Цитаты
— Па-па, — Никанора за руку схватил, изловчившися, Тителев.
— Стой-ка — попались: идемте-ка!
И — в кабинетик: «топ-топ»!
Никанор же, на пуговицы застегнув пиджачок, переюркивал.
Тителев стал над столом; руки — фертиком: вметился в мысли какие-то; бросавши их, стал хвататься за дикие пятна папки; одну он рванул; шлепнул в сизое поле стола, развернул: и — посыпались вырезки.
Все это — хватом.
— Вырезки из иностранных газет; — он показывал, — о вашем брате; открытие: видно, унюхали рыбу, — он зубы показывал.
— Это строчат: для французов; что же, — Яков кивает на Якова… Вот — «Тагеблатт»[97] «Тагеблатт» (нем.) — ежедневная газета.… На досуге, — потом: дело плевое.
— Вот «Фигаро», прочитайте, — ткнул пальцем… — Да что вы тут все топощите… Оставьте трепак!
И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, — вперед головой.
Никанор же — прочтет, ужаснется; и — вскочит; и — сядет.
— Прочли? Ну, — Антанта старается дело поставить иначе; открытия — нет: почему?
Замигал Никанор.
— Трепетица не дошлая, — вникните! Да потому, что — расчет на открытие; значит, — прицелились: шуба была бы, — вши — будут!.. А прежде писали, что — есть.
Никанору казалось: в мозгу вырезает, — простым сочетанием вырезок.
— Версия третья, — и новая пачечка.
— Ну-те?
Глазами блеснул; и, закинувшись под потолок, похохатывал.
Лунные пятна за окнами тускли; кисейно летали снега; голосили, бренчали, качались, курились, клочились.
— Прочли?… Эге!.. Выскочил, как чорт из ада, кинталец, Цецерко-Пукиерко, парень-ловкач; он открытие выжал из брата — рабочему классу, ведомому в бой Гинденбургом; и это-с, конечно-с, немецкие денежки-с!.. Вот до чего англичане додумались: Энгельс и Маркс полстолетием ранее, выдуманные немецкой армейщиной, для Гинденбурга рождали Либкнехта!.. Да вы трегубительно так не смотрите… Вы — вникните: и ароматы ж!
Взусатился:
— Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все — недохап… Ну-те, — прежде писали о воре, Мандро.
Топотец Леоноры вдали.
— О том самом, который… Я вам говорил…
Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.
— Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то — Цецерко…
Скрипение цыпочек остановилось у двери.
— Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!
Выскочил из-за стола; ухо выставил: он — многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, — вошла.
— Брось, Леоночка, — брось: не мешай… Негораздо!
Снял руку с плеча; взгляд сказал:
— Коли ложь, — лги вовсю.
И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.
И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!
Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же — отец».
И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.
Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах — какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.
В Пензе— то…
Тителев выпохнул новую паческу дыма:
— В российских газетах.
Прислушался к шуму под окнами.
— Что я сказал? Да; об этом о всем — ни гугу, потому что ваш брат — русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.
Под окнами — топоты, шурки:
— Ведите…
— Валите…
— Идем?
И наставилось ухо: на окна.
— Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…
Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец
вертел, была силища.
И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, — точно выдернут.
— Правда — из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении — «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!
В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.
Падала —
— кондовая, неживая Россия,
«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.
Но чтобы вид показать?
Воротник — торчея; нос — торчок; грудь — колесиком: гордость, величие, пренебрежение!
Дергал словами, как блошками.
— Чч-то-с? Мировое значение, — плечи взлетели. — Терентия Тителева — эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98] Лавров Петр Лаврович (1823–1900) — русский социолог и публицист, идеолог народничества. — не так-то уж каменно!
Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.
В кресло сел:
— Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?
Будто страдал ломотой всех суставов.
Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:
— Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…
— Да, — слышал: что в Пензе-то… в Пензе…
— Дубинушку пел, — так-чч-то: Маркс — про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым — про другое, — так что!
«Вззз» —
— сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,
И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.
— Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!
И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, — тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.
А Никанор — наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?
— Я думаю, — чч-то: оба лучше!
И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта — так что? Задопятова, брата, Ивана, — обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!
Не Тителеву — тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом — лабораторию взрывов.
Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, — так — чч-то: противиться будет тому, чтобы брат — переехал.
А кто-то в окошко царапался: там — тень тулупа.
Терентий же Тителев — значит, не спал, — вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:
— Сила — сила!
Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.
И — резкий звонок.
И — ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком — к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:
— Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, — и как? Боевая дружина?
— Как видно, — басило.
— Запомните: синяя тряпка — валите; а желтая тряпка — ни-ни!
— Есть, — басило.
— Товарищ Торборзов?
— На улице: у ледника стражу держит.
— Так вы позовите…
Ушли.
Химияклич
— Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, — мы вселенную с оси свернем, — дроботнули два пальца.
— Упор этот дан!
Припечатал к столу кулаком:
— Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!
Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:
— Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас — Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, — свергаете в бездну!
А тот лишь стальными глазами блеснул:
— Независимого положения — нет: быть не может; эго: либо с нами, — вполне-с; либо — против: с мерзавцами; там — диктатура и здесь диктатура.
Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице — стер в порошок.
— Будет поздно!
Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.
— Я — подставное лицо; — подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, — сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной — по деревням: лыком шить по парче… Только… —
— пальцем настукивал. —
— Брат с поручителем встретится, — палец он выбросил в пол, — у меня-с!
И — товарищ Торборзов вошел; сталь — не мускулы; серый гранит — не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит — подосланный… — «нашими», чуть не сказал он себе!
— Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, — оскалился Тителев, — что, то — ракетою дерну вам: с крыши… Валите тогда через Психопержицкую: в сломины; сталелитейщикам роздано?
— Роздано: в двадцать минут душ пятнадцать при бомбах слетится…
— Не думаю, чтобы сегодня, а все же: чуть что, — так? Торборзов, — как не было.
Тителев, локти расставив, схватись за подмышки, откинулся, переблеснул тюбетейкой; и, выставив красный жилетец, зевнул в дико-сизые стены, оглядывая Никанора, решавшего смутный вопрос, все недели тревоживший:
— Кто ж поручитель? Цецерко-Пукиерко?… В сущности, — новый полон?
Над окурком тиранничал: рвал и разбрасывал. Тителев, пряча портфели, портфель показал:
— Тут бумажки, которые ну-те, щипали из томиков вы в Табачихинском… Целы… Коллекция… Вам — не отдам; брату ценный подарок, — не вам.
В каждой хватке — орудие, в поте лица передуманное.
— Ну, а я, — Никанор; и — пошел.
Ему Тителев — вслед:
— Вы — окурки, окурки-то: вы их берегите-ка: торжище… — он показал на рассор. — Да вам, может, монет?
Никанор, разъерошенный, — взаверть:
— Как видите: сыт я по горло; обут и одет, — руку сунув в жилетный карман, перебренчивал, точно полтинниками, пятаками своими.
— И то: у меня куры тут, — перебренчивал он, — не клюют…
В коридор.
— Ну, — как знаете!
Тителев точно ломотой суставов страдал: простонал, по-тому что сквозь вой снеговой он расслышал, как — в стены бросается белое поле, дверями шарахая, точно оттяпывая толстой пяткою; вот «он» войдет, колыхаяся зобом — сееброволосый, под бременем болей заохавший.
— Он —
— Химияклич —
— старик!
И сжимая в грудях кулаки, он попросит опять, как просил уже (громким, грудным человеческим голосом), чтобы открытие взять от профессора, — ясным профессору сделавши; долг его силу открытия делу рабочего класса отдать; это дело Терентий Тителев, убегая в Лозанну, «старик», как ребенка, в колени сложил.
Если бы только «старик» догадался, — открытие уже в руках?
Почему утаил перед партией?
Интеллигент с сантиментами —
— Терентий Тителев!
Если старик догадается?
И — из бессмыслиц, качающих все, что ни есть под окном, чтобы все, что ни есть, разорвать, — человеческий голос:
— И «т ы» — меня бросил?
— И «т ы» — отступился, товарищ, друг, брат!
Если он, даже он зашатался, так — что же Леоночка!
«Бац» — крыша —
— «бац!».
И Леоночка
В двери — Леоночка!
Видела профиль его удлиненный и волчий: прижатые к узкому черепу уши; и нежною жалостью все передернулось в ней: он — овца в волчьей шкуре, которая травит… волков!
И, подкравшись, погладила:
— Брось ты, — Лизаша!
Но — знала: «овца» разнесет все препоны; ее разнесет, коли что!
— Ты бы лучше постукала мне!
Узкогрудой дурнушкой, бровки сомкнув, села; целилась в текст; дрезготнул «Ундервуд»; перещелкивали, как зубными коронками, клавиши; буквы плясали вприсядку.
И вдруг перестал: не слышался щелк.
Как вода рвет плотину и сносит стога с берегов, та, неслась она в прошлое; под неосыпные свисты; там пырснью отсвистнулся Козиев Третий, как занавес сорванный, из-под которого старая драма, — в который раз — пусто разыгрывалась; перед ней — промелькнули —
— Анкашин Иван,
— Кавалевер,
— Мадам Эвихкайтен!
Терентий же Титович, лежа на старом диване, наискивал лбом — не глазами, закрытыми книгой, которую, лежа проглядывал он; он ей — «муж».
Приподнялся на локте с дивана потертого-
— Что ж ты не пишешь?
Да как ей писать?
«Он», «отец» — невидимкою!
Мрак, одев фрак, из угла выступает двумя черно-синими баками, а не заостренными бронзовым черчем теперешней, перекисеводородной своей бороды, но все с тем же цилиндром; его громкий голос, — родной, — как густой фисгармониум.
Он в ней живет темпераментом негрским: она ж — негритянка!
— Опять все напутала?
И над машинкою, — клок бороды, желтой, шерсткой: е бронзовой!
— Нет, я уж сам!
Негритянские полчища
Двери остались открытыми; видели: Терентий Титович в тускленьком свете стоял — руки в боки, вперясь бородою в колпак «Ундервуда»; снял, сел; чистил клавиатуру; нацелился в текст; двумя пальцами задроботал.
Завернулась она от него занавесочкой черной; сугробы острились серебряно в голубоватом растворе; и — думалось: неописуемый ужас прошелся меж ней и отцом — вот уж два половиною года.
Из ротика — быстрый дымок; окно желтое из кабинета стреляло квадратами света; и крест проморчил в снега за окном; но в кресте теневом — вдруг очком встарантил… Никанор: точно сыщик!
Язык показала в окно; и — упала на черное кресло, чтоб Желтым ужасным пятном вырезаться с него:
— Знать, преступник: отец, — до рожденья!
Упала: но пав, раскосматясь, вскочила; и — бегала в Желтом халатике с крапами, в воздух стреляя дымками.
В открытых дверях кабинетика лихо могучие плечи упо-рились, жестко усы подымались; трещал «Ундервуд»: —
— тах-тах-ах!
Пусть «отец», изживающий высшие чувства свои детородными органами, — каторжанин! Пусть он гримасирует рожей, надетой на духе мятущемся, — пусть! И на ней — его маска: распухшие губы!
Преступны и он, и она — до рождения, — в мире, преступном еще — до творения!
Агния, злая, беззубая, сунулась в дверь перевязанным ртом:
— Самоварчик-то — вздуть?
— Как вот это морщавое тело, душа у меня!
Верещало: за окнами.
И полосатою шапочкой цвета протертых каштанов и желтым капотом в подушку зеленую коврика карего с креслица черного грохнулась.
Из-за окна бирюзовый прорыв, скалясь желтою тенью и черною тенью, — сквозь серые, бледные, бирюзоватые и серебристые прорвины фосфорами улепетывал, силяся с оси сорваться, как лошадь с оглоблей.
И вдруг: —
— как рукой теневой, по головке погладило
облако черное —
— скрылась луна.
Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, — того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.
Братец, сын?
Черненький котик с подушки ей руку царапал:
— Брысь, брысь!
И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —
— как явился чернявый мальчишка во сне; он с кривою улыбкою (и Владиславик, когда остаются вдвоем, улыбается так) — ей протягивал ножик: «Ножом ты его» — Показалось: «Ножом ты — отца»; оказалось: «Ножом ты — меня!»
Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.
Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —
— Ссс… Слушайте!
— Ссс… ссс… ужассно!
— Сс… С ней!
Снег!
Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей — в эти комнаты; он не рожденец, — а — взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, — вырастет серебророгий такой же; и —
— кто же он ей? —
— Сын… по матери!
— Брат… по отцу!
Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется — вот: расцарапать мышонка!
А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:
— Успокойтесь, пожалуйста: вы, — как вас звать-то, — мамаша, сестрица?
И — в двери сигнул Никанор.
— Леонора Леоновна, — так чч-то!.. Я вижу… Я… я… Вы — меня… Происходит недоразумение: я — объясниться пришел.
Но увидел, что — кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:
— Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…
Вдруг:
— Отдайте мне — эдак-так, — и к Владиславику, — «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же — некогда; и — эдак-так — и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и — там всякое… Я…
А она с живота, — к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:
— Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы — враг-враг-враг!
Затрепетал подбородком и штаниками:
— Леонора Леоновна, — я ли ваш враг?
А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, — клин бороды над ним выставился.
— Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!..
— Вы что же выдумали? — с перефырками он. — Добродетелен?… Я?!?
Быстрым корпусом бросился к ней — на аршин:
— Я же… Я непорядочность сделал — такую, что вам и не снилось!
Гримасу состроивши, подал — ладонью: с бородки — под носик:
— Терпеть не могу добродетели, — взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.
Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:
— Делай добро, брат, — не бойся!
И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.
Черным ходом, — к себе, бормоча.
Бормотал пусто воздух.
Растаптывал жизнь
И она, как во сне, подборматывала.
Разрезальный свой ножик схватив, — скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!
С визгом икливеньким — ну Владиславика, воздух зубами покусывая, — перекатывать и перешлепывать; и — закаталась с ним вместе.
— Давай…
— А?
— Не хочешь?
Он — вревы.
Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, — тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —
— вокруг мальчонка —
— галопиком:
дохленьким!
Тителев — в дверь!
Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, — вышел.
А руки — по швам: на нее!
Отлетела: затылочком — в стену, а ручку, которая с ножиком, — за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!
— Ты — чего?
— Я играла с ребенком!
К ней, выкинув ногу, — ей в нос: бородою; а руки свои — в кулаки, зажимаемые на груди
Продрожал, — не сказал:
— Так нельзя!
Она — руки к лицу; и — захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, — шлепнули.
Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.
И слышались топоты: —
— Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.
И — растаптывал ветер железную крышу.
И вьются, и вьются…
Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.
Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, — по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.
И голос, — простуженный, лающий, — тяпнул.
— На мерзости мерзости едут!
Околышем красным проткнулось другое лицо:
— Успокойтесь!
— Я — с кем? С негодяем, которого бьют? Или я — с негодяем, который бьет? Все перепуталось!
Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и — угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.
Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.
— Что, — сюрпризами встретила Ставка? — дразнился пан Ян. — Дураков генералы ломают?
— Сумели запутать: и — тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…
— А вы знаете?
— Я?
И тут город, как в облаке всплыл.
Пшевжепанский руками разъехался — в бурю:
— Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.
— Коли так?
— Он — судим.
Сослепецкий ускорил свой шаг:
— Оказался же — американским шпионом.
— И это вам все перепутывает?
Ветер сваливал.
— Все же уверенность — есть.
— Вопрос совести: недоказуемый…
Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.
— Мерзость — в чем, — Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: — они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…
— Черная кошка, — у ног, хвост задрав.
— А услуга России?
— Откуда вы?
— Ну, Сухомлинов, — судим или нет?
— Он — судим.
— Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга — Антанты Антанте.
И выскочила крыша синего домика.
— Лгут же — все, все… — сипел носом в меха Сослепецкий. — Мандро — Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… — они сомневались!
— Состав преступления в воздухе!
Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:
— Ясно.
— А в руки взять — нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а — воздух пустой.
Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.
— Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! — плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.
— Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, — проржало.
— С ним синий холера прошел.
Над забором вскочила папаха седявая:
— Кинуться сзади, да шашки из ножен; да — раз: людорезы они!
— Разом двух истребителей пусти на дно, — гоготало. И кто-то орал из-за снега:
— Дома, братец, — в слом: до костей; с кости мясо-то слаще: режь, ешь!
Сослепецкий, шинель распахнувши, по воздуху лайковым, белым своим кулаком саданул:
— Миллион чертей в рожу!
Взмахнув рукавами, крылами, мехами, шинель подскочила с плечей, как медведь, собиравшийся лапить; и рухнула в снег:
— Истребить!
Пшевжепанский набросил шинель, как ротонду на дамские плечи:
— Тсс!
Бросились.
— Стой, миляк, — стой, — проститутка за нами малиновоперая.
Нет — никого!
— Они метят в Цецерку-Пукиерку: этот — фанатик, — с идеями… Нет, — я из принципа действовать буду, скрывая его псевдоним.
— Но не стоит Цецерку ловить.
— Хуже: метят в профессора!
— А Домардэна, по-моему, просто отправить!
— Позвольте, — два лаковых пальца снега рубанули, — в Мельбурн Домардэн не поедет: мы в Ставку притащим его, — в запакованном ящике: да-с!
Сослепецкий неистовствовал.
— Вы хотите дичину напырить на вертел? Не стоит… А знаете что? Ровоам Абрагам — здесь, в Москве, в таком именно смысле хлопочет: но только: — он — за Домардэна; он хочет напырить на вертел профессора вместе с Цецер-кой-Пукиеркой.
— Гадины!
И Сослепецкий взлетел кулакми в метель из шинели распахнутой.
Место, где шли они, — стало: танцующий снег: вон-вон — синие линии —
— вьются и крутятся!
Точно из пара молочного
Каменным шлемом является белая статуя; дикая дева, над башенным выступом в небе.
Сиреневый колер сквозит; и сиреневый выступ балкона, подпертый колонной, как вздох, вылетает из роя снежинок —
— и —
— столбик снежинок над фризом винтит.
Выше, — в выси — зачесы, как в облаке, пырскают блеском на гривистом гребне.
И — резко рога верещат.
Как из пара молочного, —
— призраки дальних,
квадратов —
— и белых, и желтых и кремовых —
— в слезы ударились окнами!
Кубовый куб бременеет; и — крест колокольни, сквозной, вырезной — бриллиантами —
— плачет: из воздуха.
Выше, —
— из воздуха, —
— круглые и розоватые башенки,
сине-зеленая рябь черепицы и нежные вырезы ясных домовых квадратов; и — перст колокольни худой, как наперстницей, блещет; морковного цвета дворец; полуэллипсис красный Суда; и — корона на нем, как на блюде серебряном.
В небе стоит это все!
Прямо, рядом: на розовом выступе — стая, как сахарных, белых колонн; и — воздушная арка ворот бледно-розовых, — в веющем, — в белом!
И — львиные лапы; и — львиные морды…
Подъезд, где какая-то дамочка в серой ротонде звонится; и кто-то над нею глядит из окошка —
— в серебряной
блесни мороза —
— на мельк мимолетных саней; и — на мельк мимолетных прохожих.
Отчетливо, тихо и ясно.
То — миг!
Серебреи, вьюнки
Серебреи зареяли: засеребреили; заверещали из скважин забора…
И —
— арка ворот бледно-розовых смыта метельною лилией, в воздухе взвеянной.
Нет никакого окна; нет колонн; безоконный брандмауэр пришел; и глумится своей вышиной.
И вывызгивает, и высвистывает.
И —
— сиреневый выступ стены,
серебрея, бледнеет: свевается —
— в оры и в дёры пустых рукавов.
И сквозной синусоидой серые, синие
линии —
— вьются и крутятся —
— в месте далеких домовых
квадратов.
И — «дзан»!
Лишь —
— орел золотой над кремлевскою башней да каменный шлем бледной статуи —
— в небе —
— намечены: еле!
Чугунная, семиэтажная лестница торчем поставлена в небо: без стен; чернокрылый каркун машет крыльями; и — треугольником врезался угол трезвонящей крыши с обрывистым жолобом.
Странно моргает метель теневыми, домовыми окнами; и овнорогая морда бросается в бурю —
— с оливково-темного фриза —
— на —
— шапку мехастую с синей подушечкой
и на усы оголтелого кучера, —
— странно летящие: в воздухе!
Саночек — нет; коней — нет.
Людей — нет.
Белоснежный, гигантский клубок, зараспутничал от гор-босверта, рукав занеся над давимою крышей; вороны летели сквозь белую руку его; и прохожий согнулся под ней в три погибели, голову пряча под руки.
И — ррр: —
— батареями грохнуло в рожу распутинцу!
И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.
Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.
И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса — под ясною тучею, над —
— странно безглавой —
— Россией!
И трупы повылезли
Ночь.
Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне — падало; и — не писало перо.
Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.
Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, — разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего — руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:
— Садитесь, пожалуйста!
И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, — стрелки; стреляла игла семафора вдали.
Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою — в дым:
— Тэк-с!
И пальцами по серебру портсигара побрякал:
— Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку — ищут.
Дрожали мешки под глазами:
— Как вы говорите, его псевдоним вам известен? — на палец пенсне насадил.
— Точно так!
— Вы же, — влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, — не соглашаетесь, — тыкнул стаканом, — его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, — он выпил.
И ижицу сделал лицом.
— Ваше превосходительство, — наше ли дело?
— А Англия — что говорит?
Ухо выставил:
— Американцы — и те…
Сослепецкий вскочил:
— Ваше превосходительство, — Протопопов так скажет.
И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, — трепетавшими пальцами к лысине:
— Знаю-с: не спрашиваю-с!
И — кровавыми жилками сизого носа — в бумаги:
— Политика Франции в сем деликатном вопросе — иная совсем…
С хитрецою:
— С французами, стало быть?…
Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.
А генерал — рассердился:
— Меня не запутайте! — цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:
— Армия-с!
Бросили светами мимолетящие окна; и поезд — который — бросался, на фронт: прочесал; и — мигали спокойные стрелки.
Бумажкою серенькой, — в нос Сослепецкому:
— Вот-с… — телеграмма. На фронте — бубукают: рвака пошла.
Телеграммою — в стол:
— Лопанули Россию — да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал — паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, — так…
Налил бургундского.
— Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а — я-с… — лбом в бумаги; а пальцем — в ладонь:
— Знать не знаю-с!
Пристукнул; и — побагровел:
— Разговора такого и не было… Что-с?
— Точно так-с!
Сослепецкий вскочил — кругом марш: —
— «д з а н» —
— и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.
— Генерал — Бидер-Пудер!
— Просите!
И тотчас же —
— с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп — помесь карлы, шута и Кощея, — со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.
Лицо — проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.
Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:
— Нэ… вэ… мэ… квэ!
Вероятно:
— Ну вот, — я и к вам!
Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.
В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он — в ночь: из вагона.
— Кто это?
— Командующий пятой армией: новоназначенный!
— А из каких нафталинов «о н и» его вынули?
— Право, не знаю.
— Чем славен он?
— При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99] Шамиль (1798–1871) — имам Дагестана и Чечни, организатор национально-религиозного движения среди горцев Кавказа.…
— И все?
— Нет, — еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает — для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!
— Трупы из гроба повылезли — к Константинополю
маршем победы вести: конец — близок!
И —
— в ночь!
Миллионы
И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, — безруко, серебряно.
Разорвалися: —
— заборик — враздрай; под забориком — жалобы:
— Тут тебе уши отмерзнут…
— Отвалятся пальцы…
— Кампанию делаем.
— Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да — «наша», да…
— Уж прямо бы резали.
Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, миганцы домишек, бугор за путями; с бугра же — качается — маловетвистое дерево.
Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:
— Ишь!..
— Знать, не битый.
— Серебряный глист!
— Самоправ: с чорта вырос.
И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто — вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: — сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!
— По затылку его: ты за доброе дело стоишь.
— Уж таи про себя.
— Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…
— Два кулака под бока.
— А сел: «До победных проливцев!»
— Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!
Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, — то — брр — жутко!
А тут — не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!
Он прочь — в бледный воздух.
С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —
— за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…
«Кхх-пф-пф!»
Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:
— Родная моя, — я о вашем отце: переносят не это еще…
Подбородок — на палец; а носом — к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.
— Ну и вышлют, — неважно, — мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом — к Леоночке:
— Нет ничего тут ужасного; он переедет!
Трепала по щечке:
— Фэ рьен![100] Фэ рьен! (фр.) — Ничего!
У Леоночки вспыхнули глазки.
В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:
Две орьентации!
— Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, — эк невидаль? Ищут шпионов, — не левых; и пусть: это нас не касается!..
Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: — Нет, вы — милочка; в вас — же не сэ куа[101] Же не сэ куа (фр.). — Я не знаю что. — шарм… Развлекитесь, — и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.
— Только вот: одеваетесь; я бы, — и из-за ресницы ее желтый глаз оглядел Леонорину талию, — что это? — палец затыкался в грудь, плечи, спину, — для стиля «дэгу»[102] дэгу (фр) — отвращение., «нихилист» — назовите, как знаете: только штанов не хватает!.. К чему безобразиться?
Вдруг:
— В ресторан едем, — что?
Как тигрица ей стиснула талию.
Пырск бриллиантов за окнами снесся: в окошко фонарь, не трезвонивший ветром, мигал.
— Нет, — пошла…
— Не пущу!
И одною рукою — за талию, с тиском; другою, с развернутым веером, — в бок; и ломалася, как балерина; оглядывала черноватой ноздрею; и с треском раздвинула штору.
И —
— «кк-кх» —
— «пф-пф» —
— Пшевжепанский, взяв чашечку с пепельно-серыми бледнями, с золоватыми блесня-ми, заиготал в леопардовый цвет бархатистых и серо-оранжевых стен;
— и заперкавши в чашечку, бросивши чашечку, хохотом лопнул Велес-Непещевич, зашлепываясь в желто-пепельном кресле.
Роланд перед мавром
«Щелк-дзан» — Пшевжепанский вскочил, наклоняясь одной головою; «шлеп-топ» — и Велес-Непещевич, привстав церемонно, одной головою склонился к Леоночке; и — каменел, как мужчина перед непредставленной дамой.
Леоночка, — бросаясь рукой с горностаевой муфтой под мех горностаевой шапочки, рот разевала испуганно, точно она наступила на мерзость; лицо — ее сон, тупо-дикий, больной, где-то виданный, после забытый, но — сон, изменяющий судьбы! Ей будто старинную и позабытую гадину выкинули, чтоб отныне жила она с гадиной этою.
Все — один миг.
— Вы (знакомы уже, — Тигроватко с нее к Пшевжепанскому чертою палкою веера.
Веером: от Непещевича — к ней:
— Познакомьтесь: Вадим Велемирович, — друг!
Шлеп-топ-топ!
— Леонора Леоновна… Тителева.
Непещевицу:
— Конечно.
Леоночке:
— Я — проведу: вам Параша прическу поправит… И — прочее все… Же ву лэсс![103] Же ву лэсс! (фр.) — Я вас покидаю!
И с Леоночкой, павшей в безволие, точно колибри под глазом боа, — с переюрками: в двери…
Молчание — длилось…
— В метель, говорите, — Велес к Пшевжепанскому, щелками тыкаясь в выцветы серо-оранжевых стен.
И вскипело —
— «шш» —
— «ссвв» —
— за стеклом.
— Представляете? Да: шашку выхватил, с ветром рубился, — руками развел Пшевжепанский и носиком клюнул. Велес-Непещевич — за грушу; и — скороговоркой хохлацкою:
— Даже не с мельницей?
Шурш из передней: на них.
— Сослепецкого я понимаю, — влетела «мадам», — он же — рыцарь, — взмах перьев, — Роланд.
Как струна, лопнул в нос Непещевич:
— Для пальцев Роланда — хо-хо — мавританское горло готово… Она — часто к вам?
Влокотяся в подушечку, тускло-оранжевую, Тигроватко в мизинец склонила свой нос:
— Забегает ко мне: утешаться!
Горбок почесала.
— И вы утешаете?
— Да.
Облизнулась.
— О, о, — утешайтесь! Зачем ее тащите?
— Слово дала показать ее — Мирре.
А он перенес подбородок натруженный, — красный квадрат, — справа влево; и красным квадратом оскалился:
— Ну, а пока там она, — покажите же комнату.
— Э'бьэн[104] Э'бьен (фр.). — Ну, что же., — идем!
Взявши за руки их, головою взбоднула пространство; и — диким галопом, втроем, — в коридор.
И за окнами пырскали змеи сквозные.
Галопами — мимо обой цвета кожи боа, мимо пятен, чернеющих в бронзово-темном; вломились во мраки, где может подняться лишь вопль; и — сопели.
И жолоб, укушенный ветром, как вепрь, — хрюкал, брюкал.
Ящик, веревку, мешок и клещи
«Щелк»: все — вспыхнуло: серое, мертвое, тусклое; где пестрота?
— Здесь и есть?
Тигроватко им бросила черною палкою веера:
— Здесь.
— А не слышно?
— Быка зарезай, — черной палкою веера в пасть. — Там же — кухня; а дверь запирают.
— Простите, — минуточку: сам посмотрю, — Непещевич; и — щелк каблуков лакированных: —
— светом —
— безлобо, безглазо —
— он бросился в черный квадрат; и оттуда — безлобо, безглазо — вернулся он: черным квадратом; и залопотал, хлопоча, как кухарка, над гусем ощипанным:
— Вы приготовите ящик, мешок холстяной, но покрепче, веревку покрепче, рогожу, моточек веревочек, гвозди, иглу для зашивки рогожки, клещи… Все тащить — подозрительно будет: шофер… мы с собою привезем нечто маленькое, да удаленькое.
Телефонный звонок.
И Параша, прислуга, влетела:
— Вас спрашивают, — Пшевжепанскому.
Вылетел.
Став безобразной, мадам Тигроватко казалась совсем индианкою.
— Ну, а зачем вы меня приплетаете: женщину… Разве нельзя — в другом месте?
Велес с разволнованным, бабьим, с каким-то слюнявым лицом заваракал, как старый фагот, в аллегретто пустившийся хриплым «пьяниссимо»:
— Негде: везде наблюдают… От вас он — на фронт: в запакованном виде… Захватим на улице; и — с ним: сюда… Вы отпустите вашу прислугу, конечно; уедете сами; ключ — нам, чтоб Лебрейль с чемоданом приехала, — с визою, сертификацией, паспортом; место, купе, будет занято; не Булдуков, — ваш Роланд постарается; в «Пелль-Мелле» знают, что может в любую минуту исчезнуть: на фронт… Такова его миссия, данная Фошем: се-крет-ней-шая-я… Больше — негде: везде следит око; а арестовать — невозможно: посольство, английское, тотчас вмешается… Фронт же, — там пули, там газы… Уехать живым ему нужно отсюда… И только отсюда!
Он так посмотрел, что «мадам», закрывая свой нос, из прощелочка пальцев глядела напуганным глазиком.
— Ведать не ведаю…
И — помолчали.
— Что «он»?
— Представляет собой замечательный просто феномен.
И — светски:
— Для дела союзников, — бросился корпусом, — вы предоставите комнату — нам?
Тигроватко ж, спиною к нему, надув губы и носом капризно бодаяся в веер:
— Гамэн… Я не знаю, — зачем это комната вам: еще девочку с улицы мне приведете?
Он — тоже гамэном:
— Француженку вам приведу; с темпераментом; пальцы — стальные; веревку на шее затягивать — может.
«Мадам», сделав вид, что она спохватилась, — на Дверь: громким сестринским голосом:
— Милочка, — скоро?
Кикимора
А капитан Пшевжепанский, оскалясь, кричал в телефон:
— Ездуневич?
— Прекрасно, корнет Ездуневич!
— К кому?
— Где, в котором?
— Дом?
— Шесть?
— Табачихинский?
Из коридорчика, точно из ада, явились: мадам Тигроватко с Велесом; пан Ян, не без юмора, бросивши трубку, руками разъехался:
— Ну, — поздравляйте: увижу сейчас знаменитость.
— Какую?
И щелкнула гнутым листом подоконница.
— Самую, — эту: Коробкина.
Жолоб взвизжал.
Непещевич:
— Скажите!
Мадам Тигроватко:
— Пожалуйста!
И отчего-то все трое, — как лопнут от хохота.
Грохнула крыша.
Мадам приложила свой палец к губам и показывала на гостиную, громко воскликнувши:
— Милочка, — так вы готовы?
В гостиной стояла Леоночка с красным распухлым, надувшимся ртом перепудренного синевато-зеленого и лупоглазого личика; так изменила прическа: на взбитых волосиках, напоминающих шерсть завитого барашка, тропической бабочкой встал желтый бант, отчего вся фигурка, — безбокая, с грудкой-дощечкою, в стареньком, черненьком платьице напоминала б кикимору, если б не шаль —
— ткань сквозная, тигриная (бурые полосы
в желтом); —
— она закрывала покатые плечи и талийку, падая и волочася по полу.
Мадам Тигроватко все это швырнула из шкафа, сажая под зеркало; прочее — дело Параши: завивка, прическа; сама лишь раскрасила губы.
— Ну — едемте… А во сервис…[105] А во сервис (фр.). — К вашим услугам.
Тигроватко вошла из передней, ведя Непещевича с
громкими вскриками о Ван-дер-Моорене: друг знаменитостей Франции!
Видели в окнах: и гонит, и воет, обхватом качаясь, чтоб взвиться со всем, что ни есть, на земле; и — качаться со всем, что ни есть, на земле; басом охало где-то; и писком под окнами белые пыли бесились; и вдруг — между басом и писком, — страдающий, громкий, грудной, человеческий голос.
Велес-Непещевич ведет их
Проход в первый зал, отделенный ступенью; шатня и туда, и сюда: шаркотали, шарчили, шатели, бежали в уборные…
В далях — жары: разлетались света из-за хмари — янтарными, красными, голубоватыми пятнами; даже не комната, а человечник, где головы, плечи, и груди, и спины, слипаясь, закрыли и стены, и столики.
Стены — цвет моли; такие ж диваны у стен; полосатые, голубоватые шторы в квадратах оранжевых.
Тут же — эстрада, где над головачащими, лающим, пьющим, жующим кишением — фрак капельмейстера, куцего; вовсе немые смычки тарантят; и метаются локти; один ерундан барабана.
Велес-Непещевич, Леоночка и Тигроватко не шли, — перетискивались, растираясь боками чрез хавки и гавки; их мелкой трусцой обогнал беломордый пиджак, подрожав подбородком; все бросилось пятнами.
Кто-то курносый, затянутый в серую пару, показывал гребни лопаток; и рот разрывая, бросал кружку пива в такие же кружки; и кружкою бился о них; и ходулила дылда вдали; и обсасывал кто-то, вцепившись в коричнево-желтую кость, — эту кость; и какой-то художник, наверное, сивая масть, закачавшися на каблуках, стал икать на мадам Тигроватко; и дама в фуляровой шали, с гранатовой брошкой, голила руками; ей в спину — ерзунчик: стаканом вина:
— Ооо!
— Отстаньте.
Пристулил к компании:
— Ну, тилиснем!
Хитронырый пролаз — тилиснул, сделав вид, что фривольничает перед маленьким сдохликом (видно — со средствами): деятель желто-оранжевой прессы, а глазки — грязцой поедали грудиночку дамскую, — лиф «Фигаро»: черный, белковый: рюмочка! Сине-лиловый букетец фиалок в корсаже; и — шурш желто-красных «дэссу» из-под юбки, отделанной кружевом.
Бросилось все это из перезвона ножей, из икания, гавка, раскура.
Забились в пороге второй, пестрой зальцы, где ус тараканий, военно, с цоками шпоры, с «пардон» разделяя толпу, волочил мимо стуло.
Вино подают, а не пиво; и — воздух, и — чистые скатерти.
И уж за пестрой эстрадою вздетая комната, — почти пустая; ковер заглушает шаги; заказ столиков по телефону; и ткань — ярко-тигровая: красно-бурая, с черчем полос черно-бурых; и — черное, вылитое серебро канделябров, серпчато изогнутых; каменно матовы пепельницы; темно-бурый медведь из угла поднимает поднос на серебряный блеск —
— зильберглас: —
— приготовленный столик лакей обирает, расставив, двуухую форму чистейших крахмальных салфеток.
Сюда Непещевич, ведомый почтительно распорядителем в смокинге из обнищавших князей, — дам ведет; ярко-желтая юбка мадам Тигроватко и тигровая шаль Леоночки тонут в оранжево-желтой портьере: и — в креслах.
Скандал
Мадам Тигроватко становится вдруг своенравным «анфанчиком»; выщипнувши пахитосочку, бисерной струйкой стреляет в какого-то, мимоидущего; штрипки одернув, он сел против них; и — показывал томный носок: цвета «прюн»[106] прюн — цвета сливы..
И лакей, отмахавши салфеткой, пронес огурец свежесольный.
Леоночка виделась издали злым, перепудренным личиком и ярким бантом, кричавшим с волос; Непещевич склонился над ней:
— Что вы пьете?
— Я…
И — затруднялась сказать.
— Нет же, Леокадй, — научите ее!
Как во сне —
— прочно вылезла гадина; точно во сне: соблеснулись тигриные полосы с колером серо-оранжевых стен; и припомнились ей желто-красные крапы дешевых кретонов, в которых Терентий Титович, «Тира», — ее ожидал:
Крапы, черные мухи, летали вокруг головы.
Вот гречанка, голея плечами, проходит эгреткою; с ней — перепудренный труп: прыщ его розовато сквозит.
Из-за дыма далекая зала — цвет моли; в ней — месиво; громко таракают: горлом, ножами, тарелками; кто-то першит, кто-то тащится с кем-то; кого-то зовет за собою; откуда-то щелкает пробка; синеет не дама — щека; и она — примазная замазка.
Кто?
Вскакивает и бросается, чтобы увязнуть в проходе; он рвется замятой визиткой; как будто, надевши ее, оказался в трактире, где пил; в ней и спал; — и — опять затащили в трактирчики; вид парикмахерской куклы, но — трепаной куклы: клоки бронзовой с просверками бороды сохранили едва очертание тонкого клина: парик — съехал набок.
И тотчас —
— за ним —
— шпорой цокая, —
— Тертий Мертетев!
— Миррицкая, Мирра: в шелку темно-вишневом, черными пятнами!
За руки схваченный Миррою, — из-за оливковых, как неживые круги полудохлой очковой змеи, ужасающих странно глазниц золотыми глазами, — живыми, — блеснул, через головы выкинув руку; и психой, которую греют нагайкою, взвизгнул на весь ресторан:
— Она — дочь моя!
Загалготали, вскочили, сбежали, таращась усами, кусаясь зубами; и дамочка бросилась вместе со всеми.
— Пустите, — взвизжало в кольце голосов.
Но Мертетев, отрезавши путь, навалился могучею грудью; и — распорядителю бросил:
— Больной!
Все усатые губы и морды, напучившись дьявольски, точно собаки на кость; только серая пара (в лице — лень тюфячья) повесила локоть и тихо зевнула в жилетец свой —
— переплетение розовых лапочек в каре-коричневом: из пестрой комнаты.
Распорядитель лакею дал знак подбородком, чтоб мчался: вести, куда нужно иль… вывести.
Все это издали слышалось еле; и — виделось еле.
Мадам Тигроватко лениво лорнет навела, как с эстрады, — на синее облако дыма:
— Что там?
И лорнировала, как с эстрады, соседнее зальце, где — пятнами стены, кирпичные, с кубовыми кувырками, с лиловыми грушинами (взрезы розовые в черно-бурых кругах): с желтым кантом.
Вон дама с фарфоровой грудью, губами коралловыми из соломинки тянет под кущей из розовых, собственных, перьев на фоне дивана оранжевого с голубыми изливами; с нею же щеголеватый с щеглячьим, щепливеньким личиком юноша; белые ведра («Шабли», мозельвейн) блеск бросают с отдельного столика в дымчато-голубоватой, — с расплясами сурика, — шторе.
Велес-Непещевич назад посмотрел:
— Вероятно, скандал…
На тарелочку, как драгоценность, ему принесли шоколадного цвета сигару; он, сняв сигнатурочку, ловко обрезал, вскурил.
А Леоночка — не повернулась.
Григорий Распутин
Скандал — продолжался.
В кольце раздражительных, нетерпеливых людей бормотали:
— Кто?
— С кем?
— Отчего?
И опять резанул этот визг:
— Моя дочь!..
— Да вы — кто? Да вы — что?
— Я — Ман…
Дррр!
— Он сумасшедший!! — Мертетев орнул.
И рукой заклепал рот больному.
— Ведите же, — к распорядителю.
Тот сделал знак подбородком лакею, а взлетом руки — капельмейстеру, — из-за голов выставляющему голову; с Миррой, с лакеем, больного отрезал от рвавшихся броситься скопом на этот скандал.
«Ойра, ойра!» —
— с эстрады сорвался оркестр с музыкантами, стульями, нотами, с ожесточением локтей, точно тыкавших воздух и резавших горло!
Откусывая концы слов, —
— «ойра, ойра», —
— теперь забросались друг к другу усами, носами, глазами кровавыми, кружками, — «ойра», — забыв о скандале: орнуть:
— Ойра, ойра.
И даже мадам Тигроватко подхватывала: «Ойра, ойра!»
И бзырил Велес-Непещевич.
Мертетев с лакеем тащили больного к передней, откуда навстречу, — лиловое платье: в галдане из брюк, шаркотав-ших туда, — где, —
— себя потеряв, капельмейстер, взрываясь, ногами, клоками, локтями и пальцами, перетопатывая в правый угол, где тяпали — «ойра», — взлетая над столиком, где вытопатывали —
— «ойра, ойра», —
— мотал головою над столиками, зверски харкавшими — «ойра, ойра», — с проклятием, с ожесточением, с клятвой!
— За ваше здоровье, мадам! — подбородком к Леоночке лопнул Велес-Непещевич, Вадим Велемирович.
Ей Тигроватко:
— Я пью за союз, — наш особенный: трех!
И — за талию; а Непещевич, Вадим Велемирович, щелкнул двумя каблуками под столиком.
Гологоловая, красная морда пропыжилась баками, белым жилетом, цветком хризантемы: —
— весь вечер, как пес ожадевший, кидалась под дамские перья, разглядывая телеса, а не лица, — она; и теперь затащила к пустому, серебряно-белому столику — не волоса, — бело-желтую дымку, не платьице розовое, — свет-лоносный туман, под которым, как голенькая. —
— еще бледная девочка, — синими глазками засиротев, точно жаворонок, подняла тихий щебет.
А издали —
— бас —
— в тяпки аплодисментов на весь ресторан произнес величаво:
— Григорий Распутин — убит!
И Леоночке — дурно: вино, — вероятно.
Под пырснью
Ржавые, карие, серо-седые дома; шоколадные, бурые, желтые, синие домики: этот — в гирляндах, а тот — в факе-лочках; забор; особняк: полинялые ставни, подъездные выступы, гермы, литые щиты на решетке; труба выдыхает мгновенно растерзанный дым:
— рахх —
— ррассс-пуууу —
— тица!
Синеголовая церковка: изгородь белого камня, лампадка пунцовая.
Цветоубийственно лица пылают — у шапок, манджурок, папах и платков: все — седые!
Вот трое идут —
— в армяке, в зипуне, в полушубке, в откидку, в раскачку, в размах, —
— там, где в белом кружении светы прорезались: три беспокойные тени заширились; спереди — бисерной пеной вскипели ворота, откуда под юрками — в юрк мальчуган; сзади — билось о вывеску снежное облако.
Свертом: —
— и —
— вывесок пестрая лента бамбанит; туск-леет в воротах пятнадцатый номер; и — миломехавка бежит; и — визжат в отдаленьи трамваи в блеск выпыхов у запертых магазинов, где вспыхивают — губы, серьги, перо, лицеист, пробегающий в ревы моторов, оплескиваемых из тускли лазоревым и фиолетовым светом: «Кино»!
Поворот; —
— и —
— зашамкала с Ваньки сутулая шуба над шарком полозьев под семиэтажною глыбой, к которой домишки приклеились, точно старушки на паперти, где снего-виной покрыт тротуар; одинокий, протоптанный только что след слононогого сходит в покатый каток, по которому лиловолицая бабища, ярко желтея платком, с визгами катится: под ноги.
И безголовый проходит мешок на спине под заборами — у взроицы, вывертов и коловертов, которыми четко остреют загривины в чистом, нетоптаном снеге; на дворике влеплена бочка в сугроб; за него человечек испуганно юркает; очерком темносуконных домов мрачновато тусклит надзаборье; там —
— крыльями машут и стаями
пляшут —
— порхать, свиристеть,
стрекотать, — как стрижи, как щуры, как чижи, —
— и перепырскивая под пальметтой, фронтончика розово-карего и нападая на крылья шинельные.
И прогорланило:
— Где… тут?…
Забор осклабляется зубьями; дерево бросилось сучьями перед нахмуром оливково-темных колонн; на серизовом доме сереют серебряно пятна луны; серый дом — зеленеет, а желтый — бледнеет; и кто-то в кофейного цвета мехах, от которых остались лишь снежные гущи, бежит, сквозь охлопковый снег: снег — вертяит, визжит, вырывается, прй-зорочит!
И мерещится, точно отламывает от Москвы за кварталом квартал, растираемый в пырсни, взметенные свистом и блеском в сплошной — перешурш, перегуд, перем-бам!
Точно взапуск пурговичи бесятся!
Домик фисташковых колеров: снежные вазы повисли над окнами; мимо спешит белоперая: красные волосы в инее — белые.
Снежною тенью огромная масса, которая издали виделась белою, — бросилась из-за угла с оглушительным грохотом.
И все — уносится.
Ботик, усы; нос — лилов.
Сереберни струят по стене, по забору; и тихая баба в зеленом платке спину гнет: ветер душит, врываяся в рот; кисея с кисеи под ногами снимается: фосфорный фейерверк нитей серебряных.
Голос несется по воздуху, — незабываемый: веер открылся из кружев над домиком. Нет его. Нет и метели; и месяц упал: синероды открытые: сине-зеленая звездочка —
— красненьким вспыхом, зеленьким вспыхом —
— мигает.
И как мелкогранные серьги, слезящийся выблеск заборов; на стеклах алмазится молния.
Пырень!
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления