока.

Эх, рямонт, рямонт, рямонт!

Первако́кин и кине́б!

Твой лик бровями оторочен,

Но ты для нас казиста очень.

Эх, рямонт, рямонт, рямонт!

Первако́кин и кине́б!

И ваши пальчики-колбашки

приятней нам, чем у Латашки.

Эх, рямонт, рямонт, рямонт!

Первако́кин и кине́б!

Мы любим вас и ваши ушки.

Мы приноровлены друг к дружке.

Эх, рямонт, рямонт, рямонт!

Первако́кин и кине́б!

Если встретится мерзавка

на пути моём — убью!

Только рыбка, только травка

та, которую люблю.

Только ты, моя Фефюлька,

друг мой верный, всё поймешь,

как бумажка, как свистулька,

от меня не отоидешь.

Я, душой хотя и кроток,

но за сто прекрасных дам

и за тысячу красоток

я Фефюльку не отдам!

Куда Марина взор лукавый

Ты направляешь в этот миг?

Зачем девической забавой

Меня зовешь уйти от книг,

Оставить стол, перо, бумагу

И в ноги пасть перед тобой,

И пить твою младую влагу

И грудь поддерживать рукой.

Засни и в миг душой воздушной

В сады беспечные войди.

И тело спит, как прах бездушный,

И речка дремлет на груди.

И сон ленивыми перстами

Твоих касается ресниц.

И я бумажными листами

Не шелещу своих страниц.

Я гений пламенных речей.

Я господин свободных мыслей.

Я царь бесмысленных красот.

Я Бог исчезнувших высот.

Я господин свободных мыслей.

Я светлой радости ручей.

Когда в толпу метну свой взор,

Толпа как птица замирает

И вкруг меня, как вкруг столба,

Стоит безмолвная толпа.

Толпа как птица замирает,

И я толпу мету как сор.

Тебе дано меня боготворить (а это дар небесный),

А дар небесный, это, надо думать, дар святой.

Да, я конечно очень очень очень очень интересный

И даже очень очень очень очень развитой.

Писать без промаха какое наслажденье!

Потом читать написанное вслух.

Да, это лучшее время препровожденье

Когда участвуют зараз и плоть и дух.

Тогда я чувствую в себе поток вселенной

Спит на дереве кукушка

Рак под камнем видит сон

На лугу лежит пастушка

Дуют ветры с двух сторон.

В каждом колоколе злоба

В каждой ленточке огонь

В каждой девочке зазноба

В каждом мальчике свой конь.

Гости радостно пируют

За столом сидят гурьбой

Гости радостно пируют

И гурьбой за столом сидят

И говядину едят

И наливки жадно пьют

И чего то там под столом делают

И дамочкам предлагают раздеться.

А дамочки, тру ля ля, танцуют

И под музыку приседают.

Один из гостей на стол полез,

Но его отвели в ванную комнату.

Хозяйка лифчик расстегнула

И пошла плясать вовсю.

Композитор Ваня Конов

Хотел хозяйку схватить за подол.

Но потерял равновесие

И лёг на пол.

А Нина Петухова

Сняла свои панталоны

И дала их Семену Палкину

обнюхивать.

Начало спора

произошло вблизи Исаакиевского Собора

Пойдёмте на Неву пешком

сказал Грачёв помахивая гребешком.

Там ветер слишком режет глаз

ответил Фомов ласково и повелительно зараз.

Мы закроем наши глаза

Люди! Люди!

Мы откроим наши глаза

Воины! Воины!

Поднемите нас над водой

Ангелы! Ангелы!

Потопите врага под водой

Демоны! Демоны!

Мы закрыли наши глаза

Люди! Люди!

Мы открыли наши глаза

Воины! Воины!

Дайте силу нам полететь над водой

Птицы! Птицы!

Дайте мужество нам умереть под водой

Рыбы! Рыбы!

Игра больших переговоров,

друзья глядят, гуляет боров

и тень по воздуху летит.

Смотрите, дятел пролетел,

смотрите с дуба желудь пал.

а в море кит пускал фонтаны

а в небе книга нам видна

Остановись Коньков!

Куда ты бежишь?

Твой бег бестолков,

Остановись Коньков!

Вот сердцу милый дом.

Знакомая дверь.

Знакомый портрет за окном.

Это сердцу милый дом.

Надо в дверь войти не стуча.

Из двери направо.

Там на стене два меча

Что верней: меч или отрава?

Так знайте Коньков, что меч верней.

А так же приятна рукой совершённая расправа.

Три года и восемь недель ты думал о ней,

Так знай же Коньков, что меч верней!

Шли разбойники украдкой.

Очень злые. Их атаман

вдруг помахивает бородкой

лезет наскоро в карман

там свинцы валяются,

разбойники молчат

их лошади пугаются

их головы бренчат

и путники скрываются

разбойники молчат.

Но лишь потух костер

проснулись мертвецы:

Бог длани распростер

свирепые дворцы

потухли на горах

влетело солнце на парах

в пустой сарай.

Газетчицы летели в рай

кричали смертные полканы

торчали в воздухе вулканы

домов слепые номера

мне голову вскружили

вокруг махали веера —

разбойники там жили.

В окно кидалась баба вдруг

она трубой визжала.

Девчонки жарились вокруг

любезностью кинжала.

Дымился сочный керосин

грабители вспотели

скакал по крышам кирасир —

родители в постели.

Молчат они. Жуют помидор.

Он зноен? Нет, он хлад.

Он мишка? Нет, он разговор,

похожий на халат.

Украсть его? Кричит паша

и руки живо вздел.

Потом разбойники дрожат

и ползают везде.

Сверкает зубом атаман

и ползает везде.

Сверкает зубом атаман

он вкладывает патрон

поспешно лазает в карман

пугаются вороны.

Свинец летает вдаль и вблизь

кувыркает ворон.

Но утром дворники сплелись

и ждали похорон.

Идут разбойники техасом

тут же бурная пустынь

но звучит команда басом

ветер кошка приостынь.

Вмиг ножи вокруг сверкают

вмиг пространство холодеет

вмиг дельфины ночь плескают

вмиг разбойники в Халдее.

Тут им пища тетерева

тут им братья дерева́.

Их оружие курком —

! ну давайте кувырком!

Левка кинет пистолет

машет умное кружало

вин турецких на столе

изображение дрожало.

Вдруг приходит адъютант

к атаману и вплотную

все танцуют отходную

и ложатся в петинант

стынет ветер к облакам

свищут плети по бокам.

Происходит состязанье

виноватым наказанье

угловатым тесаки

а пархатым казаки.