Онлайн чтение книги Вернейские грачи
У ТОЛСТОГО ЛУИ

Тореадор чиркнул спичкой. Ее задуло. Тогда он зажег вторую и, осторожно прикрывая ее согнутой ладонью другой руки, поднес к валежнику. Рука просвечивала и розовела, как фонарик. Слабо треща, занялась какая-то веточка, за ней вторая, и вот уже, остро вспыхивая, пламя пошло высовывать то в одном, то в другом месте синие и красные язычки. Очажки огня вгрызались все глубже в ворох валежника, соединялись друг с другом, и вдруг весь костер затрещал и запылал, взвивая вокруг себя золотую частую россыпь искр.

Не смешиваясь, наплывали воздушные струи: сухим и душистым теплом тянуло от нагревшегося за день дуба, острым холодком несло с ледников, а костер уже давал нестерпимый жар, и те, кто сидел вплотную, спешили отодвинуться.

— Сядьте подальше, а то как бы не попало в глаза, — сказал Рамо малышам, которые, как всегда, старались устроиться у самого огня.

В темноте началось движение, кто-то переступал через ноги сидящих, кто-то толкался, устраиваясь поудобнее. Слышались смех, веселая возня. Огонь подымался все выше. Вот уже вспыхнула веточка ели, венчающей костер. Смолистая кора легко поддалась огню, и цветущим невиданными цветами деревом стала вдруг елка.

Вокруг огня собралось все население Гнезда. Были здесь и Лолота со старухой Видаль, и Засуха со своими девочками, и Хомер с питомцами. Мать давно обещала этот «праздник у костра», тем более что в Гнезде были гости. Даже Мутон явился и уселся у ног Матери, высунув язык; ему тoтчac же сделалось жарко.

Рамо взял аккордеон и вышел на площадку у костра — высокий, с большой седой головой. Аккордеон в его руках заблестел и заиграл всем своим нарядным позументом.

— Что споем? — спросил он.

Поднялся крик, шум. Одни предлагали петь «Мальчика Дуду», другие — «Иду я по улице», третьи непременно хотели петь «Барабанщика Пьера». Марселина решила спор.

— Споем лучше наши старые песни, песни Гнезда, — сказала Мать. Она сидела, прислонясь к стволу старого дуба, почти невидимая. — Ведь наши гости их еще не знают.

— Да, да, пожалуйста, спойте ваши песни, — робко подхватила Засуха. — Так хотелось бы их послушать…

Она примостилась вместе с Алисой и Мари на траве неподалеку от Матери и не спускала с нее влюбленных глаз. Алиса толкнула в бок подругу.

— Слышишь? Засуха заговорила! Вот чудо-то! Вдруг голос стала подавать…

— Тш… — зашикала на нее Мари. — Юджин может ушлышать.

За спиной Мари полулежал сын майора. В этот вечер, когда каждый принимал хоть какое-нибудь участие в празднестве, он был так же безучастен и равнодушен ко всему окружающему, как обычно.

— Как ты выносишь этого увальня? — с негодованием сказала Алиса. — Вот уж не потерпела бы ни секунды…

Мари вскипела:

— Ты думаешь, твой Анж большое шокровище? Шеминаришт, церковная крыша!

Алиса хотела ответить что-то уничтожающее, но на них со всех сторон зашикали.

— Начнем тогда с «Жанны-партизанки», — предложил Рамо. — Корасон, Жорж, выходите!

В круг вышли два мальчика. Корасон держал в руках гитару с красной лентой, у Жоржа была губная гармоника, маленькая и блестящая.

Раздался низкий рокот гитары. Певучей волной завторил ей аккордеон, и в их согласное звучанье вплелась неожиданно высоким аккордом губная гармоника Жоржа. И сразу хор детских голосов, такой чистый и свежий в ночном воздухе, запел песню о грозней и печальной партизанке Жанне.

— Это тоже твоя песня? — шепотом спросил Тэд у сидевшего рядом с ним Жюжю.

Мальчик отрицательно мотнул головой. Огромные блестящие глаза Жюжю были устремлены на огонь. Он точно впитывал в себя праздничный танец красок, песню — такую сильную и чеканную, глубокий бархатный аккомпанемент тьмы. Но вот глаза его устремились куда-то дальше, за костер, в черноту, сгустившуюся у Толстого Луи. Тэд проследил за его взглядом и увидел Мать. Она сидела, закутавшись в темную шаль. Свет костра выхватывал из ночи только ее лицо: подбородок, сомкнутый рот, темные провалы глаз. И такое это было скорбное лицо, что Тэд на минуту усомнился: да полно, не ошибается ли он? Та ли это госпожа Берто, Мать грачей, которую он привык видеть всегда такой бодрой, жизнерадостной, улыбающейся? И еще одна пара глаз исподтишка, по-женски сострадательно смотрела на Мать. Засуха, жалкая, маленькая Засуха, наблюдала за Марселиной — первым другом в своей одинокой жизни.

— Это песня отряда, в котором сражались Мать и Тореадор, — быстрым шепотом сказал Жюжю. — Они принесли ее с собой в Гнездо и научили нас.

Сейчас Марселина не участвовала в хоре. Она только слушала, слушала, далеко унесенная воспоминанием о голосе, который тоже некогда пел: «Жанна, Жанна, помнишь день…»

Толстый Луи как будто поглощал звуки. Слова песни замирали, затерявшись где-то в его непроницаемой кроне.

— Тоже музыканты! — презрительно прошептал Рою Фэйни. — Кто в лес, кто по дрова. А на губной гармонике этот Жорж вовсе не умеет играть. Я куда лучше играю.

— Так пойди и докажи, — вмешался Тэд, уловивший его слова. — Нечего зря трепаться! Они играют очень хорошо.

— Иди к господину Рамо, скажи, что хочешь выступить, — подхватил Дэв Ванами. — Грачи будут очень рады. Не знал я, Фэниан, что ты завистлив, — прибавил он.

— А я с тобой не желаю разговаривать, — обозлился Фэйни. — Я с Мэйсоном говорю…

— Что ж, пойди и сыграй на гармонике, если уверен, что можешь утереть им нос, — усмехнулся Рой.

— Да ну, не стоит с ними связываться! — махнул рукой Фэйни и шепнул в самое ухо Роя: — У нас совсем другая задача, ты же знаешь…

Рамо, который только что подтягивал басом «Жанну», громко объявил:

— А сейчас перед вами, уважаемые слушатели, выступит знаменитый фокусник, чревовещатель и юморист Жорж, по прозванию «Великолепный», или, проще, «Челнок».

Раздался дружный смех. В центре круга появился Жорж, который уже успел заменить губную гармонику обыкновенной тарелкой. Впрочем, нет, тарелка эта вовсе не была обыкновенной. В руках Жоржа она мгновенно превратилась в тарелку летающую, вертящуюся, как волчок, прыгающую, как заяц, — словом, в волшебную тарелку. Потом Жорж взялся за обручи-серсо, которыми он начал ловко жонглировать. В свете костра мелькали, мельтешили, взлетали его руки и обручи.

Но на жонглировании таланты Жоржа не исчерпывались. Он был искусным «чревовещателем». Целый птичий двор вдруг закричал голосами индюков, кур и гусей. Жорж так хорошо подражал птицам, что ребята восторженно зааплодировали.

Жорж откашлялся и поднял руку, призывая к тишине.

— Я хочу вас что-то спросить, ребята. Что вы считаете самым страшным несчастьем в жизни человека?

— Не знаем!

— Разные бывают несчастья!

— Сам скажи! — послышалось со всех сторон.

— Самое страшное несчастье — это когда человек собирается с большим аппетитом и удовольствием рассказать анекдот, и вдруг оказывается, что анекдот все уже давным-давно знают, — объявил Жорж. — Однако, уважаемые слушатели, я намерен избегнуть такого несчастья. Я расскажу вам анекдот, которого вы еще не слышали.

Он оглядел весь круг с видом профессионального юмориста и продолжал:

— Представьте себе маленькую железнодорожную станцию. На платформе стоит начальник станции и свистит. Поезд отходит. Тогда к начальнику станции подбегает маленькая белая собачка. Она смотрит на него с жалостью: «Ав! Ав! Бедный! Свистишь, зовешь его, а он все-таки тебя не послушался и ушел…»

Сидевшие вокруг костра захохотали. Очень уж хорошо изобразил Жорж в лицах и начальника станции и маленькую собачку.

— Ну и анекдот! — опять не выдержав Фэйни. Успех Жоржа не давал ему покоя. — Щекочите меня хоть до завтра, я не рассмеюсь… Вот я рассказал бы, все просто полегли бы от смеха… А то выискался тоже комик! Ослоумный он, а не остроумный.

— Так пойди и расскажи, — с раздражением сказал Рой. На этот раз бахвальство приятеля вывело из терпения и его. — Нечего хвастать зря!

— Его анекдоты такие, что при девочках их и рассказывать нельзя, — вмешался Тэд. — А расскажи он их при госпоже Берто, нас всех, наверное, выгнали бы из Гнезда.

— Да, это уж такие анекдоты, — подхватил Дэв.

— Что ты знаешь, верблюд несчастный! — вскипел Фэйни. — В школе водил дружбу с негритосами, а здесь держит руку этих грачей! Вот погоди, я тебе еще покажу!

Грачи стали оборачиваться, прислушиваться, пересмеиваться. Рой схватил приятеля за рукав.

— Если ты сейчас же не замолчишь… — прошептал он с такой злобой, что Фэйни мгновенно смолк.

Рамо захлопал в ладоши, призывая к вниманию.

— Теперь мы опять споем, только веселую. Сюзанна, Ксавье, ну-ка, запевайте «Под старым дубом».

— Вот это уж моя песня, — сказал Жюжю, гордо поглядывая на гостей. — Я ее сам сочинил, а Рамо подобрал музыку.

Два задорных голоса — девочки и мальчика — зачастили:

Рамо взмахнул рукой, и грянул хор:

Подмывающий живой мотив звучал в такт прыгающему пламени. А оно разгоралось все жарче, становилось все краснее.

— А какая мечта сбудется? — шепнула Лисси Клэр.

— Неужели не понимаешь?.. Ну, поднатужься, подумай, о чем мы все мечтаем? — тоже шепотом ответила Клэр и, когда Лисси что-то ей дунула на ухо, радостно закивала: — Ну конечно! Ведь мы для того и живем…

— У этого припева есть еще куплет, — довольно громко сказал Жюжю. — Только при чужих ребята его не любят петь.

— Что? — подскочил Фэйни.

Ксавье, сидевший в том же ряду, беспокойно оглянулся.

— Что за глупости ты порешь, Жюжю?! Какой куплет? Что ты болтаешь?!

— Да ведь они уже не чужие, Ксавье, — успокоительно шептал Жюжю. — Они уже совсем свои. Вон Тэд и Дэв всюду ходят с нами, помогают нам работать, А Лисси! Ты же знаешь, как помогла она Корасону и Клэр? Ведь она своя…

— Про Лисси я ничего не говорю, — проворчал Ксавье. — Но все-таки, Жюжю, ты, я вижу, совсем еще маленький, ничего не соображаешь.

— Сам ты очень много соображаешь! — огрызнулся Жюжю.

Пока происходил этот разговор, в той стороне где сидела Клэр, кого-то уговаривали, кого-то просили, тянули за руки, выталкивали на середину круга к костру. Чей-то голос убедительно говорил:

— Нет, ты не имеешь права отказываться! Мама, мы хотим, чтобы Клэр танцевала, а она отказывается! — с возмущением закричала обычно тихая Сюзанна. — Мама, скажите ей, чтобы она станцевала.

— О, так ваши питомцы занимаются также и изящными искусствами? — сказал Хомер, подходя к Марселине. — А я-то думал, у вас это не в почете…

Мать спокойно сказала:

— Отчего же? Все наши девочки учатся танцевать. И многие мальчики тоже танцуют.

— Да я вовсе не отказываюсь! Я только не знаю, что танцевать. Скажите что, и я пойду, — говорила Клэр.

— Русскую пляску! — закричало несколько голосов. — Спляши русскую, ту пляску, которую студенты исполняли на фестивале.

— Да, да, пусть пляшет русскую! Русскую! — пошло гудеть и перекатываться по всему кругу.

Тонкая быстрая фигурка взметнулась, легко перемахнула через сидящих и встала у костра, вся облитая дрожащим розовым светом.

Заговорил, зарокотал аккордеон, быстрее забегали по клавишам пальцы Рамо, извлекая удивительные, веселые, пляшущие звуки и звучки. Встрепенулись темные пряди волос, встрепенулась пестрая юбка, встрепенулись длинные смуглые ноги в красных сандалетах, и красные самодельные бусы из шиповника подпрыгнули на тонкой девичьей шее. И пошла, пошла, пошла Клэр, плечами, глазами, бровями, всем телом передавая огневой темп пляски, родившейся где-то в снежных просторах далекой страны.

выпевала гитара, звеня и двигаясь, как живая, в руках Корасона. Мальчик не знал слов песни, но что-то в его испанской крови вспыхивало и отвечало этому безудержному залихватскому перебору.

Рой не сводил глаз с пляшущей Клэр. Лицо его горело то ли от костра, то ли от волнения. Прелесть этой живой, похожей на пляшущий огонь девочки, прелесть ночи, прелесть детских голосов входила в его душу, заполняла ее, мучила. Он был смущен, взбудоражен, как будто раздражен, и когда Фэйни прошептал ему насмешливо: «Что, красавчик, загляделся?» — он так глянул, что тот мгновенно осекся.

Ни Фэйни, ни Рой, ни другие, завороженно следившие за пляшущей Клэр, не приметили, как из темноты к костру вышли двое: один — широкоплечий и высокий, другой — маленький, согнутый. Только одна Мать увидела их, сделала было движение встать, но, очевидно, раздумала. А широкоплечий встал позади круга и так же, как Рой, принялся, не отрываясь, следить за танцем Клэр. И так же, как Роя, неодолимо забирало его, захватывало то, что он видел глазами, и то, что ощущал всем своим существом: жар костра и запах дыма, веянье гор и звезды, усыпавшие небо над головой. И в ответ росло и подымалось в нем что-то сильное, беспокойное, но вовсе не похожее на то, что испытывал Рой. Ни смущения, ни растерянности, только одна радость: очень бурная, очень молодая, очень влюбленная.

Но вот Клэр стала, горячая и запыхавшаяся. И сразу все захлопали, одобрительно закричали, и смущенная и радостная девочка наклонила голову.

Этьенну хотелось подойти к ней, сказать, как ему понравился танец и еще что-то. Но Точильщик уже потянул его за рукав.

— Идем к Марселине!

Пока они пробирались позади сидящих к старому дубу, их заметил своими острыми глазами Рамо.

— Эй, Лолота! — позвал он. — Теперь твоя очередь танцевать! Да не вздумай убегать, все равно мы тебя поймаем!

— Да, да, Лолота… Выходи, Лоло! — весело подхватили грачи, выпихивая в круг толстуху, которая отбивалась, хохоча и пряча лицо.

— Нет, так не годится! — закричала Клэр. — Мы должны просить Лолоту. — И Клэр, торжественно отвешивая стряпухе низкий поклон, сказала: — Гнездо и гости покорнейше просят мадемуазель Лолоту выступить и показать, как танцуют на ее родине, в здешних местах.

— Мадемуазель Клэр, что вы! — воскликнула Лолота. — Это вы танцуете, как артистка, а я не умею. У нас в деревне танцуют только «лягушку», да ведь это даже не танец…

— Вот и станцуй «лягушку»! — завопил Жюжю. — Хочу «лягушку»!

— Иди, иди, девушка, нечего ломаться, — поддержала Жюжю старуха Видаль. — Я тоже когда-то была недурной танцоркой, — прибавила она так, чтобы все слышали.

Лолота вышла к костру, жеманно оправляя косынку на плечах и поглядывая на свои ноги в нарядных туфлях, подаренных Марселиной.

— Попрошу «лягушку»! — сказала она музыкантам.

Рамо что-то быстро шепнул Корасону. Тот кивнул и ударил по струнам гитары. Раздались звуки «гренуй». Это было нечто вроде чечетки. И пока стыдящаяся, но очень довольная Лолота старательно выбивала каблуками такт незатейливого танца, Рамо поспешно направился к Марселине, которая уже разговаривала с Этьенном и Точильщиком.

— Ну, что там делается у вас? Я прямо места себе не находила… Эти вести из Парижа, тревожные слухи… Совещания с американцами… Радио, газеты — все кричат об этом… — нетерпеливо выспрашивала Марселина Точильщика.

— Видела бы ты, что творится в городе! — отвечал ей свистящим шепотом Жан. — Теперь ты бы не узнала Заречья. Всюду полицейские патрули, от охранников нет прохода. Ходят слухи о всеобщей забастовке, об арестах.

— А поглядели бы вы, что у нас на заводе делается! — перебил Точильщика Этьенн, которому не терпелось поскорее выложить и свои новости. — В перерыве рабочие соберутся поговорить, являются охранники и всех разгоняют. Вчера мы с отцом выходим из цеха, а они выстроились у ворот и всех осматривают. Мы им кричим: «Проверьте-ка лучше своих хозяев!» Отец говорит, здесь дело вовсе не б одном Фонтенаке.

Из темноты вынырнул Рамо.

— Удалось тебе узнать, о чем говорил тогда Антуан? — обратился он к Точильщику.

— Пока еще нет. Все повторяет, что он верный слуга. Правда, у нас в запасе еще неделя.

— В городе всех известили о собрании? — спросила Марселина.

— Всех, — кивнул Жан. — Я говорил с людьми. В Комитетах Мира все уже знают, готовят обращения к правительству, протесты. Вообще, видно, разговор будет большой.

— А день приезда Фонтенака выяснили? — опять спросил Рамо.

— Фонтенак должен быть здесь двадцать второго июля, — приглушенно ответил Этьенн.

Марселина легко дотронулась до его руки. Этьенн обернулся и вздрогнул. Шагах в десяти, почти сливаясь со стеной кухни, стоял Хомер. Его поза, напряженная и неестественная, его вытянутая шея выдавали его с головой: он подслушивал. Злая досада кипела в Хомере: разговаривали так быстро и тихо и вдобавок по-французски, а он так плохо знал этот язык!