Онлайн чтение книги За синей птицей
Глава шестая. «По щучьему велению»

— Девки, гляньте! Малолетки на перековку пошли! — таким возгласом было встречено в столовой на следующее утро появление бригады номер четыре.

— С таким бригадиром перекуешься… Эта почище Эльзы-немки будет.

— Да не бреши, девчонка она хорошая, грамотная. Книжки им читает.

— Она сама тоже из блатных. — Это сказала Нюрочка. — Эй, Воронок, куда тряпки дела, что у монашек забрала? За зону, что ли, уже спустила или здесь затырила?

Марина проходила мимо Нюрочки с подносом, уставленным мисками. Словно случайно, Нюрочка загородила ей дорогу и, в упор взглянув на Марину черными без блеска глазами, сказала, понизив голос:

— Имей в виду: хоть ты и образованная, а если будешь моему мужику мозги крутить — ошпарю в бане. Всю свою красоту потеряешь.

— Пропусти! — резко сказала Марина. — Мне нужно бригаду кормить.

— Иди, черт с тобой, но слова мои запомни…

— Ты чего к ней вяжешься? — раздался за спиной Марины низкий, чуть грубоватый голос.

Это была Даша Куликова, по кличке «Червонная Дама». О ней говорили, что воровать она начала чуть ли не с восьми лет. Два раза уходила из воровского мира — «завязывала», имела мужа — хорошего парня, ребенка… Но получалось так, что прежние ее «друзья» угрозой и шантажом заставляли ее возвращаться. Теперь Даша отбывает срок по третьей судимости. На лагпункте ее уважали и побаивались. Работает она бригадиром сельхозбригады. Марина слышала, что из-за этого бригадирства Даша Куликова выдержала схватку с Любкой Беленькой — одной из самых яростных защитниц «законов преступного мира». Любка нигде не работала, начальники лагподразделений старались от нее избавиться, поэтому она то и дело переезжала с одного лагпункта на другой. С Дашей они встретились в теплушке, и если бы не вмешательство конвоира — иметь бы Куликовой еще один срок — за попытку к убийству. Она бы, конечно, придушила Беленькую, которая назвала ее самым оскорбительным именем. Оскорбительным не только для воровки, но и для человека и женщины. Любка «предъявила» Даше претензии от имени всего воровского мира лагеря: не смей работать бригадиром. Но Куликова была не из тех, чтобы Любка могла ее запугать. «Прежде чем ты меня, падла, попробуешь „завалить“, я тебя, как крысенка, придушу». Конвоир услышал в женском отделении приглушенную возню и вовремя открыл дверь: Даша Куликова — «Червонная Дама» — ожесточенно «трясла за грудки» Любку Жигулеву, которую весь лагерь знал по кличке «Беленькая». Женщины, находившиеся в купе, забились в дальний угол, боясь пикнуть.

Любку пересадили в служебное помещение, а Даша Куликова сразу же по прибытии на новый лагпункт немедленно была посажена новым своим начальником в карцер. Начальник был не склонен разбираться в мотивах, заставивших Куликову нарушить лагерный режим и учинить мордобой в теплушке. О том начальнике Даша Куликова отзывалась коротко: «Чурка с глазами». Потом Дашу направили к Белоненко, где она сразу же попросила капитана дать ей бригаду: «Чтоб было по-моему, а не по-ихнему», — заявила она.

— Я тебя спрашиваю, что ты вяжешься к ней?

Куликова легонько взяла Нюрочку за плечи и, сделав общеизвестный жест коленкой, заставила ошеломленную бабенку пробежать по инерции несколько шагов.

— Лягуша накрашенная. За мужика отца с матерью продаст… А ты плюнь ей в рожу, если будет лезть со своим Мишанькой.

Даша подошла к столу, где сидела бригада Вороновой, и, найдя Лиду Векшу, что-то шепнула ей. Лида поднялась из-за стола, и обе они направились к двери.

— Ты куда, Лидка? — окликнула ее Маша.

— Со мной пойдет. Дело есть, — отозвалась Куликова.

Завтракали с аппетитом.

— Вот как…. Что значит попоститься. Всё уминают, — одобрительно сказала Маша. — Видно, все тряпочки кончились — менять нечего.

Марине было уже известно, что, несмотря на все запреты, на обыски, обязательные при выходе бригад за зону и при возвращении в зону, на строжайшее запрещение выносить с территории лагпункта вещи «с целью обмена на продукты», этот обмен происходит чуть не ежедневно. Как удавалось бригадам, работающим за зоной, обманывать бдительность дежурных, какие тайные тропы они находили для того, чтобы где-то там в лесу или на картофельном поле, под носом у стрелков, встретить «вольняшку» — какую-нибудь тетку из соседней деревни — и получить от нее стакан самосада или пол-литровую банку пшена, — для неискушенной Марины Вороновой было тайной.

Заметив, что Лида вышла из столовой с Дашей Куликовой, она спросила Машу, не собирается ли рыженькая Векша произвести очередной обмен и не даст ли это возможность двум-трем девчонкам опять не явиться к обеду или к ужину.

Маша махнула рукой:

— Какие там у них тряпки! Спасибо, что их здесь одели-обули… Нечего им менять. А воровать по баракам… это им только раз удалось. У нас дневальные — как милиционеры на этот счет. Да и не пойдет Дашка на «темные» тряпки.

«Темными» в лагере называли ворованные вещи — это Марина уже знала.

В столовую пришла опоздавшая бригада, начался спор из-за столов, потом надо было раздавать кашу — по распоряжению капитана несовершеннолетним с сегодняшнего дня будет даваться к завтраку дополнительное блюдо — ложка каши или котлета, больше похожая на лепешку, слегка подсушенную в духовке, чем на изделие из мясного фарша. Кстати, «котлеты» были тоже из каши.

Неожиданное подкрепление вызвало оживление среди девчонок, они даже крикнули «ура!», и Марина забыла о Лиде Векше и Даше Куликовой.

А бригадир сельхозбригады говорила тем временем Лиде:

— Вот так, детка… Поняла? Но чтоб Маше Соловью — ни слова. Если догадается — все пропало. Мы же в дурочках и останемся. Дело это надо провернуть тонко… Бегайте туда осторожненько. Поняла, где местечко?

— Так ведь все равно узнают, — возразила Лида, но лицо ее уже сияло от предвкушения будущей операции.

— Факт — узнают! Да уже поздно будет — хочешь узнавай, хочешь нет, а дело сделано. Ну, иди, девочка, да смотрите, чтоб дело выгорело.

Лида уверила Куликову, что все поняла и «дело провернут на все сто», подпрыгнула от удовольствия и побежала обратно в столовую, где только что произошел небольшой инцидент, не замеченный ни Мариной, ни Машей, но имевший свои последствия, когда бригада, доев «котлеты», стала проталкиваться к выходу.

Там всегда была толкучка, и, конечно, Марина не обратила внимания на то, что Нюрочка была каким-то образом оттерта от своих группой девчонок и ее, стиснутую со всех сторон, вытолкали на крыльцо, где снова окружили и прижали к стенке — буквальным образом. Лида Векша подбежала к крыльцу в тот момент, когда ее приятельница Нина, придерживая Нюрочку руками у стены, спрашивала ее сладким голосом:

— Значит, тебя Анной Петровной звать?

Нюрочка беспокойно озиралась — чуяла недоброе, хотела освободиться от тесного кольца девочек, но они стояли «мертво», и кто-то еще предупредил: «Не вздумай пикнуть — хуже будет».

— Мы же с тобой, Анна Петровна, по-хорошему… — ласково мурлыкала Нина Рыбка. — Ты хоть и назвала нас подзаборницами и побирушками, но мы тебе худого не желаем… Девочки, кто слышал, как Анна Петровна подошла ко мне и прошипела, что мы подзаборницы и побирушки? Все, девочки, слышали, верно? Видишь, Анна Петровна, все пацанки слышали, все подтверждают…

— Отвяжись ты от меня, пропусти… — на лице Нюрочки через румяна проступил пятнами естественный румянец.

— Так нам с тобой чикаться тоже времени нет. Мы хотим тебе пару ласковых сказать, чтоб ты до конца срока помнила, какие мы подзаборницы, — это раз. И чтобы бригадира нашего не цепляла — это два. Кипяточек в бане не только в твоей шайке будет, это ты тоже учти…

— Рыбакова! В чем дело? — услышала Лида голос Марины. — Что вы там столпились на крыльце?

Воронова хотела пробраться к ним, но в дверях теснились женщины из других бригад, а Нюрочки, прижатой к стенке, Марина не видела. Зато Лида Векша моментально поняла, что к чему, и активно вмешалась в действие.

— Вы ее подталкивайте, подталкивайте… Вот сюда, сюда, — азартно командовала она, — мы сейчас ей морское купанье устроим…

— Я тебя хотела предупредить, Анна Петровна, что насчет Мишки-парикмахера ты напрасно хлопочешь и убиваешься… — продолжала Рыбка и, заметив сигналы Векши, чуточку потеснила Нюрочку влево, туда, где перила, огораживающие высокое крыльцо столовой, были сломаны. — Я тебе по-честному скажу, что Мишанька вчера вечером мне делал предложение. «Ты, говорит, молоденькая и хорошенькая, а эта старая раскрашенная стерва мне надоела…» И еще велел Мишанька, чтобы ты ему к вечеру кило масла и котелок пшенной каши приволокла…

Все получилось вполне естественно: девчонки освободили выход из столовой, на крыльцо стали выходить женщины. Они потеснили девчонок, те подтолкнули Нюрочку, потом Нина сделала рукой легкое движение, и Нюрочка, потеряв точку опоры, плюхнулась с высокого крыльца в большую лужу.

— Счастливого плаванья!

— Пиши нам, тетенька!

— Привет Мишаньке!

Девчонки сбежали с крыльца и увидали перед собой коменданта.

— На работу, девушки? — спросил он. — А бригадир где?

— На работу, гражданин комендант!

— Мы теперь перековались! Сегодня норму дадим.

— А бригадир — вот она! Маришка, тебя комендант спрашивает.

Нюрочка тем временем успела подняться. Вид у нее был плачевный. Зоркий взгляд коменданта подметил и странную позу Нюрочки, стоявшей в луже с растерянным видом, и грязные лепешки, облепившие ее телогрейку, и брызги грязи на лице, и руки, с которых стекала серая жижица.

— Что это с тобой, Якунина?

— Она, гражданин комендант, грязевые ванны принимает… Есть такие — Сочи — Мацеста, без пересадки от самой Москвы.

— У нее котелок упал, вот она за ним и полезла…

Комендант подозрительно покосился на девчонок, особенно на Лиду Векшу, стоявшую ближе всех и сиявшую радостной улыбкой.

— За каким котелком? — строго спросил он Лиду.

— За обыкновенным, гражданин начальник, — с готовностью ответила та. — Несла Мишке-парикмахеру пшенную кашу и оступилась. Знаете — как ворона на дереве: каркнула, а котелок, то есть сыр, выпал. А вот и бригадирша наша! Маришка, так мы в цех пошли.

И они шумной гурьбой направились к производственной вахте.

Ничего не подозревавшая Марина услышала, как Свистунов придирчиво допрашивает Нюрочку:

— Где у тебя котелок, Якунина? Ты что, не знаешь приказа начальника лагпункта — всю личную посуду ликвидировать в целях санитарии. Опять по баракам будете заразу разводить?

— Да нет у меня, гражданин комендант, котелка, — чуть не плача оправдывалась Нюрочка. — Сами посмотрите — где он здесь может быть…

— Я тебя знаю, — комендант нахмурил светлые, чуть заметные брови, и лицо его покраснело. — Знаю все твои штучки. И предупреждаю последний раз: увижу тебя рядом с Глебовым — отправлю на штрафной. Забыли, где находитесь! Любовь развели! А котелок чтоб через десять минут был у меня на вахте. Все, отправляйся!

— Я вам нужна, гражданин комендант? — обратилась к нему Марина, терпеливо дожидавшаяся конца этой сцены.

Комендант посмотрел вслед Нюрочке, торопливо уходящей от места происшествия, и сказал:

— Подозрительно все это — с лужей… Вы не в курсе?

— Я ничего не видела. Они вышли из столовой раньше меня.

— Ну ладно, ладно, идите в цех. Сегодня будут работать?

Марина вздохнула:

— Кто ж их знает, гражданин комендант? Вчера целая история была…

— Знаю. Раскол произошел. Ну, так этого надо было ждать. Желаю удачи.

Марина ушла, а комендант, постояв немного, направился к начальнику лагпункта, который вызывал его для разговора, имеющего непосредственное отношение к заключенной Якуниной и ее «дружбе» с заключенным Глебовым. Три дня назад капитан предупредил коменданта, что надо принимать серьезные меры для прекращения этой «дружбы», а вчера вечером дежурная надзирательница показала Свистунову рапорт, который должна была отнести начальнику. В рапорте Васильева сообщала, что в «кабинке», где работал Глебов, ею была обнаружена «темная бутылка с запахом водки», а от заключенной Якуниной, которую Васильева встретила по дороге, тоже пахло водкой. Дежурная предполагала, что Нюрочка возвращалась со свидания и что еще бы немного — и она захватила нарушителей режима с поличным. Комендант шел к начальнику, раздумывая, как бы это ускорить разлуку осточертевшего ему наглого и развязного Мишки Глебова с вертлявой и пронырливой его возлюбленной.

Когда Марина со своей помощницей проходила через производственную вахту, с ними поздоровалась Эльза Клейнтер.

— Подожди, Соловей, надо пару слов сказать… — И она отвела Машу в сторону. Марина пошла в кладовую, где ее уже ждала Вартуш. Получив шерсть по весу, крючки и спицы по счету, они пошли в цех.

Там царило веселое оживление. Вокруг Лиды собралась большая группа девушек, все были очень возбуждены, но, когда заметили Марину, поспешно разошлись по своим местам. А Лида Векша направилась к Марине, держа в руках изрядно потрепанную книжку.

— Вот, Мариша, Галя Чайка книгу в библиотеке достала. Говорит, здорово там интересно. Про фею, как в нее влюбился молодой парнишка, и как она над ним насмеялась и он от любви зачах. Ты давай читай — вся бригада просит, а мы будем вязать. Дадим норму — как из пушки! Верно, девочки?

Девочки дружно крикнули:

— Ве-ерно!

— Сначала надо работу раздать, — сказала Марина, — и посмотреть, кто умеет вязать, а кто нет. Поднимите руки, кто не умеет вязать?

К удивлению Марины, не поднялась ни одна рука.

— Вы что же, все умеете? — недоверчиво посмотрела она на своих питомиц.

Послышался приглушенный смех, а Лида поспешно сказала:

— Все умеем, Мариша. Будь спокойна. Хоть не очень хорошо, но умеем. И я, и Рыбка, и вон Галя Чайка…

Взгляд Марины проследил за рукой Лиды и задержался на Гале Светловой, сидевшей немного в стороне от остальных, у окна. Светлова заметила это и отвернулась.

— Будет сегодня норма! — повторила Лида.

— Сомневаюсь… Ну, да дело пока не в норме. Хоть работать начинаете, и то ладно.

Девчонки подходили к столу, получали от Марины клубки шерсти, а Вартуш подбирала им спицы или крючки.

— Ах, какие сознательные стали, — тихо посмеиваясь, говорила Вартуш. — Смотрю на вас — душа радуется… Сколько сегодня сделаешь, Клава-джан? — спросила она у Смирновой.

— А сколько потребуется, столько и дам! — блеснула черными глазами Мышка. — Вчера нам капитан что говорил: вы девушки сознательные, умные, и руки у вас золотые… И если, говорит, захотите…

— Что врешь? Ничего он этого не говорил.

— Тебе не говорил, а мне говорил!

— Что тебе вчера можно было говорить, когда ты каждую минуту по пять раз чихала.

Вошла Маша и, задержавшись в дверях, обвела глазами всех, кто сидел и стоял в комнате.

— Так… — сказала она и прищурила глаза. — Так, значит…

— А мы сегодня норму дадим! — с вызывающим видом сказала ей Мышка.

— Все треплетесь, — отрывисто бросила Маша. — Не надоело еще?

— Машенька, Соловушка, не сердись, тебе не идет, — нежно проговорила Нина Рыбка. — Скажи лучше бригадиру, пусть книжечку читает. И ей спокойнее, и нам польза…

— Смотрю я на тебя и думаю: почему тебя Рыбкой прозвали? Лисичкой надо было…

— Хотели назвать Лисичкой, — проворковала Нина, — да вот только вороны подходящей рядом не было. А какая же лиса, если нет вороны с сыром?

Это почему-то до такой степени рассмешило девчонок, что они все, даже Галя Чайка, стали неудержимо смеяться, повторяя: «вороны не было…», «лиса…», «сыр!».

— Не к добру развеселились, — предостерегающе сказала Маша, когда они немного успокоились.

«Истерички… — подумала Марина, — все у них так: от смеха к слезам, от слез к восторгам. Никаких переходов, одни крайности».

Она подошла к Нине Рыбке, чтобы посмотреть, так ли хорошо владеет она спицами, как говорила.

— Ты действительно вяжешь спицами? — удивилась она, видя, как маленькие пальцы Нины набирают «резинку».

— Я могу чем угодно, хоть веником, — Нина подмигнула сидящей рядом Клаве.

— А чего ты ходишь, контролируешь? — Клава недовольно покосилась на Марину. — Не доверяешь, что ли? Сядь, Христа ради, не торчи перед глазами!

— Должна же я посмотреть, кто как работает.

— Ну, посмотрела и иди смотри дальше… А вообще-то сядь да читай про этого парня.

Марина пожала плечами, но спорить не стала. Она обошла всех и убедилась, что плохо ли, хорошо ли, но бригада ее начала свой первый трудовой день.

Сев на свое обычное место у стола, она взялась было за крючок, но Нина Рыбакова снова стала упрашивать, чтобы она начала читать. Марина открыла книгу и, сначала монотонно и невыразительно, а потом все больше и больше увлекаясь, стала читать девушкам о юноше Марко, полюбившем прекрасную фею.

«И даже о таком, как капитан Белоненко, не споют песен и не расскажут сказок… потому что о нем никто и ничего не знает…» — это пришло в голову Марине неожиданно, но, раз вспомнив о Белоненко, она уже не могла не думать об этом человеке. Марина видела перед собой его лицо, в котором, кажется, и примечательного ничего не было, разве только упрямый и смелый росчерк бровей да зеленовато-серые глаза, которые умели быть и внимательными, и холодными, и суровыми, и все понимающими. Она слышала его голос: «…Пробовать вы не будете. Вы будете сразу работать…» Голос звучал требовательно, и глаза смотрели жестко. «Как же все мы допустили, чтобы они стали сбродом?..» Он смотрит на Марину пытливо, и голос звучит словно издалека. «Кем вы считаете себя сейчас?..» «Если через тридцать минут барак не будет приведен в порядок, я выпишу вам трое суток…».

Но какой же он настоящий? Каким он бывает дома?.. Есть ли у него семья? В самом деле, почему она так и не знает, есть ли у Белоненко жена? Кажется, Маша говорила, что у него никого нет, кроме старой тетки.

Марина вздрогнула. Циничные слова хлестнули ее, как удар хлыста. Она вскочила.

— Кто поет?!..

Что-то подвернулось под руку. Марина с размаху ударила этим предметом по столу. Сухой звук прозвучал, как выстрел. Частушка оборвалась. Стало тихо.

— Я спрашиваю, кто поет?

Было во взгляде и голосе бригадира что-то такое, что заставило опустить глаза даже Галю Светлову.

— Если сию минуту тот, кто пел, не выйдет на середину, я ухожу из цеха, — тихо проговорила Марина. — И никакая сила, никто на свете не заставит меня вернуться обратно! — Голос ее зазвенел.

К столу, провожаемая испуганными взглядами, подошла и остановилась перед Мариной Клава Смирнова.

— Выйди из цеха… — Марина собрала всю свою силу воли, чтобы не швырнуть в лицо девчонки дощечку, на которой записывалась выработка бригады. — Выйди… — глухо повторила она.

— Ну что ты распсиховалась… — Клава жалобно моргала темными ресницами. — Чего ты?.. Петь, что ли, нельзя?

— Я тебе говорю — выйди из цеха.

— Да куда ж мне идти? — Губы Клавы задрожали. — Что же мне, на дворе стоять, что ли?

— Где хочешь. Я с тобой в одной бригаде работать не буду. Иди к начальнику и скажи, что я тебя выгнала из цеха и обратно не пущу.

— Подожди, бригадир, — Маша положила руку на плечо Марины. — Давай дыши спокойно. Что тебя так задело? Ну, верно, частушка не того…

— Так ведь все поют такие… — заторопилась Клава, обрадованная поддержкой Маши.

— Молчи! — прикрикнула на нее та. — Соплячка! Марш на место!

Клаву словно ветром сдуло. Она забилась в самый дальний угол цеха, села на пол и поглядывала оттуда на Марину расширенными от испуга и обиды глазами. Кругом глухо зашумели:

— Подумаешь, частушка ей не понравилась!

— Королева какая!

— Взялась бригадирствовать — умей и песни слушать.

— Не нравится — научи другим…

Бесцеремонно растолкав девчонок, вперед вышла Галя Светлова. Все сразу притихли.

— В последний раз, — медленно произнесла она, и глаза ее сузились, а лицо побледнело, — в последний раз чтобы такие номера повторялись. И если еще раз кто-нибудь вздумает повторить такое, то я сложу такую частушку, что до конца срока пальцами будут указывать, да еще на воле позора прихватите… Я ненавижу эту вашу похабщину… Меня рвать тянет. Ни один настоящий вор не будет орать такую пакость. Вы считаете себя воровками, а того не знаете, что если бы Смирнова осмелилась спеть вот это перед ворами, то ей бы язык расписали?!.. На всю жизнь замолчала бы.

Девчонки словно оцепенели.

— Правильно говорит Чайка! — вполголоса произнесла Маша. — Отрезали бы ей воры язык.

Клава закрыла лицо ладошками и съежилась — маленькая, беспомощная. Марина взглянула на нее, и острая жалость полоснула ее по сердцу. И вдруг отчетливо, резко услышала она знакомый голос: «А что мы сделали для того, чтобы они не стали сбродом?».

Галя Светлова повернулась и пошла на свое место. Марина опустилась на скамейку — у нее дрожали ноги. «Что вы сделали для того…».

— Сходи, бригадир, в контору, — раздался над склоненной ее головой вкрадчивый шепот Маши. — Пройди, девочка, прогуляйся… Я потолкую с ними.

Марина послушно встала и, не глядя на притихшую бригаду, вышла из цеха.

Почему? Почему она вышла из себя? Почему ей хотелось ударить эту худенькую, тщедушную девочку? Она сотни раз слышала такие и подобные ей песни, однако это не вызывало в ней чувства, которые можно сравнить только с бешенством.

Марина медленно брела к производственной вахте, мучительно вспоминая всю эту сцену. Да, она ударила бы ее. Доской. Это такая узенькая, гладко выструганная дощечка, заменяющая бригадирам бумагу. Дощечка шириной в ладонь и длиной в тридцать сантиметров. У нее острые края, и если со всего размаху ударить человека ребром…

— Вы что, заболели, Воронова?

Марина подняла голову.

— Гражданин начальник?.. Извините, я вас не видела. — Она остановилась, боясь взглянуть на него и встретить его взгляд. «Он сразу догадается, сразу догадается, что что-то произошло… И будет спрашивать… А что я ему скажу? Выгоняла из цеха… хотела ударить… За что? За похабную частушку?».

— Вы что — заболели?

— Нет… Я здорова… Это просто так…

— Пройдите в стационар. Там вам дадут чего-нибудь. А если не станет легче — отправляйтесь в барак. Я сейчас иду в цех и поручу Добрыниной…

— Нет, нет! — Марина подняла глаза на Белоненко. — Не ходите в цех, не надо! Они сидят и работают. Вяжут. Я просто была удивлена, гражданин начальник, просто не ожидала: оказывается, они все хоть немножко, но умеют вязать… — Марина говорила еще что-то — торопливо, глотая слова, думая только о том, чтобы он не пошел в цех, а уж если пошел, то вместе с ней. — Если вы пойдете туда, то они отвлекутся… Я сейчас вернусь. Мне надо в контору…

— Ну что ж… — протянул он. — Хорошо. Я не буду их отвлекать.

— Там все в порядке, гражданин начальник, — все еще торопилась Марина, — уверяю вас, что они работают. Разрешите мне идти? — И, не дождавшись ответа, она быстро повернулась и почти бегом направилась к проходной. Если бы она оглянулась, она увидела бы, что капитан Белоненко пристально смотрит ей вслед.

В производственную зону она вернулась минут за пять до сигнала на обед. Ей пришлось зайти в контору (а вдруг он заметит, что она бесцельно бродит по зоне?). В конторе, как всегда, нашлось десяток дел: подписать вчерашнюю рапортичку, уточнить списки на получение обуви и выслушать замечания нарядчицы по поводу цифры «20 процентов», стоящей против фамилии бригадира 4-й бригады за вчерашнее число.

Все эти дела отвлекли Марину, и в цех она пришла значительно остывшая от недавней своей вспышки.

— Не сердишься? — рыженькая Векша пошла ей навстречу и взяла за руку. — Ты не сердись, Маришка… Знаешь, какие мы? Чуть что — и орать. А Мышка переживает сидит… Она такая… ну совсем еще пацанка. Соловей нам всем мозги вправила… Ну, и ради тебя тоже…

Это звучало как извинение, и Марина успокоилась. Теперь уже этот инцидент казался ей не столь значительным. Ей не следовало делать замечания в такой резкой форме.

Раздался сигнал на обед. Девчонки шумно отодвигали табуретки, тормошили друг друга, торопились в столовую. Клава уже развеселилась, хотя и поглядывала на Марину с некоторой опаской.

— Я останусь, подсчитаю выработку, — с удивлением заметив на столе порядочную кучку варежек, сказала Марина.

— Без тебя подсчитаю, — Маша отстранила ее. — Иди корми бригаду. Вернешься — запишем выработку до обеда.

Девчонки окружили Марину и потащили ее к двери.

— Пошли, бригадир, в столовку! Мы сегодня заработали баланду.

— А писем нет? — спросила Лида.

— Почта будет вечером…

Кто-то подавил вздох, и все притихли. Нина Рыбакова сказала:

— Они еще не знают наш новый адрес.

— Не все и узнать могут, — глухо проговорила Соня Синельникова.

— И радио выключили… Маришка, почему они радио выключили?

— Комендант говорил — будут читать сводки Информбюро по баракам.

— Кто читать будет? Начальница КВЧ уехала в командировку.

— Девчонки, я знаю, куда она уехала — проверить, как там для нас колонию ремонтируют.

— Интересно, как там наши мальчишки?

Пока обедали, небо затянулось тучами — низкими, по-осеннему тяжелыми. Дождя еще не было, но чувствовалось, что он вот-вот прорвется и зарядит — мелкий, нудный, упорный.

Марина смотрела в окно и думала, что теперь девчонкам не до ящиков. Хочешь не хочешь, а сиди в цехе. Сегодня они работают, а завтра?

— Чайка! — крикнула через стол Лида. — Маришка небось не верит, что у нас будет норма. Скажи ей…

Галина нехотя повернула голову:

— Что я — справочное бюро вашему бригадиру? — Она скользнула по Марине холодноватым взглядом, и какое-то неуловимое, мгновенно исчезнувшее выражение почудилось Марине в ее лице — не то ирония, не то сожаление.

— Ох, и характер у тебя, Галька, — укоризненно проговорила Нина Рыбакова. — Все хочешь, чтобы по-твоему было. А вот представь, — Нина кивнула в сторону Марины, — она еще настырнее, чем ты. На пару с начальничком они из тебя веревочку совьют и в узелок завяжут. Чуешь, что говорю?

— Отстань… — равнодушно отозвалась Галина и, отодвинув пустую миску, вышла из-за стола.

— Не задирай ее, — сказала Марина.

Нина тряхнула головой:

— Ни черта, не развалится. Подумаешь, графиня какая! Получила письмо от отца — должна радоваться и всем девчонкам вслух прочитать, как он там у нее на фронте. А она заберется в свой угол и читает одна.

— Я бы тоже не стала сразу всем читать, — прозвенел голос Мышки. — Сразу никак нельзя. Надо сначала самой… А Гальку ты не задевай, у нее жизнь дала трещину, вот она такая и стала.

— А у тебя — не дала? — вмешалась Соня Синельникова. — Ей отец письмо прислал, — значит, разыскал. Может, посылку пришлет. А мне да тебе и писать некому, и сухариков ждать неоткуда…

Марина не вмешивалась в разговор. Что она могла сказать утешительного этим девочкам, из которых больше половины не знали, где их родители и живы ли они?

— Пошли в цех! — Соня Синельникова перелезла через скамейку и подошла к Марине: — Давай я тебе помогу посуду собирать.

— Мы пойдем, Марина-джан, — сказала Вартуш и пошла к выходу.

За ней пошли все остальные.

— Ты наедаешься, Мариша? — спросила Соня, устанавливая на поднос миски. — Я — нет… Мне все время есть хочется. А где взять? Ни попросить, ни заработать…

— Делай больше ста процентов — добавочный паек получишь. Мне тоже иногда есть хочется… Ну, так что же делать? На воле людям еще тяжелее. Знаешь, что в Ленинграде делается?

— Слышала… А ты, Маришка, пойди к начальнику, спроси: может, он меня в сельхозбригаду пустит. Там они картошку копают.

— Кончили уже…

— А до войны в лагерях, говорят, хорошо кормили, — продолжала Соня, — вон Маша Соловей рассказывает — хлеб не поедали. И ларек был, можно купить хоть сахара, хоть консервов. Селедку давали на ужин, так — представляешь! — на столах оставалась! А камса прямо в бочке стояла — бери сколь хочешь.

Они поставили поднос с мисками на широкий прилавок у раздаточного окна. Соня забарабанила пальцами по закрытому фанерой окошку. Дощечка отодвинулась.

— Чего вам? — спросила повариха.

«Эта небось не голодает», — с неприязнью подумала Марина, глядя на упитанное, розовое лицо поварихи.

— Миски принимайте. — Марина пододвинула поднос к окошку. И вдруг, бросив случайный взгляд в кухню, она увидела Гусеву. Та стояла вполуоборот к раздаточному окну у длинного, добела выскобленного стола и перекладывала что-то из большой эмалированной миски в начищенный котелок из белой жести. Отблеск огня от огромной плиты, заставленной такими же огромными баками, играл на котелке, окрашивая его в нежно-розовый цвет. И лицо старосты было тоже нежно-розовым, и светлые кудряшки тоже светились розовым, и вся она сейчас была такая благодушная, чистенькая, умиротворенная и казалась совсем молодой женщиной и даже хорошенькой. Но вот Гусева повернула голову и встретилась глазами с Мариной. Секунда — и глаза забегали.

— А я думала — все уже пообедали! — сказала она и быстро задвинула сияющий котелок за миску, — Ну, как работается? Как живется на новом месте?

Марина хотела отойти от окошка, но Гусева поспешно подошла с той стороны и, слегка отстранив повариху, наклонилась к Марине:

— Я тут иногда прихожу помогать… Хотите, вас устрою? Дело пустяковое — котлы почистить, помочь плиту растопить, ну и все такое… А за это повар покормит да еще с собой даст…

Марина отвернулась и вдруг увидела перед собой лицо Сони Синельниковой с жадно устремленными глазами туда, вглубь кухни, где на чистом столе блестела эмалированная миска.

— Знаете, — Марина посмотрела на Гусеву, — мне не надо. Хватает… А вот эту девушку — возьмите. Она работать умеет, помогать будет добросовестно.

— Ну что ж… — Гусева взглянула на повариху. — Катя, организуешь?

— Можно, — отозвалась повариха. — Пусть приходит вечером. Работы хватит. Санврач с куском марли во все углы тычется. Полы мыть умеешь?

— Умею! — радостно выдохнула Соня. — У нас дома песком скоблили… Дрова пилить, воду буду таскать.

— Дрова — не надо, — величественно сказала повариха. — Дрова дровоколы пилят. Хозобслуга. Только ты, бригадир, коменданту скажи. А мы не возражаем, — она кивнула головой и направилась к столу.

Соня не сводила глаз с поварихи, а у Марины сдавило горло от острой жалости к этой полуголодной девушке, готовой сделать все, что ей прикажет толстая, упитанная баба, неторопливыми движениями перекладывающая из большой кастрюли в деревянную миску успевшую загустеть кашу.

— Вот, — повариха вернулась к окну и протянула Соне миску. — Ешь пока… — И вдруг полные щеки ее задрожали, она шмыгнула носом. — Ешь, горемыка… — И, повернувшись к Марине, добавила: — Не могу смотреть… Сколько просила начальника — освободи от повара, пусти работать в цех. Душа, говорю, разрывается смотреть, как… — она махнула пухлой рукой. — Так ведь не отпускает. До меня их, поварих, человек восемь сменилось. Все тащат, все хапают. Хочешь, тебе дам?

Марина, красная от смущения и стыда, пробормотала, что нет, она не хочет, сыта…

— Врешь, — сказала повариха, но Марина торопливо отошла от раздачи, успев сказать Соне:

— Я пойду…

Вот тебе и ожиревшая баба! Ох, как мало же еще Марина знает людей, как не умеет разбираться в них!

«Вы еще ничего не знаете… Вот когда вам будет тридцать четыре, как мне…» Да что же это такое? Опять — его слова и его голос? Почему она теперь все время думает об этом человеке? Почему почти не вспоминает милую, родную тетю Дашу, заменившую ей мать? Куда отошла, отступила ее горькая тоска о любимом…

Марина замедлила шаги. О любимом… Что это такое — любить человека? Не тетю Дашу, не друга или приятеля, а другого, ранее незнакомого и до конца не узнанного человека? Знала ли Марина Олега? За что любила? Три месяца знакомства, посещение танцплощадки, теннисного корта, кино… Разговоры о книгах, о жизни… О какой жизни? Что знала она о жизни?

Кто-то осторожно дотронулся до ее плеча.

— Это я, — сказала Соня. — Ты чего вздрогнула? На вот… — она сунула в руки Марины что-то теплое, мягкое, круглое. — Пышка это. С больничного стола. Чего ты убежала? Тетя Катя еж расстроилась. Ешь пышку, теплая…

— Не надо, не надо мне… Зачем это ты?

— Думаешь — покупаю тебя? — Некрасивое лицо Сони опечалилось. — Это ведь тетя Катя… Я хотела тебе каши отнести, а она говорит: возьми вот пышку. Ты ешь, Мариша, не надо свою гордость показывать. Нехорошо отказываться, когда тебе человек кусок хлеба дает.

Марина поднесла пышку ко рту и откусила.

— Правда, как вкусно, — извиняющимся тоном сказала она. — Я тоже иногда очень хочу есть.

— Ты не получаешь посылок?

— Я написала домой, чтобы не смели присылать. Откуда там у нее могут быть посылки? Сама в госпитале работает.

— Мать?

— Нет, тетка. Она меня разыскала и взяла к себе из детдома.

Они подошли к цеху.

— Сегодня будет норма, — сказала вдруг Соня и искоса взглянула на Марину. Казалось, она хотела еще что-то добавить. Но Марина не заметила ни взгляда, ни нерешительного тона Синельниковой.

— Порядок, бригадир! — встретила ее Маша. — Считай! — и пододвинула к краю стола четыре пачки варежек, аккуратно перевязанных шерстяной ниткой. — Сорок штук.

— Сорок? Ты что, Маша? — Марина переводила взгляд со своей помощницы на варежки и обратно. — Это же почти пятьдесят процентов дневной выработки?

— Ну, так ведь уже полдня прошло! Что ты так смотришь на меня? А знаешь, сколько мы сегодня с Варей сделали?

— Сколько бы вы ни сделали — девочки не смогли связать до обеда по одной варежке.

— А вот и смогли! — лукаво улыбнулась Маша. — Знаешь, как в сказке — по щучьему велению, по моему хотению?! Не веришь, так считай сама.

— Что проверять? — вмешалась Вартуш. — Качество самое хорошее. Первый сорт варежки, я проверяла.

Марина пересчитала варежки, связанные в пачки. Сорок штук.

Она пожала плечами и недоуменно оглядела свою удивительную бригаду. Верно — по щучьему велению…

Девчонки были оживлены, перемигивались, пересмеивались, но каждая из них держала в руках спицы или крючок, и Марине оставалось только поверить своим глазам — сорок штук варежек действительно отличного качества лежали перед ней на столе.

— Ну, а теперь давай читай дальше, — сказала Маша. — На них внимания не обращай. Они уже включились на третью скорость, и ты им не мешай. Поняла? На вот книжку. — Она открыла наугад страницу, ткнула пальцем: — Отсюда читай.

— Да подожди ты, Маша, — отстранила книгу Марина. — Я хоть одну варежку закончу.

— Тебе не обязательно, — категорически заявила Маша. — Тебе нужно культурно-воспитательную работу проводить.

— Все-таки я не понимаю…

— Какая ты непонятливая стала. Ну, считай: мы с Варькой по четыре сделали, да Сонька две, да Галина две, да Лида Векша… Сколько ты связала, рыженькая?

— Десять! — звонко откликнулась Лида, и все рассмеялись.

— Врет, — сказала Нина Рыбакова, — это я — десять, а она только пять.

— Какие болтушки! — с досадой проговорила Вартуш. — Зачем так много языком болтаете? Садитесь, слушайте, бригадир читать будет.

— И… смотрите, девчонки, беготню прекратите! — строго предупредила Маша. — Хватит, набегались. Сидите и помалу ковыряйтесь. Пойдем, Варвара, сходим в одно местечко.

— Куда это вы?

— Ну, куда, куда? Известное дело — куда: на пятый километр.

— И я с вами! — вскочила с места Лида Векша.

— Сиди, не черта тебе там делать, — оборвала ее Маша.

Лида послушно опустилась на табуретку и оживленно зашептала что-то на ухо Нине Рыбаковой.

Марина взяла книжку и стала читать вслух.

Звякали спицы, шуршали разматываемые клубки. Все больше темнело в углах, все настойчивее становился шорох дождя за окнами. Маша и Вартуш вернулись.

— Ну как? — с любопытством глядя на них, осведомилась Рыбка.

— Дура ты, вот как! — сердито ответила Маша. — О чем спрашиваешь? Мы на «пятом» были — не понимаешь?

— Ах, на «пятом»! Понимаю… — Лида опять рассмеялась. — Ну вот я и спрашиваю: там починили крышу?

— Починили, отвяжись. Опять, черти, свет задерживают… Ну, хоть коменданту жалуйся.

— А тебе свет зачем? — сказала Соня. — Ты и в темноте вяжешь.

Поработали еще немного. Потом Марина отложила книгу.

— Подсчитаем?

— Уже подсчитала. Пятьдесят две. И еще двенадцать бракованных.

У Маши почему-то было недовольное лицо.

— Я сейчас брак исправлю, — отозвалась от окна Вартуш.

— Разбирай по десять и складывай. — Маша пододвинула к Марине кучку варежек.

— Ты же говоришь — считала.

— Эти — еще нет.

Марина стала пересчитывать варежки, ощущая в душе какую-то неясную тревогу. Что-то здесь неладно… Откуда в первый день такая выработка?

— Сколько, ты сказала? — переспросила она Машу.

— Чего сколько?

— Да варежек же!

— Сколько тебе надо повторять?! Семьдесят штук. Что ты на меня смотришь, словно я тебе что-то должна? Опять неладно? То плакала, что не работают, теперь расстраиваешься, что много сделали.

— Ничего я не расстраиваюсь, а не может этого быть, что у нас такая выработка.

Маша махнула рукой:

— Занудная ты какая-то, бригадир. Эй, пацаночки! — повернулась она к девчонкам. — Споем, что ли? Сонька, давай сюда, ближе ко мне.

Синельникова отложила работу на табуретку и подошла к Маше.

— Споем, Соловей… Только я ваших блатных песен не пою.

— Ладно. Знаю…

Маша села на край стола и охватила руками колено.

мягко и задумчиво прозвучал где-то, совсем не в цехе, а очень-очень высоко, незнакомый Марине голос.

Марина перевела изумленные и растерянные глаза на Соню Синельникову. Это разве она поет, эта некрасивая девушка? И разве этот хрустальный, звенящий звук — это голос Маши Добрыниной?

Кажется, они пели эту песню по-своему — на другой мотив и с другими словами… И вкладывали в нее свою горечь и свою обиду — за неудачную свою жизнь да раннее познание этой горечи, и жаловались кому-то, и просили о чем-то…

Марина сидела, уронив руки на стол, глядя поверх голов поющих… Теперь пели все. И потому, что в цехе совсем стемнело, и лиц не было видно, казалось, что песня звучит сама собой.

Кто-то неосторожно уронил спицу.

Марина очнулась. В цехе было тихо.

— Да… — как в полусне проговорила она и провела ладонью по глазам. «Неужели расплакалась?..».

— Ну как, бригадир? — оживленное лицо Маши склонилось к Марине. — Хорошо поем?

— Ох, Маша! — только и могла выговорить Марина и схватила помощницу за руки.

— Да ладно тебе…

Маша смущенно отвернулась, осторожно освободив свои руки.

— А теперь, девочки, давайте плясать! Лидка, где ты там? Вылезай из угла!

Загремели табуретки, сдвигаемые к стенкам, девчонки вскакивали со своих мест.

— «Цыганочку»! С заходцем!

— Шире круг, пацаночки!

Лида Темникова вышла на середину. Остановившись, она чуть повела плечами и оглядела круг. И сразу же, словно повинуясь ее легкому движению, вспыхнула электрическая лампочка.

— Даешь!

Запели знаменитую «цыганочку» — самую популярную среди жулья мелодию, под которую мастерски бьет чечетку каждый вор. Сначала пели тихо, не разжимая губ. Рыжая головка Лиды поднялась выше, вот она откинула ее назад горделивым, грациозным движением и, чуть заметно перебирая ножками, медленно пошла по кругу. На лице ее застыло высокомерное выражение, глаза были чуть прикрыты длинными золотистыми ресницами, но вся она — тоненькая, изящная, — казалось, дрожала, как натянутая до предела струна.

Ритм становился все быстрее, мелодия звучала громче. Маленькие стройные ножки мелькали все быстрее, чаще.

— Э-эх, чаще, чаще!

Лида отбивала чечетку. Вокруг все хлопали в ладони в такт песни.

— Чаще, чаще!

Откуда у нее, этой простой русской девчонки, столько настоящего, страстного темперамента таборной цыганки? Где подсмотрела она, где научилась этим гибким, вкрадчивым движениям, этой властной, покоряющей надменности жеста и взгляда?

Лицо девушки пылало румянцем, чуть открылись в улыбке губы, а рыжие волосы, как золотое пламя, рассыпались и трепетали на плечах. Она была так хороша сейчас, в ней было столько жизни, столько внутреннего огня, что никто, даже красавица Галя Светлова — стань она рядом, — не смог бы сравниться с Лидой Векшей.

Марина, оторвавшись от плясуньи, взглянула в ту сторону, где на широком подоконнике устроилась Галя Светлова. Взглянула — и словно холодом пахнуло на нее. Галя сидела неподвижно, охватив руками колени, и казалось, она не видит ни пляски, ни оживленных девчоночьих лиц, не слышит звуков голосов, веселых возгласов: «Чаще, Векша, чаще!».

Тонкие брови Чайки были сведены в скорбном изломе, и глаза казались темными, пустыми провалами.

Такие лица Марина видела только в госпитале, когда, сдерживая рыдания, склонялась над распластанным, наполненным одной только болью, одним только страданием телом умирающего.

Лида все еще плясала, к ней присоединились еще трое… И все так же задорно звучал мотив «цыганочки», и все так же метались рыжие волосы Векши… Но Марине вдруг все это показалось не только ненужным, но даже кощунственным.

«Веселимся, пляску устроили… А чему радуемся, когда вокруг одно горе и слезы? Галя Светлова сейчас думает об отце, — безошибочно определила Марина, — и ей совсем не весело, потому что она старше и серьезнее других». Может быть, и Марине надо подумать о человеке, который сейчас, как и отец Галины, находится на фронте, на передовой, где нет ничего — ни солнца, ни неба, а только один свистящий, воющий, громыхающий ужас? Почему Марина не думает о нем? Неужели она не простила ему обиды? И не простит никогда? Но ведь говорят, что любовь все прощает… А может, она никогда и не любила Олега?

И при этой мысли, пришедшей вторично и вначале пугающей, Марину не охватило ни чувство стыда, ни чувство сожаления. Да, значит, не любила, значит, это была не любовь… Но ради чего же тогда она очертя голову бросилась искать избавления от боли, которой, оказывается, и не было?

— Значит, веселитесь? Хаханьки устраиваете? А где же ваша бригадирка? Я сейчас с ней посчитаюсь…

Марина повернула голову. В дверях, вся подавшись вперед, стояла Нюрочка Якунина. Бешенство, решимость и лютая ненависть — вот что увидела Марина в черных, матовых глазах этой женщины. Искаженное лицо ее не предвещало ничего хорошего.

Марина встала, почувствовав не страх, не растерянность, а неожиданно вспыхнувшее чувство озлобления к Нюрочке, в который уже раз пытавшейся задеть самолюбие Марины и оскорбить ее.

— Что тебе надо? — Марина шагнула навстречу Якуниной.

— Ты! Б… образованная! — задохнувшись, хриплым голосом проговорила Нюрочка. — Чем ты ему голову закрутила? Что он о тебе как привороженный бредит? Выгнал меня… Разговаривать не хочет…

Остолбеневшие было девчонки враз закричали, зашумели, бросились вперед к Нюрочке, но дверь снова открылась. В цех вбежала помощница Якуниной, Валя Сидоренкова.

— Нюрка, иди в бригаду! Быстро!

Нюра обернулась:

— Чего тебе? Горит, что ли! На пять минут уйти нельзя?

— Пять! Ты с самого обеда где-то шныряешь, а бригада сиди и жди. Пошли давай, там у нас…

Она не успела закончить — в цех вошли Даша Куликова и Эльза.

«Что это Куликова в зоне?» — мелькнуло у Марины, но сразу же забыла об этом.

Сидоренкова, схватив Нюрочкино плечо, что-то шептала ей на ухо, а потом громко сказала, показывая на Марину:

— Ее малолетки сработали. Вон они, варежки, на столе… Начисто все забрали.

Куликова пошла вперед и загородила собой стол, став лицом к Нюрочке.

— Ну, забрали. — Она спокойно смотрела на Якунину и, словно наслаждаясь ее взбешенным видом, добавила: — Забрали и сдадут сегодня в кладовку. Еще спасибо скажи, что я это местечко им указала, а то ведь могла и коменданта с дежурной подвести.

— Коменданта? — взвизгнула Нюрочка. — А кто б тебе поверил, что это наши варежки? Пойди докажи, что наша заначка! Кто докажет? Ты за зоной работаешь, за своей бригадой поглядывай, а к нам в цеха не лезь.

— Я докажу, — Эльза проговорила это ласковым, почти нежным голосом. — Я докажу, Нюрочка… А другие бригадиры тебе еще темную сделают. Мы за тобой давно следим и вот — выследили ту ямочку за сушилкой, куда ты ворованные варежки затырила. Мы ведь и вправду хотели коменданта туда направить, так вот надо было малолеток выручить…

Марина ахнула. Вот, значит, откуда в ее бригаде сегодня такая необыкновенная выработка!

— Чьи это варежки, Эльза?

— Чьи? А поди теперь разберись, чьи они… По всем бригадам недостача шерсти, а то и готовых варежек. Целую неделю следим да ищем: кто тащит и когда тащит. А вчера выследили. Оказывается, Нюрочка Якунина, — в кубышку добро собирает, чтобы своего мужика подкармливать. Бригаде — на табачок да на стакан пшена, а своему кобелю — сливочек да самогончика.

— Забирайте обратно! — Марина швырнула пачку на пол. — Мне не надо ворованного! И вы все, — она повернулась лицом к девчонкам, — вы все делали за моей спиной? И ты, и ты, и даже ты, Маша! Весь день воровством занимались, мне очки втирали… Сейчас же забирайте все это!

— Дыши спокойно, бригадир. Ну, говорю тебе, дыши спокойно — доктор велел. — На лице Маши не было и тени раскаяния. Напротив, она ласково улыбалась Марине и даже обняла ее за плечи. — Какая ты — как спичка! Раз — и загорелась… Варежки эти мы сегодня сдадим, как нашу выработку. Значит, нам проценты поставят. Это раз. Второе: бригадиры эти варежки взять от нас не могут, они уже натянули недостачу, и все у них сошлось. Соображай, куда им теперь эти восемьдесят штук девать? За зону сплавить? Это, конечно, можно, да ведь с такой партией и погореть недолго. Почти сотня… А так, бригадир, и государству польза, и нам выгода.

Марина села на первую попавшуюся табуретку.

— Ну, знаешь, это черт те что такое… — бессвязно проговорила она. — Надо же такое придумать…

— Это не мы придумали, это Даша, Червонная Дама, — сказала Лида Темникова. — И сначала никто ничего не знал. Мы хотели никому ничего не говорить. Сговорились, что знать будут только я, Мышка, Рыбка, Галя Чайка и Варя. А Маше Соловью ни в коем случае не говорить. — Маша небрежно усмехнулась, а Лида весело закивала головой. — Правда, ты сразу сообразила. Ну и тогда одна от другой все узнали и стали поочередно туда бегать…

Заметив окаменевшее лицо Марины, Лида поспешила ее утешить:

— Ты думаешь, у нас сегодня без этой Нюркиной заначки нормы не было бы?

— Не было бы у вас нормы, — холодно проговорила Эльза. — Я с утра предупредила Машу: если поймаю кого за руку в своем цехе — пусть не обижается. Лучше попросить. Мы бы подбросили.

— Так бы вы уж нас и поймали! — вздернула нос Лида. — Не такие варежки брали!

Эльза презрительно улыбнулась:

— Это вы только во сне «брали», а проснулись — кругом мокрота, и все тут… Воровки какие нашлись, тоже мне. А ты это куда? — она проворно схватила за руку Нюрочку. — Сматываешься? Нет, девочка, с тобой разговор еще не кончен.

— Ты не воровка и не имеешь права… — забормотала Нюра, делая попытку освободить свою руку.

— Я хоть и не воровка, а права тебе предъявлю, и ты мне будешь ответ давать. Поняла?

Синий свет померк в глазах Эльзы. Они потемнели. Нюрочка отвела свой взгляд от лица Эльзы.

— Ну! — Эльза сжала губы, и ноздри у нее дрогнули. — Стой, стерва, и не пикай. Слышишь?

— Ох, мамочка, да отпусти ты ее… — робко прозвучал голос Мышки. — Смотри, она вся не в себе…

— Не бойся, малютка, — через плечо бросила ей Эльза. — До смерти ей еще далеко. Не воровка я? — Нюрочка стояла перед ней, вся побледнев. — А мне плевать на всех на вас, воровки вы или еще кто! Если бы ты не шкодничала, а хоть пришла ко мне и попросила — я бы тебе нашла, откуда поддержку дать. А ты, дрянь позорная, бригады обворовывала, мы друг в дружке стали сомневаться. Понимаешь ты это? Воровка… Не воровка ты, а… — Эльза тряхнула Нюрочку. — Мы слышали, как ты Маринку здесь обозвала, каким словом обложила…

— Ладно, Эльза, — придя в себя, сказала Марина. — Пусти ее…

— Прощаешь, что ли? — насмешливо сверкнула глазами Эльза, и на щеках ее появились милые, веселые ямочки.

— Не прощаю, а не хочу с ней разговаривать. Она совсем сошла с ума с этим своим Мишкой.

— Значит, прощаешь… Ну, а я вот прощать не умею… За то и срок в десять лет огребла. И Нюрочку не прощаю, потому что не я одна тут заинтересована, — значит, и прощать и судить ее все вместе будем. — Она отпустила руку Нюрочки. — Вали отсюда. Да послушай мой совет: иди к начальнику, проси, чтобы отправили тебя отсюда по-хорошему. А то ведь знаешь?.. Недосчитаются как-нибудь одного человека на поверке.

Нюрочка судорожно всхлипнула и выбежала из цеха. Несколько минут в цехе царила гробовая тишина.

— Так, — сказала, наконец, Марина и посмотрела на стол, где лежали аккуратные пачки варежек. — А с ними что делать?

— Брось ты, Воронова, интеллигенцию разводить! — хлопнула ее по плечу Даша Куликова. — Растолковали тебе, что делать, вот и действуй. Пошли, Эльза. Мои, наверное, уже закончили… Мы сегодня в зоне, стрелок у нас заболел. Начальник заставил ящики из-под шерсти подготовить к отправке. Весь двор завалили.

— Это куда же их? — поинтересовалась Нина.

— А это нас не интересует. Приказано вынести за зону и сложить у помоста. Теплушка подъедет, погрузим. Кончился, пацаночки, ваш курортный сезон. Счастливо оставаться, бригадир! Зайди, Соловей, ко мне в барак перед отбоем, если время найдешь.

Эльза тоже помахала Марине рукой, кивнула девчонкам, и они ушли.

— Вот тебе, Маришка, последний десяток. Это я рядом с той ямкой нашла. Зачем, думаю, им оставаться? — Нина положила на стол еще одну пачку варежек. — Это, видно, Нюрочка вторую партию готовила.

— Ну что же, — вздохнула Марина, — давай подсчитаем… Только, я думаю, у нас получится все сто пятьдесят процентов…

— Сто пятьдесят нельзя, — решительно сказала Маша. — Надо сто два — сто три, не больше.

— Нет, надо процентов девяносто, — вмешалась Вартуш. — Никто не сможет в первый день дать норму, а эти наши и подавно.

— А остальные куда? Ну, Маша, и задали вы мне задачу! — Марина отодвинула лишние варежки. — Здесь их штук сорок осталось.

— Куда? — Маша призадумалась, потом глаза ее блеснули. — А вот куда, — она указала рукой на печку. — Еще ведь не топят. Мы их сейчас чин чинарем туда положим, а завтра у нас разгон будет. А то ведь понимаешь сама, что получится? Сегодня — девяносто семь процентов, а завтра что?

— Ладно, — Марина безнадежно махнула рукой, — прячь.

После отбоя Марина сидела на верхней ступеньке крыльца и ждала Машу, которая пошла в барак к Куликовой.

«Вот, — с горечью размышляла она, — вот тебе и очередное боевое крещение… А я представляла, что отсиживаюсь в окопах… Да тут только успевай обороняться. Они меня и читать упрашивали, и в контору спровадили все только для того, чтобы я ничего не заметила. Так и верно — ничего я не заметила: как они туда бегали, как эти варежки приносили… На глазах, можно сказать, вокруг пальца обвели».

Но все-таки Марина не была лишена чувства юмора и улыбнулась: «Здорово они все это обделали! И нечего сидеть и страдать. Как это Даша сказала: „Брось интеллигенцию разводить“. За девчонками замечаю, что у них от слез до смеха — одна минута, а сама-то хороша! Перед обедом чуть Мышку не стукнула, потом слезу пустила. А эту Нюрочку-то стоило бы проучить… Если бы Даша вовремя не вошла, то была бы у меня вторая крестница на лагпункте… Интересно, что бы сказал тогда капитан Белоненко?..».

За углом послышались сдержанные голоса. Кто-то остановился за углом барака.

— Одних сорочек ночных шелковых три дюжины в шифоньере лежало…

— С кружевами?

Марина узнала голоса. Это разговаривали Гусева и Соня Синельникова. Должно быть, возвращались после работы из столовой.

— А зачем столько много? — почтительно спросила Соня.

— У меня три меховых манто было: котиковое, беличье и кротовое.

Соня вздохнула — они стояли совсем рядом с крыльцом. Марину видеть не могли — лампочка на столбе не горела.

— Беличье… — с завистью повторила Соня. — Это сколько ж на него надо белок убить?

— Ну, не знаю… Может, пятьдесят, может, больше… Я этим не интересовалась.

— У меня тоже было пальто… Новое почти. С таким коричневым воротником шалью и манжетами. Красивое тоже было…

— Красивое… — Гусева мелко рассмеялась. — Какая ты… неотесанная, Сонька! Что там может быть красиво — какая-нибудь крашеная собака на воротнике. Вот если бы тебе показать, что у меня было! А знаешь, — Гусева понизила голос, — если бы мы сейчас очутились на воле, я бы тебе кое-что подарила, честное слово!

— А что у вас могло там остаться? Ни у кого сейчас ничего не осталось, все пропало.

— У кого — не осталось, а у кого, может, и прибавилось… Ну, иди отдыхай. Я тоже к себе пойду.

Марине хотелось окликнуть поднимающуюся на крыльцо Соню, но она раздумала: девчонка намоталась за день, пусть ложится спать.

Синельникова прошла мимо, так и не заметив Марину.

Прошло еще минут пять — десять. Маши не было. Марина поднялась и пошла в барак.

Тихо… Все спят. У стола сидит тетя Васена. Вяжет бесконечный «подзор». Где и когда ей понадобится это украшение?

Марина сняла ботинки и осторожно пробралась к своему месту. Проходя мимо койки Сони, она увидела, что девушка лежит на спине, закинув руки за голову. Глаза ее были открыты и неподвижно смотрели в потолок.

— Не спишь? — Марина нагнулась к ней.

Соня медленно перевела на нее глаза:

— Ты, бригадир? — Она повернулась и приподнялась на локте. — Не спится… Скажи, Мариша, какая это шуба — котиковая? Пестренькая, наверное, блестящая… Есть такие кошечки — пушистые…

«Вот оно что… Запали ей в душу россказни Гусевой…».

— Нет, Соня. Котиковые шубки черные. Мех короткий, блестящий. Очень дорогой мех.

— А еще какие шубы есть?

— Разные есть… Я, наверное, не все знаю.

Что-то тревожное было в глазах Сони, в напряженном ее лице, в самом голосе.

— А разве бывают такие брошки — одни бриллианты в них? Или, например, зачем человеку целая шкатулка колец, и сережек, и часиков золотых? Зачем они ему, если он их не носит?

— Да что ты, Соня! Что за странные мысли? Кольца, брошки… Выкинь ты все это из головы. — «Зачем это Гусевой понадобилось разжигать Соньку? Зачем раздразнивает она ее?».

— А об чем мне думать? — Соня вздохнула. — Об чем ни начнешь — все плохо получается. А тут — представляешь? — вся брошка, как есть, в бриллиантах… Повернешь — и светится… Это правда, Марина, что они светятся разными огнями? И еще рубашки ночные с лентами и все в кружевах.

— Перестань! — сердитым шепотом сказала Марина. — Наслушалась разной чепухи. Врет она тебе все, эта Гусева!

— А ты откуда знаешь, что Гусева?

— Я на крыльце сидела, все слышала.

— А может, и не врет? Может быть, та шкатулочка ее дожидается, пока она срок не закончит?

— Ну, а тебе что, если и дожидается? Узнала бы я, где эта шкатулка ее дожидается, — не увидела бы ее Гусева. Разве только во сне.

— Донесла бы? — испуганно выдохнула Соня.

— Донесла бы. Скотина она и спекулянтка! Не слушай ты ее, Соня. Ну, подумай, зачем тебе все эти ее рассказы? Ты молодая девушка, срок у тебя небольшой, выйдешь на волю…

— На волю выйду, а такой брошки, чтобы всеми цветами переливалась, мне до самой смерти не носить… Ну ладно… Иди, Мариша… Спокойного тебе сна.

Марина разделась и легла. Два раза она осторожно приподнималась и смотрела в ту сторону, где стояла койка Сони Синельниковой. Девушка лежала на спине с закинутыми за голову руками, и глаза ее были открыты.