Над лесом, распахнув острые крылья, плавно кружил коршун. Под ним внизу, сколько мог охватить зоркий птичий глаз, беспредельно раскинулись лесные просторы — море щедрых и буйных красок осени. Местами горячий багрянец осинника и бледное золото берез прочерчивались неровными темными полосами и пятнами — это наступали и теснили своих лесных собратьев сумрачные ели и раскидистые, звонкие сосны.
Коршун кружил в высоте, легким движеньем крыла все больше и больше сжимая спираль своего медлительного полета.
Все, что видел он внизу, — и пестрый узор осеннего леса, и светлые оконца небольших озер, и тонкие, извилистые ниточки ручьев, и невысокая насыпь с блестящими полосами, прорезающая лесной массив с востока на запад, — было знакомо пернатому хищнику, встречавшему в этих местах не первую весну и провожавшему не первую осень.
Он знал здесь все. Даже те места, где вдоль песчаной насыпи, отдаленно друг от друга, были расположены людские поселки. Оттуда к небу поднимался из приземистых низких строений горький дым и каждый день — при восходе и закате солнца — доносились мерные, гулкие, звонкие звуки, которые уже не пугали осторожную птицу — коршун привык к ним.
Уже клонилось к закату рыжее осеннее солнце, зажигая кострами вершины сосен, и над озерцами и болотами пополз прозрачный, легкий туман. Сильнее потянуло влажным запахом грибов и опавшего листа. Из чащи леса к песчаной насыпи выскочил молодой заяц. Он присел у куста можжевельника и поднял чуткие уши. Все было тихо и сонно вокруг. Заяц привстал на задние лапы и потянулся к мягкой хвое, усыпанной черными ягодами. Коршун замкнул последний круг и сложил крылья. Темная тень мелькнула над серым зверьком, но в это мгновение дремотная тишина леса дрогнула и разорвалась властным пронзительным звуком. Ему сразу ответили высокие стволы сосен, гулко запели стальные полосы на песчаной насыпи, затрепетали и закружились в воздухе сухие листья чутких осин. Хищник взмыл вверх. Серый мохнатый комочек метнулся в спасительный кустарник.
Старомодный паровоз с непомерно большими колесами и длинной трубой дал еще один гудок и, протащив свой куцый состав до поворота дороги, замедлил ход и остановился у дощатой платформы.
Из ворот высокой ограды, обтянутой сверху колючей проволокой, вышел человек в военной форме и направился к прибывшему поезду. На угловой вышке стрелок поправил автомат и повернулся лицом к составу.
С паровоза проворно спустился вниз сухонький машинист, напоминающий гнома своей острой седой бородкой, торчащей клинышком на его обветренном лице.
— Прибыли, Анна Иванна. — Он снял фуражку и вытер лоб рукавом. — Довезли, слава те господи, пассажиров. Капитану Белоненко веселенький подарок. Хоть стой, товарищ начальник, хоть падай.
Из тендера отозвались женским голосом:
— Не впервой ему такие подарки получать.
— А вот и впервой, — живо проговорил машинист. — Таких в наших местах еще не было. Слыхала? Начальник конвоя говорил. Неслыханное это, говорит, дело, чтоб малолетних держали в одном лагере со взрослыми. Закон, говорит, не разрешает. Так ведь куда их теперь везти, если там не то путя разбомбило, не то еще что произошло. Вот и решило большое начальство задержать их здесь на время. А там что бог даст… Давай, Анна Иванна, вылазь, передохни. Нам здесь верных сорок минут загорать. Пока парнишек выгрузят да пока построят, а девчонок уже после…
— А куда парнишек? — Анна Ивановна выпрямилась, тоже вытерла лицо рукавом и неторопливо перелезла через борт тендера.
— А вот километра полтора в сторону, на подразделение лейтенанта Морозова. Я, Анна Иванна, здесь все порядки знаю. Тоже, дай бог, спекулянта от вора в два счета отличу. А вон и сам капитан Белоненко!
Машинист приподнял фуражку. Среднего роста худощавый военный вышел из дверей проходной вахты и, приветственно махнув рукой машинисту, стал что-то говорить коренастому человеку в защитной гимнастерке, указав на вагоны.
— Ну, сейчас выгружать начнут. Этот — комендант здешний. Деловой мужчина. Всю дорогу с капитаном работает.
У вагонов стоял начальник конвоя и сопровождающие стрелки. К ним направился комендант. Машинист отошел немного и уселся на поблекшую, выжженную летним солнцем траву. Анна Ивановна опустилась рядом, сняла с головы запыленную углем косынку, вздохнула:
— Горе горькое… А все война… Я вот тоже не своим делом занимаюсь. Ну какой с меня кочегар?
— Не ты одна, — строго заметил машинист. — Время такое…
— Так-то оно так, Тимофеич, а ребят жалко. Какая им здесь жизнь будет?
Она оглядела забор с колючей проволокой наверху, вышку, где виднелась фигура стрелка с карабином.
— Загонят их, как ягнят, в закуток. Ни тебе травки, ни тебе вольной волюшки. — Она снова вздохнула.
— Не скрипи ты над моим ухом, жалельщица! — рассердился машинист. — Никто твоих ягняток сюда не приглашал. Сами напросились. Другие ребята…
— Выходи по одному! — прервал рассуждения машиниста голос начальника конвоя.
Один из сопровождающих стрелков откатил тяжелую дверь товарного вагона, и оттуда дружно выскочили несколько подростков.
— Я кому говорю? — сердито крикнул начальник конвоя. — Соблюдайте порядок! Давай по одному!
Машинист усмехнулся и заговорщицки подмигнул своему кочегару:
— Порядок… Они тебе, голуба, свой порядок уже показали.
Анна Ивановна промолчала — она вспомнила, как проходила на узловой станции посадка в вагоны этих необычных пассажиров.
— Дьяволята, — говорил один из стрелков, набирая в ведро воду с водокачки. — Ну сущие дьяволята! Главное, понимаете, никакого сознания, что в заключение едут. Песни, пляски, хохочут, на окнах виснут, записочки какие-то бросают… А замечание сделаешь — кричат: «Мы малолетки! Ты с нами поосторожнее!». Уж скорее бы сдать их, к лешему, пока греха не наделаешь.
— Разобраться по четыре! — осипшим голосом командовал начальник конвоя.
Мальчишки строились в ряды, а из следующего вагона, где находились девочки, неслись нестройные возгласы и напутствия.
— То-о-лик! Помни уговор! — звонко кричала одна из девчонок, просунув сквозь решетку окна руку и размахивая какой-то цветной тряпкой. — Начальникам слабинки не давать! На работу не ходить!
— От работы кони дохнут! — дружно подхватили девчоночьи голоса.
— Скоро встретимся, пацанки! — ответили из рядов. — Они нас тут долго не задержат!
— А задержат, то мы им сделаем пять минут весело!
— Эй, длинный! Чего озираешься — родного дома не узнал?
— Он мамку потерял, девчонки…
Смеялись, кричали, колотили кулаками в дощатые стенки товарного вагона.
— Отойди от окна! Тебе говорят — отойди! — надрывался конвоир, потрясая винтовкой.
— Да ты не шуми, не шуми, — отвечали из-за решетки окна. — Спрячь свою пушку, все равно стрелять не умеешь. — Девчонка рассмеялась, показала стрелку язык, и лицо ее исчезло. Сразу же из вагона грянула песня на развеселый мотив «Зять на теще капусту возил». Только слова были такие, что у Анны Ивановны сквозь угольную пыль проступил на лице румянец.
— Вот… — укоризненно произнес машинист, — а ты говоришь — ягнятки. Эк неладно получается! — прервал он себя и быстро поднялся на ноги. — Бригада с работы возвращается. Теперь, пока их в зону не впустят, девчонок не начнут разгружать. Еще десять минут простоим.
— Ну и простоим, — рассеянно откликнулась Анна Ивановна, неотрывно глядящая на мальчишек, которых стрелки уже повели к проселочной дороге, уходящей в лес.
— Тебе, конечно, что? — рассердился машинист. — Случайный ты человек на транспорте, душа не болит.
— Так все равно, Тимофеич, без графика работаем, — виновато произнесла Анна Ивановна. — Вон главная наша идет, — поспешно переменила она тему. — Это она с капитаном разговаривает?
«Главная» — худенькая женщина в форменной тужурке — сердито говорила что-то капитану Белоненко, показывая на часы.
— …На пятнадцатом пульман надо разгружать… — донеслось до Анны Ивановны.
Капитан терпеливо выслушал «главную», потом подозвал коменданта, что-то коротко приказал ему. Комендант кивнул головой и подошел к начальнику конвоя.
— Ну, значит, договорились по-хорошему, — удовлетворенно отметил машинист и вдруг весело рассмеялся. — Гляди-ко, гляди, Аннушка! Стрелок-то, стрелок! Да не тот, а вон, что бригаду привел! Ну точно как наседка с цыплятами. Захлопотался, старикан. А чего, спрашивается, кудахчет? Куда они денутся, бабенки его…
Бригада заключенных женщин, стоявшая в ожидании у ворот лагподразделения, не обращала ни малейшего внимания на пожилого конвоира.
— Прими вправо! — кричал конвоир. — Не выходить из рядов! Бригадир, ты чего смотришь? Говорю — вправо прими!
Никто его не слушал. Впрочем, стрелок напрасно волновался. Женщины стояли ровно, но все головы были повернуты в сторону вагона, откуда уже выскакивали девчонки.
— Эй, пацаночки! — крикнула смуглая женщина, стоявшая впереди других. — Каким это вас ветром к нам занесло? Может, землячки?
— Московские мы, тетенька! — отозвалась одна из девчонок, отряхивая руками подол коротенькой синей юбки. — А как у вас тут житуха? Печенье к чаю дадут?
— Дадут! — засмеялись женщины. — Догонят и еще раз дадут!
— Прекратить разговорчики! — крикнул конвоир. — Сколь разов толковать можно? Эй, вахта, принимай бригаду! Слышь ты, как тебя там, черноглазая! Отворяй калитку, нечего бригаду держать!
Черноглазая вахтерша рассмеялась:
— Чего расшумелся, Петрович? Аль командира взвода учуял? Не кричи, сейчас примем. Подождут невесты твои!
Кто-то из «невест» подзадорил конвоира:
— Правильно, стрелочек, никакого у нас на вахте порядка нет. Люди с работы пришли, а они вон что — в зону не пускают. Ты им, милок, растолкуй, что и к чему.
Смуглая женщина добавила еще что-то к этим словам, и все, кто стоял рядом с ней, громко расхохотались. Все в бригаде прекрасно знали, что стрелок кричит только для порядка. Он водил их с весны, все к нему привыкли и по-своему жалели этого пожилого человека, вынужденного на старости лет мотаться целый день да еще отвечать за своих подконвойных.
Каждое утро, когда бригада выходила за ворота зоны, повторялось одно и то же. Пересчитав людей, стрелок произносил обычное: «Бригада, внимание…». Женщины нетерпеливо выслушивали традиционные слова, и кто-нибудь обязательно кричал: «Знаем, выучили! Кончай молитву!». И когда наконец стрелок заканчивал: «А ну, давай следовай!» — все дружно подхватывали: «Следова-а-ай!» — и хохотали.
«Бессовестные, — ворчал стрелок уже на ходу, — хоть бы начальства постыдились. Вот уйду от вас, тогда вспомните…».
Женщины отвечали: «Ох и здорово было бы! Дали бы нам молоденького…».
Машинисту Илье Тимофеевичу много раз приходилось наблюдать вывод бригад на работу и прием их в зону после окончания рабочего дня, и он хорошо знал, что далеко не на всех лагпунктах эта церемония происходит так, как на подразделении капитана Белоненко. Но Анна Ивановна, недавно работавшая на этой ветке, осуждающе заметила:
— Скажи пожалуйста — разве это порядок? Смеются, ровно с гулянки пришли. Какая же это тюрьма, если у них одни хаханьки на уме? И капитан этот твой — хоть бы прикрикнул для порядка. А то вон стоит, словно дело не его.
Машинист покосился на нее:
— Ишь ты… смеются… Так что ж им, весь срок плакать, по-твоему? Не бойсь, они свое отплакали… Видывал я всякое. Мне и в зоне бывать приходилось. Погляди-ко: забор и вышки по углам. И вся тут тебе радость. Год так, два, три… Словом, по делам и почет. А есть такие, что сроков понахватают — дай бог… Ну а все-таки живые люди. А живого человека, куда его ни сунь, ничего живого лишить нельзя.
Он помолчал, а потом добавил:
— Пусть себе посмеются. Значит, дышат они. Ну, однако, нам пора — разгрузили.
Он легко взобрался по крутой железной лесенке на паровоз, за ним понуро поплелась Анна Ивановна, и через секунду заливчатый свисток «главной» дал отправление. Состав «местного значения» из двух товарных вагонов, одного пульмана и двух платформ неторопливо двинулся дальше.
Наконец бригаду впустили в зону, где у ворот уже толпились женщины, вышедшие по традиции встречать новый этап.
К смуглой женщине, бригадиру сельхозбригады, подошла девушка в стареньких, сильно поношенных спортивных брюках и вязаной, тоже старенькой, но аккуратно заштопанной шелковой тенниске. Девушка до удивления была похожа на знаменитую киноактрису Франческу Гааль из фильма «Петер». Те же веселые веснушки, тот же задорно вздернутый нос и такие же коротко подстриженные светлые волосы.
— Откуда пацанки, Даша? — спросила девушка.
— Здорово, Соловей, — дружески кивнула ей бригадир. — Говорят, москвички. Представляешь — малолетки! С чего бы это их к нам?
Соловей повела плечами:
— Начальству с горы виднее. Думаю, однако, ненадолго их сюда…
— Привезли работничков, — рассмеялась Даша. — Бригада ух, работает до двух. Достанется кому-то счастьице…
— Тебе не достанется, — успокоила ее Соловей. — Их за зону не пустят. Они к нам временно, пока не отремонтируют шестой лагпункт. Там специальную колонию организуют.
— А Маше Добрыниной уже все доложили: кого привезли, зачем привезли и куда отправят, — прозвучал за спиной Соловья насмешливый голос. — Может, тебе сам капитан докладывал?
Маша Добрынина, не оборачиваясь, ответила:
— А еще мне капитан докладывал, что твоего Мишку-парикмахера скоро на штрафной отправят: не крути любовь в лагере. Ясно тебе, Нюрочка?
Нюрочка — красивая, чернобровая, но с недобрым взглядом темных глаз — вспыхнула и пробормотала:
— Хоть и отправят, а тебе не достанется.
Даша Куликова рассмеялась:
— Такое счастье за кусок сала кому хочешь достанется.
Маша Добрынина с досадой остановила подругу:
— Да брось ты с ней связываться! Пойдем, Дашок, поближе, — и, отстранив стоявших впереди женщин, вышла вперед, потянув за собой Куликову.
За воротами звенели оживленные девчоночьи голоса, вспыхивал смешок и отдельные выкрики:
— Давай, гражданин комендант, принимай гостей!
— Жрать охота!
— Душа о работе болит, а вы здесь резину тянете!
Низкий голос коменданта без усилия покрыл весь этот шум и гам:
— Предупреждаю: пока не построитесь, как полагается — в зону не пущу!
— А нам, дядечка, коли так, то и здесь неплохо! — отозвался кто-то из новеньких. — Мы сейчас грибы собирать пойдем.
— На ужин! — подхватила другая — А то ведь на вашей баланде и норму не дашь!
— Малолеточки… — процедила сквозь поджатые губы пожилая женщина с благообразным лицом и в белоснежном платочке, подвязанном под подбородком. — Энтих малолеточек запрягать да пашню пахать. Ишь ржут. Весело им, ровно не в заключение, а в санаторию какую прибыли.
— А тебе, тетя Васена, жалко, что им весело? — заметила Даша Куликова. — У тебя одной грехов больше, чем у них всех, а ты ведь тоже слез не льешь? Ты небось только и плакала, когда твою «дачку» реквизнули?
В ответ на слова Даши Куликовой тетя Васена только усмехнулась.
— Не к месту вспомнила, — спокойно ответила она.
— Куда же их размещать будут? — спросила надзирательницу женщина неопределенного возраста с цветным бело-розовым шарфом на шее. На ее бело-розовом, в тон шарфику, слегка припухшем лице, обрамленном светлыми кудряшками, странно и чуждо выделялись старые, цепкие глаза — много видевшие и много познавшие.
Эти глаза казались взятыми с другого лица — такого же старого, холодного и жестокого. Но обладательница их, словно сама хорошо понимая несоответствие младенческого цвета кожи, наивных и легких кудряшек и пухлых, маленьких пальчиков с этим тяжелым и холодным взглядом, умело прятала свои глаза, почти никогда не глядя прямо в лицо собеседника. — Гражданка дежурная, — торопливо продолжала она, — прошу учесть: у меня в бараке только девять мест, да и то на верхних нарах. Только девять, а их, учтите, кажется, больше сотни…
Маша Добрынина насмешливо покосилась на старосту 3-го барака:
— Ты, Гусиха, зря волнуешься — не доверит тебе капитан пацанок. Ты из них за две недели первоклассных аферисток сделаешь.
Светло-голубые глаза Гусевой на миг остановились, перестали бегать. Она задержала взгляд на Маше:
— А что бы ты из них сделала, Соловей? Карманщиц?
— Опять сцепились? — степенно произнесла тетя Васена. — Чего вы только поделить не можете?
В это время тяжелые створки ворот медленно распахнулись. Теперь только какие-то семь шагов отделяли тех, кто находился по ту сторону высокой ограды, от черты, которую они должны были переступить через несколько минут. Там, за оградой, неподвижно дремали леса, тронутые золотом осени; под низкими лучами заходящего солнца поблескивали рельсы, убегающие за поворот полотна; слышались протяжное мычание коровы и детский голос, ласково уговаривающий: «Манюся, Манюся, иди домой». Там была воля.
А здесь, в зоне, стояли низкие, побеленные известью бараки, вдоль стен которых тянулись узкие полоски земли, засаженной уже увядающими цветами. Кое-где были разбиты клумбы и виднелась зеленая трава, но нигде не росло ни одного деревца, ни одного куста — все было плоским, обнаженным, подогнанным под одну линейку: и чистые бараки, и чистые дорожки, и добела выскобленные деревянные скамьи, аккуратно расставленные у бараков на равном расстоянии. И все это было замкнуто четырьмя высокими стенами плотно стоящих рядом крепких круглых бревен, сверху которых тянулась колючая проволока. И с ближней к воротам вышки равнодушно смотрел на стоящих по ту сторону невидимой черты пожилой стрелок с автоматом, повешенным на груди. И на какие-то мгновения в рядах новоприбывших наступило молчание. Ни возгласа, ни смеха, ни веселых, бесшабашных выкриков.
Встречающие «новеньких» женщины тоже притихли. Может быть, потому, что они увидели перед собой в эту минуту растерянных и оробевших девчонок. В наступившей тишине раздался негромкий, знакомый заключенным голос капитана Белоненко.
— Товарищ комендант, — сказал он, — вводите людей в зону.
— Поднять вещи! — зычно скомандовал комендант, и ряды зашевелились, кто-то опять засмеялся, кто-то крикнул: «Ку-ка-ре-ку!».
— Женщины, освободите дорогу! — крикнула черноглазая вахтерша, которую все звали «Вишенкой». — Отойдите от ворот! Куликова, Добрынина, давайте назад!
Капитан Белоненко сказал что-то стоявшему возле него работнику конторы — пожилому мужчине с наголо остриженной головой. Тот взял со скамейки, стоявшей у проходной вахты, пачку пакетов и пошел к небольшому зданию, расположенному в глубине зоны. Прибывшие медленно входили в ограду, с любопытством разглядывая все, что теперь окружало их.
— Что же вы, начальнички, не написали на своем загоне «добро пожаловать»? — дерзко крикнула девушка лет пятнадцати с золотисто-рыжими кудрями и карими, в светлых искорках глазами.
— Дядя, а дядя! — подхватила ее соседка слева — маленькая, черненькая, вертлявая девчонка, весело поглядывая на коменданта Свистунова. — Почему ты, дядечка, такой грю-у-устный? Недоволен, что хлопот прибавилось? — Она вытянула трубочкой губы и смешно округлила черные, озорные глаза.
Сзади рассмеялись:
— Порастрясем тебе жирок, будь спокоен! Куда только бежать будешь?
— Ничего, девочки, — откликнулась рыженькая. — Я ему «цыганочку» с заходцем спляшу — вся грусть пройдет. Дядя, а дядя, хочешь — сейчас спляшу?
Ворота за ними медленно и бесшумно закрылись, но они, кажется, и не заметили этого. Передний ряд остановился, подчиняясь знаку коменданта.
— Ах, пацаночки! — жеманно сощурив серые в густых ресницах глаза, проговорила стоящая рядом с черненькой девушка-подросток с каштановой косой вокруг головы. — Ну как это мы самое главное забыли? — И, оглянувшись на задние ряды, взмахнула рукой: — А ну, три-четыре!
— Здрав жлам, гражданин начальник! Здрав жлам, гражданин комендант! — дружно и звонко отчеканили новенькие, став по команде «смирно».
Вишенка поспешно отвернулась, и губы ее задрожали от сдерживаемого смеха. Другая надзирательница откровенно улыбнулась. Круглое, с широкими светлыми бровями и такими же ресницами лицо коменданта Свистунова покраснело. Он нахмурился и взглянул на капитана Белоненко, который с живейшим интересом всматривался в своих новых воспитанниц.
Маша Добрынина шепнула Куликовой:
— Начинается цирк…
Среди встречающих прошелестел, но тут же смолк сдерживаемый смех.
Белоненко подождал, когда наступит тишина, и негромко ответил девушкам:
— Здравствуйте. И уж если вам так хочется, то для начала — добро пожаловать. А дальнейшее будет зависеть только от вас. Я хотел бы, чтобы вы так же дружно работали, как только что приветствовали меня и коменданта Свистунова… Сейчас, — после маленькой паузы добавил он, — вас поместят в карантинном бараке, где вы пробудете три дня. Потом вы будете переведены в специально отведенный для вас барак, и мы назначим вам бригадира.
По всей вероятности, вам предстоит пробыть на этом подразделении неделю-другую — до тех пор, пока для вас не подготовят совершенно отдельную от взрослых детскую колонию. А пока придется жить и работать здесь.
— А какая работенка будет, начальничек?
Да не очень трудная, — чуть усмехнулся Белоненко, — Будете вязать варежки. Для фронта.
— Варежки?
— Варежки! Ха-ха-ха! Что придумал, начальничек! Что же это мы, в богадельню приехали?
— Нас сюда привезли не работать, а срок отбывать! — выкрикнули из задних рядов. Белоненко чуть-чуть поморщился, и густые, темные, почти сходящиеся у переносицы брови его слегка дрогнули.
— Это уже я до вас сто раз слыхал, — сказал он. — Надо бы вам что-нибудь новенькое придумать… Времени ведь хватало, пока сюда ехали. Ну-ка, вот ты… — он безошибочно угадал ту, которая выкрикнула обязательную дня «блатного мира» формулу. — Подай-ка сюда. Да, да, вот ты, в синей косынке. Что прячешься за спины?
Девушка с худым некрасивым лицом нехотя вышла из рядов и стала перед начальником лагпункта. Ее крупные, привыкшие к работе руки неловко теребили конец старого синего платка. Капитан оглядел ее нескладную фигуру и остановил взгляд на руках.
— Из какой местности? — коротко спросил он.
Девушка подозрительно взглянула на него и отвела глаза.
— А что?
— Родители колхозники?
— Что вы меня о родителях спрашиваете? — зло ответила девушка. — Были колхозники, а теперь, может, на немцев батрачат… Это вы все здесь отсиживаетесь, бабьи подолы охраняете! — Голос ее, грудной и мягкий, постепенно повышался. — Я вам здесь все равно работать не буду! Сажайте сразу в изолятор, если только право имеете!
— На что право? — спокойно спросил Белоненко.
— В кондей сажать, — грубо ответила она.
— А почему ты решила, что мы не имеем права посадить в изолятор того, кто не подчиняется правилам внутреннего распорядка?
— Кого хотите сажайте, а нас — не имеете права. Мы — малолетки.
— Тебе косить приходилось? — спросил Белоненко.
— Я еще вас научу… — буркнула девушка.
— А картошку окучивать? А коров доить? Поросенка дома держали?
Девушка отвернулась.
— Ну, так для тебя варежки вязать — пустячное дело, — сказал Белоненко. — А не будешь работать — посажу. У нас в помещении изолятора сухо, тепло и светло. Только, конечно, на окнах решетка, а на двери — замок. Ну и пайка соответствующая. У тебя какой срок?
— Я этот срок и на нарах отбуду, — не поворачивая головы, ответила она.
— Ну а все же?
— Год припаяли. Как-нибудь отлежусь на боку…
— Целый год — на нарах? — капитан удивленно поднял брови. — Неужели выдержишь? Круглые сутки будешь лежать и смотреть в потолок?
— А что? — Девушка подняла на него угрюмые глаза. — Вот и выдержу. А кормить обязаны, — упрямо добавила она.
— Отказчики от работы у нас получают кипяток и триста граммов хлеба. Да и это следует убавить. Ленинградцы и этого не имеют. — Брови Белоненко слились в сплошную черту, и в голосе его уже не было ни мягкости, ни улыбки. — Что же касается «обязаны», то тебе государство ничем не обязано, а ты у него кругом в долгу.
— Сонька, сдавайся! — негромко, но раздельно произнесла девушка, стоявшая в последнем ряду. — Твоя карта бита.
Все, и в том числе капитан, взглянули на девушку. Черный вязаный платок был накинут на голову, и из-под платка на лоб, на плечи падали и струились волосы необычайного, почти серебряного цвета. Девушка заметила общее внимание, скользнула равнодушным взглядом по лицу Белоненко, пожала плечами и высокомерно подняла свою красивую головку. Легкие тени лежали у нее под глазами, отчего они казались густо-синими, почти черными. На ней была изрядно помятая синяя в складку юбка и ярко-красная вязаная кофточка с глухим воротом. Ничего, кроме отчужденности, нельзя было заметить на ее тонком личике. Казалось, она не замечает ни высокой ограды с проволокой, ни вышки со стрелком, ни толпящихся в десяти шагах заключенных женщин. Она равнодушно отвела глаза от Белоненко, и вдруг взгляд ее встретился с пристальным, упорным взглядом Маши Добрыниной.
Только одно какое-то очень короткое мгновение девушки смотрели друг на друга, потом новенькая неторопливым движением руки надвинула черный платок ниже на лоб и отвернулась.
Маша Добрынина стиснула локоть Куликовой.
— Чайка это… Слышишь, Червонная? Чайка… — сдавленно прошептала она.
— Врешь… — в смятении проговорила Куликова. — Ведь Санька писал — она отца поехала искать.
Маша не ответила, зачарованно глядя на девушку в черном платке, о которой в каждом письме писал ей брат.
— Правда, она, — тихо сказала Даша Куликова. — Ее и не зная узнать можно. Красивая…
— Она и меня узнала, хоть ни разу не видела. Фотокарточка у матери на стенке висела. Вот она и узнала. Только, слышишь, Червонная, никому ни слова про это. Потом пройдем к ним в барак… Может, о братишке расскажет.
— Ну, так вот, Соня, — услышала Маша голос Белоненко, — на работу я тебя приглашать не буду. Хочешь лежать на нарах — лежи. Но запомни — коль взялась лежать, то уж — весь срок.
Кивком головы Белоненко приказал Соне вернуться в свой ряд и, уже обращаясь ко всем, сказал:
— Если у кого есть какие-либо заявления, или жалобы, или, может быть, вопросы личного характера, — обращайтесь к коменданту. Завтра у вас будет свой бригадир. Он и займется всеми вопросами вашего устройства.
Белоненко повернулся и пошел к конторе. И вдруг пронзительный плачущий голос взметнулся над рядами новеньких:
— Обокрали! Ой, батюшки, обокра-а-али!
Белоненко остановился. Комендант поспешил к той, что кричала. Маша Добрынина, бригадир Куликова, тетя Васена — все с любопытством поднимались на цыпочки, чтобы рассмотреть женщину, которую раньше никто и не заметил. Она стояла в самом последнем ряду, вместе с тремя тоже немолодыми женщинами, одетыми в лагерные телогрейки и черные длинные юбки. У всех трех головы были повязаны темными платками, плотно закрывающими лоб и подбородок. Та, которая кричала, что ее обокрали, была одета в добротный жакет, поверх которого, несмотря на теплую погоду, был накинут шерстяной клетчатый платок.
— Шалашовки, паразитки, отдавайте мешо-о-ок! — пронзительно визжала она, бросаясь то вправо, то влево, придерживая на плечах сползающий платок. — Отдайте, паразитки! Отдайте мешо-о-ок!
Последний слог прозвучал на неожиданно басовых нотах, и это было так смешно и такие вязалось с высоким регистром начального слога, что все рассмеялись. А женщина, тощая, бесцветная, с проступившими на лице капельками пота, размахивала руками перед самым носом коменданта.
— Ме-шок! Ме-шо-о-ок! — на двух различных нотах кричала она в лицо коменданту. Свистунов остолбенело посмотрел в разинутый рот женщины. Казалось, что в ней сидят два человека: один, маленький и жалкий, тоскливо тянет первый слог: «ме-е-е…», а второй, большой и толстый, заканчивает грозным басом: «шо-о-ок!».
Все вокруг стали неудержимо смеяться. Кто-то в восторге повторил: «Ме-шо-о-ок!» — и так удачно, что это вызвало новый взрыв хохота.
Комендант очнулся.
— Прекратить безобразие! — гаркнул он и сразу покраснел. — Расходитесь по баракам! Куликова, — накинулся он на стоявшую ближе всех к месту происшествия Дашу, — веди бригаду в столовую! А ты не ори, словно бы тебя режут, — повернулся он снова к владелице пропавшего мешка. — Какой он из себя, этот твой мешо-о-ок?
Вокруг уже не смеялись, а стонали и визжали от восторга: сам не заметив, Свистунов в точности повторил интонации женщины. Даша Куликова замахала руками и, вытирая выступившие от смеха слезы, бросилась к своей бригаде.
— Ох, но могу, не могу! — повторяла она сквозь слезы. — Свистун-то наш… Надо же такое… ну просто театр… Ох, не могу!
— Смеетесь? Издеваетесь?! — дискантом взвизгнула потерпевшая. — Потворствуете? Я жалобу писать буду! В Управление! Я… я…
— На, клуша, подавись своим сидором! — девушка с рыжими кудрями раздвинула своих подружек и швырнула к ногам женщины наполовину пустой вещевой мешок. — Кому они нужны, твои тряпки, лягуша болотная! Кончайте, девчонки, базарить, пошли в барак новоселье праздновать. Да и жрать хочется… — Она пнула ногой мешок и отвернулась от женщины, которая обеими руками схватила свое обретенное сокровище. И вдруг руки ее разжались, мешок упал на землю. Женщина остолбенело заморгала глазами и судорожно глотнула воздух.
— Пустой! — прохрипела она.
Комендант нетерпеливо кивнул черноглазой дежурной:
— Веди этих четырех в баню, а потом — к Гусевой в третий барак. Они без карантина, со швейного — отказчицы. Тьфу! — сплюнул он в сердцах. — До сих пор в ушах звон стоит! Да не хрипи ты, — прикрикнул он на обладательницу мешка, — Разберемся. Куда оно денется, твое барахло, если его не успеют за зону передать?
Любопытные постепенно расходились. Куликова увела свою бригаду в столовую. Новенькие опять разобрались по четыре.
— Пойдемте, — сказала Вишенка женщинам. — Мы вас от них отдельно поместим. И вещи твои найдем.
— Шаль кашемировая… сухарики… О господи… — бормотала женщина, снова ощупывая мешок. — С ними, окаянными, разве можно человека рядом держать? И за какие только грехи меня господь сюда направил? Жила себе на швейном…
— Нечего было от работы отказываться, — сердито проговорила Вишенка.
— Так ведь праздник святой был… спас… — заискивающе говорила хозяйка мешка. — А эти, — кинула она косой взгляд на девчонок, — поверите, гражданка дежурная, всю дорогу измывались, пока сюда доехали. Сначала места на давали, потом воду в окно выплеснули. Молебны устраивали, панихиды пели, над сестрами, паразитки, насмешки строили…
— Над сестрами? — удивилась дежурная. — Это все три — твои родственницы?
— Во Христе, во Христе сестры… — закрестилась женщина, поддерживая левой рукой свой багаж.
— Ну, пошли, — деловым тоном сказала Вишенка. — И вы… сестры, тоже давайте. Семь часов, ужинать пора.
— Семь?! Ахти, батюшки… Уже запоздали, господи прости… — торопливым шепотом произнесла одна из «сестер», и сразу все три, как по команде, опустились на колени, повернулись лицом к востоку — как раз туда, где на чистом вечернем небе четко вырисовывалась вышка с дежурным стрелком наверху. Кладя земные поклоны, они мелко-мелко крестились и скороговоркой бормотали невнятные слова.
Вишенка широко открыла глаза.
— Это вы что? — с недоумением произнесла она.
— Вот так всю дорогу! — крикнула черненькая девчонка, проходя мимо молящихся. — Всю дорогу, гражданка дежурная, бормотали и носом в нары тыкались. Теперь вы их не остановите, пока из них вся дурь не выйдет. Эй вы, упокойницы! Что на стрелочка молитесь? Не спасет, не надейтесь!
— Лучше расскажите, как листовочки переписывали да немцев ждали! — поддержала подругу рыженькая. — Видели мы таких молитвенниц! Еврейских ребятишек фашистам выдавали, сволочи!
— Ладно, Векша, хватит тебе, — остановила подружку девочка с косой вокруг головы. — Ну их к черту, этих божьих одуванчиков. В вагоне надоели.
Девушки прошли мимо, возглавляемые надзирательницей и сопровождаемые усталым комендантом.
Капитан Белоненко взглянул на Машу Добрынину, провожавшую пристальным взглядом девушку в черном платке.
— Узнала, Добрынина? — спросил он.
Маша молча кивнула головой.
— Я тоже узнал, — сказал Белоненко. — Брат твой про нее в каждом письме писал. Красивая девушка, — задумчиво добавил он.
— Санька ее, как сестру, жалел… — тихо сказала Добрынина. — Как же это получилось, гражданин начальник? — подняла она на Белоненко темно-синие, ставшие теперь печальными глаза. — Как же это могло получиться? Ведь не разрешал же он ей воровать…
— Ты ко мне зайди, Добрынина, попозже, — не ответив на ее тоскливый вопрос, сказал Белоненко.
— Хорошо, гражданин начальник.
Медленными шагами она направилась к своему бараку, три черные фигуры все еще кланялись сторожевой вышке, откуда на них посматривал озадаченный стрелок.
Вишенка, еле сдерживая нетерпение, ждала, когда отказчицы закончат свои молитвы.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления