Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 10. «ЗНАЧИТ, ЭТО БЫВАЕТ»

В промытых стеклах цехов отражалась голубизна и дробилось утреннее солнце. Земля под ногами была влажной. Почки на деревьях аллеи почета набухли.

Бахирев смотрел на них со страхом: раскроются почки, зазеленеют деревья, вернется Вальган… До его возвращения надо перестроить работу моторного, инструментального, а главное, чугунолитейного цехов. Вот она, чугунка… Чад, разноголосый грохот, плавный полет крана… Бахирев пошел навстречу крану, и сверху раздался предупреждающий, отрывистый звук колокола: дон!.. дон!..

«Дайте дорогу! Дайте дорогу!..»— перевел Бахирев на человеческий язык. Он взглянул на часы и отметил: «Девять ноль пять. В девять я хотел быть в земледельцем. — И он заторопился и тут же с досадой подумал: — Чего спешишь, дурень? Ведь сам себе назначил срок! — И тотчас возразил себе: — Не выполнять чужие решения еще возможно! Но своих не выполнять, значит и человеком не быть…»

Рославлев однажды шутя сказал ему: «Машине потребно работать согласно проектной мощности». И Бахирев подумал, что когда машину пускают на полную мощность, она должна быть счастлива своим особым, машинным счастьем. На полных оборотах лучше прирабатываются детали, сглаживаются шероховатости, мотор идет плавно, без дрожи и тряски. Сейчас он переживал состояние, подобное этому машинному счастью. Число оборотов нарастало, подключались резервные мощности, движение становилось быстрее и ровнее. И все отчетливее понимал он, что и быстрота и равномерность движения и это его новое счастье целиком зависят от людей.

Теперь стал ценен и интересен каждый заводской человек, от начальников цехов и отделов до подсобных рабочих. Он узнавал людей, а люди постепенно узнавали его.

У Бахирева появилось новое прозвище, данное по его любимой присказке: «Как часы».

Известны стали его привычки и его чудачества.

Все уже знали, что утром, с половины девятого до девяти, главный инженер запирается в своем кабинете, не отвечает на звонки, никого не впускает.

— Что у тебя за священнодействие по утрам? — раздраженно спросил Чубасов. — Звонил, звонил… Какому аллаху молишься?

— Молюсь господу плану. Если с утра, на свежую голову, не скорректировать того, что с вечера намечено, — занесет текучкой. Знаешь, говорят: «У дурной головы ногам покою нет».

В девять ноль ноль «как часы» появлялся в чугунолитейном, а в десять тридцать — в моторном. Сегодня он опаздывал в земледелку и сердился на себя.

Недавно новый начальник цеха Сагуров сам вместе с работником техснаба съездил на карьер и на железную дорогу. Завоз песка и глины наладился. Вчера поставили дозаторы. Бахирев хотел посмотреть на их работу. Как всегда, в огромных котлах торопливо и мерно ходили бегуны. Грязные с ног до головы женщины стояли в пыли и чаду. Привычных ведер уже не было. Нажимом кнопки подавалось нужное количество песка, глины. Однако состав перемешивался плохо. «Кто тут будет зачинщиком? Которая из этих женщин пойдет впереди?» — думал он.

Теперь в каждом из них виделась ему возможная союзница и соратница. С тем новым интересом к людям, который появился в нем недавно, он вглядывался в серое лицо той беззубой земледельщицы, которая запомнилась ему с первых дней.

— Хотел я к вам в гости идти, да раздумал, — полушутливо сказал он ей. — Кашей угостить не сумеете! По котлу вижу, вся соль в одном месте, крупа комьями!

— Было б для кого кашу варить, так и сварила б, — вяло отвечала женщина.

«Сама как эта глина. И на таких земледелка, основа производства! Но есть же, должен быть в ней живой дух рабочий!» На вид ей было больше пятидесяти. Подглазницы от пыли казались черными и глубокими, как у покойницы.

— Так уж и не для кого кашу варить? — спросил он. Женщина не отвечала. Он помог ей отрегулировать ход бегунов. Лопасти кружились затрудненно, но ритмично, «замешивая» начало производства. Мозг тупел от этого бесконечного, тяжелого и мерного кружения пропеллера, засаженного в болото. Бахирев приказал механику усилить вентиляцию, сам осмотрел вентиляционные трубы, и только тогда женщина ответила ему такими медленными, тяжелыми фразами, будто мысли ее ворочались в вязком ритме бегунов:

— Для кого варивала, те в землю легли. Как они в земле, так и меня все в землю тянет. В земле работаю, в земле и живу.

— Как в земле живете?

— Обыкновенно. В подвале. — Давно работаете на заводе? — Десятый год. — Что же не добивались, чтоб переселили? Многих устроили за это время!

— А чего ее бояться… земли-то? Все в нее уйдем! Всех моих забрала, а меня позабыла… Лежу вот в подвале по ночам да стучу ей в стенку: может, мол, вспомнишь? Сагуров появился в земледельном с запозданием.

— Девять двадцать, — коротко упрекнул его Бахирев.

Молодой инженер был одним из первых бахиревских завоеваний, он смотрел на Бахирева с таким же полным всяческих надежд интересом, с каким Бахирев смотрел на него, и так же был увлечен перестройкой чугунолитейного цеха.

— У тебя тут земледелыцица с десятилетним стажем, — сказал ему Бахирев. — Философия у нее что тебе у шекспировских могильщиков, а мы ей — новую технику. Хотя бы из подвала вывезти человека…

То, что главный инженер лично занимается таким отделением, как земледелка, многим казалось нелепым и неверным.

— Дмитрий Алексеевич, — напрямик спросил Сагуров, я понимаю, почему я торчу здесь часами… Ну, а вы?..

Бахирев шевельнул бровями и ответил с косноязычной краткостью:

— Главное во главе. Попутное попутно. Что такое мышление? Способность отделять существенное от несущественного…

— Непонятно!

— Что непонятного? Надо начать с основ — отработать, как часы, земледелку.

— Но почему вы сами? На меня не надеетесь?

— Вы начинающий начальник самого тяжелого цеха. — Бахирев подвигал торчащей изо рта трубкой, что означало у него улыбку. — Вы цех отрабатываете, а я хочу вас отработать. Хочу приучить к необходимой производству доскональности. Ведь нам вместе работать годы.

«Не собирается уходить, — удивился Сагуров. — Не понимает, что Вальган все равно снимет? Или не хочет сдаваться? Упорен!»

— Вот женщины, какое вам нынче придается значение! — сказал он земледелыцицам. — Сам главный инженер с утра первым делом в земледелку!

— На земле завод стоит. Глупому это невдомек, а умный понимает, — с обычной вялостью отозвалась старая земледелыцица, а соседка улыбнулась Бахиреву:

После обхода цеха Бахирев спросил Сагурова: — Вы обдумали переход на комплектную сдачу деталей?

— Не бывало такого на заводе…

— Будет. Хватит нам считать, сколько у вас блоков, гильз, мостов. Будете сдавать нужное количество комплектов в сутки, и точка. Вне комплекта деталь у цеха принимать не будем.

Сагуров взмолился:

— Для перехода на комплектную сдачу нужен запас деталей, задел. Как думать о заделе, когда цех каждый день с дефицитом? Получится ли?

Обычно уравновешенный, главный вскипел:

— «Выйдет, не выйдет», «будет, не будет». Тоже мне… Гамлет! — Он так выразительно сказал это, что Сагуров почувствовал, что своими длинными тонкими ногами и узким лицом действительно до отвращения похож на Гамлета.

Сагуров пошел к Чубасову. Вопрос о комплектной сдаче обсудили на партбюро цеха. На стендах появились призывы: «Каждый рабочий в течение месяца должен создать свой «НЗ».

Как ни тяжело было с деталями, Бахирев железной рукой отчислял в фонд «НЗ» то, что лучшие рабочие создавали сверх нормы. Это еще усложнило работу и усилило перебои с деталями, идущими на конвейер.

Сагуров отчаивался:

— Не получается же ничего. День ото дня не лучше, а хуже.

— Опять гамлетовщину разводите! — сердился Бахирев. — Переход на комплектную сдачу деталей надо начинать с борьбы за повседневный ритм. Надо вводить жесткий почасовой график.

В цехе повесили доску почасового графика всех отделений. С десяти ноль-ноль и через каждые три часа с точностью автомата главный звонил Сагурову.

— Как выполняете часовой график?

График выполняли плохо, мастера «нажимали» на конец смены. Бахирев заведомо знал это, его методические вопросы бесили Сагурова.

— Никак не выполняем, — сжав зубы, скрипел в трубку начальник цеха.

— Когда начнете выполнять? — не меняя тона, спрашивал Бахирев.

— Когда звонить перестанут! Звонят, звонят целый день!

Сагуров ждал ответного взрыва, но Бахирев молча положил трубку. Он позвонил снова, уже в конце дня.

— Как, выполнили часовой график?

Ни график, ни программа не были выполнены.

Главный опять ничего не сказал Сагурову, но на следующий день сам пришел в цех, дал нагоняй ремонтникам и техснабу, полдня пробыл в формовке, добился того, что цех встал на почасовой график, и ушел, так и не сказав ни слова Сагурову.

На другой день график опять срывался. Около десяти Сагуров с ненавистью и страхом смотрел на телефон.

Ровно в десять прозвучал монотонный вопрос:

— Как выполняете часовой график?

«Под пресс, чертяка, работает! Выжимает и выжимает…» — думал Сагуров.

Он переносил нажим на мастеров. А доска все нагляднее выявляла тех, кто не знал и не любил машину, тех, кто начинал с запозданием, тех, кто задерживался на перекурах.

Теперь уже не существовало «вообще» рабочих, работающих неритмично, и «вообще» неритмичного рабочего дня. Существовали отдельные люди, чаще других нарушавшие график, и отдельные часы наибольшего нарушения графика.

— Вот теперь вам пора вплотную браться за ритмичность, — сказал Бахирев. — Нужны не ваши митинговые речи, а разговор с точно определенными людьми о точно определенных часах.

Но все усилия воли не могли удержать колеблющуюся кривую. Едва взглянув на висевший у входа общецеховой график, каждый видел, что хотя и уменьшились размахи колебаний, но все еще бьет цех та же беспощадная лихорадка.

И снова Сагуров тосковал:

— Не получится!

И снова Бахирев коротко обрывал его:

— Давайте без гамлетов!

Не удавалось соблюдать график, не удавалось и снизить брак. Бахирев вместе с Сагуровым приходили на браковочную площадку, собирали на ней начальников отделений, но и это не помогало.

Бракованные детали возвышались холмом: громоздились друг на друга огромные блоки цилиндров, похожие на чугунные чемоданы, головки цилиндров, подобные крышкам замысловатой формы, муфтообразные гильзы, массивные задние мосты…

Все они были поражены недугами — их рассекали темные трещины; их разъедали раковины разных родов: и газовые округлые, гладкие, такие невинные на вид, и темные земляные; на их закоптелых боках белели пролысины; их поражали кособокость и деформация. В их изъянах, в их беспорядочном смешении, в их небрежном навале было что-то и оскорбительное и тревожное.

На взгляд Бахирева, это скопище было живым свидетелем человеческого бесчестья.

— Что холм могильный нам готовит? — сказал Бахирев, подходя к браковочной площадке.

Несколько инженеров и мастеров уже копались в этой свалке.

Белобрысенький технолог Пуговкин сидел в самой гуще. Личико у него было маленькое, а узкие глазки под сморщенными веками имели странную форму равнобедренных треугольников, обращенных основаниями к переносице и остриями к вискам. Он раскатывал ногами гильзы, извлекал блоки и ворчал:

— И что это ОТК голову морочит? «На гезе,[2]Гезе— горячая заварка. Специфический заводской термин. на гезе!» А зачем им гезе, зачем им горячая заделка, когда они годны на холодную?

Бахирев напомнил Сагурову:

— В те доисторические времена, когда ты был моторщиком, ты кричал: «Дайте мне блок, а остальное я сам достану!»

— Бывало такое дело, — уныло согласился Сагуров,

— Вот что значит превращаться из ездового в кобылу! Почему опять брак по блоку?

— Не можем добиться причины. В моторном была мне райская жизнь! Бывало, если брак, размеры замерим — и причины и виновники налицо. А тут преступление — вот оно, а в чем вина, где виновник, кто виновник — ищи-свищи!. Тут и земля, тут и стержни, тут и чугуны. Все скрыто от глаз — в вагранках, в опоках, в земле, в сушилках. Мы, литейщики, должны быть еще и Шерлок Холмсами!

— Что ты мне произносишь оправдательные речи! — нахмурился Бахирев. — Говори: что ты думаешь делать?

Сагуров отвел Бахирева в сторону и сказал:

— Уберите вы от меня этого Пуговкина!

— Этого с треугольными глазками?

— Его! Уберите его и дайте мне Карамыш.

— А она сможет?

— Э! — Сагуров зажмурился, как пьяница перед рюмкой, — Это такая женщина! Она что хочет, то и сможет… Я же ее еще по институту знаю.

Бахиреву не понравились зажмуренные глаза и лирический тон.

— Красивая, кажется, — поморщился он. Он не любил красивых девушек: они казались ему куклоподобными. Сагуров не разделял его точки зрения:

— Вот и хорошо, что красивая!

— Плохо! — отрезал Бахирев. — Человек формуется, как деталь. Иная красотка, может, и родилась с умишком, а как пойдут ей смолоду забивать голову ерундой, глядишь, и заформовали дуру! Брак. Хватятся на гезе переделывать, да уже поздно! Заформована и отлита дура дурой. Никакое гезе ее не спасет.

— Карамыш — умница! — с прежним лиризмом упорствовал Сагуров. — Бывают врачи с природным чутьем: придет, посмотрит и определит. И технологи такие бывают. Вот и Карамыш из таких.

— А она пойдет?

— Ставит свои условия. Но уговорим. Труднее будет с Пуговкиным. Он у нас неубиенный. Весь завод знает, что он лодырь, но он до того верткий, что нет законных оснований для увольнения. Два раза снимали — восстановили по суду.

— Это не страшно! Если настаиваешь на Карамыш, — бери.

Через два дня после назначения нового технолога вызвали в кабинет начальника цеха. Карамыш вошла в синем халате и все в тех же маленьких туфлях школьницы — без каблука, с хлястиками на пуговках. Бахирев и Сагуров ждали ее.

Бахирев смотрел на ее яркие глаза, тонкие брови, смугло-розовую тонкую кожу с великой подозрительностью: не стоит ли перед ним одна из тех заформованных и отлитых дур? В уме мелькало то хорошее, что знал о ней. Докладная о кокиле. Выступление на рапорте в защиту Василия Васильевича. Факты все случайные неопределяющие. Простенькие туфли на пуговках — утешительно, но тоже ничего не определяют. На похвалу Сагурова целиком положиться нельзя: человек увлекающийся,

— Так вы согласились перейти в чугунолитейный? Ответ удивил его краткостью, ультимативностью:

— Только на время. Пока не начнется организация кокильного участка.

Он смягчился. Кокиль! Значит, была на заводе еще одна душа, страдающая по кокилю.

— Что вас привлекло?

— Сидишь в отделе. Строчишь бумажки. А здесь каждый процент брака — это тонны металла,

Бахирев продолжал вглядываться. Многое в ней вызывало его недоверие. Слишком свободная, женская и домашняя поза. Слишком спокойный взгляд, словно на все смотрит она откуда-то из недосягаемого далека. Слишком узкая, изнеженная, беспомощная ладонь. «Тысячи тонн металла на такую белоручку… Не потянет!»

— С чего вы начали?

Она неторопливо подняла на него глаза.

— Вот с этого.

На белом листке аккуратно и красиво вычерченная диаграмма-круг.

— Я сделала анализ брака за полгода. Большую половину круга занимает блок. Потом гильза и маховик…

— Это все, что вы успели сделать? — насторожился Сагуров.

Бахиреву близок был цифровой подход к делу. Он ясно представлял, сколько пришлось ей перерыть документов, сколько сделать расчетов. Но она и глазом не сморгнула на упрек Сагурова.

— Да. Все.

Невозмутимая девочка? Или равнодушная? Бахирев все же решил защитить ее:

— Обмозговали для начала? Это правильно! — Он повторил одну из своих любимых пословиц: — У худой головы ногам покою нет… Не спринтеры и не велосипедисты… Ногами немного наработаем. Чем теперь думаете заняться?

— Блоком.

— Вопросов к нам нет?

— Нет.

«Однако она немногословна!» Он улыбнулся ей.

— Ни пуха вам, ни пера…

Тина прошла на браковочную площадку. Грудой лежали огромные, черные, рассеченные трещинами блоки. Несколько дней они шли без брака, и вдруг со вчерашнего дня, как здесь говорили, «выскочил» брак. В механических цехах брак появляется прямо на глазах, а в литейных он именно «выскакивает»; таинственно и злорадно выскакивает откуда-то из глуби земли, из замкнутых квадратов опок, из бушующего пламени вагранок. Тина присела на корточки и стала с усилием поворачивать тяжелые детали. Трещины то короткие, то длинные и разветвленные. Если коленчатый вал — сердце трактора, то блок — его грудная клетка. Что за сила ранила эту грудь?

— Тина Борисовна, вы теперь заведуете браком? Почему пошли трещать блоки? — спросил ее мастер.

Она не ответила. Она не знала.

Почему они трещали? Что бы им и в самом деле трещать— огромным, массивным, тяжелым? Какая сила разрывает чугун?

Тина постучала по стенкам. Звук был нормальный, не слишком высокий, не слишком низкий, значит толщина стенок нормальная. Не доверяя себе, промерила приборами. Нет, она не ошиблась. Ни пригаров, ни пролысин. Очевидно, с прогревом нормально. Почему же на эту деталь падает такое количество брака?

С помощью мастера Тина извлекала блоки из груды брака. Один, другой, третий, четвертый… Изгибы стенок то плавные, то крутые. Почти у всех трещина на крутом изгибе. Детали уязвимы в изгибах. Слегка изменить форму, сгладить крутые переходы. Это было первое, что она предложила Сагурову.

Сагуров распорядился срочно сгладить форму, и сразу носле этого снизился брак по блоку.

Сагуров многословно изливался в чувствах:

— Вот, говорят моряки, на корабле женщины приносят несчастье. А в цех женщина принесла счастье! — Он взял ее за руку. — Вот уж у кого действительно легкая рука!

Рославлев при встрече прогудел:

— Говорят, пришла в чугунку и как рукой сняла все трещины блока. Спасибо от моторщиков!

Ока жила в ежедневной тревоге, но молчала. Стоило ля выкладывать им свои сомнения! И только когда Бахирев тоже поздравил ее, она сердито возразила:

— Но ведь причина не найдена! Форма была одинакова в течение многих лет, а брак то появлялся, то исчезал! Как не сообразить? Крутые переходы — это еще не причина! Это лишь место, на котором выявляются причины.

Она сказала это и подумала: «Почему я сказала это ему одному? Разве только с ним и можно говорить, как о равным? Ведь и остальные не дети!»

И все же никого другого Тина не посвятила в свои тревоги.

В ночь на третьи сутки ей позвонил цеховой диспетчер!

— Тина Борисовна! Пошел брак!

— Блок!

— Нет, маховики.

Она поехала на завод. Маховики лежали, пораженные раковинами, как проказой. Не отдельные раковины, а чудовищные скопления их гнездились на поверхности.

Она всю ночь возилась с маховиками, меняя то слишком густой мазут, то влажный песок, то загрязненную облицовку. В ожидании «вылеченных» ею маховиков она уселась у конвейера.

Сероватый рассвет сочился сквозь грязные стекла. Утренняя смена занимала места. Тине было зябко от бессонницы и волнения, и она грела руки над горячим литьем. Наконец они появились — огненно-красные, тяжелые диски.

— Ровно темнеет… — сказал Сагуров. — Хорош! Мне кажется, испытание маховиков ты выдержала. Пойди умойся и позавтракай, не то ты не хуже маховика покроешься проказой.

Тина не успела дойти до столовой.

— Тина Борисовна! Тина Борисовна!

Услышав за спиной крик, она сразу подумал: «Только бы не блок!..»

— Тина Борисовна! Выскочила трещина блока!

Несколько блоков, черно-красные, еще горячие, лежали на полу. Трещины змеились на перегибах. Они рассекали сглаженные, пологие перегибы точно так же, как несколько дней назад рассекали крутые…

Ее позвали к телефону. Она думала, что это начальство, но услышала голос мужа:

— Тина, когда же ты теперь будешь отсыпаться?

— Ах, оставь!

— У тебя опять что-нибудь выскочило?

— Опять она. Трещина блока.

— Тина, этак не на блоке, а на самой жизни выскочит трещина! Когда ты будешь спать?

Она повесила трубку. По люфт-конвейеру выплывали новые блоки. Огромные, красные, подвешенные на крючки, они походили издали на туши в мясном ряду. Она бросилась им навстречу. Сагуров уже стоял возле них.

— Нет? Есть? Нет? — кричала она на ходу. — Есть…

Надо было снова начать поиски. Но где и как искать? В земледелке она провела всю ночь и осмотрела все. Надо идти последовательно в стержневое. Трещины могли возникать от излишней крепости стержней. В стержневом синеглазая курносая девочка ходила за Тиной и смотрела на нее испуганными глазами.

— Ты что? Это твои стержни?

— Нет.

— Так что же ты за мной ходишь?

— Так я ж новая постовая… — Девочка приободрилась: — Постовая комсомольского штаба… Меня Дашей зовут.

— Ну, Даша, раз ты постовая, будем делать стержни. Помогай.

Тина вместе со стерженщицей принялась делать стержни с различной дозировкой крепителя. Отлили экспериментальные блоки. Как назло не оказалось ни одной трещины даже там, где крепость стержней была вдвое больше нормы.

А в следующей партии опять затрещали блоки.

— Тина Борисовна, ведь обед уже! Может, вы яичко покушаете? — сказала девчонка.

— Ты еще тут? — удивилась Тина. — Не хочу яичко…

— Тина Борисовна, это не по-нашему, стержневому, трещат?

— Нет, не по-вашему!

— Слава тебе господи! Куда же вы теперь? Я пойду вам подсоблять,

— Не надо. Иди домой. Я в литейное!

— Да как же я вас покину?!

Тина невольно улыбнулась и в первый раз внимательно взглянула в лицо своей сопровождающей. Само чистосердечие смотрело черными точками зрачков. Она все же отослала девочку. Ей мешали посторонние. Только бы не растеряться, не утратить последовательность.

С той же кропотливостью она занялась литейным. Может быть, на блоки влияет температура заливки?

Тщательно записывала она номера блоков и температуру каждой заливки. Заставляла заливать полуостывшим металлом, заставляла лить при высокой температуре. Трещина то обнаруживалась, то не обнаруживалась, независимо от температуры.

И вдруг трещина исчезала. Она исчезала так же необъяснимо, как появлялась. Тогда только Тина заметила, что уже вечер.

Когда она добрела до дома, Володя взглянул на ее грязное, осунувшееся лицо.

— Так… значит, вторая «брачная ночь»? Сколько еще будет таких брачных ночей в нашей семейной жизни?

Утром ее вызвали Сагуров и Бахирев: блоки снова трещали.

Бахирев ругал ее жестоко. Сагуров попытался смягчить его:

— Тина Борисовна около полутора суток не выходила из цеха, обошла все отделения.

Бахирев не умилостивился:

— Я же говорю, что у дурной головы ногам покоя нет. Перестаньте бегать по цеху. Возьмите голову в руки! Думайте! Химанализы чугунов смотрели?

— В норме.

— Что будете делать?

— Возьму голову в руки и буду думать. — Легкая, грустная ирония мелькнула в словах.

Он внимательно взглянул на нее. Куда делся ее смуглый румянец, блеск ее синих глаз, отлив блестящих волос! Бледная, покрытая копотью, усталая, с погасшим взглядом и свинцовыми тенями под глазами, она, видимо, едва стояла на ногах и не находила силы улыбнуться. Так вот куда уходит девичья красота таких умниц! Они своей красы не щедят. Гробят ее в чугун, в землю, в вагранки!.. Такая, замученная и бледная, она была ближе ему, и жалость вдруг теплой волной прилила к сердцу.

— Не теряйтесь. Я зайду вечером. Главное, не теряйте логики и последовательности.

Он сказал: «Возьмите голову в руки». Она выполнила это буквально — села в комнате технологов, облокотилась на стол и стиснула виски ладонями. Что еще можно сделать? Земледельное, стержневое, формовочное, литейное, вагранки, шихта, анализы… Все проверено своими руками, своими глазами. Везде и все нормально. А блоки трещат!..

Бракованные блоки накапливались. Конвейер два раза «стоял по блокам». Выработка падала, и рабочие нервничали. Диспетчеры, надрываясь, кричали в трубки. Прибегали из моторного, из сборки, из дирекции, из комсомольской рейдовой бригады.

Рославлев из своей бочки гудел в лицо Сагурову:

— Кто громче всех кричал на рапортах: «Давайте мне блоки, остальное я сам достану»?! Ты кричал! А пришел в чугунку, сам запорол блоки! Гони блоки, злодей!

Тина «по второму заходу» обошла цех, осмотрела все от песка до чугунов и опять ничего не нашла. А блоки продолжали «трещать».

Кончился рабочий день. Опустела комната технологов. Зажглись огни. Тина не могла уйти домой. Она снова села за стол, снова сжала виски ладонями, собралась с мыслями. Трещина блоков идет не первый раз. Такие периоды в жизни завода повторялись. Трещина нападала на блоки, как чес. Какой-то период блоки упорно «трещали», и конвейер «стоял по блокам». Потом все приходило в норму. И каждый раз трещину блоков приписывали различным причинам: то слишком крепкие стержни, то слишком горячая заливка, то крутизна переходов и изгибов. Тина исключила все эти причины. Форму изменили. Опыты с температурой литья и с крепителем убедили, что блок и к тому и к другому относится вполне терпимо. Тайна блоков осталась тайной… Тина думала. Что же делать? Может быть, взять химические анализы за шесть месяцев, вычертить кривые состава чугунов и сравнить с, кривой брака по трещинам блока?

Она взяла прошлогодние, покрытые пылью папки с анализами, раскрыла их, и с первого же взгляда ей стала очевидна бесперспективность работы. Анализы ни разу не вышли из пределов нормы. Иногда те или другие составные части чугунов то опускались до нижней границы норм, то поднимались до верхней, но норма ни разу не была перейдена. Бесполезно тратить на это время. Она отложила папки. Уже стемнело. Володя сидит, ждет и волнуется. Собирались пойти в кино. Какое там кино! Блоки продолжают трещать, конвейер может стать каждую минуту, и теперь остановившийся конвейер всей своей тяжестью навалится на ее плечи. Что же все-таки делать? Где и как искать? Ведь где-то здесь, рядом, существует же эта неуловимая причина! Где она может скрываться?

«Возьмите голову в руки!» Какой путь поисков упущен? Нет, я не упустила ни одного пути — отделения цеха, составы, документы… Но если ни один путь, не упущен, значит по какому-то из них я не дошла до конца? Вот взялась чертить график и не довела до конца! Бесполезно? Нет! Полезно! Дойти до конца пути и не отыскать — значит до конца исключить этот путь! Это ужа полезно!» Папка с ежедневными сводками брака, папка с ежедневными анализами чугунов.

Она кропотливо выписала полустертые цифры с пожелтевших бумажек. Аккуратно вычертила кривую брака за полгода. Все время высокий брак с частыми высоченными пиками, с редкими спадами.

Кончив с кривой брака, Тина повела под ней кривые отдельных составных частей чугуна. Еще одна ночь бесполезного труда! «Ну что ж! — утешала она себя. — Ведь это и есть поиск… Когда находится сразу, то и искать незачем».

Она дошла до содержания в чугуне кремния. Кривая первых месяцев сразу поразила ее. В середине декабря содержание кремния в чугуне поднялось до верхних границ нормы, и как раз в декабре кривая брака взлетела кверху. В начале января резко упал кремний и так же резко упал брак. Тина заволновалась. Может быть, это только случайное совпадение? «Возьмите голову в руки!» Что покажут февраль, март, апрель? Торопливо искала она цифры в истрепанных бумажках, спеша, продолжала кривую. В конце февраля наибольшее количество кремния в чугуне, и сразу наибольший пик, настоящий Монблан в кривой брака… Не ясно ли? Нет, еще не ясно! Вдруг все-таки совпадение, случай? От цифры к цифре, от недели к неделе кропотливо и тщательно вела она свою диаграмму. И счастьем стало видеть, как точно совпадают друг с другом кривая брака и кривая содержания в чугуне кремния.

Последний пик в кривой кремния случился несколько дней назад. В шихту поступили чугуны с кремнием на верхней границе нормы, и сразу «выскочил» брак по блоку — те трещины, что» мучили ее все эти дни! Зависимость трещин от кремния была наглядна. Очевидно, особенности заводской технологии, большие размеры и сложность конфигурации блоков делали их особо чувствительными к кремнию. Она любовалась своими кривыми, наслаждалась ими. Бывали дни, когда она увлекалась рисованием, но даже самые удачные картины не приносили ей такого наслаждения.

Она сидела одна в большой опустевшей комнате технологов и смеялась от радости. Теперь ясны причины брака в прошлом. Теперь ясно, как избежать его в будущем. Держать кремний на средних границах нормы… Самый большой брак по заводу — это трещина блока… Тонны бракованных блоков… Голос диспетчера: «Конвейер стал по блоку». Падение заработков у рабочих… Нервная лихорадка на заводе. Неужели ей удалось вот сейчас, вот здесь покончить с этим? Да, удалось!..

И сразу сказалась накопленная сутками усталость. Ее. охватило непреодолимое желание спать. Не двигаться, не шевелиться, опустить голову на эти великолепные кривые и сладко заснуть здесь, рядом с ними.

В дверь не стучась, вошел Бахирев.

— Вы еще здесь?

В прокуренной, пустынной и грязноватой комнате технологов она сидела в полном одиночестве и улыбалась сонной счастливой улыбкой.

На старых столах темнели пятна, стояли простенькие «с бору да с сосенки» чернильницы. Рядом была кузница, и от ее ударов пол в комнате мерно дрожал, как палуба плывущего парохода. Женщина была одна в этой плывущей комнате; зеленый отсвет сукна, покрывавшего стол, ложился на ее лицо. На лбу темнело чернильное пятно. Счастливая, тихая улыбка на ее усталом лице показалась ему трогательной.

— Ну как? — спросил он мягко. — Требуется помочь?

— Нет.

— Разобрались в блоке?

Она молча протянула ему кривые. Он сразу оценил и способ, и логику, и результаты. На этот раз не там, в отделениях цеха, и не на браковочной площадке, а здесь, в кропотливом анализе цифр и линий, была найдена разгадка трещин блока. Умница! Какая все-таки умница! Вряд ли кто-нибудь, кроме нее, проследил бы так цепко, так методично. Он уловил сходство меж ней и собой и живо припомнил счастливые минуты собственных ночных бдений и ночных открытий. Она стала странно близка ему, и ощущение этой внутренней близости было новым, внезапным и волнующим. Ему захотелось, как ребенка, погладить ее по голове и пожать ей руку как товарищу и как милой, усталой и родной женщине сказать одобряющие мужские слова.

— Можно считать, что трещину блока вы ликвидировали… — медленно проговорил он не своим, глуховатым, взволнованным голосом.

Она молчала, продолжая сонно и счастливо улыбаться, совсем девочка, школьница, в школьных туфельках, с чернильным пятном на лбу. Но погладить ее по голове нельзя! Он вынул чистый платок.

— Пятно… Дайте я вам сотру.

Она тихонько сидела, пока он оттирал ей лоб.

— А теперь идите-ка спать. И отсыпайтесь завтра, сколько захочется.

Она вышла усталыми, заплетающимися шагами, у двери оглянулась, с усилием приподняв покрасневшие, опухшие веки, и улыбнулась ему все той же счастливой, застенчивой и сонной улыбкой.

А он остался один со смешанным ощущением досады на себя и запоздалой грусти. Словно миновала дорогая минута, ушел, не раскрывшись ему, близкий человек. Вот именно с ней, именно сейчас и поговорить бы обо всем, что накопилось, а он не сумел…

Через несколько дней, выходя с завода, Бахирев увидел у проходной технолога Карамыш. На ней было серебристо-серое свободное пальто и маленькая шапочка. Свежее и отдохнувшее лицо ее опять было угрожающе красиво, но теперь, когда Бахирев видел, как беспощадно относится она к своей красоте, красота эта уже не отталкивала его, а казалась особенно трогательной и оттого особенно необычайной.

Кукольно-красивые, выхоленные лица не производили на него впечатления. Он помнил, как отец его говорил собутыльнику: «Нацепи на швабру фасонную юбчонку — и мозгляки вроде тебя готовы! Настоящего мужика тряпками не обманешь! Он под семью сермягами почует, какая есть баба и чего она стоит…»

Видно, от отца к сыну передалось это пренебрежение к сделанной, старательной красоте. Но в красоте технолога Карамыш не было сделанности. Не было в лице ее и того неведения, непонимания своей женской силы, которое бывает у очень молодых девушек. Но сквозило в этом необычном лице спокойное пренебрежение к редчайшей своей прелести. И Бахиреву вдруг стало жаль этих глаз, что нередко меркнут от усталости, этой кожи, что сереет от копоти. Ему надо было идти к машине, а он стоял и смотрел на Тину. В руках у технолога была ракетка.

— Уже играть? — спросила ее белокурая, похожая на Рославлева девушка. — Ведь мокро еще.

— Нет, корт совсем сухой! Рука наскучалась по ракетке! — Она повертела ракеткой в воздухе.

Бахирев внимательно посмотрел на маленькую руку в тонкой перчатке.

— Пойдем! — позвала девушка.

— Я мужа жду. Вон он! Володя, Володя! Идем к нему! — Она махнула ракеткой и быстро пошла к площади.

«Какие у таких женщин бывают мужья?» — спросил себя Бахирев.

Через площадь широким спортивным шагом шел высокий, улыбающийся, красивый юноша. У него были широкие плечи и тонкая талия, перехваченная поясом макинтоша. В руке у него тоже была ракетка. Они поздоровались за руку так весело, будто были не мужем и женой, а близкими друзьями, которые долго не виделись и наконец встретились.

«Да, вот такой и должен быть у нее муж…» — подумал Бахирев.

Они шли, взявшись за руки, и нельзя было не оглянуться на них. И Бахирев вдруг остро позавидовал красоте, юности, беспечности, легкости походки, стройности тела, а главное — тому веселому товариществу, которое видно было даже по их спинам. Что-то незнакомое и небывалое чудилось ему в самостоятельности, легкости и спокойствии этой женщины.

«Молодежь! — сказал он себе. — Вот какая пошла у нас молодежь». И сам себе показался старым и неуклюжим.

Он привык к тому, что жена молчаливое добавление к нему самому. Но вот женщина, прошедшая мимо, не могла быть ничьим добавлением. Она всегда будет равной… Может быть, первой… Было в отношении этих двух что-то недоступное ему и Кате. И, словно обидевшись за жену, он торопливо подумал: «У нас свое. У них свое. Всяк по-своему».

— Ох-хо-хо! — сказал он шоферу, садясь в машину. — Вот уж верно говорят: старость не радость. Уже и в машину трудно втиснуться…

— Вам, верно, смолоду нелегко было втискиваться! — улыбнулся шофер на его массивную фигуру.

— Слава бегу, извлек я тебя наконец с завода! — говорил Тине муж. — Этот ваш новый главный совсем вас с Сагуровым замучил.

— Не он замучил. Блоки замучили. А. ты знаешь, он хороший, по-моему. Почему легче думать плохое, чем хорошее? Если смотреть с плохой стороны и по мелочам, его поступки кажутся плохими к непонятными. А если посмотреть по-крупному и все вместе, то хорошо и понятно. Я не люблю, когда не понимаю…

— Да уж тебе все необходимо понимать! — засмеялся муж.

Дочь Рославлева, тоненькая белоголовая девушка, вступила в разговор:

— А у нас была его жена. Она говорила маме, что он уже со второй раз так, с премиями. Она говорит, что ему самому должны были дать премию за танки, а он все равно возражал.

— Бот видишь, видишь! — в волнении сказала Карамыш. — Ведь я же правильно думаю!

— Может, и правильно. Но я не понимаю, чего ты волнуешься?

— Не понимаешь, потому что ты не видел! А я видела! Он стоит спокойный, а директор смотрит на него как тигр. И, главное… он даже не сказал, что это во второй раз… что он не из зависти, а принципиально! Ах, Володя, я не хочу, чтобы он уходил с завода!

— К сожалению, никто не спросит технолога Карамыш, хочет она этого или не хочет.

— А я сама скажу. Пойду к Вальгану, или нет, к Чубасову, к Чубасову еще лучше. Пойду и скажу.

…Карамыш передала слова. Рославлевой.

«Чудачина он, — думал Чубасов, — Почему сам не сказал?» Чубасов еще не встречал человека, вызывающего такие противоречивые толки и мнения. Для одних Бахирев был образцом скромности, других раздражало его зазнайство, одни восхищались его решительностью, другие считали, что он ничего не решает. Одних удивляла быстрота его ориентировки, другим казалось, что они не видели большего тугодума.

Чем ближе узнавал Бахирева сам Чубасов, тем больше поражало его полное несоответствие главного разговорам заводских слухачей. Сперва он не мог понять причины этого явления, потом нашел, что оно закономерно.

Бахирев был необычным явлением на заводе: его нежданное появление в качестве каприза Вальгана, его резкие столкновения с директором, неизбежность его ухода, очевидная многим, его положение калифа на час, его поведение в этом положении — все было необычно, и все вызывало любопытство. Любопытствовали все — знали немногие.

Домыслы незнающих обычно идут проторенными путями. Поэтому явления необычные обязательно будут издали толковаться ложно. Чем необычнее явление, чем ярче оно, тем больше вызовет кривотолков. Нужны или острота ума, или близкое знание для того, чтобы понять подлинную сущность необычного.

Чем ближе узнавал Чубасов Бахирева, тем естественнее казалось ему многое, на первый взгляд представлявшееся странным.

Некоторых удивляло то, что, пустив на самотек другие дела, Бахирев дни и ночи проводит в чугунолитейном. Чубасов понимал, что главный инженер начинает а фундамента производства. Кое-кто вышучивал безрезультатность бахиревских бдений в ЧЛЦ. Но Чубасов знал, что главный взял курс на коренную перестройку производства, результаты которой скажутся не сразу. Многие находили мероприятия Бахирева случайными, но Чубасов видел их место в бахиревском плане общей перестройки производства. Начатая главным инженером борьба за переход на комплектную сдачу деталей, за создание задела, за почасовой график все больше увлекала Чубасова и все больше сближала его с Бахиревым, Он часто вспоминал фразу Бахирева: «Я живу идеей технического первенства страны».

«Для него это не слова. Для него это реальность, это и задача и пафос его жизни», — думал Чубасов. Однажды вечером Чубасову позвонили из ЦК. После обычных вопросов о программе, о браке, о ритмичности его спросили:

— Как ваш новый главный?

Чубасов насторожился. Был ли это попутный вопрос или в нем заключался смысл звонка?

— Ничего… Работает… — сказал он сдержанно,

— Что у них там с директором?

— «Ага! — понял Чубасов. — Значит, Вальган действует».

Ему стало ясно, что сейчас каждое слово будет иметь особый вес для Бахирева, для Вальгана, для всего завода. С той быстротой соображения, которая приходила к нему в решительные минуты, он мгновенно взвесил все. «Хочет ли Бахирев работать? Да. Может ли работать? Да. Нужен ли на заводе именно «такой инженер? Возможно, да. Сработаются ли они с Вальганом? Если надо, должны сработаться! Не лучше ли расстаться с ним, взять нового? Нет. Надо дать поработать, дать выявить себя».

Все эти мысли мелькнули в долю секунды. Полушутливым тоном Чубасов постарался снизить значительность разногласий:

— Что ж? У обоих характеры! Надо время, чтобы притерлись.

— Ты так расцениваешь?

— Так.

В трубке помолчали, потом осторожно спросили:

— А что он там натворил с выдвижением на премию?

— Два года назад, когда он сам был выдвинут на премию, он вел такую же линию. Можно осуждать эту линию, можно говорить о принципиальных ошибках, но о личных, корыстных мотивах здесь говорить нельзя…

— Постой… припоминаю. Это с танками? Был такой чудила. Значит, тот самый! Ну, а как он там с коллективом?

— Были ошибки. Сейчас выправляет.

— Не получится у вас история двух медведей в одной берлоге?

— Не два медведя в одной берлоге. Два коммуниста на одном заводе.

— Ты считаешь, дело пойдет?

— Должно пойти. Во всяком случае, надо дать ему время и возможность выявить себя.

«Значит, Семен Петрович действует вовсю», — сказал себе Чубасов. Однако и он не представлял всей значимости этого разговора.

Вопрос о переводе Бахирева на другой завод был уже почти решен. Дело дошло до первого заместителя министра.

Грузный старик Бочкарев встретил Вальгана холодно:

— Снимать человека как несправившегося — я понимаю. Но в данном случае для этого нет оснований, да и не могут они накопиться за такой короткий, срок. Освободить по собственному желанию — это я тоже понимаю. Так он же не хочет освобождаться! Перевести на другой завод? Как, что, зачем, почему?! Маневр… Что ни говори, а маневр! Сам твоего Бахирева не знаю, но в ЦК знают. Посоветуемся.

Бочкарев тоже был против выдвижения тракторостроителей на Сталинскую премию, и Вальган мгновенно сообразил, что заявление Бахирева о премии дошло до Бочкарева и что теперь любые доводы Вальгана приобретут личную окраску.

Вальган знал, что из министерства звонили в ЦК, а из ЦК звонили Чубасову. После звонка к намерениям Вальгана стали относиться еще настороженнее. Теперь стало невозможно настаивать на немедленном удалении Бахирева. Надо было менять всю тактику. Надо было выжидать.

Чубасов, не зная частностей, понял главное: понял, что попытки Вальгана встречают отпор.

На другой день Бахирев вошел в кабинет Чубасова. Поговорив о делах, Чубасов, как бы между делом, сказал:

— А история с лауреатством у тебя, оказывается, не новая. Ты, говорят, и на том заводе отличился.

— Я не отличился. Я только сказал, что о качествах боевой машины нельзя судить, пока она не проверена боем.

— Все-таки надо было и нам объяснить, что все это не случайная для тебя линия.

— Зачем объяснять?…

— Чтобы не было кривотолков.

— Глупо доказывать, что ты не верблюд. У кого есть глаза, сам увидит. А безглазым доказывай не доказывай… — Он махнул рукой.

— А как, по-твоему, — улыбнулся Чубасов, — я с главами или без глаз? А ведь я всяко прикидывал. Люди разные бывают… Тебя не знал. Скажи спасибо технологу Карамыш. Она рассказала.

— Значит, если б не технолог Карамыш, я бы так и ходил в верблюдах?

«Значит, от Карамыш пошло…» — Бахирев был тронут, но виду не подал.

— А вот я по другим соображениям сужу о людях.

— Именно?

— Сказали бы мне: вот, мол, человек, для которого цель жизни — наше техническое первенство, — и я бы ответил: «Это же для меня лучший друг». Ну да ладно, — оборвал он себя, — я пришел проинформировать о том, что к перестройке первых линий и переходу на комплектную подачу деталей производство подготовлено. Через три дня начнем.

Чубасов чуть улыбнулся: «новый» был верен себе. Он пришел не за советом, не за помощью, он пришел проинформировать для приличия.

— Пришел проинформировать — и на том, конечно, спасибо! — сказал Чубасов с легкой иронией. — Хотел бы я уточнить только, что ты включаешь в понятие «производство»?

— Как что? Машины, конечно, — удивился вопросу Бахирев.

— А людей? Загляни в Маркса, освежи понятие о производительных силах…

Усмешка в серых глазах парторга рассердила Бахирева:

— Я с тобой о насущном.

— И я тоже. Техника подготовлена, а люди? С людьми еще мало поработали. И, кроме того, за время перестройки обязательно сорвем программу, как раз к Первому мая! Погоди, подготовимся получше, а с первых чисел мая — на полный ход!

— Лишь бы отрапортовать! — ярился Бахирев. — Обидно смотреть, как заедает хорошего человека рапортовая психология. Рапорта тебя беспокоят!

— И рапорта меня беспокоят, — спокойно согласился Чубасов. — И, главное, то меня беспокоит, что люди не подготовлены. Еще до отъезда Вальгана предлагал я тебе: обсудим твои планы с коммунистами.

— Не хотел я обсуждать то, что еще не созрело: может сбить, повредить задуманному.

— Э! — Чубасов махнул рукой. — Никто тебе не навредит столько, сколько ты сам себе навредил!

«В твоих же ведь интересах действую, — думал он. — Если к Первому мая сорвем план, — это козырь против тебя! Не было на заводе такого случая и нельзя его допустить! Помимо всего прочего, я тебя же, зверя, оберегаю от неприятностей, а ты на меня же кидаешься.

Но он не говорил этого Бахиреву.

Он терпеливо сносил яростные и подчас обидные нападки и, только когда Бахирев стал переходить границы, улыбнулся своей непобедимой улыбкой и спокойно сказал:

— Ты что, хочешь со мной поссориться? Не выйдет! Не буду я с тобой ссориться! — Он развел руками и снова улыбнулся. — Вот не буду ссориться, и все тут! Нам надо делом заниматься. А если ты меня не понимаешь, поставим на парткоме. Что я не смог объяснить, партком объяснит.

Бахирева раздражала и по-девичьи красивая улыбка парторга и ласковая невозмутимость его темно-серых глаз. «Что он тут расточает свое личное обаяние? Я ему не баба, чтоб меня покорять взглядами». Но нерешительный Чубасов показал, что может быть непреклонным, и Бахирев сдался. Пришлось перенести начало переорганизации на послепраздничные дни. Бахирев оказался в положении человека, который приготовился к прыжку и вынужден замереть в неудобной позе — ни распрямиться, ни прыгнуть. Как школьник перед каникулами, считал он дни до Первого мая и думал: «Только бы не приехал Вальган!» Вальган, на его счастье, задерживался.

Тридцатого апреля Бахирев пошел на заводской первомайский вечер.

Осевшие сугробы еще дотаивали в тенистых закоулках, а закат был по-весеннему теплым. Гремели ручьи, и синева отражалась в тревожных струях. Деревья стояли, удивленно вскинув ветви; все кругом дышало радостным испугом ранней весны.

«Еще два дня — и я начну».

Он шагал по сухому асфальту, прыгал через ручьи, ступал на обмытый ручьями булыжник так торопливо, как будто каждый шаг приближал его к радости.

Огненный силуэт трактора над входом во Дворец культуры, трибуна под гроздью знамен и лица людей — все радовало его в этот вечер. Когда получали праздничные премии, он радовался за каждого. Многие уже были для него своими и дорогими людьми. Все в них и интересовало и трогало его: и светлая блузка земледельщицы Ольги Семеновны («в первый раз светлая», — думал он), и новый, узкий в груди пиджак Рославлева («найди попробуй пиджак на такую грудищу!»), и необычная прическа Сагурова («оказывается, кудрявый!»), и трогательное старание Василия Васильевича прикрыть седой прядью розоватую, как анисовка, лысину («наверно, сноха помогала фиксатуаром»).

Бахирев обещал после торжественной части поехать за женой и детьми на школьный первомайский вечер, но ему не хотелось уходить, и он задержался в буфетной президиума. На сцене шел концерт самодеятельности. Концертный зал не вмещал всех, и часть людей разошлась по другим залам и буфетам.

— Внимание! — оповестил конферансье по радио, — По настойчивому желанию публики русская пляска в исполнении… — конферансье сделал интригующую паузу, — в исполнении начальника ОТК Демьянова под аккомпанемент инструментальщика Вити Синенького!

И сразу все тронулись из буфетной.

— Наш начальник ОТК пляшет! — удивился Бахирев.

— Не то интересно, что начальник ОТК, а то, как он пляшет! — сказал Рославлев. — Такого ты в Большом театре не увидишь!

На галерку, в ложи, на балконы со всех сторон спешили люди. Толпа с бутербродами и пирожками в руках, с лентами серпантина в волосах сметала билетерш и вли «валась в зал. Те, кто не мог войти, располагались в фойе, у распахнутых настежь дверей, В толпе выделялись головы официанток в кружевных наколках и форменные фуражки швейцаров. «Однако какая популярность!» — подумал Бахирев. Он вошел в одну из лож, уже наполненную сидящими и стоящими плечом к плечу людьми.

Маленький, сутулый Демьянов в красной рубашке, шароварах и сапогах вышел своей раскорячистой, неуклюжей походкой. Ему аплодировали все. Он слушал аплодисменты не кланяясь, с обычным сердитым и смущенным выражением. Когда ему надоело стоять и слушать, он махнул рукой, и худощавый светловолосый балалаечник начал необыкновенно искусно, тихо, но отчетливо «выговаривать» на балалайке:

Балалайка выговаривала, а Демьянов стоял и прислушивался, равнодушный к затаившим дыхание зрителям. Потом он шевельнул плечами и пошел обыкновенной, неуклюжей походкой, только не прямо, а по кругу. Бахирев стоял близко, и ему видно было лицо Демьянова, некрасивое, безразличное и в то же время сосредоточенное. Он ритмично шел по кругу и как будто внимательно прислушивался к чему-то внутри себя.

Несмотря на то, что и походка и лицо были самые обыкновенные, глаз уже нельзя было отвести. Постепенно ритм все убыстрялся, и каблуки все отчетливее выстукивали дробь, как бы совершенно независимо от тела, по-прежнему сутулого, и от головы, по-прежнему вяло склоненной вниз и набок. Круги становились все меньше и наконец сошлись к самому центру. Тогда Демьянов остановился, посмотрел на пол, словно решал: «А стоит ли?» И вдруг взлетел в воздух в высоком прыжке и с высоты боком и грудью ринулся наземь. Невольный вздох «А-ах!» пронесся по залу. Бахирев тоже думал, что Демьянов сорвался и сейчас со всего маха ударился грудью о пол, но одно неуловимое движение — и красная, как огонь, рубаха уже снова реяла в воздухе.

Это была присядка, но такая присядка, какой не случалось Бахиреву видеть ни до, ни после. Жар-птица билась на сцене, то взлетая, то кидаясь грудью на землю. II каждый раз, когда она падала вниз, сердце замирало от предчувствия, что на этот раз все, на этот раз не встанет, на этот раз обязательно разобьется!.. И каждый раз оказывалось, что это не падение, что этот отчаянно смелый бросок на землю точно рассчитан и нужен лишь для того, чтобы взлететь еще выше… И уже не видно было ни сутулых плеч, ни ног колесом, ни серого, губастого, некрасивого лица. Само олицетворение удальства было перед глазами. Что-то непередаваемое, лихое, русское, народное жило в этой пляске и хватало за сердце. Вдруг мгновенно изменилось все. Плясун уже снова шел по кругу, нехотя, ленивой, раскорячистой, небрежной походкой. Но сейчас уже казалось, что нет ничего лучше его сутулой фигуры и сердитого лица. И не нужно ему было никакой красоты. Если бы он был красивым, слабее было бы ощущение явленного чуда — таланта…

— Еще! Еще!! Еще!! — в неистовстве кричали люди. Демьянов остановился не кланяясь, посмотрел в зал, неторопливо, будто был один у себя дома, вытер лоб и шею платком.

— Еще! Еще!! Еще!! Просим!! Бис! Браво!!

Он снова махнул рукой. И снова зажила на сцене птица, которая, не щадя себя, в кровь ударялась о землю грудью для того, чтоб подняться как можно выше.

«Так вот ты какой!» — боясь шевельнуться, думал Бахирев. Пляска помогла ему лучше понять и Демьянова и его поведение в случае с вкладышами.

— А-ах! Как хорошо! Смотрите, смотрите! — торопливо сказал рядом с Бахиревым девичий голос.

Он узнал: впереди него стояла технолог Карамыш.

— Смотрите же, смотрите! — опять повторила она, забывшись, тронула его рукав, оглянулась, смутилась и засмеялась. — Простите! Ах, как пляшет!..

На миг он близко увидел ее чистый лоб, широко поставленные светлые глаза с этим непонятно знакомым и прозрачным и затаенным взглядом.

Она снова стала смотреть на сцену.

Плечи и головы мешали ей, она поднималась на цыпочки и вытягивала шею.

С высоты своего роста Бахирев увидел справа от неа прогалину меж людьми.

— Сюда… Немного правее… — тихо сказал он. Она на поняла. Тогда он положил ладони ей на плечи и осторожно подвинул ее вправо.

— Так виднее.

Он подвинул ее и не убрал ладоней. Сначала он сделал это безотчетно. Не осознанное им самим теплое чувство к девочке с чернильным пятном на лбу побудило его позаботиться о ней. Он ощутил, как крепки и горячи ее плечи, как пахнут ее волосы речной свежестью. Он тотчас спохватился. «Что же я так стою и держу ее?.. Нехорошо». И все-таки не убрал ладоней.

Чувство внутренней близости с ней, охватившее его однажды в комнате технологов, сейчас с пугающей естественностью перелилось, превратилось в потребность физической близости, в радость прикосновения. Ему вдруг представилось, что он стоит так по праву, что рядом с ним его женщина, что по всем земным законам ему принадлежат эти тонкие плечи, этот невиданно прозрачный взгляд. И музыка, прежде скользившая по поверхности, грянула проникновеннее, зазвучала внутри. Люстры опустились, повисли низкими гроздьями, льдисто поблескивая в полумраке. Балконы приобрели палубную плавучесть и легкость. Он впервые увидел красоту зала, в котором бывал столько раз. Всей кожей он почувствовал, что там, за стенами, звезды, ветер, влажно-черное весеннее небо, полное бесконечной и таинственной жизни. Вещи раскрывались перед ним, отдавая ему свою глубинную красоту, и весь мир существовал и жил сейчас лишь для двоих — для него и для нее.

«Что со мной? Надо же принять руки…» — подумал он. И не пошевелился. И. уже не было в мире никого, кроме этой непонятно близкой и необходимой девочки. Это длилось секунды, незаметные для других. Ему они показались длинными. Наконец она обернулась, и он увидел прямо перед собой широко открытые глаза, полные изумления.

— Простите… — пробормотал он и отнял руки.

Как только Демьянов кончил плясать, Бахирев быстро повернулся и пошел из Дворца культуры.

Ему было стыдно. Не было для него мужской породы противнее, чем порода женолюбов. Он называл их мышиными жеребчиками и испытывал к ним органическое отвращение.

«И как она посмотрела! — кривясь от стыда, вспоминал он. — Не сердито, не гневно, не испуганно, а именно изумленно. Чтобы рассердиться и испугаться, надо было понять. А она даже не поняла ничего! Девчонка же. Только изумилась!»

Он опоздал на школьный вечер и застал жену и детей дома. Жена кормила мальчиков ужином, а дочь в длинном, как у взрослой, халатике заплетала на ночь тонкие косицы. Он увидел себя в зеркале шифоньера и строго сказал себе: «Это еще что такое? Этой гадости я за тобой, старик, никогда не замечал!»

Он показался себе неуклюжим и старым и обрадовался успокоительной старости.

— Ну как, старушка? — тихо и ласково сказал он жене, погладил ее по голове и кивком указал на дочь. — А ведь у нас с тобой дочь скоро невеста. Идет жизнь-то… Еще два-три года — глядишь, каблучки, ленты-бантики, и уж кто-то глаз не сводит. Надо бы ей ракетку купить. Пусть играет в теннис. Красивая игра. И красиво, когда девушка с ракеткой… Ох! — преувеличенно покряхтел он. — Тяжеловато мне становится к вечеру поворачиваться! Пойдем-ка мы с тобой, старушка, на покой.

Жена, обрадованная его редкой лаской, прильнула к нему. Повеяло родным, испытанным, и он вздохнул с облегчением.

Тина Карамыш медленно шагала по темным улицам и спрашивала себя:

«Что это было? Ничего не было? Нет, было! Было такое, чего я никогда не знала».

Бахирев запомнился Тине с того рапорта, который он провел так необычно. И его горькое положение временного на заводе человека, и его непоколебимое, прямолинейное упорство — все будило ее любопытство.

Чем пристальнее наблюдала она его, тем яснее ощущала тот дух борьбы, который звучал в рассказах о дедушке Карамыш, которым дышала память об отце и матери. Но она еще не ясно понимала, за что он борется.

Может быть, просто во имя честолюбия? Тогда это неинтересно.

На ее глазах он читал Вальгану докладную о Сталинских премиях, и она думала: «Так мог поступить только или очень подлый, или очень хороший человек. Какой же он?» То, что он поступал так и раньше, утвердило ее во втором. Он действовал честно, но ходил оклеветанный и, презирая клевету, не пытаясь оправдаться, упорно шел к цели. Все это перекликалось с пережитым Тиной, будило в ней невольный, но глубокий отклик. Теперь, приходя на собрания или совещания, она прежде всего искала глазами его массивную фигуру, крупное, твердое лицо: «Он здесь? Значит, мне будет интересно».

Она вникала в его планы, следила за его действиями» огорчалась его сшибками, радовалась его удачам. Ее собственная работа, прежде покойная, становилась все напряженнее и увлекательнее, и это напряжение внутренней невидимой связью все тесней связывало Тину с Бахиревым. Тина знала: уйди, он с завода — и сразу из ее собственной борьбы уйдут острота и радость, контроль, и поддержка, тревога и уверенность. Незаметно пришла особая насыщенность жизни. Она была не только зрителем и болельщиком, она сама действовала, сама была участницей борьбы, возглавленной им.

Когда в первомайский вечер на трибуне усаживался президиум, Тина сразу подумала: «Будет ли Бахирев? И какой он будет на праздничном вечере?» Он пришел парадный и улыбающийся наивной, странной на его лице улыбкой. Тина еще не видела его таким. «Словно ждет чего-то очень хорошего», — тотчас поняла она.

После заседания она пошла танцевать, но когда услышала, что будет плясать Демьянов, бросилась вместе со всеми в зал и протискалась в ложу.

Пляска захватила ее; забывшись, она дернула кого-то за руку, крикнула: «Хорошо! Смотрите, смотрите!» Тут же она спохватилась, обернулась, чтоб извиниться, и увидела Бахирева. В первый раз она увидела его так близко. Она заметила, что глаза у него большие, но кажутся маленькими, узкими, потому что прячутся за тяжелыми веками и сидят глубоко. Она заметила выпуклости его нависающего лба. Она отвернулась и вдруг почувствовала его руки на своих плечах. Он подвинул ее немного, но не убрал рук. Он стоял, чуть прикасаясь к ее плечам. «Что ж он так стоит? Неудобно же!»

И вдруг ей стало хорошо. Малиновые портьеры ложи, красная рубашка, метавшаяся по сцене, ожили, загорелись.

«Стой так. Не шевелись, — мысленно просила она его. — Хорошо смотреть и слушать, когда ты рядом. Чтобы ты и только ты… Но что это? Что это такое?»

«Что это такое?» — спрашивала она себя и не могла найти ответа,

«Я не знаю что… Только мне ничего больше не надо… Лишь бы рядом…»

Ей вспомнилось, как часто слышала она эти слова от Володи, считая их чем-то вроде проявления супружеской вежливости.

«Значит, это на самом деле? Значит, это бывает?!» Она повернулась к нему и взглянула на него глазами, полными изумления.

Он опустил руки.

Тина не могла оставаться на концерте. Она пошла домой.

«Что случилось? Ничего не случилось!» — говорила она себе и знала, что говорит неправду. Открытием для нее была не сила незнакомой ей радости, — открытием было то, что эта радость существует на свете.

Если ее не существовало, если все, что говорили и писали о ней, — лишь красивый вымысел, вроде стихов или песен, то вся Тинина жизнь была правильна. Так она считала всегда. Но если это на самом деле приходит к людям, то надо ждать этого, ждать, сколько бы ни пришлось. Если этого не бывает, то она была одной из самых счастливых женщин. А если бывает?.. Значит, другие женщины знают это? Значит, жизнь пронесла ее над чем-то прекрасным, неизвестным ей, но понятным другим людям? Она хочет быть как другие! Она хочет понять, пережить такое же! Она сама испугалась этой пробудившейся жажды. «О чем я? Какой стыд! Не сметь думать!»

Она шла пешком. Влажный ветер касался лба, мысли становились яснее, ритмичность шага передавалась им. Она вспомнила прожитое. Короткое, но безоблачное счастье в доме отца и матери. Сиротство в годы войны. Возвращение отца, его смерть от чьей-то страшной руки, притаившейся здесь, рядом. И сама она, раздавленная несправедливостью этой гибели, как та женщина на трамвайных рельсах. Омертвение сердца и Володя с его любовью и радостью.

«Почему у одних жизнь идет тихо? Солнце, которое светит над страной, и бури, которые пролетают над ней, мало касаются их? Почему и хорошее и плохое, что было в стране, все должно было пройти через меня?»

И, спохватившись, она в страхе опровергала и кляла себя:

«Глупости! Какие глупости! Разве я несчастлива? Володя, прости! Я не смею и не буду больше так думать! Я бегу к тебе! Ты видишь, я бегу к тебе бегом!»

Когда она добежала до дома, мужа не было. Она обрадовалась тому, что все вещи на своих местах, что царит все та же уютная тишина и тот же домашний запах ванили от первомайских пирогов стоит в комнатах. «Все по-старому! Все отлично! А мне мерещится какая-то ерунда! Вот мой милый дом, и я так счастлива дома!»

Она позвонила мужу в институт, и когда он приехал, сияющий, с розовым и холодным от ветра лицом, она обрадовалась, что он такой же, как раньше, родной, хороший, красивый, и кинулась к нему:

— Ой, Володя, до чего же ты у меня симпатичный! Я хочу, чтоб ты всегда был рядом. Никогда не будем больше разлучаться ни на час, ни на секунду без самой крайней необходимости! Не уходи никуда! Сейчас уже поздно, но все равно мне захотелось кончить праздник с тобой вдвоем. Давай полуночничать вдвоем, с тобой на пару доконаем вино и пироги!

Он охотно подчинился ей. Он был рад подчиниться ей во всем.