Онлайн чтение книги Цветные миры Worlds of Color
Глава вторая. Мансарт в Англии

Сэр Джон Риверс, владелец прекрасного имения в Эссексе, был крайне заинтригован предстоящим приездом черного гостя из Америки. Что касается леди Риверс, то она испытывала некоторую тревогу: ей не раз приходилось слышать довольно неприятные истории об этих цветных. В самом деле, от первобытной дикости этих бедняг отделяет всего лишь одно поколение, и, разумеется, от них нельзя ждать большой культуры; а раз так, то, хотя теоретически и похвально оказать гостеприимство заслуженному черному педагогу, все-таки было бы лучше, если бы сэр Джон, прежде чем связать себя приглашением, предварительно посоветовался бы на этот счет с ней. Три недели! Боже милостивый! Она тщательно обсудила создавшееся положение с дворецким Ривсом и его женой, экономкой. Дочь леди Риверс, Сильвия, преподававшая в женском колледже св. Хильды, должна на время пребывания Мансарта уехать на каникулы во Францию; а бабушка Сильвии, вдовствующая леди Риверс, будет, как всегда, большую часть времени проводить в своих уединенных апартаментах.

Но Мануэл обезоружил всех своей тактичностью и привлек к себе общие симпатии. Он не был шумлив, как большинство американцев, носил приличный костюм и чистое белье, а его манера держать себя за столом, хотя зачастую и несколько странная, не вызывала особых возражений. Сэр Джон — истый британец, почти такого же возраста, что и Мануэл, — был от него просто в восторге. Этому крупному рыжему здоровяку не приходилось трудом добывать себе средства к существованию, но его влекло к людям, которым посчастливилось найти по-настоящему интересную цель в жизни, побуждающую их к деятельности. Сэр Джои любил спорт, но не впадал в азарт, политики же не выносил, так как она вынуждала к тесному общению с такими людьми, которые были ему решительно не по душе. По тон же причине он никогда не брался ни за какую профессию, если не считать его попыток управлять своим поместьем или заниматься садоводством.

Сэр Джон был настроен к людям в общем благожелательно, а к некоторым из них испытывал неподдельный интерес. В первую очередь это относилось к неграм, особенно к «растущим», то есть к тем из них, кто поднимался «от состояния рабства» к полной свободе и гражданской зрелости. В 1900 году он ездил в Лондон, чтобы познакомиться с Букером Вашингтоном, гостившим у его друга, герцога Сазерлендского. Сэр Джон остался доволен скромностью и солидностью Вашингтона, хоть и был несколько разочарован его замкнутостью, — Мануэл впервые почувствовал, какой приятной и комфортабельной может быть жизнь. Завтракал он в девять часов, тогда как в течение всей своей жизни начинал трудовой день не позже семи. Завтрак протекал неторопливо, все завтракали порознь — каждый выходил к столу, когда ему заблагорассудится. Подавали еду обычно на свежем воздухе, на террасе, из окон которой виднелся цветник и широкая лужайка с шелковистой травой, окруженная деревьями-великанами. Отовсюду слышался птичий гомон; завтракающие предавались безмолвному созерцанию или беззаботной беседе. Обслуживали здесь образцово и бесшумно.

Вообще вся жизнь в этом доме протекала неторопливо, оставляя время для размышлений и мечтаний; тут не было места мрачным опасениям или горестным думам о нужде. Без всякого видимого плана и без чьих-либо стараний время всегда было чем-то заполнено — то прогулкой по цветнику или по чудесному тенистому парку с ручейками и озером, то осмотром собак и лошадей; можно было также любоваться окрестностями с вершины холма или с башни, сооруженной еще до открытия Америки. Взору открывался прекрасный и, казалось, безмятежный мир с коттеджами, извилистыми дорогами, со стадами овец на пастбищах; кое-где сдали виднелись огромные роскошные имения.

В течение дня наведывались случайные гости — холеные, безупречно одетые даже тогда, когда заезжали запросто. Никогда не иссякал разговор, веселый и занимательный, с колкими, но вежливыми выпадами и ответными репликами, насыщенный интересными воспоминаниями, последними новостями и комментариями. В доме имелась вечно пустующая, отдающая плесенью библиотека с удобными креслами и диванчиками, с настольными лампами и приставными лесенками, с книгами на всех языках в изящных переплетах. Здесь было множество картин — на стенах и в папках, а также периодические издания со всех концов мира.

Обед в большом зале представлял собой церемонию, пугавшую Мануэла в первые дни его пребывания в доме. Для выхода к обеду требовалась непривычная одежда, и надевать ее всегда помогал камердинер, упорно вторгавшийся в спальню, несмотря на неоднократные заверения Мануэла, что одеться он сможет и сам. Обедали под застывшими взглядами весьма почтительных и всевидящих слуг — надменного вида дворецкого и двух хорошеньких, но неулыбчивых горничных; стол был загроможден бесчисленными приборами из серебра и бокалами неизвестного назначения. При этом стоило кому-нибудь что-то уронить или неправильно поставить, как на столе быстро восстанавливался порядок. Вначале Мансарт стеснялся хозяев и гостей. Но они вели оживленную беседу, рассказывали подходящие к случаю истории и отвлекали общее внимание от промахов Мансарта. К концу недели Мануэл убедился, что может не только правильно пользоваться столовыми приборами, но и наслаждаться едой.

Всем остальным трапезам он предпочитал пятичасовой чай — может быть, потому, что в это время дня было так непривычно сидеть без дела под открытым небом или перед пылающим камином и спокойно отдаваться непринужденной беседе, поглощая лакомства. Иногда за чаем появлялись визитеры; к столу, в надежде на подачку, пробирались собаки. Каждый волен был разговаривать или хранить блаженное молчание. Мануэл решил, что по возвращении на родину тоже будет устраивать у себя пятичасовой чай. Разумеется, это намерение так никогда и не осуществилось.

С самого начала Мансарта поразило обилие прислуги: дворецкий и экономка, повар и его подручные, горничные и камердинеры, садовники, шоферы и рабочие. Он насчитал четырнадцать слуг, работавших на семью из четырех человек. А как они выполняли свои обязанности! Уверенно, умело, затрачивая при этом, казалось, ничтожные усилия! Мануэла они приняли благосклонно, но, конечно, на свой собственный бесстрастный манер, ничем внешне не проявляя своих чувств. Они видели в нем человека, знающего, что такое труд и невзгоды. Он совершал такие поступки, каких никогда не позволил бы себе прирожденный аристократ, но которые отнюдь не свидетельствовали о его невоспитанности: например, уступал дорогу горничной и уносил ее чрезмерно тяжелый поднос или открывал дверь для перегруженного чем-либо дворецкого. Подчас Мануэл задавал им вопросы, которые никогда не пришли бы в голову человеку, выросшему в праздности: о том, сколько часов они работают, каковы их жилищные условия, где учились и — вообразите только! — нравится ли им работать. Время от времени он рассказывал им что-нибудь из своего жизненного опыта; слишком хорошо вышколенные, чтобы самим задавать вопросы, они тем не менее с интересом слушали его. Они узнали, что отец его работал портовым грузчиком, а мать была прислугой.

Манеры Мануэла были приятным сюрпризом не только для слуг, но и для хозяев. Он совершенно не задумывался над своим поведением и никогда не выказывал ни беспокойства, ни натянутости; частенько, сделав какую-нибудь оплошность, он с улыбкой сознавался в ней и спрашивал, как ему следовало поступить. При этом он не выражал ни растерянности, ни смущения. Тут ему во многом помогло его шестнадцатилетнее пребывание на посту руководителя колледжа. За этот срок Мансарт привык ощущать на себе взгляды сотен живых, умных и пытливых глаз; научился сидеть молча, с деланным безразличием, в то время как влиятельные белые богачи пытались оскорбить его, вывести из себя или сбить с толку. Он умел не только скрыть свои мысли, но и заставить своих собеседников теряться в догадках о том, доступны ли ему вообще какие-либо чувства и способность суждения.

Посторонние, бывавшие в доме, относились к Мануэлу большей частью любезно и внимательно, а хозяева, пожалуй, даже впадали в крайность, выражая свои чувства к нему, пока не поняли, что перед ними человек с большими знаниями и жизненным опытом, обладающий к тому же хорошими манерами. Но нет-нет, да и появлялись дурно воспитанные или бестактные особы вроде, например, чванливой старой графини, спросившей, бывают ли целомудренные негритянки, или мальчика, который старательно тер щеку Мануэла, чтобы посмотреть, прочно ли держится на ней краска, Мануэл просто ответил, что его дочь целомудренна, и спокойно дал мальчику потереть щеку.

Общение налаживалось постепенно и естественно. Все, и в особенности сэр Джон, старались не проявлять ни малейшей назойливости или излишнего любопытства. Сознавая, что вопросы расы и цвета кожи всегда играли в жизни Мансарта важную роль, они считали своим прямым долгом сделать все от них зависящее, чтобы он забыл о них. Поэтому вначале все разговоры вертелись вокруг общих тем и были банальны. Свою извечную службу сослужила тут и погода; ее контрасты по сравнению с погодой в Джорджии нередко придавали этой теме известный интерес; говорили о морских путешествиях и поездках по железной дороге, о деревьях, птицах, цветах. Затем наступала пора обеда, занимательных игр, злободневных новостей. Заметив, насколько сильно окружающие интересуются им как человеком, Мануэл стал понемногу рассказывать о себе — о своем детстве, о негритянском колледже и студентах. Он старался избегать расовой проблемы и касался в первую очередь общечеловеческих тем. Вскоре собеседники Мансарта с захватывающим интересом слушали его рассказы. Разумеется, сэр Джон занялся сравнением своего жизненного опыта и опыта гостя и с удовлетворением пришел к выводу, что все люди схожи между собой, если даже их разделяют не только расстояния в тысячи миль, но и культурные традиции.

Вниз то и дело спускалась Сильвия, чтобы уложить вещи, необходимые для поездки во Францию, а заодно хотя бы мельком бросить взгляд на этого черного американского дикаря. Однажды, поддерживая разговор, леди Риверс спросила:

— Мистер Мансарт, что вас больше всего поражает в Англии?

Мануэл не колеблясь выпалил:

— Ваша праздность.

Беседа шла за чаем. Чай был на редкость ароматный; к нему были поданы горячие вкусные пышки и замечательные пирожные. Молчаливые, расторопные слуги следили, чтобы каждый тотчас получил то, что ему требуется. Моросил мелкий дождь. Видневшаяся из окна ровная зеленая лужайка простиралась до самой опушки чудесного леса.

— А разве наша жизнь вам не правится?

— Очень нравится, но она пугает меня. Видите ли, я бы не решился так много отдыхать, когда другие трудятся не покладая рук. Пожалуй, все дело в различном понимании того, что считать своим долгом.

— А может быть, — возразила леди Риверс, — все дело в вашей американской привычке к спешке и суете, которые нам кажутся ненужными и даже вредными?

— Миледи, вы никогда не собирали хлопок. Видите ли, родители мои были рабочие. Меня воспитали так, чтобы я сам зарабатывал себе на все необходимое. А вы — не примите это за обиду, — вы ничего не делаете.

Сильвия, предвкушая интересную схватку, блаженно откинулась на спинку кресла. Сэр Джон поспешил на помощь жене.

— Я понимаю ваш упрек, мистер Мансарт! Но ситуация эта сложная, создавшаяся исторически. Многим ее трудно постигнуть. Взять, например, моего деда. Он был одним из первых поселенцев в дельте Нигера, промышлял там золотом и перцем и наконец занялся добычей олова. Стал владельцем богатых месторождений олова. Раздобыл в Англии капитал для их эксплуатации, нанял для работы туземцев, привез английских специалистов для руководства предприятием. Плодами его усилий моя семья и существует.

Мансарт хранил молчание. Сильвия посмотрела на него и проговорила с улыбкой:

— Мы ждем, мистер Мансарт!

Ощущая некоторую неловкость, Мансарт все же ответил:

— Мне вполне ясно, сэр Джон, каким образом ваш дед приобрел богатство, и я допускаю, что туземцы, очевидно, охотно работали на него. Но по дороге сюда я прочел несколько книг, рекомендованных мне моей помощницей. Они заставили меня о многом задуматься. Мое мнение сводится вот к чему. Открытие вашим дедом залежей олова в Нигерии заслуживало вознаграждения. Однако не безмерного. Вознаграждение за это следовало выдать только первооткрывателю, но по его детям. Далее. Олово принадлежало Африке, а не Англии. После открытия оно, конечно, являлось в равной мере собственностью и африканцев и англичан. Англичане принесли с собой умение добывать олово для его практического применения — это было чрезвычайно ценно. Но в Европе такое умение и такая техника были всеобщим достоянием. Англичане, изучившие и применившие эту технику, заслуживали платы за свой труд. Но не повторной и не вечной компенсации. И выдавать ее следовало тому, кто применял свое умение, тому, кто работал, а не тем, кто ничего не делал. За механизмы и инструменты тоже надо было заплатить, но лишь однажды, а не постоянно. Платить надо было и за ремонт оборудования, но также однажды, а не бесконечно. Иными словами, сэр, я вполне сознаю, что дед ваш имел право на вознаграждение за свой труд и за свои усилия в привлечении технических специалистов, за импорт оборудования, за его использование и ремонт. Но извините меня, сэр, при чем же здесь вы? За какой такой труд вы получаете вознаграждение? Негры, работавшие на вашего деда, в свое время получали заработную плату, но их потомки получают ее не за то, что сделали их отцы, а за свой нынешний труд. Откуда эта разница в оплате европейца и африканца? Обоих следовало бы вознаграждать за их труд, и ни за что больше, не так ли?

— Тут, дорогой мистер Мансарт, решающее слово имеет нечто, именуемое Собственностью.

— А в результате каких усилий возникла эта собственность?

— Она — результат закона.

— Но кто пишет законы?

— Чтобы уяснить это, необходимо обратиться к великому британскому институту — Семье.

Сильвия вытянула свои длинные ноги и взяла новую чашку чая.

— Папа, продолжай, пожалуйста!

Сэр Джон принял серьезный вид.

— Мы, англичане, верим в Семью, в ее незыблемость, сплоченность, самоотверженность, идеалы. Мы боремся за то, чтобы укрепить ее, увековечить. Откровенно говоря, мы, в отличие от вас, американцев, не верим в равенство. Я даже склонен предположить, что в глубине души вы и сами в него не верите и находитесь здесь именно потому, что стоите выше, намного выше своих соотечественников, будь они черные или белые. Есть люди, которые рождены, чтобы управлять, занимать господствующее положение, располагать досугом для размышлений, творчества и наслаждения жизнью. В становлении правящих классов и заключена основа мирового прогресса и расширения империи. Бывают, конечно, промахи; не обходится дело и без серьезных ошибок, а то и преступлений. Но открыло ли человечество какой-нибудь иной путь к прогрессу, помимо власти аристократии? Я первый готов признать, что не все, далеко не все подданные Британской империи счастливы и довольны. Но я искренне убежден, что большинство из них получают то, чего заслуживают, и в объеме, соответствующем их законному положению в обществе.

Леди Риверс добавила:

— Вы должны согласиться с двумя выводами, мистер Мансарт! Первый — это то, что наш образ жизни приятен, и второй — что никакая система не в состоянии предоставить подобный комфорт для всех, если даже все его пожелают. Вопрос поэтому заключается в следующем: каким способом выявлять тех, кто вправе пользоваться этими благами и комфортом: всеобщим голосованием, милостью короля или путем естественного отбора?

— Мы хорошо послужили, — тоненьким, но благозвучным голоском прервала невестку вдовствующая леди Риверс. Сегодня в виде исключения она соизволила появиться к чаю и откровенно разглядывала Мансарта. — Мы служили превосходно как рыцари и лорды, как герои и завоеватели, как воины на суше и на море — в битвах при Азенкуре, Флодден-Филде, Уденарде и… — у нее слегка перехватило дыхание, — …и на полях Фландрии!

Сэр Джон нежно взял ее за руку и сказал:

— Право, мама, нам ни к чему хвастаться. Общество ничего об этом не знает и знать не желает — я имею в виду теперешнее общество, что пришло на смену прежнему, настоящему обществу. — Вдовствующая леди Риверс снова погрузилась в безмятежное молчание. А сэр Джон продолжал: — У нас было мужество и умение. И настойчивость. Мы нашли олово, приобрели машины и научили туземцев добывать его.

Мануэл, не сдержавшись, сказал несколько раздраженно:

— Но вы-то, сэр, что сделали вы сами, чтобы эти шахты и эти шахтеры должны были работать на вас?

Сильвия хихикнула.

— Ты, дорогой папочка, получил наследство — только и всего. Это была нетрудная работа!

— Не получи я, получил бы кто-нибудь другой. И хотя я ничем этого не заслужил, тем не менее я и моя семья имеем удовольствие оказать вам гостеприимство, мистер Мансарт! Выдающиеся люди должны обладать богатством и властью. Вы, сэр, исключение среди своего народа. У вас есть положение, власть. Вам бы полагалось иметь больше, но семья ваша только что ступила на открытую перед ней дорогу. А основную массу американских негров необходимо по-прежнему держать в узде.

Мануэл с изумлением сообразил, что сэр Джон рассуждает вполне искренне. Он поторопился добавить:

— Вы не представляете, сэр Джон, как мало было у меня шансов остаться в живых и еще меньше — вырасти здоровым, окончить школу и колледж и занять нынешнее место. При появлении на свет, сэр, я очутился в луже крови своего отца, которого изрешетили пули линчевателей. Моя мать, желая дать мне образование, работала до изнеможения, раздирая руки в кровь стиркой белья. Я вынужден был терпеть всяческие унижения, чтобы сохранить за собой место школьного учителя и стать потом ректором колледжа. А тысячи черных юношей и девушек вообще не имеют никаких шансов, никаких возможностей и, голодая, опускаются до преступлений и позорной смерти, потому что бог забыл о них. Ни на минуту, сэр Джон, я не хотел бы противопоставить свое мнение вашему. Но у меня есть жизненный опыт, свое мировоззрение, которое вам, однако, никогда не понять. Мне знакомы страна и люди, рассуждающие, подобно вам, о десятимиллионном народе. Они неправы. Я знаю это, потому что сам принадлежу к этому народу. Мы обездолены и негодуем, так как лишены прав, которые отвечали бы нашим интересам и способствовали бы благосостоянию наших белых соотечественников. Все дело в том, что, когда решается вопрос о наших достоинствах и способностях, с нами не советуются. О том, чего мы заслуживаем, что способны делать и чего стоим, судят другие. Я питаю глубочайшее уважение к вашему мнению, сэр, но прежде, чем согласиться с вами, мне бы хотелось встретиться с африканскими рабочими и послушать, что скажут они.

— Для этого незачем ехать в Африку, — вмешалась Сильвия. — Достаточно послушать, что говорят о нашей праздности и о «врожденном превосходстве» британской аристократии английские рабочие.

— Боюсь, мистер Мансарт, — сказала леди Риверс, — вы не отдаете себе отчета в том, что сделал для общества мой муж. Не знаете, что душу его наполняет сострадание к людям, развившееся под влиянием прочитанных книг и размышлений; а что вы знаете о тех постах, которые он занимал — пусть не блестящих, но столь полезных обществу, о его осведомленности и обширном личном знакомстве в верхах и низах, с богачами и бедняками, с парами и плебеями. Да, он щедро вознагражден, но компенсирует ли наше родовое имение все то, что Риверсы отдали Англии, включая… жизнь моего сына?

Мансарт поспешно ответил:

— Я не сомневаюсь, миледи, что сэр Джон стократ заслужил то, что дает ему общество. Я только почтительно спрашиваю, может ли в настоящее время Африка выплачивать свой долг и виновата ли она в своем банкротстве, поскольку сэр Джон в этом наверняка не виноват?

— Африка? — запальчиво воскликнула Сильвия. — А может ли платить сама Англия? Взгляните на лондонский Ист-Энд!

— Опять Сильвия со своим социализмом! — пожаловалась леди Риверс — Ну возьмем хотя бы наш собственный дом. Что бы стали делать наши слуги, если бы мы их не нанимали?

Сильвия зевнула и, поднимаясь, бросила реплику:

— Я уже говорила об этом. Наш дворецкий мог бы заседать в парламенте, а наши горничные — рожать детей, по возможности законных.

Сэр Джон засмеялся и тоже поднялся.

— Я хотел бы знать, угодно ли будет мистеру Мансарту прокатиться завтра в Лондон и пообедать в моем клубе?

— А можно и мне заглянуть туда? — спросила Сильвия.

— Буду очень рад, моя дорогая.

Поездка в Лондон в «роллс-ройсе» сэра Джона была восхитительна: Эссекс пленял своими живописными пейзажами; много интересного можно было увидеть и в самом Лондоне с его нарастающим от одного района к другому оживлением. Проехав краем скученного Ист-Энда, они пересекли Эппинг и Барнет, после чего, покружив по городу, подкатили к беломраморному фасаду Либерального клуба. Это было первое знакомство Мансарта с клубной жизнью Лондона, с этими громадными, тихими, роскошно обставленными зданиями, где члены клуба могли спокойно отдыхать и обедать, встречаться с друзьями и, если необходимо, получить на ночь комнату. Если лондонец не был членом клуба, а то и двух-трех, он не мог считать свою жизнь полноценной.

Сэр Джон, конечно, состоял членом многих клубов, но всем им предпочитал Либеральный клуб, который славился широтой своих интересов. Там можно было встретить самых различных людей и быть в то же время уверенным, что это в основном благовоспитанные англичане. Сэр Джон представил своего черного друга нескольким знакомым. Все они — пожалуй, за единственным исключением — приняли Мансарта любезно. Завязалась общая, интересная для всех беседа.

В разговоре, естественно, кто-то упомянул об империи и волнениях в Западной Африке.

— Труд в Африке, несомненно, должен быть в той или иной степени принудительным, — заявил один джентльмен. — Люди там еще не привыкли трудиться, как мы, — четко, размеренно и усидчиво.

Другой прервал его:

— И, разумеется, принудительный труд должен действовать как наркотик, который издавна держит людей в узде, — например, китайских и индийских кули.

— Но любой наркотик, — заметил третий, — может как притупить у людей чувствительность, так и наоборот — возбудить ее, и тогда они проявят нетерпение и недовольство.

— Вы хотите сказать, что принудительный труд в колониях приведет или к апатии, или к революции? — спросил четвертый.

— Это верно не только по отношению к колониям, — сказал пятый.

В этот момент появилась Сильвия, и часть собеседников присоединилась к сэру Джону, его дочери и Мансарту, чтобы составить им компанию за обедом. Приглашенные неторопливо рассаживались вокруг сервированного стола. Сэр Джон занял место посредине. Мануэла он усадил справа от себя, а дочь — слева. Около Мансарта уселся преуспевающий коммерсант, толстый и веселый. Стул напротив хозяина оставался свободным; рядом с этим стулом устроилась словоохотливая седовласая леди в безвкусном и вычурном туалете, весьма состоятельная особа, как узнал потом Мануэл. Наконец к не занятому еще месту подошел высокий мужчина. Он был массивного телосложения, с холеной кожей, безукоризненно одетый, начиная с платочка в кармане сюртука и кончая зажатыми в руке желтыми лайковыми перчатками. Он держался с видом человека, знающего цену своему рангу и влиянию и в то же время готового великодушно снизойти до общения с простыми смертными. Вдруг его взгляд упал на черное лицо Мансарта. Вновь пришедший весь как-то напрягся, отчего сразу стала заметна его военная выправка. Не сказав ни слова, он сделал поворот кругом и быстро вышел в холл. Сэр Джон изумленно посмотрел ему вслед, но, тотчас же овладев собой, спокойно отдал официанту распоряжения о начале обеда. Тут к нему торопливо подошел слуга с каким-то сообщением. Извинившись, сэр Джон направился в холл. Вскоре он возвратился и передал всем глубокие сожаления сэра Эвелина Чартериса. Оказывается, тот по рассеянности забыл о весьма важном свидании, которое никак нельзя пропустить. Он постарается вернуться еще до окончания обеда. А пока пусть гости примут его глубочайшие извинения. Особые извинения он приносит дорогой миссис Картрайт…

Миссис Картрайт была крайне расстроена.

— Ах, я так рассчитывала сегодня на общество сэра Эвелина! Это замечательный патриот, друзья мои! На таких, как он, держится наша империя!

Сэр Джон непринужденно поддерживал разговор, но Мануэла это ничуть не обмануло. Имперский служака был из числа тех, кто гнушается сесть за стол вместе с «черномазым». В чем тут дело — в ошибке сэра Джона, в недоразумении или в чем-либо еще? Разумеется, это вполне в духе сэра Джона — пригласить сэра Эвелина, забыв сказать ему, что его американский гость — негр.

Разговор в холле происходил в повышенном тоне.

— Но, сэр Джон, не могу же я обедать с чернокожим! Что станет с Британской империей, если ее представители опустятся до уровня тех низших существ, которыми по воле судьбы мы призваны управлять?

— Этот человек джентльмен и гость моей семьи, к тому же я полагал, что мы поднимаем их уровень, а не сами опускаемся до него.

— Но, черт возьми, они неспособны подняться, а если и способны, то тем более опасны и должны быть сброшены обратно. Простите меня, старина, но какого черта вы не предупредили меня, что ваш американский гость — черный?

— О господи!..

— Ну ладно, ладно! Извинитесь, пожалуйста, за меня перед гостями и особенно перед Элспет.

Обед мирно продолжался. Дородный джентльмен, сидевший справа от Мансарта, присоединился к похвалам по адресу сэра Эвелина.

— Превосходный человек! Такие вот стойкие представители власти и создали нашу могучую империю. Совершенно беспристрастен, тонко воспитан, ревностно выполняет свой долг.

— И обеспечивает наши дивиденды, — задумчиво добавила Сильвия.

— Но он абсолютно честей по отношению к туземцам.

— Да отчего бы ему и не быть честным? Платят ему хорошо, у него роскошный дом, а слуг больше, чем он в состоянии использовать. После шестидесяти, когда он выйдет в отставку, туземцы будут выплачивать ему кругленькую пенсию, затем он возвратится на родину и станет крупным специалистом по делам заморских территорий. Словом, все тридцать три удовольствия сразу! Я бы сказала, он просто ловкач.

Миссис Картрайт возмутилась:

— Сильвия, вас давно следовало бы высечь! Сэр Эвелин поступает честно с туземцами.

— Так ли уж мы с ними честны? — продолжала в резком тоне Сильвия. — К чему лицемерить!

— Согласна. Но разве не мы освободили рабов и прекратили работорговлю?

— Да ведь мы же сами и превратили торговлю рабами в Америке в огромный промысел, с помощью которого росли наши города и развивалась наша торговля и индустрия. В восемнадцатом веке торговля африканскими невольниками была у нас в империи самым выгодным делом, а вест-индские владения — самыми прибыльными. Мы вели работорговлю до тех пор, пока она приносила доходы, и отказались от нее только тогда, когда рабы подняли восстание. А когда они не захотели работать за такую жалкую мзду, какую мы платили в Азии и Африке, то мы нашли в этих частях света более выгодное применение нашему капиталу. Филантропия и религия — полезные институты, но они зависят от самых высоких дивидендов. Рабов освободил Питт, а не Уилберфорс.

Миссис Картрайт с высокомерным видом промолчала. Паузу прервал Мануэл, задав своему соседу вопрос, который, казалось, сам напросился ему на язык:

— Мне не дает покоя мысль, сколько стоит наш обед в пересчете на зарплату черных шахтеров?

Коммерсант озадаченно вытаращил на него глаза и, подумав, ответил;

— В таких делах все зависит от спроса и предложения.

— Спрос со стороны англичан и предложение со стороны африканцев?

— Разумеется, — пробормотал коммерсант и отвернулся к соседу, биржевому дельцу.

Завязался общий разговор на тему о труде и социализме. Мансарт больше слушал, чем высказывался, пока кто-то из собеседников не обратился к нему:

— Скажите, мистер Мансарт, как вы относитесь к Африке? Как вообще американские негры относятся к ней?

Мансарт ответил:

— Об Африке мы, в сущности, знаем сравнительно мало, но теоретически мы, конечно, хотели бы, чтобы она стала свободной и независимой.

— Почему?

— Ну, мы полагаем, что таково естественное состояние людей.

— Всех?

— В конечном итоге всех!

— Если этот «конечный итог» растянется на сотни лет или даже больше, — вставила Сильвия, — то еще вопрос, правы ли вы. А если речь идет о том, чтобы начать освобождение теперь же и закончить при жизни нынешнего поколения, то я согласна с вами.

— Ты, как всегда, торопишься, Сильвия, — с улыбкой заметил ее отец.

Все поднялись, чтобы приветствовать вновь пришедшего гостя. Это был молодой англичанин, высокий и худощавый, одетый довольно скромно, но державшийся просто и непринужденно. Выяснилось, что он и Сильвия собирались куда-то повезти Мансарт а. Поэтому через некоторое время все трое, покинув компанию и комфортабельные помещения величественного клуба с его мраморным фасадом, завернули за угол здания, где стоял небольшой «остин» Сильвии. По дороге к Ист-Сайду они почти не разговаривали. Подъехав к условленному месту, Сильвия остановила машину, достала старый, потрепанный дождевик и предложила Мансарту накинуть его на себя. Новую ноксовскую шляпу Мансарта она заменила другой, довольно потрепанной.

— Вы уж простите нас, пожалуйста, ведь мы едем в трущобы, — промолвила она.

Не отставал от нее и молодой человек: он с извинениями снял галстук с себя и с Мансарта и смял его накрахмаленную манишку.

— Дело в том, что те, к кому мы направляемся, бывают недовольны, когда их навещают иностранцы, притом шикарно одетые, — объяснил он.

Воспользовавшись тем, что Сильвия вышла из машины, чтобы узнать дорогу, Мануэл заговорил о своем пребывании в доме ее родителей и о том, как ему там нравится. Молодой человек согласился с мнением Мансарта о семье Риверсов и тут же упомянул о покойном брате Сильвии.

— Приятелями в полном смысле этого слова мы не были, но я близко знал его. Для Сильвии смерть брата явилась ударом и в то же время облегчением.

— Облегчением? — изумился Мануэл.

Молодой человек раскурил трубку и не спеша продолжал:

— Да. Он был сноб, прирожденный аристократ в чисто английском духе. Сам он никогда не трудился, считая, что на него должны работать другие. Капитан гвардии с безукоризненными манерами, всегда элегантно одетый, он мечтал сделать выгодную партию и стать пэром. Он ничем по-настоящему не интересовался — ни спортом, ни искусством. Этот утонченный бездельник и на войну-то пошел словно на охоту за крупной дичью. А умер он в грязном окопе, обагренном кровью лучших сынов Англии. Сильвия была потрясена, потому что горячо любила своего красавца брата. Но ее утешало, что он не стал таким, каким ему хотелось быть.

Небольшую машину порядком трясло на неровной булыжной мостовой. Бесконечно, миля за милей, тянулись кварталы трущоб; унылые мрачные улицы изредка прорезали кричащие рекламы освещенных баров. Зайдя в один из них, Мансарт и его спутники заказали себе по пинте светлого пива. Среди посетителей преобладал рабочий люд. Завсегдатаи бара шумно подсчитывали свои потери и выигрыши по ставкам на футбольных состязаниях или же спорили о том, какие шансы имеет тяжеловес Эрни Хоукинс, гордость Уайтчепела, претендовавший на титул чемпиона. Были в их числе и люди, осоловелые от выпитого пива; уронив голову на руки, они тщетно пытались забыться среди царившего вокруг них шума и гама.

Особенно поразили Мансарта женщины; то, что он наблюдал здесь, надолго врезалось ему в память. А один эпизод запомнился ему на всю жизнь. Это была не самая яркая или значительная из виденных им картин, но она прочно запечатлелась у него в памяти. Наряду со скромными женщинами, повязанными платочками, здесь было немало особ, демонстрировавших дешевый шик: их немытые шеи были украшены потрепанными горжетками, а головы увенчаны засаленными шляпками с перьями. Одна из подвыпивших проституток укачивала на руках младенца. Вопли голодного малыша мешали окружающим веселиться, и бармен запротестовал:

— Эй, ты там! Заткни рот своему выродку или забирай его отсюда!

Непристойная реплика, брошенная в ответ женщиной на типичном кокни, вызвала взрыв смеха. Пьяная мать вытащила из-за корсажа грязный конец носового платка, окунула в стакан с джином и сунула в рот младенцу. Вопли стихли, сменившись довольным чмоканьем. Мансарту и его спутникам стало не по себе, они опорожнили свои кружки и быстро зашагали к машине.

Было уже близко к полуночи, когда Мансарт и Сильвия, расставшись со своим спутником, прибыли в эссекский дом Риверсов. По дороге к дому они ни о чем не говорили. В сущности, Мансарт так ни с кем никогда и не поделился своими впечатлениями о том, что ему довелось увидеть в лондонском Ист-Энде, и о том, какое это имело для него значение; а между тем эти наблюдения совершили в его мировоззрении целый переворот. Впервые он понял, что в двадцатом веке белые мужчины и женщины, живущие в цивилизованной стране, могут так же безнадежно погрязнуть в нищете и пороках, как и негры в Америке или как темнокожие жители Африки и Азии, Для него это явилось неожиданным откровением.