Онлайн чтение книги За синей птицей
Глава четвертая. Знакомство продолжается

На длинном, добела выскобленном столе тридцать восемь деревянных, раскрашенных цветами и птицами мисок. Около каждой — такие же яркие, веселые ложки и порции хлеба. Миски дымятся соевым супом — жидким, желтовато-мутного цвета, без единой блестки жира.

В столовой тихо, чисто и пусто. Давно уже позавтракали все бригады и ушли в производственную зону. Там в цехах жужжат прялки-самопряхи, звенят спицы в руках вязальщиц, шуршит наждачная бумага, и мерно стучат ножные швейные машины. Две сельхозбригады заканчивают за зоной уборку картофеля. Веселая, разбитная бригадирша Варька Соколова, по кличке «Яблочко», раньше всех увела свою лесорубную бригаду в лес на заготовку дров.

К вечеру бригадиры подсчитают выработку, составят рапортички и сдадут их в контору. А на другой день на доске показателей будут написаны цифры. Меньше 110 процентов не вырабатывает ни одна бригада.

По вязанию варежек впереди идет Эльза Клейнтер — немка с Поволжья. Эльза — полная, золотоволосая, с ямочками на щеках. Не верится, что она отбывает срок наказания за убийство. Эльза задушила шелковым шарфиком свою подругу и соперницу. В лесу, на прогулке… Задушила и пришла заявлять в сельсовет.

Ей не поверили — голубые глаза немки смотрели ясно и безмятежно, словно она пришла сдавать на сливной пункт очередной удой молока. Когда Эльза рассказывала об убийстве, на розовых щеках ее, как всегда, появлялись нежнейшие ямочки и золотистые волосы обрамляли ее овальное личико светлым нимбом.

Эльза настаивала, чтобы представители власти как можно скорее поехали в лес вместе с нею. Когда ошеломленный председатель вместе с участковым милиционером прибыли на место происшествия и увидели зеленую поляну, где неподвижно вытянулось тело молодой девушки в голубом крепдешиновом платье и с розовым шарфиком на шее, они несколько минут стояли в оцепенении, подавленные страшным зрелищем, не в силах сказать ни слова.

А Эльза, указывая на гирлянды незабудок, заботливо уложенных вокруг трупа, разъяснила:

— Это я ее так красиво убрала. Потому что — никогда не забуду… — И синие глаза ее наполнились слезами.

Узнав, что место убийства сфотографировано, она долго упрашивала прокурора подарить ей фотокарточку «на вечную память».

Эльза умеет «поставить работу» в бригаде. У нее нет ни одной, кто бы не перевыполнял норму. В клубе ее бригада сидит на первой скамейке, в столовой получает обед вместе с лесорубами — как передовики производства. Но к ней в бригаду идут неохотно, особенно воровки. «Фашистка» — называют они ее и в глаза и за глаза, и кличка эта крепко пристала к ней, хотя никакого отношения к фашизму Эльза не имела. Иногда у этой светловолосой молодой женщины вдруг странно и страшно темнеют зрачки, и тогда взгляд ее трудно выдержать. Эльзу боятся, хотя она ни разу не повысила голос и ни разу не выругалась. Только взглянет стеклянным голубым взглядом, и человеку делается тошно.

На лагпункте капитана Белоненко три бригады по вязанию варежек. А сегодня утром Анна Владимировна записала на доску фамилию нового бригадира — «Воронова» — и поставила номер бригады — «4». Три дня против бригады № 4 на доске будет отмечено — «освоение», а потом…

— А потом?..

Марина закусывает губу и поглядывает в окно. Но около столовой и дальше, к баракам, так же тихо и пустынно, как и в помещениях. Все заключенные работают в цехах. В бараках остались только дневальные и старосты — хозобслуга.

Сегодня с первыми ударами рельса дежурная по лагпункту черноглазая Вишенка вошла в барак, куда перевели бригаду Вороновой, и крикнула: «Девушки, подъем! Вставайте!».

Марина проснулась задолго до сигнала — ее осторожно тронули за плечо. У койки стояла девушка, которую Марина уже встречала раньше. Девушка была похожа на Петера. Похожа так, что, пройди она по московским улицам, ее приняли бы за Франческу Гааль.

— Вставай, бригадир. Пойдем хлеб получать.

Вчера она подошла к Марине в конторе и сказала:

— Маша Соловей. Начальник назначил меня твоей помощницей. Я здесь давно и все знаю.

— Соловей? Капитан называл другую фамилию.

— Фамилия — Добрынина. А Соловьем прозвали за голос. Еще на воле, давным-давно. — Она усмехнулась: — Как бригадка-то?

Марина вздохнула:

— Трудно будет… Работать не хотят.

Маша смешно сморщила нос и презрительно усмехнулась:

— Ну, это они пустой номер тянут… Я тоже не хотела, а теперь вон инструктор по варежкам и еще куча разных специальностей. Ты особенно не переживай, дыши спокойно — доктор велел. Их надолго не хватит. Покуражатся, конечно, а там обломаются.

Она поправила телогрейку, наброшенную на плечи, и Марина увидела на левой руке выше локтя надпись: «Нет в жизни счастя». На пальцах правой руки шли кривые буквы: «М», «А», «Ш», «А». Марина подавила тяжелый вздох: и эта тоже из воровок! Перехватив взгляд своего бригадира, Маша слегка нахмурилась и сказала:

— На это не обращай внимания. Зашла когда-то дурь в голову, а теперь никуда не денешься.

Марина промолчала.

— Нам еще инструктора дали. — Маша застегнула телогрейку. — Пойдем, поможем ей вещи перетащить. Армяночка. Вартуш ее имя по-армянски. Мы ее Варей зовем. Из-за нее Эльза-фашистка чуть в изолятор не угодила, так ругалась с нарядчицей. Варя у нее в бригаде триста процентов давала.

Потом она добавила, что если они с Варей возьмутся, то за три дня свяжут варежек на целый взвод солдат.

— Но только пусть пацанки на это не рассчитывают. Мы за них работать не будем — меня капитан предупредил, чтобы не мудрить. Да я и сама понимаю, что к чему. Начни только за них ишачить, они тебе на голову сядут. Говорили они тебе, что им в лагере работать не положено?

— Говорили, что приехали сюда срок отбывать, а не работать.

— Ишь ты! — насмешливо протянула Маша. — Нахватались уже где-то… Это у ворья такой закон есть — не работать. Слышала?

— Слышала я эти разговорчики еще в тюрьме. Но только если не работать, то как же прожить? На воле, я понимаю, воровать можно было, а здесь?

— Ну, и здесь каждый по-своему устраивается, — неопределенно ответила Маша и переменила тему: — Хорошо, что эту бригадку скоро отправят в колонию, а то намучаемся мы с ними. Это хуже, чем взрослое ворье. Те хоть соображают, что к чему, а эти… — Маша махнула рукой, — ну как попугаи: твердят, а смысла не понимают. Так у них и сейчас получается: «Не будем работать!..» Будут, только сначала все жилы из нас вытянут.

Маша оказалась золотой помощницей. При переходе в новый барак Марине пришлось бы без нее туго. Попробуй расставь тридцать восемь коек, когда помогать никто не хочет! Но с Добрыниной шутки были плохи, и это сразу почувствовали все девчонки. Она с ними много не разговаривала: «Ты давай тащи одеяла, а ты вон с теми тремя пацанками расставляй койки. Да поживее и поменьше на меня оглядывайся. Мне с тобой ненькаться некогда!..» И так далее. Она получала в вещкаптерке новенькие, все одного цвета одеяла, сумела довести начхозчасти до того, что он заикаться начал, но разрешил взять со склада двадцать новеньких, еще пахнущих краской тумбочек и шесть кусков белого упаковочного материала. Маша заявила начхозу, что начальник приказал в бараке «малолеток» организовать уют и повесить на окна занавески.

При распределении мест вспыхнули ссоры: каждая хотела лежать подальше от двери и поближе к окнам. Но Маша и здесь не стала церемониться. «Твое место здесь, а твое — здесь, — командовала она. — И чтоб везде — морской порядок! Поняли?».

Марина с недоумением убедилась, что девчонки, видимо, все прекрасно поняли, потому что разместились без дальнейших возражений, и только Галя Чайка не подчинилась распоряжению Маши и заняла койку, заранее ею облюбованную. Маша словно не заметила этого. Впрочем, как убедилась Марина, новая ее помощница намеренно избегала обращаться непосредственно к Чайке. Ко всем другим она относилась с несколько подчеркнутым превосходством, и Марину удивляло, почему девчонки терпят этот тон?

— Они что — знают тебя, что ли? — улучив минутку, спросила она Машу.

— Из них половина — с Марьиной рощи, с моего района… Знать не могут, молоды еще, а слышать слышали.

— Вот бы и дать тебе эту бригаду! — искренне сказала Марина. — Они тебя, как овечки, слушаются.

Маша сморщила нос и фыркнула:

— Овечки! Скажешь тоже… Погоди еще, покажут нам эти овечки, как надо свободу любить. Концерт в «карантинке» видела? Так это еще только цветочки… А насчет того, чтоб мне бригаду дать, то это уж никак невозможно. Начальник знает… У меня, девочка, столько грехов было, сколько тебе за весь свой срок не видать. Еще спасибо, капитан меня подобрал, а то бы мне не год сидеть. Нахваталась я сроков — дай боже.

Когда закончили уборку барака, повесили на окнах занавески, а на тумбочках постелили салфетки, промереженные дневальными и старостами, помещение приняло почти нарядный вид. Маша Добрынина куда-то исчезла, а через минут десять вернулась с комендантом Свистуновым и незнакомой Марине молодой девушкой в военной форме. Из-под пилотки виднелись толстые косы, свернутые на затылке в узел. Наверное, косы оттягивали голову девушки, и казалось, что она держит голову слишком уж прямо и смотрит свысока. Но мягкая линия рта и немного удлиненный разрез глаз придавали ее миловидному лицу мягкое, детское выражение. Девушка старалась держаться серьезно и строго, но глаза ее с любопытством и как будто немного испуганно рассматривали девчонок.

Пропустив вперед коменданта и девушку в военной форме, Маша Добрынина крикнула:

— Бригада, внимание!

И опять Марина удивилась: девчонки дружно встали и повернулись лицом к вошедшим.

— Здравствуйте, девушки! — негромко сказала незнакомка.

— Здравствуйте! — довольно согласно ответили девочки.

Маша, быстро взглянув на Марину, сделала ей знак, Марина поняла — надо рапортовать.

— Бригада номер четыре в количестве тридцати восьми человек. Закончили устройство барака. Бригадир Воронова.

Девушка наклонила голову, поправила косы на затылке. Легкий румянец окрасил ее щеки. Оглянувшись на коменданта, она прошла на середину барака и сказала:

— Меня зовут Галина Владимировна, — и покраснела еще больше. — Я работаю здесь начальником культурно-воспитательной части.

— Ну, и что с того? — насмешливо прозвучал голос Гали Чайки. Все повернулись к ней. Маша нахмурилась, Марина вспыхнула от возмущения. Комендант сделал каменное лицо, но взгляд его не предвещал ничего хорошего. А Галина Владимировна совсем смутилась.

Галя Чайка стояла прямо, опустив руки. Неизменный черный вязаный платок свободно спускался с ее головы на плечи. В неярком свете высоко подвешенной лампочки глаза ее казались почти черными, а лицо — лишенным и тени румянца. Она спокойно смотрела на инспектора и, казалось, ждала, что та сейчас скажет.

— Как вас зовут? — неожиданно спросила Галина Владимировна и сделала шаг к Светловой.

— Тезки мы с вами, — после секундной паузы ответила Светлова. — Только вы — честная, а я — воровка.

Все смотрели на них. Девчонки, видимо ожидая какого-нибудь «номера», подошли ближе.

— Какая жалость! — вырвалось у Галины Владимировны. — Такая красавица… И неужели вы гордитесь тем, что воровка?

Чайка подняла опущенные руки и, взявшись за концы платка, скрестила их на груди.

— Гордиться мне нечем. Я говорю то, что есть. А красота моя мне не нужна. Возьмите ее себе, если вам своей не хватает, а мне дайте свободу. Если же вы такая жалостливая, то вместе с красотой возьмите себе мой срок. Мне недолго осталось — меньше года. И не заметите, как пролетит.

— Светлова! — строго окликнул ее комендант. — Не заговаривайся. Веди себя как положено.

Чайка, не удостаивая его взглядом, небрежно ответила:

— А что, если я не знаю, как у вас здесь положено? Да и знать не хочу!

В этот момент Маша Добрынина, довольно бесцеремонно отстранив коменданта, вышла вперед и направилась к Гале Светловой.

Почему-то в бараке стало очень тихо. Марина заметила, как Галя Чайка сделала легкое движение, словно желая отступить, и как еще большей бледностью покрылось ее чудесное лицо.

— Я могу тебе рассказать, как у нас здесь положено, — проговорила громко, на весь барак Маша Добрынина. — А для начала стань как следует. Поняла, Чайка? Или тебе понятнее растолковать надо?

Маша стояла спиной, лица ее Марина не видела, но зато глаза Гали Светловой еще много дней спустя после этой короткой сцены она не могла забыть. Сначала они гневно смотрели на стоявшую перед ней Добрынину, и казалось — девушка вот-вот поднимет руку и ударит Машу по лицу. Она даже подалась немного вперед, но пальцы ее по-прежнему держали концы платка. Добрынина сама приблизилась к Чайке почти вплотную, наклонилась к ней и сказала вполголоса что-то, чего никто не мог расслышать.

Тогда в глазах Галины мелькнул испуг, потом все вместе — боль, отчаяние, обида… Секунду она молча смотрела в лицо Маши, потом повернулась и почти выбежала из барака.

Все это произошло в течение какой-нибудь минуты. Когда Галя убежала, в бараке поднялся легкий шум. Рыженькая Лида Векша крикнула Маше:

— Что, Соловей, запродалась начальству?

Добрынина не ответила, вернулась назад и сказала Галине Владимировне:

— Пускай пойдет подумает.

— Почему она убежала? — встревоженно спросила Галина Владимировна. — Что вы ей сказали?

— Сказала, что было надо, — кивнула головой Маша. — Но только это нас двоих касается… Да вы, гражданка начальница, на наши дела внимания не обращайте. Нас сразу не поймешь…

Наступила пауза. Галина Владимировна нерешительно взглянула на коменданта.

— У кого есть какие заявления? — спросил он девушек. — Ну, насчет писем, свиданий и прочего? Можете писать на имя начальницы КВЧ и сдадите их бригадиру. Это — во-первых. А во-вторых, сегодня в клубе будет кино. Ваши скамейки налево, восьмой и девятый ряд. Приходите организованно — с бригадиром или вот с Машей Добрыниной.

Они ушли, и, как только закрылась дверь, несколько человек, в том числе и три подружки, подошли и остановились рядом с Машей.

— Много на себя берешь, Соловей! — сказала Векша. — Если ты завязала, то не имеешь право воровок учить… А то ведь здесь, говорят, Любка Беленькая где-то находится…

Маша заложила руки в карманы своих спортивных брюк, и глаза ее стали колючими и зеленоватыми, как у обозленной кошки.

— Любка Беленькая? — насмешливо спросила она. — Опоздали, крошки. От жизни отстали. Была Любка Беленькая, да почти вся вышла. А судить меня — завязала я или не завязала, это не ваше щенячье дело. Поняли? И давайте дышите спокойно — доктор велел.

Она обвела всех тяжелым, враждебным взглядом.

— Вы здесь кого из себя ставите? Перёд кем номера выкидываете? Перед ней, что ли? — она кивнула на Марину. — Так она вам через неделю сама будет номера выкидывать. Не смотрите, что фраерша. Вы что, себя воровками считаете? — она презрительно усмехнулась. — А ну, скажи хоть ты, — бесцеремонно ткнула она пальцем в Нину Рыбакову. — Скажи, давно ли воровать начала и за какие громкие дела сюда попала? Что молчишь? А хочешь, я расскажу?

В бараке глухо зашумели. Маша быстро повернулась туда, откуда явственно донеслись недовольные возгласы.

— Что? Не нравится? Ну, так вот, пацаночки. Пошкодничать вы еще здесь немного можете. — Маша произнесла фразу, которую Марина совершенно не поняла, хотя слова были знакомые, русские, но никакой связи между ними, казалось, не было. — Отведите себе душу, только знайте край, да не падайте. А если чуть что — на себя пеняйте. Я хоть и «перекинулась», но к начальнику за помощью не побегу — сама справлюсь. И даже вот она, бригадир ваша, не все будет знать. Ну, все. Кто хочет идти в кино, пусть приходит к клубу к восьми. Пойдем, бригадир, надо в контору списки сдать, а потом заглянем в производственную зону, какой нам там цех выделили.

По дороге Марина сделала было попытку спросить Машу, почему все-таки Галя Светлова так внезапно ушла из барака, но помощница коротко ответила:

— Рано тебе еще такие дела знать. — И Марина поняла, что действительно — рано.

Конец дня прошел спокойно. Вечером все пошли в клуб. А до этого Нина Рыбакова подала Марине заявление, под которым стояло семь подписей. В заявлении было написано, что несовершеннолетние требуют немедленной отправки в колонию. Больше никаких просьб со стороны девушек не поступило. Во время сеанса они сидели тихо; даже когда рвалась лента, не кричали «сапожник». И вышли после сеанса притихшие и молчаливые. А картина была «Дети капитана Гранта», которую, наверное, все видели еще на воле, но теперь смотрели с тем же интересом. Спать улеглись быстро. Только Галя Светлова пришла в барак позднее всех — Марина видела, что она долго сидела на крыльце, плотно завернувшись в свой платок.

Марине очень хотелось поговорить с Машей, но девушка закрылась одеялом, отвернулась лицом к соседней койке, и Марина поняла, что помощница ее не расположена к разговорам.

А утром в столовую не пришла ни одна. Не было их и в бараке. А ведь когда Марина и Маша уходили в хлеборезку за хлебом для бригады, то девчонки одевались и, кажется, собирались идти завтракать.

— Нет их в бараке, бригадир, — сказала Варя, черноглазая, худенькая армянка с печальным взглядом и тонкими, нервными пальцами, которыми она часто поправляла густые волосы, падающие ей на лоб и глаза. — Я думаю — они в цех пошли, — добавила она.

— Без завтрака? Так как же они будут работать голодные?

— Работать? — Маша с сомнением покачала головой. — Вряд ли они сегодня будут работать. Да и в цехе их нет…

— Так где же они? Это ведь не лес, чтобы в кусты спрятаться.

— Ладно, будем посмотреть, — сказала Маша. — Идем пока в кладовую получать шерсть и спицы.

— Может, возьмем хлеб в цех? — неуверенно предложила Марина, думая о том, что девчонки сидят голодные.

Маша отрицательно покачала указательным пальцем пород носом бригадира:

— И не думай. Все дело испортишь. Овес за конем не ходит.

В кладовой бригадир Воронова получила клубки шерсти, спицы и крючки. Кладовщица сказала:

— Бригадку тебе подсунули — закачаешься…

Этим пророчеством начался первый день работы.

В цехе, как и предполагала Маша, никого не было, У окна сидела армяночка Варя, которую Марина послала в цех «встречать бригаду».

— Ну что ж, — вздохнула Марина, — подождем, может, придут.

Но через три минуты встала:

— Пойду поищу, где они…

— Не ходи, — остановила ее Маша, — они только того и ждут. Бери крючок, учись «веревочку».

— Я умею веревочку. В детдоме вязала, в первом классе.

Но оказалось, что простейшая эта операция была Мариной забыта, и «веревочка» получилась прямо-таки уродливая. Маша с сожалением сказала:

— Чему вас только учат в ваших институтах.

— Я училась в Инфизкульте, — попыталась оправдаться Марина.

— Какая разница? Носки и шарфы вязать — это каждый дурак должен уметь.

Она взяла спицы и села рядом с Мариной на высокую скамью у длинного стола. Опять бросилась в глаза Марине трагическая надпись на руке помощницы: «Нет в жизни счастя». Эта надпись с пропущенным мягким знаком, сделанная кривыми и неровными буквами, нагоняла на Марину тоску. И с каждой минутой настроение ухудшалось. Освоив «веревочку», Марина стала делать второй ряд варежки. Это оказалось нелегким делом. То крючок казался слишком тонким и вертелся между указательным и средним пальцем, как живой, то вдруг нитка становилась толстой и никак не пролезала в верхнюю ячейку. А иногда, наоборот, крючок давил на палец, нитка рвалась. Марина с завистью посматривала на проворные тонкие пальчики Вари, которая ловко орудовала пятью спицами. «Резинка» прибавлялась почти на глазах, как будто спицы сами набирали петли, выскальзывали, сбрасывали нитку и опять поддевали ее. А Маша вязала совсем уже виртуозно — она совершенно не смотрела на спицы. Это казалось Марине волшебством.

— Когда это вы научились так вязать?

Вартуш застенчиво улыбнулась:

— У нас в Армении все девушки домашнему делу приучены.

А Маша добавила:

— Здесь, девочка, всему научат: и читать, и писать, и горбушку добывать.

Потом Маша стала рассказывать о лесоповале, о сжигании сучков, о том, как надо приготовлять раствор для кладки печей, что такое «мастерок» и как надо бросать им раствор на дранку. Она умела плести рогожи, лапти, шить гимнастерки, шинели, маскировочные халаты; знала шесть сортов картофеля и столько же капусты и с увлечением стала рассказывать о финской стружке. Марина слушала рассеянно, так и не поняв, о чем идет речь. А Маша, проворно работая, говорила:

— И вот, понимаешь, решили мы время выгадать. Кто стоит у ножа — тому правой рукой бревно толкать, а левой стружку из-под ножа брать. Наберешь десяток, в сторону отодвинешь, другой наберешь…

Вартуш кивала головой:

— Понимаю, хорошо придумали — считать не надо.

— Вот именно! — оживленно подхватила Маша. — Сколько времени экономим! То мы, бывало, настрогаем кучу, а потом начинаем по тридцать штук связывать. За день чуть не два часа простоя. Ну вот, стали работать по-новому. К вечеру приходит бригадир. Петрович. Усатый такой дядька, морда красная, а глазки малюсенькие, как у борова. Мы ему: пожалуйста, принимай — полторы тысячи на душу. Он аж присел. «Никто, говорит, полторы нормы на финской стружке вручную выполнить не может. Разве только если женскую норму мужикам дать». И вот понес свое: где, говорит, сперли стружку? «Я, говорит, все эти штучки знаю, мастером леса три года был. На повале целые штабеля с места на место перетаскивали, за новые выдавали. А эту, говорит, финочку перетащить — раз плюнуть». Мы ему толкуем по-хорошему: «Башка твоя телячья, какой с тебя мастер леса, если ты в щепках не разбираешься? Дураку понятно, что стружка у нас сегодняшняя. Если бы, говорим, у тебя глаза на своем месте сидели, то ты бы увидел, какая она, эта стружка. Ведь осина, говорим, дубина ты стоеросовая, она ж темнеет, говорим, если на воздухе ночь пролежит». Ну, ругались, ругались, а все же записал полторы нормы. А на другой день пришел с утра и сел на чурку. «Я, говорит, с вас глаза не спущу весь день. Посмотрю, как ваши полторы нормы получаются». Ну, тут мы ему и дали жару. К вечеру по тысяче шестьсот пятьдесят преподнесли. А после уже о нас в многотиражке написали, и по всем лагпунктам стали стружку…

— Маша, а может быть, они в бараке? — с надеждой спросила ее Марина, не дослушав о финской стружке.

— Кто? Девчонки-то?

— Я пойду посмотрю, Маша… Невозможно ведь так…

— Пойди, пойди, утешь свою душеньку. Только что ты им толковать будешь? Какую агитацию разведешь?.. Смотри, бригадир, не просчитайся. Говорят тебе — не ходи, не кланяйся. Ну что ты им скажешь? Как вам, мол, девочки, не стыдно?..

В самом деле — что она им скажет? Ведь уже говорилось — и всем вместе и с каждой в отдельности. Никто даже и слушать не стал. Одна Нина Рыбакова посочувствовала: «Брось ты, Маришка, эту агитацию… Ничего не получится. Не будем мы работать, хоть какая ты ни расхорошая девчонка. Так и начальничку скажи — не будем».

Скажи ему, попробуй!.. Нет уж, теперь не пойдешь и не скажешь. «Я хочу сама…» Ну, вот и давай действуй, Марина Воронова.

Она чувствовала себя как человек, бредущий в темноте наугад в глухом и враждебном лесу. И действительно, брела вслепую… Какие тут нужны методы? Какие слова? Что делать с этими девчонками, какие доводы привести, чтобы они поняли: работать надо, необходимо… Гм… Необходимо. Ничего они не поймут, если скажешь: «необходимо». Надо что-то другое… Заинтересовать их как-то. Чем? Варежками? Петли, дырочки, дырочки, петли… Это только старухам интересно — для внуков носочки вязать. Но что другое? Да что там — другое! Ничто не интересно им, и ничего они не хотят знать. Вот на дурацкий «кордебалет» они способны, на это у них и организованность железная и инициативы хоть отбавляй. Кордебалет… Слово-то какое! Конечно, это Галя Светлова придумала. «Не воображай, что это мы — из-за тебя…» А ведь Мерина сначала и вправду подумала, что из-за нее. Теперь-то она поняла, что им нужен был любой предлог, лишь бы дать волю своей бесшабашности и разнузданности. Какая там солидарность! Даже три подружки — первые знакомые Марины — и то не собираются помочь ей. А ведь как будто хорошо к Марине относятся!

Она вышла в жилую зону, отделенную от производственной забором с двумя проходными вахтами.

В бараке было чисто, пахло только что вымытым полом. Дневальная — тетя Васена, с вечно сонными глазами, но очень шустрая и подвижная в работе, встретила ее неприветливо.

— Это что ж такоеча? — спросила она, подозрительно оглядев бригадира. — Будет у тебя порядок иль не будет? Что ж, по-вашему, выходит: так и обязана я одна по полу елозить, грязь за всеми подтирать? Меня начальник с огородной бригады для чего сюда к вам перевел? Для того, чтобы я их к порядку приучила, а они…

— В чем дело, тетя Васена? — «Нет, и здесь их нету…» — огорченно думала Марина, невнимательно слушая дневальную.

— А в том самом. Не обязана дневальная за всеми мыть. В третьем бараке как было дело поставлено? Каждый мыл свое купе, а серединку по очереди. Составь список, вывеси вон на доске, и чтоб девки твои каждый вечер полы мыли. Тут им прислуг да лакеев нет.

— Это еще надо у коменданта спросить, должны ли малолетки полы мыть… — нерешительно возразила Марина.

— Малолетки! Ой, да ты что! — Васена даже взвизгнула. — Это кто же такоеча у тебя малолетки? Не энти ли кобылы твои? Их-хи-хи, уморила, бригадирша! Каких ясельников нашла. Ты б еще к коменданту сходила, пеленок для них попросить аль там сосок-пустышек, чтоб грыжу себе не накричали.

Небольшие глазки Васены потеряли свое сонливое выражение.

— Это начальство их «малолетками» окрестило. А они, несмышленыши энти, поболе нас с тобой жизнь понимают. Им уж детей рожать можно, а ты…

— Как не стыдно, тетя Васена! У тебя у самой дочери! Неужели ты и им такие мерзости говорила?

Васена уперла руки в бока.

— Дочери мои? Есть дочери. Целых три. Старшая — мастером на трикотажной фабрике, с красной доски не слезает. Вторая — Кланька, на фронте медицинская сестра, страсти терпит, как Христос на кресте, за правое дело… Может, в эту минуту под бомбами солдатиков перевязывает. А меньшая, еще семнадцати нет, вакуирована с отцом в Сибирь. Письма — хошь покажу? — от директора и партийного секретаря! Танька моя у токарного станка стоит, чуть не по две нормы дает. Стахановка моя дочь! Пусть у них мать спекулянтка и хапуга, зато они мой грех искупят… — Она наступала на Марину, разгневанная, обиженная, хотя обижаться было не на что — Марина не сравнивала дочерей тети Васены со своими питомицами. Но тете Васене почудилось, что Марина сравнила, а, следовательно, и унизила и ее и дочерей. — Ты с этими архаровками не имеешь такого права никого равнять, не только что моих девчонок. Ребятишки сейчас наравне со взрослыми вкалывают, родину спасают, а энти по карманам шныряли! Привезли их сюда заради господа Христа, чтоб под крышей были, дык они номера откалывают! Думаешь, не знаю, чего ты сюда пожаловала? Не было их здеся, и духом ихним не пахло. Тьфу, паразитки, задаром хлеб казенный жрут!

Марина поспешно вышла из барака. А тетя Васена кричала ей еще что-то вслед и ругала «паразиток».

«А в общем-то она права… Сколько сейчас подростков заменили родителей, стали к станкам, работают в колхозах… А эти, молодые, здоровые, ничего не хотят знать… Им бы только свой дурацкий закон поддерживать, воровские обычаи, традиции…».

К проходной она подошла усталым шагом человека, которого охватило равнодушие решительно ко всему. Ничего ей не удастся, ничего… Сегодня вечером она пойдет к капитану и честно скажет ему: «Я просчиталась, гражданин начальник. И зря похвасталась, что хочу сама… Не смогу. Освободите меня от бригады…».

— Что потеряла? — окликнула ее вахтерша из заключенных, когда Марина проходила вахту.

— В цехе — ни одного человека… И в бараке их нет, — вяло отозвалась Марина.

— Так ведь они, девушка, все как одна, через вахту прошли. Я их еще спрашиваю: где бригадир? А они отвечают, что бригадир в столовой задержался. — Вахтерша сочувственно смотрела на Марину. — Вот ведь какая незадача тебе… — Она задумалась, потом решительно сказала: — В ящиках они. Больше негде. Знаешь ящики? Из-под пряжи. Во-о-он там, за последним цехом. Их там добрая сотня свалена. Большие такие, из фанеры. В них по три человека свободно поместятся. Или, может, в старой сушилке? Хотя навряд ли. Там грязно и темно. Ищи в ящиках… Да ты бы лучше к коменданту сходила, — добавила вахтерша. — Он бы им мозги вправил. А тебя разве они послушаются, бандитки эти!

В цехе Маша спросила ее:

— Ну, как поход?

Марина махнула рукой:

— Нигде нет. Вахтерша говорит — в каких-то ящиках… — Марина опустилась на скамейку. — Не пойду я больше никуда… Бесполезно это.

— Понятно, бесполезно, — согласилась Маша. — Ну, ты давай сиди и дыши спокойно.

Она отодвинула табуретку, стоявшую на дороге, и, не выпуская из рук вязанье, пошла к выходу.

Марина чувствовала себя самым несчастным человеком на свете. Пожалуй, она была сейчас более несчастна, чем в кабинете следователя. Бесполезно… Бесполезно… И неужели капитан Белоненко верит, что этих девчонок можно перевоспитать? Неужели он думает, что они когда-нибудь будут сознательно относиться к труду? Нет, тут нужна палка и крепкие, безжалостные руки. Чтобы они почувствовали силу, чтобы испытали чувство страха…

— Бригадир! Где ваша бригада?

Марина вскочила. В дверях стоял комендант.

— Где ваша бригада, Воронова? Почему не работаете? У вас выходной?

— Не знаю, гражданин комендант… Бригады моей нет… — Марина стояла перед комендантом, опустив глаза и покусывая губы.

— Плохо… — покачал он головой, — плохо, Воронова. А почему вы не явились ко мне и не доложили? Или хотя бы дежурной по лагпункту? Вы что, порядков не знаете?

Марина молчала. Что она могла сказать ему?

— Все ваши девушки находятся здесь, в производственной зоне. Они утром прошли через вахту. Вы смотрели в других цехах?

— Смотрели, — ответила за Марину Вартуш. — Мы с Машей ходили смотреть. Никого там нет.

— Но все-таки, что вы предприняли, чтобы собрать бригаду? — строго продолжал комендант, обращаясь к Марине. — Учтите, Воронова: вам поручено организовать народ — организуйте. Вам оказано доверие…

— Доверие?! — У Марины даже дыхание перехватило от обиды и возмущения. — Хорошо доверие! Вы еще скажите — оказана честь… Дали каких-то зверенышей, которые ничего понимать не хотят, ни уговоров, ни упрашиваний, и только смотрят, как бы укусить, а вы говорите — доверие! Попробовали бы вы сами на моем месте, что у вас получилось бы?

Марина почувствовала, что у нее начинает щекотать в горле и еще минута — она расплачется. Это было бы совсем глупо, и она поспешно схватила со стола свою начатую работу.

Комендант неторопливо достал из кармана дождевого плаща ярко расшитый кисет и стал сворачивать папиросу. Лицо его было сосредоточенно и серьезно. Но закурить не закурил, а только повертел в руках свою самокрутку. Потом пододвинул к себе табуретку и сел. Это удивило Марину — комендант всегда куда-нибудь торопился, и рассиживать в цехах было не в его характере. Но его спокойствие и невозмутимость благотворно подействовали на нее.

— Конечно, — уже другим тоном добавила она, — я понимаю, что ни к чему не приучены, но мне от этого не легче…

— А ты думаешь, нам легко? Эх, девушка! Побывала бы ты хоть один час в моей шкуре или хотя бы дали тебе на двадцать четыре часа стать на место капитана, вот тогда бы ты узнала, что такое легко, а что — тяжело. А на твоем-то месте я бы и психовать не стал. Он посмотрел на дверь, на окна.

— Нарушу порядок, закурю, — сказал он, достал кресало и фитиль, которые здесь называли «катюша», высек огонь и затянулся. — Бегаешь, бегаешь весь день… Все на ходу, все на бегу… А домой придешь — и дома покоя нет. Как бы, думаешь, там чего не произошло. Полежишь, полежишь, да и шинельку на плечи — давай, брат Иван Васильевич, топай в зону. Жизнь… — он покрутил головой. — Мне бы на фронт. Сапер я по специальности. Да ведь вот! — он повертел правой рукой, на которой не хватало двух пальцев. — А тут тебе кричат: юбки бабьи охраняете… Слышали, что эти твои малолетки мне у вахты преподнесли: «Юбки бабьи!» Оскорбление ведь это для солдата!

Марина растерянно посмотрела на этого человека, в котором не узнавала коменданта своего лагпункта. Он сидел в позе усталого человека, и горькая складка легла у него на лбу.

— Я понимаю, гражданин комендант, — тихо проговорила она, — вам очень трудно… Вы не обижайтесь, что я так с вами говорила…

— Это ты обиделась за доверие, — снова заговорил он. — А ведь рассуди — разве это не доверие? Если капитан Белоненко тебя для этого дела выделил, значит, он сто раз передумал, годишься или не годишься. Как получили распоряжение подготовиться к приему несовершеннолетних, так и обдумывалось, кого к ним бригадиром поставить. Вот так-то…

Он достал из кармана плоскую железную коробочку, открыл ее, сунул туда окурок и встал с табуретки.

— К капитану пока не ходи. Не показывай своей слабости. Старайся сама как-нибудь головой соображать. День помучаешься, два, три, а потом что-нибудь и надумаешь. А с девчонками держись строго, не унижайся перед ними. Они любят, когда их уговаривают…

«Маша то же самое говорила!» — вспомнила Марина.

— Никуда они из зоны не денутся. Или в сушилке сидят, или в ящиках. Знаем мы эти фортели, видывали всякое.

— Так ведь они там и неделю просидят…

— Ну уж, так и неделю!

— И я думаю — не надо уговаривать, — вмешалась Вартуш, молчаливо сидевшая у окна. — Станет скучно — сами придут.

— А мы что делать будем? Нам на освоение три дня дали, а потом надо план выполнять.

— А ты не горячись, — наставительно произнес Свистунов. — Пойми: это они твои нервы испытывают, слабые места нащупывают. Как, мол, наш бригадир — выдержит или не выдержит? Экзамен… Понимаешь? Ты бы ко мне сразу пришла, поговорила бы, обдумали. Работать их сегодня не заставишь, у них еще завод не вышел, ну, а тебе психовать тоже не следует. А вон и Маша идет, — кивнул он на окно.

Добрынина вошла в цех и, увидев коменданта, расправила плечи, опустила руки по швам (в правой был зажат клубок шерсти и спицы с варежкой), сделала по направлению к коменданту три четких шага и остановилась, вытянувшись в струнку. Лицо ее было серьезно, а глаза смеялись.

— Гражданин начальник службы надзора, — торжественно начала она. — Разрешите доложить?

— Ох, Добрынина, — погрозил пальцем комендант, — дождешься ты у меня… Актриса… Ну, ну, разрешаю, докладывай.

— Пятнадцать человек обнаружено в фанерных ящиках за цехом, — Маша переменила позу и махнула рукой. — Старые номера тянут. Они думают — открыли эти ящики первые. А сколько в них дураков пересидело? Помните, гражданин комендант, в прошлом году? — Она положила на стол свою работу. — Постояла я там, послушала, что они говорят. Сидят и скулят, что надоело им здесь, что пойдут к начальнику, пусть в колонию отправляют. Там, говорят, хоть швейные машины, а здесь эти варежки — только старухам вязать.

— Им и машины не понравятся, — с раздражением произнесла Марина. — Они сами не знают, чего хотят.

— Факт — не знают! — подтвердила Маша. — Знали бы — не полезли в ящики.

— А еще о чем говорят? — спросил комендант.

— А еще говорят, что жрать хочется.

Комендант кивнул:

— Правильно: голод не тетка. Ну, так вот, бригадир. Обедом вы их накормите, хлеб утренний раздайте. — Он снова перешел на официальный тон. — А чтоб уговаривать — ни-ни. А ты, Добрынина, за ними поглядывай, и чуть что… Ясно тебе?

— Никак нет, не ясно мне, гражданин начальник службы надзора, — Маша сделала глуповатое лицо.

Варя рассмеялась. Улыбнулась и Марина: если Маша шутит, значит, все не так страшно — она уже целиком и полностью надеялась на свою помощницу.

— А если обедать кто не придет, то пусть себе постится. Ясно?

— Это ясно, гражданин комендант.

Когда он ушел, Марина укоризненно сказала Маше:

— Зачем ты его разыгрываешь? Он хороший человек.

— Потому и разыгрываю, что хороший. Да и не разыгрываю вовсе, а просто пошучу немного. Ему ведь тоже скучно — все работа да работа… Он на меня и не обижается.

— Значит, он про эти ящики давно знает? — задумчиво спросила Марина.

— Еще бы не знать! Я, например, в сушилке пряталась. Там тогда чисто было и сухо.

— Ты? В сушилке? — недоверчиво спросила Марина.

— Ох, бригадир! — Легкая тень пробежала по лицу Маши. — Если бы ты посмотрела на меня года три назад! Ну, да что там на старое оглядываться! — Она тряхнула коротко подстриженными волосами. — Дыши спокойно, бригадир, — доктор велел! Как-нибудь справимся…

Они не пришли обедать. Ни одна. И это так огорчило и встревожило Марину, что она готова была пренебречь советами коменданта, бежать к этим трижды проклятым ящикам и уговорить девчонок хотя бы пообедать.

— Ну подумай сама, каково им там! — Вконец расстроенная Марина не могла проглотить и ложки супа и только пощипывала кусочек хлеба.

— Ты мне головы не морочь, — сердито отозвалась Маша. — Ешь давай баланду. Скажите, какие нежности: проголодались, озябли… Еще что придумаешь? Захотят жрать — прибегут. Это они еще на сухариках, что в этапе получили, держатся. Так ведь не мешками у них сухари…

Вторая половина рабочего дня тянулась для Марины неимоверно долго. Несколько раз она хотела выйти из цеха, но Маша, зорко следившая за своим бригадиром, каждый раз останавливала ее. Вартуш тоже говорила Марине:

— Сиди, Марина-джан, послушайся нас…

Вечером Воронова сдала в кладовую выработку своей бригады: семь пар варежек отличного качества, связанных на спицах, и одну уродливую, с недовязанным пальцем — работа бригадира.

— Как хочешь, Маша, но ужинать я не пойду… Не могу… Ты понимаешь — не могу. Кусок в рот не лезет. И я просто не понимаю, как это ни начальник, ни комендант не обращают внимания, что они весь день ничего не ели! Может быть, они решили голодовку объявить? Я слышала в тюрьме, что это бывает.

— Эх ты, а еще боксу училась! Голодовку… А хочешь поспорить, что через полчаса они как миленькие будут баланду уплетать? Давай поспорим?

И Маша оказалась права: к ужину все девчонки, одна за другой, появились в бараке. Вид у них был не очень-то веселый. Марина это заметила, а Маша, когда раздался сигнал к ужину, вышла на середину барака и насмешливо оглядела приунывших девчонок.

— Ну вы, голодающие! Что-то у вас у всех бледный вид. Как там на курорте — мороженое-пироженое дают? Кто у вас за главного, Векша, что ли?

— Какая я тебе главная! — огрызнулась Лида.

— Нет, все-таки мне интересно, у кого из вас голова самая дырявая? Ну вот что, пацаночки, — Маша резко переменила тон, — последнее мое к вам слово. Хотите — слушайте, хотите — нет. Выбрали себе ящики — шут с вами, сидите там, а чтоб в столовой завтра как из ружья все были. Можете жрать, можете в носу ковырять, а на местах, как одна, чтоб сидели. Понятно?

— А до завтра что — на пустой живот ложиться?

Марина посмотрела в ту сторону, откуда прозвучал этот озлобленный, но на редкость звучный, грудной голос. Взгляд ее встретился с глазами высокой, угловатой, очень некрасивой девушки с большими руками, которыми она сейчас отжимала теплую шаль с длинной и грубой бахромой по краям. Видно, в ящиках изрядно протекало. Ей ответила Клава Смирнова:

— А ты зачем все сухари слопала? Уговаривались сберечь, а ты сожрала за один раз.

— Что мне на них — любоваться? — грубо ответила девушка и встряхнула свою шаль. — Послушалась вас, идиотка, промокла, как мышь, да еще не жравши весь день… Тьфу!

— Соньке мешок дай, и то мало, — презрительно проговорила Лида Векша. — Привыкла в своем колхозе по килограмму съедать.

— К чему я привыкла — тебя не касается. Не твой хлеб ела — заработанный. Тебе сдохнуть, а килограмма на трудодень не выгнать. Ваше дело — как хотите, а мне эта лавочка надоела. Я из-за вас голодная спать не лягу. Веди, бригадир, в столовую, хватит дурачка валять.

— Хоть одна нормальная нашлась, — сказала Маша Добрынина, — сварил котелок, хоть и с опозданием. Ну, так кто желает — айда в столовую! Пошли, Марина! А вы через десять минут приходите.

— Вот видишь — раскололись твои голодающие, кишки не выдержали! — смеясь говорила Маша, когда они с Мариной пробирались по намокшим от дождя доскам, проложенным от барака до столовой. — Взлетели-то они высоко, да вот где сядут — это бабушка надвое сказала.