Онлайн чтение книги Цветные миры Worlds of Color
Глава третья. Мансарт в Европе

В Англии Мансарт провел еще около недели. В один прекрасный день в имение прибыл молодой француз, которому предстояло сопровождать Мансарта во Францию и на протяжении нескольких недель быть его гостеприимным хозяином. Это был интересный молодой человек, хорошо одетый и культурный, на редкость правильно говоривший по-английски, очень вежливый и внимательный. Он высказал сожаление, что не сумеет оказать Мансарту такого щедрого гостеприимства, какое тот встретил в Англии. По его словам, Франция еще далеко не оправилась от последствий первой мировой войны.

— Надеюсь, однако, что помогу вам понять, чем дорога Франция для нас и для всего мира, — пообещал он. И добавил: — Боюсь, что в Англии вы увидели крайности, а не золотую середину. Познакомились с аристократией и трущобами и прошли мимо столь многочисленного английского среднего класса. Впрочем, это не так уж важно, — тоном философа продолжал он. — Ведь именно средний класс порождает аристократию, и оба эти класса подражают друг другу, так что в известном смысле между ними почти нет разницы.

Припоминая виденных им плотных, самодовольных, весьма солидного вида коммерсантов и клерков, Мансарт не мог бы с уверенностью сказать, что же представляет собой типичный англичанин.

Сэр Джон и леди Риверс наперебой заверяли Мансарта, что его ждут незабываемые переживания и что, в конце концов, Англия не может похвастать таким вкладом, какой внесла в цивилизацию Франция.

Как это ни странно, но перед отъездом из Англии Мансарта больше всего беспокоил вопрос о том, как быть с чаевыми для слуг. Ему был противен обычай давать чаевые, по его мнению унижавший человека. К тому же Мансарт не только не признавал чаевых, но и не располагал для этого средствами. Взяв, так сказать, быка за рога, он остановил дворецкого и откровенно переговорил с ним. Дворецкий держался вежливо и невозмутимо, но никакого энтузиазма не проявил. А экономка, когда ей сообщили эту новость, раздраженно проворчала:

— Раз он может путешествовать, то должен и расходы нести. Сердце мое никогда не лежало к черномазым.

Кое-кто из горничных и слуг презрительно фыркал, другие посмеивались.

И вот Мансарт снова пустился в путь. Между тем хозяева обменивались впечатлениями об этом черном благовоспитанном джентльмене, сделавшемся их другом, а заодно и воспоминаниями о месяце, проведенном в Париже в дни Всемирной выставки 1900 года, и о своих прогулках по только что открытому мосту Александра III, который служил тогда символом дружбы между Францией и Россией.

Совершив спокойный, ничем не примечательный переезд через бурный Ламанш и проехав по железной дороге от Кале до Парижа, Мансарт и его новый друг прожили вместе месяц, промелькнувший для Мансарта как приятное сновидение.

Лишь спустя много времени Мануэл Мансарт понял, каким искусным гидом был Вилье. Он показал ему не только внешний облик Парижа, но и осветил его роль в прошлом и настоящем. Они поднимались на Эйфелеву башню, гуляли вдоль Сены, любовались собором Парижской богоматери. Они бродили по Булонскому лесу и завтракали в уединенном ресторане, приютившемся под сенью деревьев. На обратном пути они обычно останавливались возле вечного огня под Триумфальной аркой, а затем направлялись на Монмартр. Оттуда, с вершины холма, увенчанного церковью Сакре-Кёр, открывалась панорама города. В отдалении виднелся парк Тюильри, несколько ближе — церковь св. Мадлен и Пале-Рояль, а еще ближе — паутина бесчисленных улиц и площадей, церквей и общественных зданий. От белой церкви Сакре-Кёр они медленно шли вниз по узким торговым улочкам, мимо варьете «Мулен Руж», пока не добирались до здания Оперы и Больших бульваров.

Однажды утром, позавтракав во всемирно известном ресторанчике чашкой шоколаду и яйцами всмятку, Мансарт и Вилье наняла кеб и через площадь Республики проехали на площадь Бастилии.

Здесь все виденное стало приобретать новый смысл. Мансарт стоял на площади, где зародилась Французская революция, открывшая новый, современный период истории, и где народ начал осуществлять свои мечты о равенстве людей, о своем праве участвовать в управлении государством. Странным и невероятным представлялось историческое событие, совершившееся на этой ныне столь обширной площади, откуда исчезла старинная тюрьма и где сейчас в самом центре одиноко возвышается Июльская колонна.

Прогуливаясь по городу, друзья беседовали между собой. Вилье старался как можно полнее охарактеризовать положение во Франции.

— Трудно дать точное определение стране, — говорил он. — Пожалуй, никакая характеристика ее не может быть целиком ошибочной, как не будет и вполне правильной. Единственно верный критерий в данном случае — это сам ход событий, но понять их нелегко. Никто не стремится полностью и точно измерить поступки людей; такая цель даже и не ставится, ибо она, по общему признанию, недостижима, да и не нужна. Как же тогда охарактеризовать Францию? Франция — это и Жанна д’Арк, и ее родичи — крестьяне, которые плодят детей, верят в бога, скаредничают, копят деньги и толкают мир вспять. Франция — это также и лавочники, карабкающиеся наверх, в заправилы крупных корпораций, чтобы пополнить ряды этих бессмертных, дьявольски злобных, обладающих сверхчеловеческой властью чудовищ, вооруженных до зубов, присваивающих себе все достижения науки и техники, контролирующих идеи и прессу, калечащих, убивающих и сводящих с ума людей. Однако подобная картина Франции, мистер Мансарт, столь же обманчива и противоречива, как и сама нация. Мы, французы, отличаемся от вас, американцев. У нас есть и писатели и художники, неподкупные и непродажные, свободные и в то же время беспомощные, но не боящиеся ни черта ни дьявола. И хотя несмотря на все наши доблести мы кажемся жалкими и порочными, увлекаемся эротикой и не скрываем этого, все же мы еще не опустились до уровня голливудских гризеток, погрязших в разврате и собирающих автографы, дрыгающих ногами и оголяющих свои зады на всеобщее обозрение. Но Франция — это также и Европа, Пятьсот лет вся Европа жирела за счет Азии и Африки, воздвигала свою славу на костях и крови китайцев и негров. Ах, до чего же мы, европейцы, отважны и могучи! Кто сравнится с нами или превзойдет нас по части лжи и убийств?

Мансарт и Вилье зашли в небольшой ресторанчик на набережной Сены. Он был битком набит рабочими и клерками, но Вилье отыскал в глубине зала своих знакомых, и все втиснулись за один стол, придвинутый к стене. В этой группе Мануэл, к своему удовольствию, обнаружил негра из Вест-Индии. Звали его Джеймс, он был писатель. Рядом с ним сидели русский и француз, говоривший по-русски.

— Коммунисты, — с улыбкой пояснил Вилье.

Новые знакомые заинтересовали Мануэла. Он еще не встречался ни с одним коммунистом и горел любопытством узнать их поближе.

— Я надеялся, — неуверенно начал он, обращаясь к Джеймсу, — что гаитянская революция дополнит французскую, которая дала вам свободу, равенство и братство…

Джеймс вспыхнул:

— Вы хотите сказать — которая хотела дать, но потерпела неудачу. Ведь экономически революция во Франции была тесно связана с рабовладением и торговлей невольниками. «Печальная ирония человеческой истории, — заметил по этому поводу Жорес, — заключается в том, что состояния, нажитые в Бордо и Нанте благодаря торговле невольниками, придали буржуазии то чувство собственного достоинства, которое порождало у них стремление к эмансипации». Французская революция 1789 года предоставила французам эту свободу, но только восстание рабов в Гаити выдвинуло перед Францией проблему всеобщего равенства белых и цветных народов. Реакция, именуемая Термидором, подавила террор восставших французских рабочих и гильотинировала Бабефа, призывавшего их к братству с черными и коричневыми рабочими. Так Французская революция осталась незавершенной. Наполеон стремился проводить политику колониализма, но Кристоф и Дессалин воспрепятствовали его замыслам на Гаити, а Соединенные Штаты прибрали к рукам богатства Луизианы.

В разговор нетерпеливо вмешался русский. Француз переводил:

— Неужели вам не ясно, что Октябрьская революция завершает французскую и гаитянскую? Мы подняли рабочего на ту высоту, куда пыталась поднять его Французская революция, и теперь рука об руку с черными и цветными народами мы создаем мировое братство трудящихся, какого еще не бывало на земле.

Такое истолкование задач Октябрьской революции удивило Мануэла. Он слышал, что в Советском Союзе расовая нетерпимость считается преступлением; но для него проблема расовой дискриминации сводилась преимущественно к вопросу о праве негров пользоваться трамваями, поездами, школами и ресторанами. О равенстве более высокого и широкого порядка, включающем в себя и экономическое равенство, он не особенно задумывался.

Несколько дней спустя Мансарт и Вилье шли вдоль Сены, разглядывая знаменитые букинистические лавки на набережной, затем, перейдя на другой берег, завернули в ресторан, с портика которого можно было любоваться прославленным островом Ситэ с высившимися на нем массивными башнями собора Парижской богоматери. Остров был центром Парижа. Тут был коронован Наполеон. Тут же стоял и Дворец Правосудия.

Перейдя Сену по Новому мосту, украшенному статуей Генриха IV, они увидели огромное здание Лувра, арку площади Карусель и парк Тюильри. Бросив взгляд через просвет улицы Руайяль на церковь св. Мадлен, они пересекли площадь Согласия и прокатились по Елисейским полям.

В Лувре они провели много времени, посвящая его осмотру один-два часа в день на протяжении целой недели. Мансарт почти ничего не знал об искусстве. В сущности, до поездки за границу ему не приходилось видеть великих произведений живописи, а то, что он считал скульптурой, было довольно жалкими поделками. Здесь же он мог, удобно усевшись, созерцать крылатую Нике Самофракийскую и Венеру Милосскую. Увидел он и «Джоконду». Его спутник показывал ему и другие, менее известные картины. С течением времени у Мансарта сложилось ясное представление о том, как великие художники мира, начиная с итальянских и кончая голландскими и французскими, стремились выразить свои взгляд на красоту и мощь человеческого тела и на окружающий человека мир. Позднее он попробовал постигнуть Матисса, Гогена и Пикассо. У него появилось новое, более широкое понятие о мире и возможностях человека.

Примерно через неделю они отправились на левый берег Сены, где бродили по бульварам Сен-Жермен и Сен-Мишель; несколько вечеров провели в чудесном Люксембургском саду и посетили красивейший в мире Ботанический сад. Дней семь они прожили в небольшом парижском отеле — с хозяйкой в неизменно черном платье, расторопным слугой и завтраками в постели, состоящими из чашки кофе и булочки-подковки. Возвращаясь в отель, они проезжали мимо института Пастера на улице Вожирар. Многое из виденного — Булонский лес, Монмартр, парк Тюильри и кладбище Пер-Лашез — они посещали вновь и вновь.

Гуляя, Мансарт и Вилье говорили о себе и своих близких, об этой легендарной Америке, вызывавшей у молодого француза столько любопытства и осуждения; особенно его интересовали суды Линча. Сам он был сыном зажиточного крестьянина, и по сей день занимающегося земледелием на своей ферме на юге Франции. Там-то Мансарту и его другу предстояло провести последнюю неделю путешествия, встретиться с отцом и матерью Вилье, а также познакомиться с его сестрой, которая, как вскользь заметил Вилье, замужем за американцем и мечтает уехать в Америку; ее муж, однако, не соглашается на это.

Вилье не был женат и жил на свои скромные литературные заработки. Говорил он медленно и продуманно, подыскивая слова, наиболее точно передававшие мысль. О своем будущем он не думал и не строил поэтому никаких конкретных планов. Им владело лишь одно стремление — выражать свои взгляды с помощью литературы. Состояния у Вилье не было, и он не гнался за богатством, однако чувствовал себя достаточно обеспеченным, чтобы не опасаться нужды. Ему нужно бы общество, где царили бы хороший вкус к изысканность, общество интересных и разносторонних людей, не причиняющих друг другу страданий и обид.

На ферму они ехали через ту часть Франции, история которой уходила корнями в эпоху римского завоевания; по дороге осмотрели Арль и Ним к прошлись, чуть не прыгая от восторга, по историческому мосту в Авиньоне. С холма, где была расположена ферма, они увидели расстилавшееся внизу бирюзовое Средиземное море. Родители молодого француза оказались простыми и сердечными людьми. Они с нескрываемым, но вежливым любопытством задавали Мансарту множество вопросов. Замужняя сестра Вилье обрадовалась гостям; она питала глубокую привязанность к своему брату и, разумеется, проявила живейший интерес к приезжему из Америки.

Сестра Вилье охотно рассказывала о своем муже, в это время его не было долю. В первую мировую войну он служил в американской армии, сражался вместе с французами, был ранен и заслужил Военный крест. А теперь он не желал возвращаться на родину. Казалось, он испытывает против Америки какое-то странное предубежденно, непостижимое для его жены. Она с интересом расспрашивала об Америке и объяснила, что во Франции после войны молодому человеку нелегко выбиться в люди. Ее мужу недоставало знаний, соответствующих программам французской школы. Не было у него также связей и знакомств, которые могли бы открыть ему путь к карьере.

В то же время с американской точки зрения он имел вполне приличное образование и, по мнению жены, мог бы продвинуться в Америке. Заработки там большие, да и устроиться на работу легче. Ей было непонятно, почему муж не хочет ехать туда. Разумеется, она знала, что в Америке негры составляют низшую касту, но офицера и джентльмена даже в Соединенных Штатах должны были бы рассматривать как равного. Она вполне серьезно говорила об этом с Мансартом, но тот никак не мог взять в толк, в чем тут дело, пока ее муж не явился домой. У него оказалась коричневая кожа.

Характерно, что никому и в голову не пришло упомянуть об этом факте, игравшем, по мнению Мансарта, решающую роль. Это объясняло, почему молодой супруг не желал вернуться на родину; он, конечно, понимал, хотя и не старался внушать это жене и ее родителям, что ему нечего рассчитывать на карьеру в Америке. Это был коренастый, крепко сколоченный мужчина лет тридцати пяти с красивым, несколько хмурым лицом. В его манере держать себя сказывалась какая-то неуравновешенность и нервозность. При виде Мансарта он был так нее поражен, как и сам Мансарт при взгляде на него.

За границей перед американскими неграми всегда возникает вопрос о том, как вести себя друг с другом. Разумеется, в отсутствие белых они без особого труда находят общий язык. Но как быть, если они встречаются в непривычной для них обстановке? Этот цветной — муж француженки, единственной дочери в семье, а он, Мансарт, — негритянский педагог, оказавшийся во Франции в качестве туриста. Проявить ли им дружеское взаимопонимание или игнорировать друг друга? А может быть, есть какой-то третий путь? Мансарт постарался выказать доброту и чуткость. Но молодой цветной реагировал на это без особого энтузиазма. На вопросы он отвечал отрывисто и сам не пытался завязать беседу. В общем, возникло довольно неловкое положение.

Однажды Мансарт сделал попытку к сближению.

Он случайно наткнулся на зятя Вилье, когда вместе со своим другом осматривал породистых коров и бескрайние поля пшеницы.

— Вы не думаете о возвращении в Америку? — спросил его Мансарт.

— Нет, — коротко ответил тот.

— А дома давно не были?

— Да.

— Не сочтите за навязчивость, но я хотел бы сказать, что в Америке произошли перемены. В расовых взаимоотношениях наблюдается прогресс, и сейчас у негра больше возможностей преуспеть.

— Вы подразумеваете — преуспеть как негру? А я не негр. Я француз и намерен остаться нм. Но я открою вам свои планы. Я собираюсь уехать в Африку.

Мансарт удивился.

— В Африку? Ну что ж, прекрасно! Я… я рад, что вам пришла в голову такая мысль.

— О, я имею в виду не ту Африку, которая у вас на уме. Я не поеду на побережье, где свирепствует лихорадка, чтобы работать там, как какой-то «черномазый». Я буду чиновником французской гражданской администрации, а может быть, поступлю на военную службу во Французской Западной Африке. Там я вложу в дело все свои деньги. У меня будут слуги и рабочие, я буду жить, как джентльмен. Мне как-то довелось побывать в Африке, и я знаю, как там живут белые и какие у них возможности. А теперь я тоже белый.

На это Мансарт ничего не ответил.

— Я вижу, вы поговорили с Джоном, — сказал, подходя, молодой Вилье. — Очень рад. Мне бы хотелось, чтобы вы постарались повлиять на него. Признаюсь, я не вполне его понимаю. Я еще могу понять его нежелание вернуться в Америку. Тут он, возможно, и прав. Мне достаточно хорошо известно положение американских негров. Но скажите на милость, что ему надо в Западной Африке? Это же сущий ад, там жара, лихорадка, москиты… Конечно, его соблазняют некоторые заманчивые стороны жизни в колониях. Если ему удастся заполучить тепленькое местечко и если притом ему хочется бездельничать до конца дней своих, покрикивая на слуг, что ж, пусть себе живет на здоровье, но я ума не приложу, как можно шить без искусства и литературы, не имея возможности выражать свое отношение к миру. Просто не представляю, как бы я жил среди этих бедняг — невежественных, больных, лишенных всякой надежды. Судя по всему, его это устраивает. Но моя сестра, я уверен, не выдержит такой жизни.

Тут к ним присоединилась и сама сестра.

— Мне понятно, — сказала она Мансарту, — почему человеку, воспитанному, как Джои, хочется избежать горькой участи рядовых людей, у которых нет ни богатства, ни привилегий. Одного я не могу понять: почему он решил удариться в другую крайность и разыгрывать из себя повелителя над несчастными? Я предпочла бы трудиться среды бедняков и рабочих. Именно среди них можно встретить настоящих людей. Не так ли?

— Конечно, — подтвердил Мансарт. — Я с вами совершенно согласен. И вообще сомневаюсь в правомерности всей этой колониальной системы бездумного служения и подчинения приказам, будь то на ферме, в доме или где бы то ни было, когда людей лишают возможности чему-то научиться, лишают их всякой самостоятельности. По-моему, с человеком, который считает эту систему идеальной, не все в порядке.

К собеседникам подошел Джон и резко заговорил:

— Где вам понять, Мансарт! Ведь вы чернокожий холуй белого человека. Вами столько командовали и помыкали, что вы способны лишь подчиняться. Доведись вам самому командовать людьми, вы даже не знаете, с чего и начать. А я вот намерен командовать. И помыкать людьми, которые ни на что больше не пригодны. В Америку я не вернусь. Поеду во Французскую Западную Африку и стану там важной персоной.

Он круто повернулся и ушел. У последовавшей за ним жены на глазах выступили слезы.

Инцидент этот послужил поводом для нового разговора о колониальных владениях Франции.

— Ведь ваша страна — огромная колониальная империя, — заметил Мансарт, прочитавший за последнее время ряд книг о Франции. — На сорок миллионов жителей метрополии — семьдесят пять миллионов обитателей колоний!

— Да, пятьдесят миллионов в Африке, двадцать семь в Азии и полмиллиона в Америке. Скажу откровенно: мне все это не нравится. Кое-кого из туземцев мы ассимилировали, переселив их во Францию, других превратили юридически во французских граждан у них на родине. Но это всего лишь горсточка. Не больше пяти миллионов, как я полагаю. А все остальные — безграмотные рабы, эксплуатируемые нашим крупным капиталом. Часть их освободится путем восстания, которое они готовят сейчас в Индокитае, а в скором времени начнут и в Северной Африке. Пять миллионов мадагаскарцев получили возможность создать у себя систему отечественной эксплуатации. Став полноправными гражданами, они, подобно Джону, пополнят ряды эксплуататоров своих родичей. Все это так сложно и так нелепо. Но какова вообще будет судьба колоний во всем мире? Что вы думаете об этом, Мансарт? Я просто теряюсь в догадках.

— Право, не скажу. Они нуждаются в руководстве. Миссионеры эти не более чем орудие крупного капитала. Благотворительный бизнес не так уж отличается от бизнеса, приносящего прибыли. Интересно, возникнет ли когда-нибудь сила, способная открыть колониям путь к подлинной свободе?

— А что вы называете свободой?

Мансарт задумался.

— Право выбирать, трудиться, учиться…

— Нет, свобода — это право народов самим распоряжаться богатствами, которые они производят, — сказал Вилье. — Все остальное не имеет значения.

— Нет, кое-что имеет, — возразил Мансарт. — Например, умение обратить эти богатства на развитие науки, медицины, искусства.

— К сожалению, все это невозможно! — сказал Вилье.

— Почему же? Если так, то и цивилизация невозможна!

— Может быть. Пожалуй, это уже доказано в Испании.

— В Испании? — изумленно переспросил Мансарт.

— А разве вам не известно об интригах Франции, Англии и Соединенных Штатов, об их кознях против испанского народа?

Мансарт молчал. Нет, ему ничего не было известно. Кое-что, правда, он читал о происходящей в Испании гражданской войне, о Франко, но…

— Германия и Италия помогают Франко душить Испанскую Республику. А Соединенные Штаты вопреки всем своим традициям отказывают ей в оружии. Это мерзко. Но вы, наверно, слышали об Интернациональной бригаде?

— В первый раз слышу, — признался Мансарт.

Он не мог не признаться себе, что многое из современной жизни было скрыто от него.

По прошествии месяца, чудесного, незабываемого месяца, Мансарт покинул Францию и через Швейцарию прибыл в Германию. Это уже не была поездка по маршруту, тщательно продуманному его заботливыми друзьями. Он путешествовал самостоятельно и оказался лицом к лицу с белой Европой. Ему не приходилось, как в Америке, сталкиваться с враждой или равнодушием, но в то же время он редко встречался и с дружеским отношением. Окружающие выказывали к нему любопытство, а иногда бывали озадачены его темным лицом, но всюду — в отелях, ресторанах, на улицах — с ним обращались очень вежливо. Из Англии и Франции Мансарт увез с собой множество мыслей и воспоминаний. О французской цивилизации у него так и не сложилось целостного представления. Франция как бы олицетворяла собой непрерывное развитие, вечную борьбу идеи, постоянную смену идеалов. Недаром во Франции существовала добрая дюжина политических партий, тогда как в Англии и Соединенных Штатах было всего по две партии, а вернее, по одной, только под двумя разными названиями. Воспоминания о виденном доставляли Мансарту большое удовлетворение. Он приобрел сокровища, которые сохранит до конца своей жизни.

Поездка Мансарта в Германию была частью программы американо-германского сближения, составленной по инициативе американцев немецкого происхождения. После долгих размышлений инициаторы этой программы пришли к выводу, что будет неплохо включить в число американских туристов негра, с тем чтобы вопреки расистской пропаганде, ведущейся в новой Германии, немцы узнали, что в Америке есть негры и что с ними там хорошо обращаются. Детали поездки были разработаны таким образом, чтобы Мансарт испытал как можно меньше унижений. Однако здесь ему не хватало того дружеского общества, какое у него было в Англии и Франции. Он совершал поездки по туристским маршрутам, участвовал в групповых экскурсиях, и у него еще оставалась уйма времени на чтение.

В Швейцарию Мансарт ехал через Лион. Это был огромный индустриальный центр, но гораздо менее шумный и суетливый, чем американские и английские промышленные города, — город умельцев и людей со вкусом, город, казавшийся жизнерадостным и счастливым. Отсюда Мансарт двинулся в Женеву, переправился через прекрасное Женевское озеро и из Лозанны поездом доехал до Берна. Альпы около Берна произвели на него неизгладимое впечатление. Мансарт стоял на площади, глядя поверх городских крыш на холмы и купы белых облаков, нависших над ними, и восхищался чудесным зрелищем: там, за городскими башнями, за близлежащими холмами и облаками, вздымались ввысь сказочно величественные Альпы с их пронзающими небеса серебряными вершинами. Мансарта охватил восторг. Никогда в жизни он еще не видел такой величественной картины. «Сколько в мире грязи, пороков и бед, и все же как прекрасен, как безмерно прекрасен мир!» — подумал Мансарт.

Пользуясь школьными познаниями немецкого языка, Мануэл Мансарт наконец добрался по железной дороге до Мюнхена. Он заметил, что город, став центром правящей в Германии национал-социалистской партии, перестраивается и подновляется в духе националистических традиций. Случайно Мансарт зашел в Технический музей. До этого ему еще не приходилось видеть ничего подобного. Перед Мансартом как бы предстал в миниатюре весь современный мир. В многочисленных залах, растянувшихся на девять миль, насчитывалось семьдесят тысяч экспонатов. Чтобы бегло осмотреть музеи, Мансарту понадобилось четыре дня. Геологии, горному делу и металлургии были посвящены семьдесят три зала; кроме того, там была сооружена каменноугольная шахта в натуральную величину. Тридцать залов было отведено для транспорта; двадцать один — для часовой промышленности, механики и электротехники; в десяти залах находились экспонаты по акустике и музыке. В залах, посвященных химии, можно было за одни час пронестись через четыре столетия. Со всего земного шара была собрана в музей продукция лесной промышленности. Три планетария наглядно объясняли строение Вселенной. Все эти представленные в музее достижения науки и техники использовались Европой для установления своего господства над миром; от них во многом зависела сложившаяся к 1936 году международная обстановка.

Мансарту стало ясно, что, хотя он и имел представление о возделывании таких культур, как хлопок, рис, сахарный тростник, кукуруза, пшеница и земляной орех, тем не менее о сложных и длительных процессах переработки их в предметы потребления он и его народ знали еще очень мало. Он обернулся к своему гиду, седому длиннобородому человеку, отлично владевшему несколькими языками и когда-то, несомненно, занимавшему видное положение в обществе; сейчас это был отживающий свой век старик с потухшим взглядом. Мансарт задал ему несколько технических вопросов по поводу экспонатов и вдруг спросил:

— Скажите, сэр, зачем немцам война, если они владеют всей этой техникой и могут в полной мере пользоваться ею?

Старик остановился и, побагровев, пристально посмотрел на Мансарта; убедившись, что тот говорит вполне серьезно, он ответил:

— Это долгая история, сэр, но если вы не прочь позавтракать вместе со мной, то мы могли бы поговорить на эту тему.

В полдень они вместе покинули музей, и Мансарт со смущенным видом пригласил гида отправиться в качестве его гостя в какой-нибудь известный ресторан и тем самым дать ему возможность познакомиться с другой стороной жизни Мюнхена. Немного подумав, гид сказал:

— Есть у нас такой ресторан — «Мюнхнер Хофброй», где следовало бы побывать каждому приезжему. Сам я не могу позволить себе ходить туда, но, если он вам по карману, я готов стать вашим гостем. В свое время это был крупнейший ресторан во всей Баварии и там подавали отличнейшее пиво. Сейчас, правда, он несколько подмочил свою репутацию и поит клиентов такой дрянью, какая экспортируется в… — Он чуть было не сказал «в Америку», но спохватился и добавил: — За границу.

— Разрешите вас заверить, сэр, — продолжал гид, — что в семнадцатом и восемнадцатом веках Германия, даже расчлененная на мелкие государства, была великой страной. Плоды ее тогдашнего труда, ее мысль и наука — незыблемы. Но политически мы были связаны по рукам и ногам, и немцы справедливо ставили себе вопрос: «Где же наше немецкое отечество?» Разобщенные, мы были унижены французами и выходцем с Корсики, одержимым манией величия.

В девятнадцатом веке мы были вынуждены воевать, чтобы создать независимую страну, которая, как мы надеялись, станет одной из трех великих держав мира. Немцы будут развивать мысль, французы — чувства, а англичане пусть торгуют. Когда-то я был профессором одного из наших крупнейших университетов. Я видел, что наша наука, наша музыка, наши социальные исследования — самые передовые в мире, и те, кто хотел приобрести профессию и знания, ехали обучаться в Германию. Куда же еще?

Нам пришлось вооружиться. И под руководством великого Бисмарка, достигнув под Седаном вершины славы, наша страна превратилась в Германскую империю. Но мир был уже не тем, каким он был в тот момент, когда мы вступили на этот путь. Это был иной мир. Не мир отдельных стран со своими собственными правящими и трудящимися классами, а новая организация господствующих стран, где рабочая сила сосредоточена главным образом не в самих метрополиях, а в заморских колониях. Мы же, немцы, колониями не располагали, и нам суждено было плестись в хвосте мирового соперничества до тех пор, пока мы ими не завладеем. Даже наш великий Бисмарк не сознавал этого. Он не добивался колоний и стремился лишь объединить Германию. Африку он уступил Франции и Англии, а на Азию вообще не обращал никакого внимания. Тогда его заставили уйти со своего поста, и к власти пришли люди, понимавшие, что Германия нуждается в колониях, военно-морском флоте и армии, если хочет отстоять свое место под солнцем.

Помолчав, старик спросил:

— Помните лондонский Конгресс рас, состоявшийся в одиннадцатом году?

— Да, — ответил Мансарт. — В то время я учительствовал. Я читал о нем в нашем журнале «Крайсис». Но присутствовать на Конгрессе мне не довелось.

— Это был замечательный конгресс, — продолжал гид. — Он мог бы иметь огромное значение, если бы не пришелся на канун мировой войны. В нем участвовали влиятельные мудрые люди, пытавшиеся объединить мир, белые и цветные совещались там как равные. Они могли бы добиться многого, если бы не абсолютная необходимость для Германии ограничить во имя самосохранения безудержную экономическую экспансию Англии и Франции. Я помню некоторых из цветных участников конгресса — индусов, китайцев, японцев, помню Эрла Финчи — молодого американского негра, социолога из Уилберфорсского университета. И редактора одного негритянского журнала — он прочитал стихотворное приветствие Конгрессу. Но разве к науке и поэзии тогда прислушивались? Как раз один из наших виднейших ученых чуть не сорвал заседание, заявив на конгрессе, что Германия должна вооружаться и быть готовой к войне! Он утверждал, что развитие цивилизации должно определяться не соображениями человечности, счастья и науки, а интересами промышленности и торговли… Все это ни к чему не привело. Мы вооружились, затем воевали, потеряли цвет нашей молодежи и потерпели полную катастрофу. Отдаете ли вы себе отчет в том, какая участь постигла Германию в Версале? Знаете ли вы о дальнейших ударах, поставивших нашу страну на колени? Взгляните на меня. Когда-то я был всеми уважаемым человеком с небольшим, но твердым доходом в виде пенсии, так что мог доживать свои дни без всяких забот, занимаясь любимой наукой. Меня лишили всего. Сейчас я наемный слуга иностранцев, которые редко оказывают мне такую любезность, как вы.

Позавтракав в этом большом фешенебельном ресторане, где кишмя кишели туристы и было совсем мало немцев, они вернулись в Технический музей, чтобы закончить осмотр.

Из Мюнхена Мансарт отправился на север, в Байрейт. Сделал он это ради своей дочери Соджорнер. Сам он в музыке и драме разбирался слабо, по ему не хотелось упустить случай познакомиться с великими произведениями Рихарда Вагнера. Жилье себе он подыскал на той самой улице, где одно время проживал Лист, неподалеку от дома самого Вагнера. Хозяйка пансиона была благовоспитанная женщина, свободно говорившая по-английски. На нее произвели хорошее впечатление манеры жильца, но цвет его кожи смутил ее. Она была вдова, и ее единственное достояние заключалось в красивом особняке, расположенном в лучшей части города. Существовала она тем, что сдавала комнаты со столом, главным образом англичанам и американцам. Расистские предубеждения американцев были ей хорошо известны, да и среди самих немцев после прихода Гитлера к власти тоже стали распространяться расистские воззрения. Тем не менее она не устояла перед соблазном бесплатно послушать старью чудесные оперы и приняла робкое приглашение Мансарта составить ему компанию.

Оказалось, что оперные спектакли в Байрейте ставились совсем не так, как представлял себе Мансарт. Для того чтобы послушать оперу, требовалось потратить целый день. Надо было ехать в пригород, куда поезд прибывал к четырем часам, выждать поднятия занавеса, что происходило в пять, затем три часа смотреть и слушать. В восемь вечера делался часовой перерыв на ужин с изысканными блюдами, непринужденной беседой и удобными креслами для отдыха. После этого зрители возвращались в театр, где проводили еще два-три часа. Присутствие Мансарта ни у кого не вызвало никаких замечаний, если не считать одной супружеской пары из Англии. Правда, кое-кто бросал в его сторону изумленные взгляды. Но хозяйке пансиона вечер пришелся по вкусу.

Больше всего поразило Мансарта то, что музыка и театр оказались в состоянии столь ярко выразить характер немецкой души. Ему пришла в голову мысль, что негритянские легенды в соединении со сценическим дарованием и воображением американских негров могли бы создать и для них замечательную драматическую традицию. Здешняя постановка была великолепна. Величественные раскаты музыки привели Мансарта в восторг. Он не претендовал на то, чтобы полностью понять ее. Временами она казалась невыразительной и ничего ему не говорила, но и тогда он не переставал восхищаться Вагнером. Мощь и величественность его музыки, особенно в последней сцене «Гибели богов», захватили Мансарта и навсегда остались у него в памяти.

Вернувшись в пансион, он разговорился с хозяйкой. В глазах у нее заблестели слезы.

— Ах, мы многого лишились, мистер Мансарт! Что вы скажете о народе, сложившем такую музыку? Ее создал гений! Но она умолкла в грохоте этой ужасной войны.

Из Байрейта Мансарт выехал во Франкфурт, откуда совершил незабываемую поездку вниз по Рейну. Пассажиров было сравнительно мало. Пароход, естественно, шел быстрее, чем те суда, что поднимались от Роттердама вверх по течению. Тем не менее у Мансарта было много свободного времени, и он, несмотря на свое скромное знание немецкого языка, прислушивался к разговорам, а заодно и приглядывался к пассажирам.

Однажды пароход проходил мимо гористых берегов. Пассажиры любовались старинными замками, ухоженными виноградниками, городками, приютившимися на склонах гор. Один из скалистых уступов вызвал у Мансарта какое-то смутное воспоминание, и он заглянул в свой путеводитель, после чего обратился к стоящему рядом спутнику.

— Скажите, — запинаясь, спросил он по-немецки, — это не скала Лорелей, о которой сложили песню?

Немец нахмурился.

— Ja! — отрезал он. — Das ist die Lorelei. Aber heute singt kein echter Deutscher das Lied des Juden Heine![1]Да, это скала Лорелей. Но теперь ни одна истый немец не поет этой песни еврея Гейне! (нем.) — Здесь и далее примечания переводчиков.

Почти тотчас же кучка школьников и школьниц затянула песню, но это не была песня о Лорелей. Мансарт не задавал больше вопросов.

Он побывал в деловито-шумном Руре — этом знаменитом промышленном районе. Деятельность предприятий Рура и приносимые ими прибыли объединяли французских и германских капиталистов даже в разгар войны. После беглого знакомства с Бельгией и Голландией, густо населенными, опрятными и трудолюбивыми странами, он прибыл к подлинной цели своего путешествия — Тервуриану.

Прекрасное здание музея возвышалось посреди роскошного парка. Все экспонаты музея отличались тенденциозностью. В первом зале были выставлены образцы природных богатств Африки, на эксплуатации которых покоилась европейская цивилизация. По своим размерам Бельгийское Конго в четырнадцать раз превышало территорию метрополии и тем не менее с самого начала рассматривалось исключительно как объект для выгодных инвестиций. Сейчас вопиющим беззакониям времен Леопольда I наступил конец. Были изданы постановления, ограничивающие власть крупных компаний. Католические миссии занялись созданием сети начальных школ. И все же, бродя по бесконечным, превосходно оформленным залам, Мансарт видел, что главное назначение Бельгийского Конго, как и во времена Леопольда, состояло в том, чтобы служить наживе бельгийских, европейских и американских капиталистов.

Мансарт припоминал историю всех обманов и насилий, с помощью которых это сердце Африки было превращено в колонию европейцев. Вспомнились ему выспренние обещания Генри М. Стенли «мирно насаждать христианство и цивилизацию». В действительности колониализм явился рассадником грабежей, убийств и болезней, колонизаторы несли гибель местному населению. Однако народ выжил. И вот перед вами плоды труда конголезцев! Правда, с первого и до последнего зала музея основное внимание уделяется не конголезцам и не продуктам их труда, а лишь прибылям, извлекаемым от переработки и продажи этих продуктов, притом не неграми, а европейцами.

В дальнейшем Мансарт пользовался сухопутным транспортом. Он останавливался в Эйзенахе, поблизости от Вартбурга, родины Лютера, и в гётевском Веймаре, повидал крупные торговые предприятия Лейпцига, ознакомился с Дрезденской картинной галереей и наконец приехал в Берлин, столицу Германии. На вокзале Мансарта встретил высокий белокурый юноша, приветствовавший его на отличном английском языке и доставивший его в небольшой, но уютный домик в пригороде — намеченное для него Фондом Карла Шульца пристанище. Мать юноши оказалась очень милой особой, ведущей хозяйство в этом чистеньком, типично немецком домике. Сама она не говорила по-английски и только с помощью сына могла беседовать с Мансартом. В скором времени прорвались наружу ее огорчения и надежды. Выяснилось, что ее сын при всей его типично нордической внешности и несомненной даровитости не мог рассчитывать в нынешней Германии ни на работу, ни на образование, ни вообще на какую-либо карьеру.

— Ведь его отец был еврей! — сказала мать юноши.

На лице Мансарта отразились явное изумление и озадаченность. Хозяйка пояснила:

— В соответствии с новыми расистскими взглядами, которые навязал нам Гитлер, государство помогает только немцам. А остальные граждане, будь они даже наполовину немцы, не имеют нрава ни на продвижение по службе, ни на хорошие заработки. У моего сына лишь один выход — покинуть Германию, Я не без умысла предложила поместить вас в нашем доме. Я хочу просить вас использовать свое влияние, чтобы помочь ему подыскать себе какое-нибудь место в Америке.

Мансарт горько усмехнулся, и сердце у него сжалось от боли. Попробуй растолковать этой женщине, как ничтожно его влияние в Америке и что он менее, чем кто-либо иной, способен содействовать карьере этого молодого человека. Кажется, бедняжка до самого последнего момента так ничего и не поняла.

Берлин произвел на Мансарта впечатление огромного, вполне современного и делового центра. Однако город пребывал в постоянном напряжении, в нем то и дело происходили митинги, уличные громкоговорители извергали потоки крикливой пропаганды. К удивлению Мансарта, берлинцев часто волновали мелкие, незначительные события. Однажды, например, он смотрел кинохронику о матче между Джо Луисом и Шмелингом. В зале стоял невообразимый шум. Зрители бурно «болели» за немецкого боксера. Шовинистическая враждебность публики к его молодому темнокожему сопернику не знала границ. А когда Луис был нокаутирован, зрители пришли в исступление. Можно было подумать, что это святой Георгий совершил свой подвиг, победив дракона. Мансарт не мог этого понять. Однако многое ему стало яснее, когда он побывал на Олимпийских играх, состоявшихся в то лето в Берлине.

То, что происходило на стадионе, представляло собой внушительное зрелище, и Мансарт с волнением наблюдал замечательный пример равенства, когда по стадиону рядом с белыми шагали темнокожие атлеты, когда представители всех рас и национальностей проносили свои высоко поднятые знамена. По воле судьбы американские спортсмены-негры добились выдающихся успехов. Маленький и гибкий Оуэнс победил в забеге на 100 и 200 метров и в прыжках в длину, установив мировой рекорд. Стадион загремел аплодисментами. Высокий и сухощавый, отливающий бронзой Вудраф одержал победу в забеге на 800 метров, а громадный черный Джонсон завоевал лавры в прыжках в высоту. И тогда Гитлер, пользовавшийся каждым случаем, чтобы выставить себя напоказ, и щедро расточавший похвалы победителям из белых, предпочел покинуть стадион. Этот мелочный выпад отравил ликование Мансарту и заставил многих немцев испытать чувство стыда.

Гид Мансарта изо всех сил превозносил достижения новой Германии.

— Вы должны понять, чем мы обязаны Гитлеру. Еще год назад у нас было семь миллионов безработных! Вам надо взглянуть на дороги и жилища, которые он построил. Вспомните о том, сколько зла нам причинил и до сих пор причиняет Версальский договор. Клянусь богом, мы перечеркнем его, и Германия возродится!

Но Мансарту попадались и более дипломатичные немцы. Им было ясно: от Мансарта не укрылось, что в Германии не все идет гладко и что господствующий политический курс встречает сопротивление. Один университетский профессор, не скупившийся на доводы в оправдание нацизма, вдруг заявил:

— Но всему есть границы. Меня не заставят зайти слишком далеко.

В подробности он вдаваться не стал. Годы спустя Мансарт задумался над вопросом: как далеко зашел этот профессор?

Однажды Мансарта пригласил к себе домой поужинать учитель гимназии, как называют в Германии среднюю школу. У него собралось человек семь-восемь. Мансарт не мог не заметить, что после ужина, когда все готовились перейти к беседе, шторы в комнате опустили и в продолжение всего вечера беседа велась вполголоса. Учитель сказал напрямик:

— Я стыжусь того, как мы обращаемся с евреями. — Но тут же прибег к оговоркам: — Конечно, в какой-то степени они сами виноваты… Скупают земли, недвижимое имущество. Мелких немецких лавочников доводят до банкротства. Евреи кишмя кишат среди лиц свободных профессий. И все же это не оправдывает тех репрессий, которым некоторые из них подвергаются. Какой позор!

В течение всего вечера Мансарт слушал обвинения и контробвинения, ни с чем не сообразные оправдания и горькие сожаления. Слушал и удивлялся. В общих чертах ему было известно, что в Германии существует еврейская проблема. Он даже собирался выяснить, насколько эта проблема схожа с негритянской в Америке, но до сих пор ему не представлялось такой возможности. Сейчас он вдруг вспомнил про письмо Макса Розенфельда, которое еще не вручил адресату. На следующий день он с извинениями отказался от намеченного для группы туристов маршрута и отправился на прогулку самостоятельно. Он проехал по Фридрихштрассе, пересек Шпрее и очутился на Ораниенбургерштрассе. Побродив там, он обнаружил в полуподвальном помещении книжный магазин, который искал. Это была темная, непривлекательная с виду лавка. В ней не было ни покупателей, ни продавца. Полистав несколько книг на прилавке, Мансарт наконец громко спросил по-немецки:

— Есть тут кто-нибудь?

Из глубины лавки появился худощавый мужчина в очках, одетый в черную долгополую одежду. Он тихо спросил:

— Что вам угодно?

Мансарт протянул ему список книг, которые решил прочесть, включая «Капитал» Маркса, «Историю евреев в Германии», ряд книг о России и еще кое-что. Бегло просмотрев список, человек в очках возвратил его Мансарту и сказал:

— К сожалению, ни одной из этих книг у нас нет.

Он повернулся, чтобы уйти. Но Мансарт снова обратился к нему:

— Вы хозяин этой лавки?

Мужчина в очках подозрительно оглядел его.

— Нет, — ответил он.

— У меня есть письмо для хозяина, — сказал Мансарт.

Незнакомец остановился, взял письмо, прочел адрес и бросился в заднюю часть лавки. Через минуту он вышел оттуда с пожилым человеком; выглянув на улицу и убедившись, что все спокойно, они поспешно провели Мансарта в заднюю комнату. Тот, кто был помоложе, вернулся в лавку и оставался там все время, пока старик и Мансарт разговаривали.

— Добро пожаловать, — сказал старик. — Добро пожаловать! Вы уж извините нас за нашу конспирацию. Нам приходится быть очень осторожными. Я рад, что получил весточку от моего кузена Макса. Когда вернетесь на родину, обязательно расскажите ему, что нам здесь очень плохо, что не пройдет много времени, как миллионы евреев погибнут или станут нищими.

Завязалась долгая беседа.

— Видите ли, — говорил владелец лавки, который, как выяснилось, был еще и раввином синагоги, — немецкие евреи веками были связаны со знатью и потому лишились сочувствия рабочих и мелких торговцев, более того, вызвали к себе с их стороны враждебное отношение. Виноваты в этом были не только евреи. В прежние промена евреям не позволяли заниматься ни ремеслами, ни земледелием. Они становились банкирами и торговцами и, цепляясь за союз с правящим классом, добивались для себя по крайней мере частичной свободы. Французские евреи заключили так же союз с заправилами крупного капитала и процветают по сей день. Английские евреи объединились с коммерсантами и политическими деятелями. Русские евреи оказались достаточно дальновидны и присоединились к рабочим, чтобы помочь им в борьбе за победу мирового социализма.

— Социализма? — переспросил Мансарт. — Вы считаете, что социализм победит?

— Видите ли, если бы русский эксперимент завершился удачно, если бы массы рабочих действительно осуществили диктатуру, которая поведет государство к полному социализму, то рабочие других стран последовали бы их примеру. Но они не смогут сделать этого, ибо такой забитый и неопытный народ, как русские, не сумеет установить и удержать диктатуру пролетариата. У них начнется разброд, и тогда в их страну вторгнутся иностранцы.

— Но, насколько я понимаю, они добились некоторых успехов, — возразил Мансарт.

— Некоторых успехов — да. Я даже надеюсь на большее, но сомневаюсь в этом. Я серьезно сомневаюсь в этом. Ведь если они добьются успеха, тогда осуществится мечта Карла Маркса. Массы народа получат такое хорошее образование и воспитание, приобретут такой опыт и будут настолько дисциплинированы в новом, демократическом духе, что государство им больше не понадобится. Но это мечта, сумасбродная мечта! Я рад вас видеть, Мансарт, и мне хочется обратить ваше внимание на одну ошибку, которую делаете вы, американские негры. Вы пытаетесь заключить союз с бывшими рабовладельцами и капиталистами Севера. Это большая ошибка. Прежде всего она превращает белых рабочих и вообще белых бедняков в ваших врагов. К ним тянутся всякие подонки, устраивающие суды Линча. Вам необходимо найти других союзников, иначе вы прогадаете.

Мансарт с сомнением покачал головой.

— Все это хорошо на словах, — сказал он. — А на деле не знаешь, во что верить! Во всяком случае, я вижу, что мне все же надо побывать в России!

Мансарт, конечно, помнил, что главной целью его поездки в Германию было знакомство с постановкой профессионально-технического обучения в стране. Он решил ни на что более не отвлекаться, так как срок его пребывания в Германии подходил к концу. Вскоре он понял, что немецкие промышленники не стремятся с помощью индустрии обучать и развивать рабочих. Наоборот, они используют образование как средство для развития промышленности. Мансарт знал, что и в Америке взгляды белых предпринимателей, положенные в основу идей Таскиги, сводятся не к обучению негров на промышленных объектах, а к подчинению их интересам индустрии.

В 1936 году электротехническая промышленность Германии и значительной части Европы была поделена между двумя крупными германскими концернами. Старейшим и более мощным из них была фирма Сименса. Ее капитал составлял сто миллионов долларов, а на ее предприятиях работало свыше шестидесяти тысяч самых квалифицированных рабочих Европы.

С разрешения администрации Мансарт прошел на заводскую территорию концерна Сименса. Это был как бы целый город. Среди множества заводских зданий выделялся огромный семиэтажный корпус. Основное назначение этого корпуса состояло в том, чтобы готовить в нем самое точное и самое надежное орудие произведет на рабочего с тем, чтобы использовать его для дальнейшего развития гигантской индустрии. Компания обращалась здесь с человеком словно с подопытным животным: она изучала его, производила над ним разные эксперименты. Зная заранее, для какой цели ей нужны люди, она действовала кропотливо; бесконечно варьируя свои методы обучения, она готовила непревзойденных во всем мире специалистов.

Каждый год компания принимает к себе в качестве учеников 150 выпускников начальных и средних школ, отлично учившихся в школе; детям своих рабочих компания отдает предпочтение. Из них отбираются лучшие из лучших. Ученики, которых видел Мансарт, были в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет; после тщательной проверки им предстояло учиться четыре года. В период обучения они получали незначительную плату, которая постепенно возрастала, покрывая все большую часть их повседневных расходов. Так эти люди приобретали пожизненную специальность и оставались верны ей в течение всего трудоспособного возраста вплоть до выхода на пенсию.

Правители Германии были убеждены, что квалифицированному рабочему классу, обученному лишь специфически узкому пожизненному труду, нельзя доверить демократический контроль над государством. Германской промышленностью руководила небольшая иерархическая группа, притом в интересах капиталистов, которым доставалась львиная доля доходов. Если германские рабочие и обладали некоторыми демократическими правами в общественной жизни, в выборе представителей местных органов власти и в других не столь важных областях, то зато в больших вопросах правительственной политики — законодательстве, распределении капитала, планировании и организации индустрии, а также в колониальной политике — никакой демократии не существовало. Требования рабочих, предъявляемые через профсоюзы, нельзя было полностью игнорировать, но они касались преимущественно заработной платы, Конечно, заработную плату можно было поднять за счет прибылей, улучшив одновременно условия труда. Однако, с точки зрения заправил промышленности, это был рискованный путь, и здесь требовалась большая осторожность.

Мансарту стало ясно — разумеется, не из того, что он услышал на заводе или от своих гидов, а из газет, радиопередач и колониальной выставки, которую он посетил, — что, по мнению немцев, им необходимы колонии и что в состав этих колоний должны входить по только территории, утраченные в результате первой мировой войны, но и другие, более обширные земли; что колонии должны снабжать их огромную индустриальную машину сырьем, добытым на дешевой земле с помощью дешевого труда колониальных рабочих.

Возможно, перед лицом угрозы со стороны новой германской армии и флота Англия или Франция согласились бы уступить Германки часть колониальных территорий. Но, к удивлению Мансарта, Германия 1936 года рассуждала иначе, считая, что новые территории должны быть приобретены в основном за счет Советской России. Мысль о захвате этих территорий все более крепла, превращаясь в прямую цель. Вследствие этого в период пребывания Мансарта в Германии там велась бешеная пропаганда против Советов. Эта пропаганда безудержно клеймила коммунизм, приписывала ему всяческие преступления, предсказывала его неизбежный крах. Германия именовалась «социалистическим» государством — в том смысле, что государство начинало все больше и больше прибирать к рукам промышленность и контролировать ее. Оно контролировало также денежное обращение и банки; намеревалось изъять у владельцев земельную собственность и распоряжаться ею. Под государственным контролем уже находились труд и заработная плата, дороги и жилища. Нерешенным оставался только один вопрос, в чьих руках сосредоточится власть в государстве?

Когда в Италии и Германии к власти пришли фашистские диктаторы, промышленники Англии, Франции и Америки приветствовали их появление, так как видели в них оплот против коммунизма. Мансарта поразило, что Россия стояла в центре всех замыслов Германии, если не всей Европы. Раньше ему казалось, что революция в России — это прежде всего национальная проблема, которая может приобрести колоссальное значение и для всего мира. Но она не была угрозой, а всего лишь экспериментом или, лучше сказать, мечтой, которой еще предстояло воплотиться в действительность или исчезнуть, оставив до себе благодарную память.

Но в 1936 году происходящее, в России рассматривалось Германией как завершенный эксперимент, настолько удавшийся, что перед всем миром возникал срочный вопрос о признании его или насильственном искоренении любыми средствами. Англия была для Германии врагом, но таким врагом, чей успех и чьи методы заслуживают подражания. Франция могла бы быть идеалом, но ей не хватало немецкой пауки. А Россия казалась чем-то опасным и грозным, что требовалось подчинить германскому контролю.

Тут-то и вышел на сцену Адольф Гитлер, психопат и демагог, страдавший манией величия, поднятый на гребень волны бедностью и войной, беспощадный в своих замыслах, наглый и вероломный, обладающий зычным голосом и умеющий играть на человеческих страстях. Таково было орудие, избранное главарями германской индустрии в момент их поражения и отчаяния, для того чтобы с его помощью стать владыками не только Германии, но и Европы, а возможно, и всего мира.

Гитлер был мастеровым. Происходил он из той части Австрии, где были сильны антисемитские настроения, и сам в дни своей молодости испытал сильную конкуренцию со стороны евреев. В 1932 году Германия находилась на пороге анархии. В следующем году нацисты, несмотря на то что они были еще в меньшинстве, повели наступление на евреев, подожгли здание рейхстага и захватили власть. Промышленники и юнкеры были терроризованы, служащие и мелкие лавочники — запуганы. Все они подчинились человеку, который сначала был мишенью для острот, потом стал пугалом, а теперь неожиданно превратился в диктатора. Профсоюзы с их восемью миллионами членов пререкались из-за того, сразу ли наступит для них золотой век или постепенно; пока они занимались перебранкой, Адольф Гитлер и крупные промышленники захватили власть в свои руки.

Одним из самых мощных факторов еще в период первой мировой войны являлась лживая пропаганда — систематическое извращение истины с целью заставить массы людей поверить в то, что выгодно власть имущим. Она выросла до уровня искусства, если не науки. Теперь нигде ею не пользовались с таким колоссальным успехом, как в гитлеровской Германии. Газеты, публичные выступления ораторов, радио, выставки, празднества, книги и периодические издания, всевозможные каналы информации и обучения, включая школы, — все было использовано для того, чтобы внушить немецкому народу, что он — самый выдающийся народ на земном шаре, что национал-социалистское правительство — наилучшее для Германии, если не для всего мира, что другие страны, в особенности Россия, пребывают в тисках нищеты и что за все беды, обрушивающиеся на Германию, а также за большую часть бед, постигших современные страны, ответственность несут евреи.

Все это Мансарт узнал за время пребывания в Германии из рассказов своих спутников, говоривших по-английски, из нескольких конфиденциальных бесед с немецкими учителями и рабочими, из переводимых ему бесконечных радиопередач, изучая, наблюдая, прислушиваясь. Его пребывание в Германии было несравнимо с пребыванием в Англии и Франции. Здесь он почти не приобрел друзей, не познакомился близко с жизнью народа. Но он много читал и благодаря этому начал понимать Германию лучше, чем раньше. Он составил себе некоторое представление о том, чем была Германия в XIX веке — великой страной науки и просвещения, идеалов, музыки и искусств, страной, которая, оправившись от поражений в период завоеваний Наполеона I, стала в своих собственных глазах и даже в глазах мирового общественного мнения одной из величайших, если не самой великой страной на земном шаре. Сейчас эта страна находилась в состоянии острого политического кризиса.