Онлайн чтение книги Цветные миры Worlds of Color
Глава четырнадцатая. Нации объединяются

Приезд Филипа и Мариан доставил ректору Мансарту и Джин большое удовольствие. На них словно повеяло свежим ветром из нового, полного веры и сил молодого мира. Радуясь приезду гостей, Мануэл и Джин не могли, конечно, предчувствовать тех тяжелых испытаний, которые в ближайшие десять лет готовила им судьба, как бы проверяя их стойкость и преданность своим идеалам. Джин ясно видела, что эти молодые, полные энергии люди мечтают о переменах, о движении вперед, и ей казалось, что мир стоит на пороге широкого прогрессивного движения. Однако после отъезда Филипа и Мэриан у Джин возникли сомнения — она стала понимать всю важность совершавшегося на ее глазах поворота от рузвельтовского Нового курса к трумэновской реакции. То, что происходило, казалось невероятным. На сцене появился человек, внезапно ставший властителем западного мира, с растерянным видом державший в руках программу своего бывшего лидера, которой он не понимал и был не в состоянии понять. Это было чудовищным и потому особенно наглядным опровержением наивной веры американцев, будто любой человек — во всяком случае, белый человек — способен добиться всего на свете. Это заблуждение в один роковой день могло погубить весь мир.

В это время в гости к Мансарту приехал из Чикаго его сын Дуглас. Мансарт и Джин очень ему обрадовались, так как Дуглас больше, чем кто-либо другой, был в курсе текущих политических событий на Среднем Западе. Дуглас привез с собой сына Аделберта. Тот, как выяснилось, решил продолжать учение в Мейконском государственном колледже. Это был стройный молодой человек среднего роста, с коричневой кожей и хмурым лицом. Он имел поразительное сходство с погибшим сыном Мансарта, Брюсом. У него были такие же черные кудрявые волосы, такие же нерешительные, как будто скованные манеры.

Мансарт недоумевал, почему Аделберту вздумалось, оставив Север и свою зажиточную семью, перебраться в Джорджию. Объяснения Дугласа были весьма туманны, но Мансарт не обратил на это внимания; он был обрадован, что юноша решил учиться в его колледже. Радушно встретив внука, Мансарт поручил его заботам Джин, а сам, воспользовавшись случаем, засыпал сына вопросами о Трумэне, столь неожиданно оказавшемся на посту президента.

Дуглас, по мнению Мансарта, слишком располнел, но зато был роскошно одет и явно преуспевал в делах. Став политическим боссом самого важного цветного района Чикаго, он в будущем году надеялся попасть в сенат штата. Разумеется, Дуглас знал Трумэна — ему были хорошо знакомы политиканы Среднего Запада.

— Я видел его во Франция в первую мировую войну, — начал свой рассказ Дуглас. — Он был добродушным парнем, любителем повеселиться, побренчать на пианино; вообще умел приятно провести время. Чин капитана, который достался ему в конце войны, немного вскружил ему голову, но все же он был лучше многих скороспелых офицеров, Вернувшись в Канзас-Сити, он попал в клику Тома Пендергаста, а она была похуже, чем банда нашего Большого Билла Томпсона. Трумэн бросил торговлю мужской галантереей, на которой прогорел, и «занялся политикой».

В качестве подручного Пендергаста он стал сначала судьей округа, а оттуда попал в сенат Соединенных Штатов. Именно он преградил Уоллесу путь к посту вице-президента во время избирательной кампании 1944 года; ему дано было задание в случае смерти Рузвельта изменить его политику, что он и постарался сделать. Таким образом, реакция сейчас одержала победу. Наш президент — человек почти без образования, без всякой культуры, но возомнивший о себе в связи с тем успехом, которого он добился в провинциальном городе на Западе. Теперь многое будет зависеть от того, кто станет давать ему советы, а также от его собственных потуг быть независимым. Но подлинный камень преткновения для Трумэна, от которого ему никогда не избавиться, — это отсутствие настоящего, широкого образования. По своей натуре он добродушен и, как правило, желает людям добра. У него есть способности и ясная голова, но он не понимает окружающей его действительности. История для него — закрытая книга. У него нет ни малейшего представления о науке; он ничего не читает и не прислушивается к словам мировых авторитетов. Он никогда не хотел учиться и предпочитал пускать пыль в глаза.

Джин внимательно слушала рассказ Дугласа о новом президенте Гарри Трумэне, но в данный момент ее больше интересовал сын Дугласа. Ей хотелось бы знать, как протекала семейная жизнь Дугласа — ведь она не видела его уже много лет — и что представляет собой его сын, с виду какой-то разочарованный. Ей понадобилось некоторое время на то, чтобы завоевать доверие Аделберта и выяснить, почему он оставил долг в Чикаго, отказался от всех преимуществ Севера с его знаменитыми колледжами и решил приехать сюда. Но постепенно все открылось. Аделберт не любил своей семьи. Особенно не нравилась ему мать; он даже заявил, что «ненавидит» ее. Не любил он и сестру. Отец был добр к нему, но для сына у него почти не оставалось времени.

Выяснилось, что главная причина всех бед Аделберта заключалась в том, что первым ребенком у Дугласа была хорошенькая светлокожая девочка, которую мать просто обожала и любила наряжать. Волосы у нее были каштановые, но круто завитые, и мать с первых же дней принялась выпрямлять их, смазывая специальным составом и еженедельно делая укладку. А появившийся на свет второй ребенок, миловидный мальчик, пришелся матери не по душе и был почти лишен материнской ласки из-за своей темной кожи. Она была у него почти такая же темная, как и у отца, а волосы заметно курчавились, что, разумеется, было естественным проявлением его негритянской наследственности.

В результате получилось так, что, в то время как мать с дочерью часто выезжали в город, на экскурсии, в рестораны и театры и вообще всячески развлекалась , темнокожий мальчуган постоянно сидел дома: слишком уж бросалось в глаза окружающим его негритянское происхождение. Поэтому Аделберт с детства невзлюбил свою семью и весь окружающий мир. Его отец догадывался об этом, но был бессилен помочь горю. Он был поглощен своими делами — своей политической карьерой. Правда, он снабжал сына карманными деньгами, иногда брал его с собой в загородные поездки на автомобиле, но большей частью мальчик был предоставлен самому себе.

Обоих детей отец поместил в начальные школы для белых. Это устраивало сестру Аделберта, пренебрегавшую своим братом, но для самого Аделберта не имело никакого значения. Он держался в стороне от своих белых одноклассников. Когда ему пришло время поступать в среднюю школу, он настоял на том, чтобы посещать школу имени Уэнделла Филипса, которая фактически обслуживала цветных, хотя официально в Чикаго школы не разделялись по расовому признаку. Школа была тесная, но хорошо оборудованная и располагала опытными педагогами. Аделберт проявлял интерес к большинству предметов и учился хорошо. Ему нравились цветные школьные товарищи.

Незадолго до окончания средней школы, когда возник вопрос о колледже, Аделберт решил поехать в Джорджию, к своему деду. Ему хотелось жить среди цветных людей, не стесняющихся там своей внешности. Кроме того, он смутно надеялся, что, может быть, дед окажется иным человеком, чем его отец. Дуглас был изумлен решением сына, но в общем одобрил его. Мать Аделберта была одновременно и оскорблена, и обрадована. Так юноша, всегда бывший обузой для своих близких в Чикаго, неожиданно оказался в Мейконе.

Понемногу Аделберт начал привыкать к новой учебной обстановке. Больше всего он увлекался театром и рисованием, но любил также языки и литературу и сам писал пьесы. Одна или две из них были поставлены на сцепе. Мансарт, видя склонность Аделберта к гуманитарным паукам, мечтал сделать из него со временем преподавателя колледжа. Когда пришло приглашение на свадьбу сестры Аделберта, юноша наотрез отказался ехать в Чикаго и рассказал своему деду и Джин про жениха сестры — доктора Стейнвея. Он почти вдвое старше ее и весьма успешно ведет свои дела. Образование получил в Чикаго, там же некоторое время имел и практику, а затем уехал в Лос-Анджелес. Стейнвей утверждает, что эта часть страны открывает для негров большие перспективы, так как находится в непосредственной близости к странам Латинской Америки.

Доктор Стейнвей принадлежит к тому типу врачей, которых обычно называют коммерсантами. Ему чужды подлинная человечность и сострадание. Он черств душой и настойчиво добивается, чтобы врачебная профессия при всех условиях приносила ему доход. Он «растягивает» лечение тех больных, которые могут хорошо платить за многочисленные визиты. Он тщательно отбирает щедрых пациентов и к ним особенно внимателен. От бедных же пациентов отделывается всеми способами — быстро «вылечивает» их или отсылает в городские клиники, а иногда попросту заявляет, что не в состоянии помочь им.

В его карман попадает часть заработка консультантов и врачей других специальностей, которых он приглашает к своим пациентам, и даже часть прибыли владельцев аптек. Он прописывает дорогостоящие медикаменты, когда имеются аналогичные по своему действию более дешевые патентованные лекарства. Он умеет хорошо поставить диагноз, но не тратит на это много времени, если видит, что можно обойтись наспех прописанными пилюлями. В его кабинете установлены всевозможные механизмы, приспособления и медицинские приборы, рассчитанные на то, чтобы произвести впечатление на пациентов. Он часто направляет больных на процедуры, поручая их медицинским сестрам, которые пользуются этими аппаратами. Вреда пациентам это не приносит, но требует от них дополнительных расходов. Он без зазрения совести рекомендует своим пациентам делать операции у тех хирургов, с которыми у него заключены деловые соглашения, и часто направляет больных в лечебницы, даже когда в этом нет никакой необходимости.

Возможно, что юный Аделберт, рассказывая деду и Джин о докторе Стейнвее, несколько сгустил краски, но в его описании было немало правды. Доктор Майкл Стейнвей решительно возражал против «социального здравоохранения» и вообще против какой бы то ни было бесплатной медицинской помощи. Он твердо верил в то, что называл «демократическим правом людей выбирать себе по своему вкусу врачей и соответственно их вознаграждать». Это был крупный мужчина приятной наружности, с желтой кожей, прямыми волосами, неизменно хорошо одетый и подтянутый. Стейнвей в совершенстве владел умением обращаться с больными, был общителен и всегда имел наготове запас анекдотов и забавных историй. Он располагал обширным знакомством в кругу богатых и влиятельных лиц, как белых, так и цветных, и обладал широкими политическими связями. Доктор Стейнвей воздерживался от женитьбы до того момента, пока не создал необходимых удобств для будущей семейной жизни. Наконец он обосновался в Лос-Анджелесе на Гарвардском бульваре, где приобрел шикарный особняк, который его прежние белые владельцы были не в состоянии содержать. Там он открыл свой врачебный кабинет и разместил необходимый ему медицинский персонал, а также тщательно подобранную домашнюю прислугу: садовника, повара и горничных. После этого он начал присматривать для себя миловидную молодую девушку из богатой семьи. В одни из своих приездов в Чикаго он нашел для себя подходящую невесту в лице дочери Дугласа Мансарта.

Жена Дугласа была в восторге. Теперь благодаря замужеству дочери она может ежегодно ездить в Лос-Анджелес и ей не придется проводить, как раньше, холодные зимы в Чикаго. Она, несомненно, займет там видное и весьма лестное для себя положение в обществе. Дугласу такая партия для дочери сначала не понравилась, но затем он подумал: тот или этот — какая разница? Быть может, солидный человек станет лучше заботиться о его дочери, чем какой-нибудь неоперившийся шалопай, рассчитывающий прикарманить денежки будущего тестя.

Свадьбу справили без Аделберта. Она была пышной и стоила дорого, а отдельные ее эпизоды были необычайно красочны. Венчание состоялось в известной католической церкви, потому что миссис Мансарт еще в молодости по различным причинам — и явным, и затаенным — приняла католичество. В роскошном подвенечном наряде невеста выглядела очень эффектно, гости преподнесли молодым дорогие подарки, и многие из них пришлись очень кстати. Отъезд молодых на экспрессе «Сьюпер-Чиф», идущем в Санта-Фе, явился событием, которое сочли нужным отметить даже в белых газетах.

Мануэл, присутствовавший на свадьбе, не получил большого удовольствия. Особняк Дугласа на Южном бульваре, где отмечалось семейное торжество, был очень красив, богато обставлен и хорошо обслуживался. Но в нем не было того, что можно было бы назвать «домашним уютом».

В Чикаго Мануэл получил письмо от епископа Уилсона, который приглашал своего тестя на обратном пути посетить Даллас. Он предлагал Мансарту поехать вместе с ним в Сан-Франциско, чтобы присутствовать там на учредительной конференции Организации Объединенных Наций. Епископ числился «консультантом» по ООН, и Дуглас легко устроил такое же назначение и для своего отца. Это амплуа не наделяло их ни полномочиями, ни особым влиянием, но давало им право присутствовать на сессиях, слушать выступления делегатов и их ответы на запросы в различных комитетах. Мансарт охотно согласился поехать, так как возлагал на ООН большие надежды.

В 1944 году, сразу же после своего избрания в епископы, Уилсон собрался ехать в Африку, куда по традиции посылали всех вновь избранных епископов. Это было своего рода данью, которую должны были платить молодые негритянские епископы за свое избрание на высокий пост. Но эта дань оказывалась на деле не столь обременительной, как можно было ожидать. В большинстве случаев направляемые в Африку епископы жили там несколько месяцев, а потом возвращались на родину, где отдыхали до конца года, а иногда и до истечения всего четырехлетнего срока своего назначения. Другие ехали туда с искренним желанием поработать, однако осуществить это намерение в незнакомой стране, имевшей своеобразную культуру и различные верования, оказывалось чрезвычайно трудно. Если епископ получал назначение в Южную Африку, то он сталкивался там с худшими формами расовой дискриминации и самыми сложными в мире межрасовыми отношениями. Для некоторых из епископов такая ситуация часто служила как бы пробой сил, и они выдерживали это испытание. Но и в этих случаях большинство из них после шести-семи месяцев пребывания в Африке возвращались домой и остаток своего срока проводили в США.

Однако Уилсон, отчасти по своей доброй воле, а главное — идя навстречу желанию Соджорнер, решил пробыть в Африке все четыре года, твердо надеясь сделать что-нибудь для улучшения жизни африканцев. Он не рассчитывал на большой успех, по верил, что кое-чего добьется. Он пока еще смутно представлял себе, что его ждет в Африке. Сумеет ли он, например, решить хотя бы частично проблему нищеты? Он не видел путей к этому и надеялся найти себя в другой области — в деле народного просвещения и, возможно, в борьбе с эпидемиями.

Соджорнер была настроена еще более оптимистично, чем ее муж, В Африку она повезет свою музыку, а там познакомится с местной культурой и постарается постичь ее своеобразие и красоту. Понять ее подлинно народный характер. Годы их пребывания в Африке будут как бы паломничеством по обету; когда же они оба вернутся домой и предстанут перед своими прихожанами, то и белых и черных американцев — мечтала она — глубоко взволнуют и воодушевят их выступления: словно по мановению волшебного жезла перед ними возникнут картины свободной и объединенной Африки.

Однако, прежде чем тронуться в путь, епископ Уилсон вынужден был дождаться окончания войны. Он уделял много времени чтению, переписке и научным занятиям, а теперь собирался присутствовать на конференции Организации Объединенных Наций, И вот в апреле 1945 года ректор Мансарт и епископ Уилсон ехали через Техас. Перед ними без конца и края тянулась пустыня, унылая и однообразная: песок, кустарник и пни, чахлые сосны и медленно текущие равнинные реки, жесткая, выжженная солнцем трава; ни признаков жилья, ни пышной растительности, если не считать видневшихся тут и там головок голубых компанул. И вдруг все изменилось: они попали в водоворот безумной сутолоки и суеты; кругом толпы спешащих куда-то, сурового вида белых мужчин и холеных, шикарно одетых белых женщин; дым, сталь, нефть, сера, машины, скрежет, пронзительный скрип; белые и черные рабочие, нищета и убожество, и всюду суета, спешка, гонка. Это Техас!

Сидя в новом доме епископа в Далласе, Мансарт беседовал с ним об Африке.

— Во второй половине нашего вена, — говорил епископ, — в Африке наверняка произойдут коренные изменения. В Западной Африке совершится революция, в Восточной начнется кровопролитная борьба. Эфиопия вернет себе морское побережье и обуздает белых колонизаторов. Древний Судан станет независимым государством, а обновленный Египет освободится от Англии. В Южной Африке, где белые, насчитывающие менее трех миллионов, пытаются заковать в цепи десять миллионов африканцев, начнется межрасовая война. Соединенные Штаты окажут колонизаторам помощь своими капиталами. Если какая-нибудь страна предоставит неграм оружие, то война долго не продлится.

— Но какая же страна пойдет на это?

— Индия или Советский Союз… Или Западная Африка.

— Неужели?.. Мне трудно в это поверить…

— Да не все ли равно будет неграм, идущим на смерть, откуда поступит к ним оружие? Уверяю вас, в Африке надо ждать больших перемен.

— Ну а как Центральная Африка?

— Если расисты в Южной Африке потерпят поражение, то Центральная Африка — обе Родезии и Конго — пойдет по пути Западной Африки.

— А Французская Африка?

— Пойдет по пути Индокитая.

— Неужели Франция когда-нибудь откажется от Индокитая?

— Откажется. Конечно, все это выглядит сейчас фантастичным, но поверьте мне, ректор Мансарт, мой прогноз близок к истине. Тут вопрос времени. Беспокоит меня лишь одно: что предпримут черные лидеры в интересах своих народов? Мне, например, кажется, что они хотят просто заменить собой белых эксплуататоров, тех, кто грабил Африку, обеспечивая европейцам и американцам роскошь и комфорт.

Приход к власти негров, обучавшихся в Англии и отчасти во Франции, а также пока в небольшом, но постепенно возрастающем числе в Соединенных Штатах, поведет к распространению культа жизненных удобств и роскоши в самой Африке. Однако я задаю себе такой вопрос: повысится ли при этом благосостояние африканцев? Вероятно, повысится, но вряд ли существенно. Лидеры Западной Африки, например, не прочь стать черными повелителями африканского мира и вести себя так же, как в течение трех столетий вели себя белые колонизаторы. Мне это не нравится, ректор Мансарт, очень не нравится.

Помолчав немного, епископ добавил:

— Я получил просьбу из Африки привлечь внимание американских негров к африканским делам. Осенью предполагается созвать в Париже или Лондоне Пятый панафриканский конгресс. Как вы помните, начало таким конгрессам положила Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения в 1919 году. Интересно, поможет ли она сейчас их возродить?

— Сомневаюсь, — ответил Мансарт. — У Ассоциации сейчас свои трудности. Она старается проводить в жизнь прогрессивную программу и вместе с тем избежать обвинения в том, что она является якобы коммунистической организацией.

— Я не представляю себе, как это сделать, — сказал епископ.

— Вообще вряд ли кто-нибудь представляет. Но когда мы приедем в Сан-Франциско, можно будет навести кое-какие справки.

Мануэл Мансарт и епископ Уилсон, сидя в оперном театре в Сан-Франциско, были свидетелями появления на свет Организации Объединенных Наций. Мансарт ощущал душевный подъем. Ему казалось, что на его глазах творится история. Позади ректора и епископа сидели трое — молодой цветной, белый мужчина средних лет и белая женщина. Цветной, бывший питомец колледжа Мансарта, познакомил их друг с другом. Он объяснил, что временно представляет Городскую лигу, секретарь которой приедет только завтра. Белый, но фамилии Грей, оказался одним из директоров Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, а молодая женщина была Салли Хейнс, друг Гарри Гопкинса; с нею Мансарт уже встречался раньше.

Когда они покидали зал, Мансарт заговорил об Алджере Хиссе, председательствовавшем на заседании.

— Я много слышал о нем от сына, и он мне нравится. Это хороший американец, без всякого чванства; к тому же честный человек, если только я способен распознать честного человека, Стеттиннуса я всегда недолюбливал. Он мне кажется этаким баловнем богатой семьи; нет у него ни глубины, ни кругозора.

— А заметили ли вы, — спросил Грей, — насколько популярен здесь руководитель советской делегации? Он производит впечатление человека знающего и уверенного в себе.

Епископ поделился впечатлениями о многочисленных представителях народов мира, ежедневно заседавших в огромном зале. Он готов был без конца наблюдать за ними — за их появлением и уходом, за их выступлениями; вот англичанин Иден, у француз Бидо, и арабы в тюрбанах, и темнокожие эфиопы; был среди них и сотканный из противоречий Смэтс с юга Африки, совмещавший в своем лице надсмотрщика над рабами и филантропа.

Салли была настроена критически и выражала беспокойство.

— Я подметила кое-что такое, на что, боюсь, никто из вас не обращает внимания. Посмотрите, как они упорно спорят из-за опеки над колониями.

— А устав на что? — прервал ее Мансарт. — Это замечательный устав! Вот послушайте: «Поощрять и поддерживать уважение к правам человека и основным свободам для всех людей без различия расы, пола, языка или религии».

— Да, но читайте дальше, — сказала Салли, — вдумайтесь в явное противоречие с этим в параграфе об опеке над малыми народами земного шара; в совете по опеке империалисты всегда будут в большинстве. Тут пахнет подвохом — большим, отвратительным, мерзким подвохом. Видите ли, друзья мои, я хорошо знаю, что такое крупный капитал, Я выросла в его атмосфере и являюсь в какой-то мере его дочерью. Среди этой новой правящей верхушки мой отец был принцем крови — бессердечным банкиром, который ставил на карту жизнь множества людей, пока не потерял огромное состояние и не покончил с собой. Уверяю вас, тут дело нечисто. Сейчас мы в плену научно обоснованной и хитросплетенной пропаганды, которой позавидует сам Геббельс. Надо сказать, что в сентябре прошлого года я была в Думбартон-Оксе в качестве гостьи «для мебели», и многие из присутствовавших там смотрели на меня как на шпионку. Меня не поселяли вместе с официальными представителями в красивом старинном особняке — о нет, я жила совсем в другом особняке, в гуще леса. Там собирались властители мира — вели беседы и строили заговоры. Телеграф и радио связывали наш лесной домик с любой столицей земного шара. Безостановочно шныряли рассыльные с бесчисленными телеграммами. Мы то слушали, затаив дыхание, то тихо переговаривались, то вопили от восторга и торжествовали. Ах, какую мерзкую паутину начали ткать эти пауки! Я уверена, что все вы принимаете меня за дурочку, болтающую чепуху. А я говорю сущую правду, не называя лишь имен. По-видимому, эти люди считали меля достойной дочерью своего отца и, зная , что после его смерти я осталась без гроша и сейчас работаю с Гарри Гопкинсом, не сомневались, что я охотно предам и Гопкинса и Рузвельта. В течение некоторого времени я находилась в святая святых людей, замышляющих теперь установить свое господство над Америкой и над всем миром. В прошлом месяце, когда умер Рузвельт, я была в полночь в их компании. Они пили шампанское и были вне себя от восторга.

Слушатели Салли чувствовали себя неловко, но не решались ее прервать. Позднее все они, впятером, обедали в ресторане на портовой набережной, откуда открывался вид на усеянный судами залив. Кушанья были вкусно приготовлены и отличались разнообразием. Они долго сидели за столом, курили и беседовали.

Мансарт, обратившись к Грею, затронул вопрос о возобновлении панафриканского движения и о перспективе поддержки его со стороны Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.

— Я новый человек в Ассоциации и не могу говорить от ее имени, — ответил Грей. — Мы в чрезвычайно трудном положении. По нашей инициативе Трумэн намерен учредить Комитет гражданских прав во главе с представителями крупного капитала и с участием Ассоциации и Городской лиги. У меня все основания считать, что этот комитет представит весьма обстоятельный доклад, и не исключено, что крупный капитал согласится пойти на компромисс с негритянскими лидерами и предоставить цветным гражданские права, если они в свою очередь будут держаться в стороне от рабочего движения и откажутся от мероприятий Нового курса. Если же Ассоциация не станет сотрудничать с капиталистами, ее могут изобразить коммунистической организацией и подвергнуть преследованиям точно так же, как Совет по африканским делам и Комитет гражданских прав.

Мансарт и Уилсон отнеслись к словам Грея с недоверием:

— Этого не может быть!

— Просто не верится!

Салли сказала:

— Скоро вам придется увидеть в Америке много такого, что сейчас кажется невероятным.

К сожалению, им не дано было услышать того, о чем в этот самый момент говорилось в центральной части города, в отеле «Гопкинс». Там, в роскошном номере на верхнем этаже, откуда открывался изумительный вид на гавань, сидело четверо белых и беседовали.

— Это сильный документ!

Речь шла о проекте предоставления гражданских прав неграм, который предполагалось вручить президенту Трумэну.

— Да, вы правы.

— В один печальный день все это приведет к смешанным бракам и к социальному равенству белой и черной рас.

— Можете не сомневаться, что так и будет.

— Тогда, клянусь богом…

— Позвольте! Одно из двух: или это произойдет в удобное для нас время и в приемлемой форме, или мы вырастим в своей среде лютых врагов, которые с каждым днем будут все изворотливее, сплоченнее и — на основе тесного сотрудничества — все богаче; такие враги легко пойдут на любой инспирированный извне тайный заговор или даже на вооруженное восстание. Их пятнадцать миллионов у вас, да плюс десять миллионов в Вест-Индии и по меньшей мере двадцать пять миллионов в Южной и Центральной Америке!

— Да они, черт возьми, никогда не решатся на восстание!..

— Послушать вас, так никаких бунтов и в помине не было! А вспомните о Гаити, Кубе и дюжине других островов. О Д’Эйлоне, Олд-Провиденсе. О восстаниях в штатах Нью-Йорк и Нью-Джерси и добром десятке восстаний в Вирджинии, Южной Каролине и Луизиане. Вспомните о Веси и Нате Тэрнере. О ста тысячах беглых рабов и полумиллионе черных солдат, грузчиков и лазутчиков, которые решили исход Гражданской войны. И еще о вспышках в Чикаго, Вашингтоне и Детройте! Сейчас большинство людей на земле ненавидят нас. Неужели мы должны помогать им, создавая у себя в стране условия для подрывной деятельности?

— Значит, вы намерены позволить вашей дочери выйти замуж за черномазого?

— А ей чихать на мои намерения! Тем более если Россия, Китай и весь цветной мир способны втоптать нас в грязь. Кстати, мой дорогой друг, какого черта вы хнычете? Сейчас в каждом южном штате у вас есть цветные кузены. Вы не умрете от того, что лет через двадцать пять у вас прибавится еще несколько таких кузенов и лет этак через пятьдесят — какой-нибудь Цветной свояк. А между тем благодаря только этому проекту — еще до того, как его начнут проводить в жизнь — негры придут в дикий восторг. Они станут делать то, что нам нужно, возненавидят профсоюзы и не откажутся воевать против России. Они отрекутся от Африки и Китая. Они будут боготворить белых капиталистов и презирать черных бедняков.

— И все же мне это не по нутру!

— Мне тоже, но что же нам остается? Или равенство, или гражданская война. Давайте, говорю я вам, приберем к рукам их вожаков, запутаем их идеологов. Будем оказывать им почести, продвигать их. Оторвем их от невежественных негритянских масс, от кипящей Африки и бурлящей Вест-Индии. Уверяю вас, другого выхода у нас с вами нет! Учтите еще, сегодня мы только обещаем, а к выполнению обещанного приступим лет через десять и сделаем шаг вперед лет этак через двадцать пять. Друзья, да это же программа на целое столетие!

— Нечто вроде трюка с ослом и морковкой?

— Нет, пожалуй, посложнее. Это вам ее осел, и нам придется дать приманку посолиднее, чем морковка.

— Так-то оно так, — сказал четвертый, до сих пор молчавший собеседник. — Может быть, мы должны дать им побольше, чем морковку, но уж никак не социальное равенство. И во всяком случае, не в ближайшие годы. Хватит с них допуска в отели и в общественные места, доступные для широкой публики. Это надолго угомонит черных честолюбцев. Ведь выбор у негров не так-то уж и велик. Хотя сеть их общественных организаций и обширна, ее легко можно расшатать даже пустяковой уступкой с нашей стороны. Кто из негров станет рваться на рождественские собрания, балы или вечера общества Альфа-Фи-Альфа, если они смогут пойти на публичный новогодний ужин в «Уолдорф-Асторию» наравне с самыми заурядными белыми пижонами? И, конечно, до включения их в «Светский альманах» будет еще очень далеко. Словом, нельзя терять голову. Надо пойти на уступки, но так, чтобы растянуть их на добрую сотню лет.

Вот в каком духе протекала беседа в отеле «Гопкинс». Компания, сидевшая в ресторане на набережной, ее не слышала.

После окончания конференции Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско епископ и ректор расстались. Епископ направился на восток, в Нью-Йорк. Ему надо было побывать в Ассоциации содействия прогрессу цветного населения, так как он дал согласие войти в совет ее директоров. Уилсон сразу же обратил внимание на то, что эта организация была фактически разделена на две части. Юридический отдел Ассоциации, имевший отдельное помещение и располагавший собственными средствами, вел борьбу против расовой дискриминации, в первую очередь в области просвещения и избирательных прав. Он добился определенных результатов, и в следующем десятилетии первоначальный успех привел к поистине выдающимся достижениям, В то же время в своей работе Ассоциация столкнулась с целым рядом трудностей. Рекомендации о гражданских правах негров, изложенные в докладе президенту, существовали пока еще только на бумаге. Комитет по справедливому найму, несмотря на обещания президента Трумэна, не получал от него никакой поддержки. А по давно уже назревшему вопросу об отношении к профсоюзам и рабочему движению Ассоциация все еще не могла прийти к единому мнению.

Если бы, однако, Ассоциация в своей борьбе за гражданские права негров вышла за рамки программы, составленной ее юридическим отделом, и в особенности если бы она присоединилась сейчас к рабочему движению и стала помогать прогрессивным деятелям в их борьбе за достижение новых целей, повсеместно выдвигаемых рабочим движением, ее, несомненно, обвинили бы в коммунистической деятельности, и, подобно большинству других американских организаций, борющихся за социальный прогресс, она была бы официально объявлена «подрывной». В ряде жизненно важных вопросов Ассоциация вынуждена была топтаться на месте, придерживаясь тактики выжидания, чтобы не дать новым реакционным элементам начать «охоту за ведьмами».

Епископ пока плохо разбирался в новой для него обстановке и отважился внести в Совет лишь одно предложение — об участии Ассоциации в Пятом панафриканском конгрессе, который должен был собраться осенью 1954 года в Англии. Совет директоров довольно неохотно уполномочил епископа Уилсона присутствовать на конгрессе в качестве своего представителя. Благодаря этому Уилсон познакомился наконец с международным рабочим движением.

В начале 1945 года в Париже была создана Всемирная федерация профсоюзов, на первом съезде которой присутствовали представители различных африканских стран и регионов. В ходе ее работы возникли некоторые трения по вопросу о праве представителен африканских профсоюзов выступать непосредственно от лица своих организаций, не дожидаясь одобрения профсоюзов метрополий; так, например, профсоюзы Англии претендовали на то, чтобы выступать от имени африканских рабочих английских колоний. «А то мало ли чего потребуют колониальные профсоюзы!» — заявил один из лейбористских лидеров. После упорной борьбы африканцы все же добились права на самостоятельное представительство.

Затем некоторые из африканских делегатов предложили, чтобы вслед за окончанием съезда был сразу же созван панафриканский конгресс. Таким образом, они подхватили идею, впервые выдвинутую в 1919 году Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения и уже приведшую в прошлом к созыву четырех панафриканских конгрессов. Пятый конгресс первоначально намечалось провести осенью 1945 года в Париже, но в связи с некоторыми трудностями, отчасти вызванными войной, конгресс пришлось перенести в Лондон. Таким образом, Пятый панафриканский конгресс, на который направлялся епископ Уилсон, должен был состояться в Лондоне.

Здесь, однако, встретились новые затруднения, несомненно по вине английского правительства, тормозившего наем подходящих помещений для работы конгресса и размещения делегатов. Наконец за разрешение этой проблемы взялась одна манчестерская организация, и Пятый панафриканский конгресс открылся в октябре 1945 года в Манчестере.

Ехать на конгресс епископ собирался вместе с Соджорнер, рассчитывая отправиться оттуда прямо в Западную Африку, чтобы приступить наконец к своей церковной деятельности. Они договорились, что, пока они будут жить в Африке, их маленькая дочь будет находиться на попечении Джойс, жены Ревелса Мансарта. Но в последний момент этот план был изменен, и трехлетняя крошка по имени Африка вылетела с родителями в Англию, а оттуда они все вместе отправились на Черный континент.

В ратуше Чорлтона, в районе Манчестера, собралось свыше ста делегатов. В большинстве своем это были представители африканских колоний, прибывшие непосредственно из Африки. Здесь были делегаты из Гамбии, имеющей двести тысяч негритянского населения, Сьерра-Леоне, где проживает один миллион негров, Золотого Берега с его четырьмя миллионами негритянского населения, Южно-Африканского Союза, где насчитывается семь с половиной миллионов негров и других цветных народностей, и Нигерии с тридцатью миллионами негритянского населения; присутствовали также делегаты из колоний в Северной Африке и из Вест-Индии.

В состав делегаций входила преимущественно молодежь, иногда незрелая, но полная энтузиазма; однако большинство делегатов, несмотря на свою молодость, обладали значительным опытом общественной деятельности и были хорошо знакомы с колониальной действительностью. Заседания конгресса представляли большой интерес; ораторы, наделенные пылким красноречием, приводили основательно изученные ими неопровержимые факты и высказывали глубокие мысли.

В речах можно было отчетливо проследить две основные тенденции: один из ораторов были склоним к самокритике, предостерегали против классовых раздоров в стране и призывали к самопожертвованию как необходимому условию общественного переустройства. Другие — а таких было большинство — требовали, иногда в довольно резкой форме, автономии и даже независимости. В обоснование этих требований в целом ряде выступлений была дана развернутая характеристика условий жизни в колониях, поразившая даже тех, кто имел уже некоторое понятие о колониальном режиме. Так, например, в одном из выступлений говорилось, что в Западной Африке, где осуществлялся контроль военной администрации западных союзников, имбирь, обычно стоивший двадцать пять фунтов стерлингов за тонну, а во время войны подорожавший до ста фунтов, покупался у черных земледельцев в принудительном порядке по цене от одиннадцати до тридцати фунтов стерлингов. Делегаты трехсот тысяч земледельцев Золотого Берега горько сетовали на условия закупки какао и на отказ нового лейбористского министра по делам колонии даже выслушать предложения относительно изменений действующих правил заготовки колониального сырья. Все ораторы подчеркивали ужасающую нищету населения Западной Африки, где целые семьи получают за свой труд в среднем по 5 фунтов стерлингов в год, а квалифицированные рабочие вынуждены гнуть спину за каких-то два шиллинга в день.

На конгрессе епископ Уилсон познакомился с рядом лиц, о которых впоследствии ему не раз приходилось слышать. Это были: Джомо Кениатта, высокий бородатый мужчина из Кении, лидер местного освободительного движения; Кваме Нкрума, ставший несколько лет спустя первым премьер-министром Золотого Берега — Ганы; Уоллес Джонсон, профсоюзный лидер Сьерра-Леоне, и ряд других негров из Южной Африки и Либерии, которым было суждено сыграть важную роль в африканском освободительном движении.

В заключительной резолюции конгресса говорилось:

«Делегаты Пятого панафриканского конгресса преданы делу мира. Могут ли они занимать иную позицию, если африканские народы на протяжении ряда столетий являлись жертвами насилия и рабства? Тем не менее если западный мир намерен по-прежнему силой властвовать над человечеством, то и африканцы, стремясь добиться свободы, могут в качестве крайнего средства обратиться к силе, даже в том случае, если это приведет к гибели их самих и всего мира.

Мы полны решимости стать свободными. Мы хотим иметь право на образование, на нормальный заработок, хотим свободно выражать наши мысли и чувства, познавать и создавать эстетические ценности. Без всего этого мы не видим смысла жить.

Мы требуем для национальных групп и народов черной Африки автономии и независимости в той мере, в какой это допустимо в рамках «единого мира», где самоуправление наций неизбежно регулируется международными соглашениями и добровольным объединением стран.

Мы не стыдимся того, что веками проявляли терпение. Мы и сейчас готовы к самопожертвованию и борьбе за исправление наших, увы, свойственных людям недостатков. Но мы не желаем больше умирать от голода и тяжкого труда, в то время как лживый аристократизм и опозоривший себя империализм будут наживаться за счет вашей нищеты и невежества.

Мы отвергаем монополию и засилье частного капитала и частной индустрии, действующих исключительно в интересах личной наживы. Мы приветствуем экономическую демократию как единственно подлинную демократию, ради достижения которой мы намерены предъявлять иски, апеллировать и обвинять. Мы требуем, чтобы мир выслушал правду об условиях нашего существования, и будем любыми доступными нам способами бороться за их улучшение.

Пятый панафриканский конгресс призывает рабочих и крестьян всех колоний к действенному объединению. Колониальные рабочие должны быть в первых рядах борцов против империализма. Рабочие! Ваше оружие — забастовка и бойкот — непобедимо.

Пятый панафриканский конгресс призывает колониальную интеллигенцию и лиц свободных профессий вспомнить о своей ответственности перед народом. Беспросветно долгая ночь кончилась. Борьба за права профсоюзов, за право создавать кооперативы, за свободу печати, собраний, демонстраций и стачек, за свободу издавать и читать литературу, необходимую для просвещения масс, — это для вас единственный способ завоевать и сохранить ваши свободы. Ныне для эффективных действий существует лишь один путь — организация масс.

Колониальные и угнетенные народы мира, объединяйтесь!»

Епископ, как полагается, доложил Ассоциации о работе конгресса. Но принятая конгрессом программа оказалась слишком радикальной, чтобы Ассоциация решилась в данный момент ее одобрить. Поэтому все пункты программы были втихомолку преданы забвению.

В течение последующих трех лет епископ Уилсон, временно переселившийся в Западную Африку, наблюдал за развитием событий в мире. Сначала он увидел, как американские и западноевропейские профсоюзы под предлогом отпора коммунистическому профдвижению пытаются разгромить Всемирную федерацию профсоюзов, только что созданную в Париже, Однако, как понимал Уилсон, тут была и другая цель — заглушить голос колониальных профсоюзов, воспрепятствовать реализации их требований о сближении уровня заработной платы в колониях и в метрополии. Как в Западной Африке, так и в Вест-Индии негры действовали нерешительно, опасаясь, как бы их не обвинили в коммунизме. Но Уилсон видел, что в Западной Африке нарастает национально-освободительное движение и что весь континент охвачен волнениями. После знакомства с чернокожим английским лидером Подмором епископ решил побывать в Либерии. Он летел на самолете, приписанном к огромному аэропорту, который Соединенные Штаты построили для Республики Либерия. Глядя на расстилавшиеся внизу обширные каучуковые плантации, арендованные Файрстоном, на леса, реки и земли, попавшие под неослабный контроль Стеттиниуса и его компаньонов, Уилсон заметил:

— Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что, приехав на родину, я буду чувствовать себя так, словно я африканский миссионер, посланный в Америку.

Уилсон и Соджорнер вернулись домой с намерением рассказать о том, что происходит в Африке и что в один прекрасный день может произойти и с цветным населением в Соединенных Штатах. Приезд Уилсонов в Нью-Йорк явился крупным событием для судьи Мансарта и его жены. А в Мейконе ректор Мансарт и Джин ознаменовали их возвращение большим концертом африканской музыки под руководством Соджорнер.

Потсдамская конференция — второй шаг к миру на изменившей свое лицо земле — состоялась вскоре после того, как ректор Мансарт вернулся из Сан-Франциско. Джин была крайне разочарована, узнав, что Трумэн, этот явный профан в международных делах, намерен лично занять за столом конференции принадлежавшее Рузвельту место и берет с собой в Потсдам в качестве государственного секретаря Бирнса, выходца из Южной Каролины.

— Бирнса? Этого заклятого врага негритянского народа?! — воскликнул Мансарт.

— Вот именно. Помните, как он защищал в конгрессе линчевание? Но хуже всего то, что он совершенно не подходит для переговоров с русскими. Его приучили презирать рабочих, как черных, так и белых.

— А ведь Рузвельт ценил его!

— Да, но только как администратора по внутренним военно-экономическим вопросам и меньше всего как дипломата, пригодного для переговоров с русскими.

Случилось то, чего опасались Мансарт и Джин. На их глазах мирная конференция превратилась в начало новой, «холодной» войны. Обескураженного и раздраженного Черчилля заменил в ходе конференции Эттли, но Черчилль, угодничая перед Трумэном, уже успел свести с ним дружбу. Над конференцией витал призрак новой мировой войны, потому что Трумэн владел величайшим в мире секретом. Этот секрет наделял его властью, кружившей ему голову. Он был убежден, что Соединенные Штаты стали властелином вселенной. В Потсдаме он, правда, говорил об этом лишь вполголоса, но держал себя с безграничным высокомерием.

Соединенные Штаты располагали тайной расщепления атомного ядра и высвобождения его гигантской энергии. Рузвельт содрогнулся бы, получив в свои руки такую власть, и молча взвалил бы на себя эту страшную ответственность перед человечеством, Трумэн же демонстрировал всему миру свое тщеславие, а его приспешник Бирнс — «жесткую политику»! Державы-победительницы договорились о разоружении Германии и получении с нее репараций за разграбление половины земного шара. Но Соединенные Штаты не собирались держать свое слово и вступили на иной путь.

Не делю спустя, без всякого предупреждения, американские самолеты обрушили на безоружных женщин и детей Хиросимы и Нагасаки смертоносное оружие, уничтожившее сто пятьдесят тысяч человек и сделавшее жертвами радиации будущие, еще не родившиеся поколения. Это было предумышленное массовое убийство, страшнейшее из всех, какие только известны цивилизованному миру.

Трумэн и Черчилль тут же приняли решение покончить с коммунизмом, вновь захватить контроль над прибалтийскими территориями, а в дальнейшем и над Россией. Вскоре Черчилль по приглашению своего новоявленного друга Трумэна публично выступил с этой программой в Соединенных Штатах. Сам Трумэн стал верным слугой американских монополий; в его кабинет вошли крупные банкиры, эмиссары нью-йоркской фондовой биржи, страховых компаний, стальных, нефтяных, железнодорожных и автомобильных корпораций. Поставки Советскому Союзу по ленд-лизу были прекращены, и с него потребовали расчет за предыдущие услуги; мало того, ему, союзнику США и Англии, выигравшему ценой страшных жертв войну и сделавшему все для спасения Запада, было отказано в займах на восстановление своей экономики. В тот момент Трумэн был уверен, что Китай во главе с Чан Кайши уже находится у него в кармане.

Как-то в беседе с ректором Мансартом Джин затронула один вопрос, показавшийся ей важным, но которому Мансарт не придавал особого значения.

— Джо Луис развлекал на фронте солдат, — однажды сказала Джин.

Мансарт промолчал. Разумеется, он слышал о Джо Луисе. Луис был новой фигурой в негритянском мире; впервые ректор Мансарт увидел его на ринге во время посещения Германии, а затем забыл о нем. Но по возвращении домой он убедился, что игнорировать Джо Луиса нельзя. Его имя гремело в США и во всем мире, и в глазах американской публики он, бесспорно, был самым выдающимся представителем негритянской расы. Он приобрел популярность героя — этот нищий, неграмотный мальчишка из хибарки на алабамской плантации, ни одного дня не учившийся в школе и как вол трудившийся на Генри Форда.

Спортсмены и менеджеры оценили его великолепное бронзовое тело; с их помощью и благодаря своему исключительному мастерству, упорству и выносливости Луис завоевал себе репутацию сильнейшего боксера мира. Его колоссальная физическая сила, упорно тренируемая и умело направляемая, позволила ему нокаутировать в честной схватке «Гиганта» Кариеру, американца Брэддока и немца Шмеллинга. Мансарт понимал, что бокс не самая лучшая профессия для человека, но кто в этом мире соперничества, в этом полном неправды, мерзости и обмана мире мог выйти вперед и бросить камень в Джо? Если профессия Джо была американцам не по душе, то почему же его не подготовили к другой? А в своем деле Джо Луис достиг совершенства. И вот, молчаливый, с бесстрастным лицом, Джо Луис добровольно проехал тридцать тысяч миль, чтобы развлечь потерявших душевное равновесие солдат, участвовавших в мировой бойне.

— Ему следовало бы дать почетную медаль конгресса, — продолжала Джин.

Мансарт хранил молчание. У себя в колледже он никогда не поощрял бокса. В своих беседах со студентами он ни разу не упоминал о Джо Луисе. И тут он почувствовал себя виноватым перед ним. В этом лишенном совести мире Джо возвышался над многими людьми!

Епископ Уилсон и ректор Мансарт вели серьезные разговоры о событиях в Соединенных Штатах. Вопрос о расширении гражданских прав для негров, казалось, ужо решен, но президент Трумэн все еще плохо выполняет свои обещания. Оказана финансовая помощь Турции и Греции, но, может быть, это сделано для того, чтобы контролировать средневосточную нефть в военных целях, хотя вся планета взывает о мире? Государственный департамент всячески рекламирует китайского правителя Чан Кайши и оказывает ему поддержку, но можно ли считать это подлинной помощью Китаю?

Чаще всего Уилсон высказывал свои сомнения в отношении Советского Союза.

— Не могу поверить, что коммунизм — это всего лишь заговор.

— Я тоже, — сказал Мансарт. — Но достаточно ли ты справедлив в отношении американского «большого бизнеса»? Нельзя забывать о том, какая у нас высокая техника, какие мощные фабрики и заводы. Мы обязаны воздать должное создателям этого индустриального чуда и предоставить им большую власть.

— Да, конечно, но мы обязаны также не позволять американскому бизнесу душить нас, коверкать наши души, ущемлять демократию, портить наш вкус и губить наше искусство. Массовое производство слишком часто становится массовым рабством и тормозом прогресса. Раньше американцы имели, например, большой выбор разнообразных автомобильных марок. Сейчас они все стандартны. Фасон обуви не менялся с 1700 года: туфли делаются широкие у каблука и узкие в носке, тогда как форма человеческой ноги совсем иная. Что касается одежды, мебели, строительства домов, наш личный вкус подавляется страстью к наживе и интересами массового производства. У нас не принято штопать и чинить вещи; мы выбрасываем старые рубашки, брюки, горшки и кастрюли, мы бессмысленно расходуем шерсть, жесть, медь и сталь, чтобы беспрерывно расхищать сокровища земли во имя частной наживы. Дороги мы строим, думая только о скорости движения и не заботясь о красоте пейзажа; здания мы воздвигаем с той целью, чтобы иметь побольше этажей, а не ради удобства жильцов. Мы не пускаем в ход изобретения, если они угрожают нашей прибыли. Патентами мы пользуемся в интересах монополий, а не для того, чтобы поощрять дарования и таланты. Мы рабы нашей индустрии, а не ее хозяева. Неужели это нам нужно? Неужели нельзя все это изменить к лучшему? И разве для того, чтобы помочь самим себе и всему миру, мы должны воевать против Советского Союза?