Онлайн чтение книги Цветные миры Worlds of Color
Глава девятая. Странствующий проповедник

В числе участников конференции, созванной Джин в 1938 году, был и Рузвельт Уилсон, попавший туда почти случайно. В 1906 году, после атлантского погрома, когда трагически погиб его отец, мать Рузвельта на одном из церковных богослужений «посвятила сына богу». Рузвельт вырос в семье Мануэла Мансарта, вместе с его детьми. Позднее, окончив колледж, он изучал в Новой Англии теологию, а затем служил в Атланте в большой баптистской церкви для цветных. После этого Уилсон перебрался в Мейкон и основал там известную баптистскую церковь, находившуюся неподалеку от негритянского колледжа, и женился на единственной дочери Мансарта Соджорнер. Расовые предрассудки и косность самых влиятельных прихожан церкви Уилсона помешали осуществлению намеченных нм планов строительства нового большого здания церкви и расширения общественной деятельности. Ему пришлось оставить мейконскую церковь. Теперь он обосновался в Бирмингеме, в штате Алабама, став священником африканской методистской церкви. Он наведался в Атланту, чтобы поговорить со своим епископом и позондировать почву относительно выдвижения в 1940 году своей кандидатуры на пост епископа. На конференции Уилсон побывал проездом, когда завернул в Мейкон, чтобы уладить кое-какие свои дела. Он все чаще задумывался над своей деятельностью и дальнейшей судьбой.

Параллельно с общим развитием всей страны, вставшей на путь Нового курса и в то же время поддерживающей политику колониализма, среди различных групп населения продолжался процесс развития, не привлекший пока ничьего внимания, — в первую очередь он касался положения негров.

У негров были теперь свои колледжи, одни из которых возглавлял Мануэл Мансарт, росло число негритянских бизнесменов, адвокатов и врачей, немало было и чернокожих конторских служащих. Негритянские рабочие начинали понемногу проникать в белые профсоюзы. И, наконец, у негров была своя церковь. Последняя в противоположность церкви белых являлась скорее общественным, чем религиозным институтом. Негритянская церковь сосредоточила в своих руках контроль над повседневной жизнью цветных — как на работе, так и во время развлечений. Здесь проповедники в гораздо большей степени, чем у белых, влияли на свою паству.

Именно на это и рассчитывал Рузвельт Уилсон, когда, оставив баптистскую церковь в Мейконе, штат Джорджия, перешел в Африканское методистское братство и принял назначение в Бирмингем, штат Алабама. Север Алабамы становился центром развития американских монополий. Тут предприятия, где выплавлялся чугун и добывался каменный уголь, входили в новую промышленную империю, охватывающую чуть ли не весь мир, и здесь, в шахтах и на заводах, как когда-то на хлопковых полях, негритянский рабочий приобретал большое значение. Уилсон вряд ли представлял себе всю картину экономики в целом, но зато ясно понимал, что для него как общественного деятеля церковь — это ступень к более высокому положению.

В 1936 году, в разгар Нового курса, Уилсон взял на себя руководство растущей церковной организацией и стал создавать в своем приходе нечто подобное тому, что намечал сделать в Мейконе. Это была церковь нового типа, занимавшая стратегически выгодные позиции; основную массу ее прихожан составлял трудящийся люд. Уилсон с помощью своей жены Соджорнер привлекал в церковь шахтеров и металлистов, недавно вступивших во вновь организованные профсоюзы КПП и располагавших некоторыми материальными средствами. В течение двух лет было возведено новое здание церкви, вызывавшее у негров чувство законной гордости. Вслед за этим был построен общественный клуб — единственное приличное место во всем городе, где негры могли отдохнуть, не предаваясь пьянству или картежной игре.

Рузвельт Уилсон постепенно расширял свою организацию и укреплял влияние. Он открыл при клубе детский сад; в клубе устраивал широкие дискуссии; установил контакт с профсоюзами и стал известен даже среди белого населения города как прогрессивный деятель, придерживающийся независимых взглядов. Уилсон ни к кому не обращался за помощью и не просил средств на благотворительные цели. Его прихожане сами собирали необходимые для церкви деньги и оказывали помощь беднякам и обездоленным.

Вместе с тем Уилсон старался поднять свои шансы на получение сана епископа. На очередном церковном съезде в 1940 году он решил добиться того, чтобы у присутствующих сложилось твердое убеждение, что именно он представляет самые конструктивные и передовые силы методистского братства.

Однако на деле оказалось, что здесь его руки связаны крепче, чем в баптистской церкви. Над ним стоял руководящий старейшина округа, а над старейшиной — всемогущий епископ. Уилсон начал его обхаживать. Епископ был человек пожилой, но еще хорошо сохранившийся. Он достаточно глубоко знал человеческую натуру. Будучи эгоистичным, не слишком щепетильным, но бесспорно умным человеком, он стремился поднять значение своей церкви. Он наблюдал за Уилсоном, прислушивался к его выступлениям и во многих случаях довольно резко отвергал возражения старейшины, одобряя планы Уилсона.

Однако именно старейшина пользовался в церковных сферах известным влиянием. Это был огромного роста горластый мужчина. Он завидовал успеху Уилсона и рассчитывал снискать благосклонность епископа своими взносами в «долларовый фонд», являвшийся основным источником существования церкви. Уилсон негодовал, видя, как старейшина пытается свести на нет его общественную и благотворительную деятельность с помощью более крупных вкладов в общий церковный фонд. Назревавший между ними серьезный конфликт был предотвращен епископом. В вопросе о распределении средств фонда он стал на сторону Уилсона, но в то же время втайне обещал старейшине поддержать на церковном съезде в 1940 году его кандидатуру на пост епископа.

Этого Уилсон, разумеется, не знал. Достигнутые им успехи внушили ему уверенность в том, что его заслуги обеспечат ему единодушное избранно под бурные аплодисменты собравшихся. Однако на церковном съезде в Чикаго он потерпел сокрушительное поражение. Большим препятствием к его избранию послужило то обстоятельство, что для африканской методической церкви он был новообращенным. Эта давно сложившаяся организация требовала от своих членов длительного испытания. Уилсону полагалось быть пока что рядовым работником, а он этого не учитывал. Он не понимал, что в глазах членов африканской методистской церкви его прошлая работа в качестве баптистского проповедника ничего не значила. Рузвельту было ясно только одно: место, которого он добивался, продали с молотка, и досталось оно тому, кто больше за него заплатил, — старейшине.

По возвращении в Бирмингем Уилсон приступил к своим прежним обязанностям, при этом он не счел нужным скрывать свою неприязнь к епископу. И тогда случилось неизбежное: в конце года без всякого объяснения или предупреждения он был переведен в Эннисберг в той же Алабаме, в жалкий, захудалый приход.

Уилсон запротестовал. Епископ откровенно высказал свое мнение:

— Вы хотите стать епископом? Для этого вам надо как следует потрудиться.

— В Чикаго были люди, которые трудились дольше и упорнее, чем ваш кандидат.

— Конечно, были, сын мой. Но большинству священников не суждено стать епископами.

— Ведь все мои труды в Бирмингеме пропали даром, — возражал Уилсон. — Все, что я сделал там, достанется вашему ставленнику, а меня сунули в старый, заброшенный приход, чтобы я снова карабкался вверх с самого дна. Четыре года усилий пошли прахом.

— О нет, — сказал епископ, — ваш труд ее пропал. Церковь воспользуется фундаментом, который вы заложили. Подыскать человека для продолжения вашей работы легко, а вот найти такого, как вы, дабы организовать дело заново, — задача куда более трудная. В Эннисберге вам представится такая возможность.

Возмущение Уилсона не утихало.

— Это несправедливо! — сказал он.

Епископ холодно посмотрел на него и сказал:

— Не хотите ехать — не надо!

У Рузвельта Уилсона не оставалось никакого выхода. Он попался в западню. Но Соджорнер, которую нелегко было вывести из себя или расстроить, заявила вполне хладнокровно:

— Поедем и посмотрим, что там такое.

Эннисберг был расположен в семидесяти пяти милях от Бирмингема, на Таллахусе, небольшой и грязной речушке, неподалеку от границы штата Джорджия. Здесь имелись кое-какие промышленные предприятия, главным образом текстильные. Кроме того, благодаря своим красивым окрестностям городок стал местом пребывания многих крупных промышленников с севера Алабамы. Однако здесь, как и во всех южных городах такого типа, имелась своя Черная Яма — заболоченный район вблизи реки, где проживали негры — слуги и рабочие. В скученных негритянских кварталах, лишенных, если не считать реки, какой-либо канализации, улицы и тротуары находились в самом запущенном состоянии. Хватало там и нищеты, и преступности. Прибыв сюда из Бирмингема поездом, Уилсоны осмотрели город. Довольно чистые и красивые кварталы, заселенные белыми, размещались на возвышенности вокруг главных торговых заведений. Ниже стояли заводы и фабрики. Отсюда Уилсон с женой отправились в Черную Яму. Здесь, в самом центре этого перенаселенного района, стояла африканская методистско-епископальная церковь Аллена. Это было старое, обшарпанное деревянное строение, требовавшее немедленного ремонта. Но оно было своего рода местной достопримечательностью. Существовала эта церковь уже пятьдесят лет, а может быть, и больше, и ее знал любой горожанин, черный или белый. Церковная община только что понесла тяжелую утрату, завершившую длинный ряд других бед: прежний проповедник, двадцать пять лет отправлявший здесь богослужение, умер, и город его оплакивал.

Это был человек с громовым голосом, когда-то очень энергичный, но за последние годы растерявший и силу, и способности. Он был строг и несколько заносчив с паствой, но подобострастен и покорен с белыми, особенно с богачами, вносившими некоторую лепту в церковный фонд. Когда священник состарился, руководство общиной фактически перешло в руки церковного совета во главе с негром по имени Карлсон; с помощью кружка со странным названием «Аминь» он делал в приходе что хотел.

Характерными чертами этой общины были еженедельные религиозные радения, организуемые кружком «Аминь». Кучка пожилых верующих, большей частью женщин, каждую неделю слушали проповеди. Начинались они неизменно в спокойном, почти разговорном тоне, но постепенно превращались в громкие, пронзительные призывы к богу и человеку. И тогда на сцену выступали члены кружка «Аминь»; они как бы возрождали обычай массового участия в богослужении, возникший задолго до появления греческого хора и распространившийся из африканских джунглей за океан, в Вест-Индию, а оттуда в Алабаму. Они вскрикивали и медленно приплясывали, рыдали и пели, взвизгивали и конвульсивно извивались; всех участников охватывала истерия, они тряслись, завывали и вопили словно одержимые. Истерия охватывала и большинство присутствующих, при этом белые посетители тайком хихикали в носовые платки, а позднее смаковали подробности негритянского богослужения. Нередко молящиеся доводили себя до полуобморочного состояния: многие в изнеможения падали на пол, другие, выбившись из сил и тяжело дыша, продолжали сидеть на стульях. Большинству членов кружка «Аминь» эти языческие оргии давали яркие, волнующие ощущения — нечто такое, ради чего они жили всю неделю. Иногда подобное повторялось и по средам на вечернях молитвенных собраниях.

В первое же воскресенье Уилсон с отвращением наблюдал это зрелище. Он произнес краткую проповедь, пытаясь поговорить с прихожанами по душам, поделиться с ними своими планами. Но стоило ему выразить нм сочувствие по поводу кончины старого проповедника, как члены кружка «Аминь» принялись столь бурно выражать свое горе, что Уилсон не смог больше сказать ни слова. После того как молящиеся довели себя до изнеможения, начался сбор пожертвований, затем все медленно покинули церковь. Новый проповедник не произвел особого впечатления на прихожан, а то, что думал о них он сам, лучше всего было ее высказывать вслух.

В течение нескольких недель Рузвельт Уилсон разбирался в новой обстановке. Прежде всего он осмотрел дом священника, неудачно распланированный, годами не ремонтировавшийся, без водопровода и канализации, насквозь прогнивший, с крысиными норами — дом был совершенно непригоден для проживания. Уилсон договорился, что будет жить и столоваться у одной из пожилых прихожанок по фамилии Кэтт, которую, как потом узнал Уилсон, за ее острый язык и свирепые повадки прозвали «дикой кошкой».

Энн Кэтт, набожная, одинокая, никогда не бывшая замужем женщина, содержала свой дом в безупречной чистоте и отличалась набожностью, но в силу своего характера была вечно всем недовольна и все критиковала. Она опекала нового проповедника, как ангел-хранитель, следя за тем, чтобы он не сбился с пути истинного, и считала своим долгом держать его в курсе всех новостей и сплетен, средоточием которых являлась она сама.

Затем Уилсон осмотрел церковь и проверил ее финансовое состояние. Жалованье священника в течение многих лет составляло всего 500 долларов в год, да и то выплачивалось с запозданием. Мысленно Уилсон решил, что должен получать по меньшей мере 2500 долларов, но, когда он заявил об этом на церковном совете, все промолчали. Церковное здание требовало неотложного ремонта. Оно кишело древесными жучками и разваливалось буквально на глазах. В нем царили грязь и запустение. В сущности, его надо было перестраивать заново, и Уилсон решил сходить в городские банки и переговорить там о ссуде. Следовало также потолковать и с городскими властями.

Улицы в негритянском районе были замусорены. Там свирепствовали тиф и малярия. Детям некуда было выйти погулять, негде было играть, не было даже тротуаров. Школа была крохотная, темная, плохо оборудованная, с безвольным дураком в роли учителя. Неподалеку от церкви стояли два кабака: один из них предназначался для белых, с пристройкой для негров, другой — исключительно для негров. В обоих, несомненно, процветали азартные игры.

По другую сторону церкви стоял скромный, опрятный, недавно покрашенный дом с окнами, закрытыми ставнями. Уилсон навел о нем справки. Назывался он Кент-хауз. Глава церковного совета Карлсон служил здесь сторожем, а одна из активисток кружка «Аминь» — кухаркой; кроме того, там работали две или три цветные горничные. Уилсону сообщили, что Кент-хауз — нечто вроде отеля для белых. Это показалось ему довольно странным. Зачем нужен тут, в самом центре негритянского района, отель для белых? Во всяком случае, дом выглядел прилично, и Уилсон был рад такому соседству.

Остальная часть Черной Ямы представляла собой невообразимую смесь запущенных, обветшалых или, наоборот, заботливо поддерживаемых жилищ. Полуразрушенные лачуги, старательно залатанные хижины и ярко выкрашенные новенькие коттеджи шли вперемешку, бесцеремонно тесня друг друга. Перед домами и позади них имелись узкие дворики; одни из них служили местом для свалки отбросов, другие — для цветников. В задних двориках располагались уборные, так как канализация здесь отсутствовала.

Немного осмотревшись, Уилсон открыл, что на другом берегу реки, напротив Черной Ямы, вдали от кварталов для белых, простирается обширная полоса свободной земли. При этом у него мелькнула мысль, что когда-нибудь на этом участке можно будет построить церковь и хорошие дома. Уилсон посоветовался со старейшиной. Тот окинул его внимательным взглядом. Он еще не знал, что за человек стоит перед ним. Но решил воспользоваться случаем, чтобы подчеркнуть, что община Уилсона сильно отстает в сборе пожертвований на общие церковные нужды в «долларовый фонд» и что этим вопросом надо немедленно заняться. Он даже прозрачно намекнул на необходимость увеличить взносы в «долларовый фонд».

Уилсон возразил, что для этого в первую очередь следует построить новую церковь, более практично вести дела общины и постараться избавить приход от укоренившегося в нем дикого культа. В разговоре со старейшиной он настаивал на том, что надо отказаться от ветхого церковного здания и перебраться за реку. Старейшина был убежден, что из этого ничего не выйдет.

— Попытайтесь! — сказал он Уилсону.

И Уилсон принялся за дело, которое и впрямь казалось безнадежным. В банке, державшем закладную на старую церковь, Уилсону напомнили, что за приходом и так накопилась большая задолженность от процентов по закладной, а в конторе по продаже земельной собственности ему категорически заявили, что участок за рекой отведен под дома для приезжающих белых рабочих и что цветным не будет продано из него ни акра. Когда же Уилсону посоветовали отремонтировать старую церковь, он понял, что условия новой закладной будут чрезвычайно обременительными и что ему лучше всего поехать в Атланту добиваться там средств на строительство повой церкви.

Но когда он внес свое предложение в церковный совет, оно встретило там единодушный отпор. Церковь ни в коем случае нельзя переносить. Само упоминание об этом — святотатство. Она простояла на этом месте пятьдесят лет и будет стоять здесь вечно. Доводов Уилсона никто не слушал. О том, чтобы перестроить старую церковь, еще можно подумать, но спешить с этим незачем, совсем незачем.

Уилсон снова направился в деловую часть города, на этот раз к молодому банкиру, интеллигентного вида белому, который весьма сочувственно отнесся к его просьбе, но все же, покачав головой, сказал:

— Ваше преподобие, по-моему, вы не вполне отдаете себе отчет в положении вещей. Разве вы не видите, какие крупные суммы вложены белыми в здания, окружающие эту церковь? Там доходные дома, магазины, кабаки, притоны для азартных игр — надеюсь, их не так уж много. Цветные находят себе работу в Кент-хаузе и в других домах, притом живут поблизости от места работы. Когда город устраивает свои дела таким образом, их не так-то легко изменить. И будь я на вашем месте, я бы попросту занялся ремонтом старой церкви, чтобы она продержалась еще пять или десять лет. Вероятно, к тому времени можно будет что-нибудь предпринять в более широких масштабах.

Уилсон спросил:

— А что это за Кент-хауз, о котором вы упомянули? Не понимаю, зачем там понадобился отель для белых?

Молодой банкир несколько удивленно взглянул на него и решительно заявил:

— Боюсь, что не смогу дать вам никаких сведений о Кент-хаузе. Вам придется выяснить это самому. Надеюсь еще встретиться с вами. — И он распрощался с цветным проповедником.

На следующий день Соджорнер, усевшись рядом с мужем и взяв его за руку, спросила:

— Дорогой мои, тебе известно, что собой представляет Кент-хауз?

— Нет, — ответил Уилсон. — Я как раз интересовался им. А что это такое?

— Это публичный дом для белых с белыми проститутками. Хозяйка дома нанимает немало слуг из местных жителей, включая двух членов нашего церковного совета, делает закупки у цветных бакалейщиков, а в число ее клиентов входит кое-кто из самых видных белых горожан.

Уилсон с изумлением посмотрел на жопу.

— Ты, должно быть, ошиблась, милая.

— Спроси у мисс Кэтт, — ответила она.

Разговор с мисс Кэтт и с другими горожанами совершенно ошеломил Уилсона. Публичные дома для белых с цветными проститутками, как правило, размещались в негритянских кварталах и открыто там существовали. Но протесты белых и растущее негодование со стороны негров привели к значительному сокращению таких домов.

В случае с Кент-хаузом положение было сложнее.

Служившие здесь негры имели более высокие и более регулярные доходы. Девушки были белые и все до одной приезжие — во избежание трений с местными жителями. Кент-хауз пользовался поддержкой многих белых жителей, и шума в печати никто не поднимал. Отдельные протесты цветных ни к чему не приводили; у негров здесь были высокие заработки; их задабривали подачками и различной благотворительной помощью, собираемой по подписке. И все же Уилсон понимал, что вопрос стоит так: или он, или этот дом. Но покинуть приход сейчас, не добившись ничего, практически означало бы для Рузвельта конец его карьеры в африканской методистской церкви, если не вообще церковной деятельности. Он возмущенно заявил мисс Кэтт:

— Этот дом надо бы просто сжечь!

Она как-то дико взглянула на него и сказала:

— Дорогой мой пастор, это как раз то, что я давно уже решила. Протесты тут не помогут. Мы в кабале у этого позорного дома. Мне не хотелось бы только причинять зла этим миловидным девушкам. Они не виноваты. Но если дом сгорит, то мы наверняка получим возможность поднять большой шум, прежде чем его отстроят заново. Я не вижу другого выхода. Дом надо сжечь! Так велит мне бог!

Уилсон, взяв себя в руки, посмотрел на женщину, глаза которой свирепо сверкали.

— Дорогая мисс Кэтт, — сказал он, — я это говорил, конечно, не в буквальном смысле. Вы должны… вы должны выкинуть это из головы. Я… я говорил об этом так, вообще…

Мисс Кэтт спокойно взглянула на него.

— Я попинаю вас. Но меня никто не переубедит — я думала над этим целых десять лет. Дом надо сжечь.

Уилсон отправился в банк, где выяснил точную картину задолженности прихода, установил, что церковь и дом священника не застрахованы, и узнал, во что обойдется новый кредит. Стоимость последнего была очень высока. Он обсудил этот вопрос с церковным советом, пытаясь наметить меры, позволяющие сделать доходы церкви более устойчивыми и солидными. Его планы не встретили одобрения. Судя по всему, мистер Карлсон и остальные считали, что они уже собирают больше средств, чем это, в сущности, возможно; что они, вероятно, смогут удвоить жалованье пастора и выдавать ему тысячу долларов, но ни цента больше и что вообще нм хотелось бы знать, не будет ли для мистера Уилсона приятнее работать в какой-нибудь иной церкви. Но мистер Уилсон ответил им категорически: «Нет!»

На протяжении нескольких недель Рузвельт продолжал изучать ситуацию. Почти каждое воскресенье кружок «Аминь», несмотря на охлаждающие пыл проповеди, где он осуждал дикие оргии, возвращал его в далекое африканское прошлое. Кроме того, сбор пожертвований не приносил даже тех сумм, которые ранее собирались в церкви. Заметно снизилась благотворительная помощь церкви со стороны белых. Уилсон понимал, что его выживают отсюда, причем не слишком-то деликатно. Он снова посоветовался со старейшиной, который, видя ухудшающееся финансовое положение церкви Уилсона, выслушал его с большим сочувствием.

Уилсон сел в поезд и приехал в Атланту. Там он обо всем поведал епископу.

— Мой дорогой епископ, в Эннисберге ничего нельзя добиться, пока я не избавлюсь от нынешнего церковного совета и своеволия Карлсона. Я хочу, чтобы вы и старейшина помогли мне в этом.

Епископ нахмурился и только что собрался заявить Уилсону, что не намерен делать ни малейшей попытки в этом направлении, как у входной двери позвонили, и рассыльный подал телеграмму для Уилсона. В ней сообщалось, что церковь Аллена и дом священника, а также некоторые из окружающих зданий сгорели.

Уилсон опрометью помчался в Эннисберг. Сообщение, увы, подтвердилось полностью. Узнал он и о других странных и тревожных фактах. «Дикая кошка», как именовали его хозяйку, умерла. На закате солнца люди видели, как она поджигает церковь; выбежав с факелом из горящего подвала, она добралась до крыши и тоже подожгла ее. Затем вскарабкалась на крышу Кент-хауза. Шатаясь и рискуя свалиться вниз, она подожгла и этот дом. Так как пожар начался на чердаке, всем находившимся в доме удалось спастись.

Полураздетые девушки и несколько мужчин успели выскочить из горящего дома. Случайно оказавшийся в доме мэр города, пытаясь спастись, сломал себе ногу. Утренняя газета превозносила его героизм при тушении пожара.

В Черную Яму явился начальник полиции и весьма грубо заговорил с Уилсоном.

— Я хочу знать, что вам известно об этом пожаре!

— Абсолютно ничего. Я всего несколько месяцев назад стал священником в этой церкви, успел только наметить кое-какие меры и должен сказать, что располагаю очень небольшой властью в руководстве общиной.

— Где вы были вчера вечером?

— В Атланте, беседовал с епископом нашей епархии.

— Замышляя этот пожар?

— Нет.

— Слышали ли вы, чтобы кто-нибудь говорил о своем намерении сжечь церковь?

— Нет, — не моргнув глазом солгал священник.

— Послушайте, Уилсон, дело это серьезное, и у нас есть подозрение, что церковь и Кент-хауз подожжены по вашему наущению кем-то из черномазых!

— Зачем же, сэр, им понадобилось поджигать Кент-хауз?

— Меня не интересует зачем, но, если это так, кто-то сядет в тюрьму на всю жизнь.

— А мне кажется, — сказал Уилсон, — что это событие может только радовать жителей города, ведь они освободились от публичного дома, стоявшего в самом центре единственного в городе негритянского района.

— Слушайте, Уилсон, если вы посмеете заявить об этом во всеуслышание…

Уилсон подался вперед и сказал:

— Посмею и заявлю!

Создавшаяся ситуация потребовала от муниципалитета пристального внимания. Она влекла за собой публичное обсуждение вопроса, который задевал репутацию города. Глава церковного совета Карлсон обратился к своим покровителям из белых горожан с призывом собрать средства на восстановительные работы. Уилсону было известно, что в прошлом Кент-хауз всегда щедро жертвовал на церковные дела. Он решительно протестовал против того, чтобы обращаться за помощью к тем, кто был бы не прочь вновь открыть здесь публичный дом. Он отправился в муниципалитет, но там его не захотели выслушать. Знакомый Уилсону банкир согласился предоставить средства на восстановление церкви. Но вопрос о Кент-хаузе остался открытым.

Тогда в борьбу вступила Соджорнер. Ей стало известно, что городское миссионерское общество наметило провести собрание белых женщин. Оно касалось миссионерской работы в Африке. Соджорнер посетила председательницу общества и спросила, как она смотрит на то, чтобы в собрании приняли участие и цветные женщины. Можно было бы, например, привести женский хор для исполнения негритянских духовных гимнов.

Миссис Дауэс, весьма приятная и любезная, хотя и не слишком умная женщина, обрадовалась этому предложению и попросила Соджорнер привести хор в назначенный вечер. Однако, поставив этот вопрос перед своими коллегами, она не встретила того сочувствия, на которое рассчитывала. На повестке дня общества первым стоял вопрос об участии в собрании католической и унитарной церквей. После жаркой дискуссии было решено эти церкви на собрание не приглашать. Устав от споров, общество не возражало против того, чтобы цветная женщина привела своих хористок и они исполнили негритянские песни.

Так Соджорнер очутилась в одном из красивейших домов города. Сидя в приемной, где ее девушки никому не мозолили глаза, она ждала того момента, когда ее маленький хор пригласят на сцену. Ждать пришлось довольно долго; было уже поздно, и многие из присутствовавших дам высказывали пожелание, чтобы концерт был отложен до другого раза. Но они устали и проголодались, и, пока цветные слуги разносили сандвичи и прохладительные напитки, Соджорнер вошла в просторную гостиную и заговорила:

— Я полагаю, уважаемые леди, что вы не станете возражать, если перед началом моего концерта я скажу несколько слов по вопросу, который очень волнует нас, живущих в Черной Яме. — Говорила она негромко, как говорят культурные люди, и дамы в изумлении воззрились на нее. Тут-то она и подложила нм пилюлю, хладнокровно сказав:

— Я имею в виду предложение снова отстроить в Черной Яме публичный дом, известный под названием Кент-хауза.

В гостиной воцарилось удивленное молчание, за которым последовал вопль протеста. Но в дальнем углу гостиной поднялась крупная красивая женщина и своим громким голосом заставила всех умолкнуть:

— Послушайте! Я хочу знать все! Мне известно, что слухи об этом деле замяты, и все мои старания выяснить истину оказались тщетными. Если эта женщина может что-нибудь сообщить, я за то, чтобы она сейчас же все рассказала.

И тогда Соджорнер спокойно рассказала нм о публичном доме во главе с «мадам», которая, пользуясь широкой финансовой поддержкой и покровительством полиции, держала в доме фактически на положении узниц пятнадцать-двадцать приезжих молодых женщин, к чьим услугам прибегали друзья и близкие сидевших здесь дам.

— И христиане Черной Ямы не желают, чтобы это заведение было восстановлено, раз бог в своем милосердии сжег его, — закончила Соджорнер.

Затем, не дожидаясь, пока потрясенные ее сообщением женщины вновь обретут душевное равновесие и дар речи, она уселась за рояль и, подозвав к себе своих девушек, запела вместе с ними:

Полчаса спустя крупная красивая женщина ворвалась к себе в дом и, услышав еще в дверях приветливый оклик мужа: «Хелло, бутончик мой, это ты?» — заорала:

— Оставь эти свои бутончики! Джим Конуэлл, дьявол бы побрал твою душу, если ты позволишь восстановить в Черной Яме этот публичный дом, то, клянусь богом, я уйду от тебя навсегда и расскажу всему Эннисбергу, почему я это сделала!

После этого на протяжении года положение негров в Эннисберге и их взаимоотношения с белыми были очень натянутыми. В любое время мог начаться погром. Уилсону угрожали физической расправой. В общине обнаружились шатания, приток пожертвований упал, но зато и воскресные радения прекратились. В конце концов с помощью тщательно продуманных мер и усилий реорганизация церковного прихода пошла по правильному пути. Старое здание церкви снесли и вместо него построили новое; рядом с ним появился новый дом священника. Черная Яма была включена в городскую канализационную сеть, и поселок освободился от ужасающей грязи и отбросов.

Среди чернокожих прихожан Уилсона наступило успокоение, и они начали прислушиваться к его словам. Появились новые прихожане из ближних окрестностей, высказывались пожелания об открытии воскресной школы, о налаживании общественной работы. Взносы начали поступать более регулярно. Одновременно увеличился спрос на цветную рабочую силу со стороны растущих промышленных предприятий города.

До этого Уилсон месяцами пребывал в полном отчаянии, но у Соджорнер хватило проницательности и мужества, чтобы предвидеть результаты его усилий и правильно понять свой долг как жены священника. Она сумела поддержать мужа и укрепить в нем уверенность в своих силах. Церковный приход погасил свою задолженность; церковь начинала развертывать широкую общественную деятельность среди прихожан. Епископ был доволен значительным увеличением церковных взносов и постоянно хвалил Уилсона, а через три года опять перевел его на новое место — в Мобайл.

Тогда Уилсон по-настоящему возмутился.

— Клянусь богом, с меня хватит! — воскликнул он.

Соджорнер с ним согласилась.

Мотивы епископа не были узкоэгоистическими. Уилсон спас две разваливающиеся церковные общины, но имелись еще две-три общины, нуждавшиеся в его энергии и опыте и в содействии такой жены, как Соджорнер. Итак, епископ решил направить Уилсона в Мобайл. Это был трудный пост, но три-четыре триумфа подобного рода превратили бы Уилсона в весьма ценного работника и, может быть, избавили бы церковь от трудностей, которые в последнее время ее одолевали. Епископ решил не советоваться с Уилсоном о переводе, так как знал, что натолкнется на сопротивление с его стороны, и поставил его перед свершившимся фактом.

Рузвельт Уилсон был потрясен. Ему казалось, что у него уже нет никаких перспектив на будущее. Взявшись за работу и упорно трудясь, он способен был организовать общину. Уилсон знал это. Он способен был создать крепкий приход, который бы регулярно давал средства на содержание священника и для поддержки церкви вообще. Он мог в случае необходимости построить по последнему слову техники новые церковные здания с клубными помещениями, не залезая в долг и обеспечив доход, из которого выплачивалось бы приличное жалованье ему самому, его помощнику в ряду других сотрудников. Он мог открыть благотворительные заведения для престарелых и детей.

Но по мере того как он все это выполнял, требования епископа и церкви непрерывно возрастали. Существовал не только так называемый «долларовый фонд», представлявший собой налог в один доллар с каждого прихожанина, но были еще и всевозможные специальные сборы — на миссии внутренние и заграничные, особенно на миссии в Африке. Одни из этих предприятий были добропорядочными, другие жульническими. При всех условиях выбирать между ними или отказывать им было трудно. Попасть в немилость старейшин и особенно епископа было опасно.

Епископ был почти всемогущ. Он не только получал хорошее жалованье, но в дополнение к нему собирал поборы с округов и церквей, засыпая их различными просьбами и требованиями. Наезжая в общины, он ждал не только щедрого угощения, но и подарков — деньгами, одеждой, обувью. В год местный епископ и приезжие епископы получали подарки на несколько тысяч долларов. При отказе в подношениях священнику нечего было надеяться на хорошее место.

Конечно, епископ должен был в какой-то мере считаться с общественным мнением, а на местное общественное мнение Уилсон мог вполне рассчитывать. Его прихожане неизменно требовали его возвращения. Но епископ совместно со старейшиной были вправе перевести его в другой приход, а по уставу братства по истечении трех лет даже обязаны были сделать это. Будь у него хорошие отношения с ними, он мог бы рассчитывать и на более долгий срок. Но в существующих условиях за хорошие отношения с епископом и старейшиной Уилсону пришлось бы платить дань деньгами и раболепством.

Рузвельту Уилсону ничего не оставалось, как удвоить свои усилия, чтобы добиться сана епископа. Хорошо образованный, безукоризненно честный, с высокими идеалами, он был одним из самых преуспевающих священников африканского методистского братства. Кроме того, он верил в церковь и ее догматы. Верил, разумеется, не рабски; он не стал бы утверждать, например, что каждое слово апостольских посланий, а тем более уложений церковных соборов истинно, но в целом он принимал христианские догматы. И он мечтал воплотить их в реальную жизнь.

Помимо личного отношения епископа, приходилось еще считаться к с мнением священников, избиравших епископа на церковном съезде. Общины посылали их в качестве своих делегатов, и Уилсон узнал, что очень многие из них добивались этой чести, чтобы иметь возможность сблизиться с епископом и, если повезет, получить вознаграждение за свои услуги и голоса.

С их точки зрения, это не было подкупом, а всего лишь материальной помощью, предназначенной им за то, что они защищают интересы бедняков. Большинство негритянских священников получало крайне скудное жалованье за свой тяжелый труд. При избрании их делегатами на церковный съезд нм выдавали ничтожные суммы на расходы, зато у них всегда была возможность получить — конечно, не открыто — определенную сумму денег, если они проголосуют за того или иного кандидата. К своему удивлению, Уилсон обнаружил, что подкупы при выборах епископа, не только практикуются, но с каждым разом приобретают все больший размах.

Теперь Уилсон применил новую тактику, к которой обычно прибегают недовольные чем-либо священники. Он подал заявление о переводе его в другую епархию. Епископ, возглавлявший техасскую епархию, охотно принял его. Он знал, что община под руководством Уилсона всегда приносит хороший доход, и рассчитывал, что перенесенные Уилсоном испытания сделали его более покладистым. Епископу требовался такой человек в Далласе, где церковная община начинала выходить из повиновения. Он и направил Уилсона в Даллас, в крупнейшую общину братства.

Это была община процветающих, зажиточных цветных. В ней состояло много лиц свободных профессий, коммерсантов, страховых агентов и подрядчиков. В число прихожан входили искусные ремесленники и пожилые слуги, пользовавшиеся довернем белых богачей. Община располагала прекрасным церковным зданием, хорошо обставленным долгом священника и клубом при церкви. Церковный хор пел хорошо, по обычно избегал исполнять старинные негритянские гимны. Приход делал взносы в городской общинный фонд и не обращался за помощью к белым, хотя в отдельных случаях не отказывался от нее. Община устраивала дискуссии по политическим и другим вопросам. Это была организация, лишь в малой степени проникнутая религиозным духом и совершенно не интересовавшаяся полезной общественной деятельностью. Долгов у прихода по было.

Общине требовался проповедник, который мог бы пустить пыль в глаза и закрепить уже завоеванное общиной положение в городе. Она хорошо оплачивала своих священников. На первый взгляд преподобный Рузвельт Уилсон вполне соответствовал своему назначению. Его первые проповеди были превосходны — сдержанные, с учеными ссылками. Но последующие проповеди, где говорилось о социальных реформах, о положении рабочих и бедности, были встречены прихожанами с меньшим энтузиазмом. Одна из них, касавшаяся профсоюзов, послужила поводом для беседы Уилсона с церковным советом. Община была явно настроена против профсоюзов. Чернокожие прихожане страдали от дискриминации не только при попытке вступить в профсоюз, но даже и после вступления в него. Кроме того, многие из прихожан сами имели прислугу или наемных рабочих. Они настаивали на том, чтобы в будущем эта тема не затрагивалась в проповедях. В то же время они высказали пожелание, чтобы Уилсон приобрел машину для посещения своих прихожан и для других деловых поездок. Ему была предоставлена возможность купить машину по себестоимости.