Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 8. ПЕРВЫЙ ВКЛАДЫШ

Апрель пробивался сквозь ветры и морозы. Оседали источенные, солнцем снега на бульварах, и новорождённые ручьи прорывались сквозь снежную коросту. Сперва они робко ощупывали асфальт и, обрадованные и испуганные собственным появлением, потом встречались друг с другом, начинали переговариваться, смелели и, наконец, наглотавшись высокой синевы, сливались в потоки и с шумом завладевали улицами. Ветви деревьев почернели живой, влажной чернотой, и четок стал их рисунок на прозрачной голубизне. Каждое дерево всеми своими ветвями впивалось в небо, каждый, самый крохотный прутик жил со всею силою жизни и что было мочи тянулся к солнцу.

Все в эту весну западало в душу Бахирева — запоминались испуганная, дрожащая синева ручья, набухшая ветка в квадрате окна, части нового конвейера, сваленные на разломанном полу чугунолитейного. Так запоминается мир в дни первой любви и первой разлуки. Теперь Бахиреву казалось, что тракторный завод и был его первой любовью: ни в одно свое дело прежде не вкладывал он столько страсти, и ни одно из них не приносило ему столько страданий. Теперь Бахиреву казалось, что он стоит на пороге первой грозной разлуки — после бахиревской докладной о Сталинских премиях Вальган не хотел с ним работать, и Бахирев понимал это. Но ни горечь этой несчастливой любви, ни боль возможной разлуки не расслабляли воли. Бахиреву уже нечего было терять и незачем осторожничать; ему хотелось одного — как можно лучше использовать оставшийся, долгий или короткий срок.

Он потребовал вызвать одновременно главного конструктора и главного технолога и поговорить об основном — о том, каким должен быть трактор и как сделать его дешевле.

Разговора не получилось.

— Конструкция, конечно, несовершенна в деталях, но в принципе интересна, — вяло говорил Шатров, и взгляд его бархатных мечтательных глаз был уклончив.

— Конструкция недостаточно технологична, и главный конструктор не мобилизовался на вопросах технологичности, — привычно наступал на него Уханов.

Оба явно не интересовались ни словами, ни начинаниями главного инженера: считали его временным человеком на заводе. «Ни главного конструктора, ни главного технолога — ни правой руки, ни левой! Безрукий главный! — сам над собой издевался Бахирев. Но и это раззадоривало его. — Тот, кто не имеет рук, должен крепче работать головой. Я многого не могу, но тем больше оснований сделать все, что могу».

На следующий день после своего выступления о премиях он вернулся домой раньше обычного, чтобы кое-что додумать и с утра начать наступление.

Дома он не нашел привычного покоя.

Рыжик с подозрительным усердием писал что-то и не повернулся, когда вошел отец.

— Вот, папа… Полюбуйся на него! — едва увидев отца, крикнула Аня.

Мать попыталась остановить: — Анечка! Папе же некогда.

— Ах, мама, уж ты хоть бы молчала! — возбужденно продолжала Аня. — Папе некогда! Ты не можешь его воспитывать! Это же всем известно: мамы не могут, папам некогда, а в результате получаются мальчики, которые поджигают дома, о которых пишут в газетах!

— А уж ты до того воспитанная, как циркулем отмеренная… — буркнул Рыжик.

— Ну и что ж, что я циркулем? Зато я хожу без синяков! Вот ты посмотри на него, папа! Поверни голову!

Сын не желал поворачивать головы. Аня схватила брата за вихор. Рыжик, по-прежнему не поворачиваясь, ударил ее локтем в живот.

— По животу нечестно! — закричала Аня, но стойко продолжала держать брата за вихор.

Младший сын, по прозвищу «Бутуз», толстенький, розовенький, необыкновенно похожий на мать, сидел возле нее, держал ее за пояс халата и с удовлетворением комментировал:

— Она его по баске, а он ее по зивоту! Да, мама?

— Дети, прекратите немедленно! — волновалась жена,

— Покажись папе! Ага, стыдно? Ага, боишься?! — кричала Аня.

— И ничего не стыдно! И ничего не боюсь!

Рыжик повернул голову, и Бахирев увидел черный синяк под затекшим веком левого глаза.

— Кто это тебя так?

— И не говорит, и молчит, и стыдно сказать! — кричала Аня.

— Не все такие ябеды, как ты…

— Я не ябеда! Я сестра! Если мама с папой не могут тебя воспитывать, то кто-нибудь должен тебя воспитывать! Я не ябеда! Я не хочу, чтобы мой брат ходил с подбитым глазом!

Бахирев смотрел в милое веснушчатое лицо сына. Мальчик сидел боком, и видно было, как из-под синего, набрякшего века смотрит печальный карий глаз.

— С кем ты подрался, Рыжик? Из-за чего?

Сын молчал. И вдруг из печального глаза побежала слеза. Бахирев испугался: он давно не видел сына плачущим.

— Ну что ты? Ну, пойдем со мной! — Он увел мальчика в кабинет. — Что случилось? Ну, что ж ты молчишь? С кем ты дрался?

— Да с Валькой… с Шатровым, — тихо ответил Рыжик.

— Из-за чего? Ну, говори.

— Да он…

— Ну?

— Я хотел занять место у окна… А он тоже хотел. А я первый. А он говорит… — Губы Рыжика дрогнули и вытянулись смешным хоботком. Он умолк.

— Ну что он говорит? Ну? Хоботок все вытягивался и дрожал. — Рыжик! Будь же мужчиной!

— Он говорит: «Понапрасну ты стараешься…»

— Ну, что он говорит?

— «Понапрасну ты стараешься. Все равно, говорит, вы чужаки и твоего отца скоро выгонят».

Бахирев стиснул зубами черенок трубки. Итак, дошло до детей. Если даже дети в школе, значит это глубже, чем он думал. Сын… Дерется за него вот этими веснушчатыми кулачонками. Защитник! Он притянул к себе огненную голову..

— Это неправда, папа? Это неправда?

— Неправда. Но когда люди берутся за трудное дело, им приходится трудно.

— А тебе трудно?

— Мне станет легко, если я сдамся и отступлю. Но ведь ты не хочешь, чтоб я сдавался?

— Не хочу! Ты никому не сдавайся, пап! А чего ты хочешь сделать трудное?

— Сперва я хочу привести в порядок все машины, чтобы они не ломались и работали во всю силу. Потом хочу вводить самые лучшие, новые методы и машины,

— А директор не хочет?

— Ты хочешь к празднику новый костюм? — Хочу!

— А хочешь кроить, сметывать, сшивать, пришивать пуговицы, метать петли, утюжить? Не хочешь? Ну вот, так и многие… Носит бы не прочь, да шить не хотят.

Он перебирал легкие кудри сына. Мальчик взволнован. Может быть, надо было скрыть, успокоить? Но сын сказал срывающимся, но басовитым голосом:

— Ты не волнуйся, пап! Ты тоже… знаешь… перетерпи… Все равно твоя будет верхняя, потому что ты лучше всех.

Когда Рыжик ушел в спальню, неслышно, как всегда, вошла жена и села на край дивана.

— Митя… Я не хотела говорить, но ведь уже дошло до детей!

— Что дошло?

— Ну, все это… Вся эта вражда.

Он повернулся так, что затрещало кресло.

— Какая вражда?

Она плакала. Он не мог взять в толк причину ее слез. Всегда неслышная, спокойная, довольная… — Катя! О чем ты плачешь? О чем ты говоришь?

— Мне так тяжело! Я тут так одинока! А теперь еще дети… И Рыжик… и Аня…

— И Аня тоже?! Что Аня?

— Ей сказали, что ты одиннадцатый главный инженер и скоро будет двенадцатый. Аня — разумная, выдержанная девочка. Но Рыжик дерется! А я?… Я просто боюсь выйти из дому. Вчера в магазине… женщины думали, что я без очереди… И какая-то вдруг закричит: «Пусть ее хватает, пока их самих не выхватили с завода». А еще Рославлева. Ты знаешь, я заходила к ним по-соседски. Она славная. Она говорит: «Ваш Дмитрий Алексеевич слишком крут… у нас этого не любят. Вы бы его поостерегли». — Казалось, прорвалась внутренняя плотина — слезы и слова хлынули потоком. — А третьего дня на трамвайной остановке… какие-то мужчины, такие вполне приличные… лица такие солидные. Они меня не знают. Стоят разговаривают: «Новый не смыслит не бельмеса в тракторостроении. Завод без технического руководства». Я стоять не могла. Что же это, Митя?!

— Я делаю то, что считаю нужным.

— Но, Митя! Ведь всяко можно. Если ты не все знаешь… Надо уступать! Тут свои обычаи.

Он был ошеломлен. Он не представлял себе, что все это достигло таких размеров. Его спокойная, уравновешенная Катя дрожала и плакала. Он никогда не видел ее такой. Но никогда жизнь не подвергала ее таким испытаниям. А жена все говорила:

— Мне тяжело всюду: в магазине, в трамвае, на улице. Детям тяжело в школе, в пионерском отряде.

Ему вспомнились слова сына: «Ты не сдавайся, пап», Мальчик… Мужчина… Как он уже все понимает!

Он смотрел на лицо жены, припухшее от слез, на её вялый, влажный, кривившийся рот так, словно видел ее впервые. А она все говорила, и в сбивчивых речах ее не было ни одного нужного ему слова. Ни одного слова, похожего на те слова, которые нашел для него даже Рыжик. В эти часы, самые трудные в жизни Бахирева, ребенок оказался ближе и мужественнее сердцем, чем взрослая женщина. Возле нее, у себя дома, он почувствовал еще большее одиночество, чем на заводе. Он сам испугался своей отчужденности и заговорил торопливо:

— Катя… ты пойми… основные параметры нашего трактора…

Она перебила его:

— Я не понимаю и не хочу понять никаких параметров! Я знаю одно — все здесь живут как люди, и только мы…

Ни желания помочь, ни стремления понять не было в ее словах. В них звучало одно желание — сохранить привычный покой и благополучие.

В испытательных лабораториях металл испытывают нагрузкой. Семейная жизнь Бахирева в эти дни также проходила испытание нагрузкой из гильз, вкладышей, противовесов. И, не выдержав испытания, давала трещину. Когда это началось? Ему вспомнилось, как и в первые годы их совместной жизни он, увлеченный техническими идеями, пытался говорить о них с Катей. Она скучала, слушая, и, от природы искренняя, даже не пыталась сделать заинтересованного вида. Он умолкал и думал: «Что же делать? У Кати нет технической жилки».

Она всегда говорила, что «живет только им», что у нее нет иной жизни. Но как можно было из года в год «жить только им» и ни на миг не заинтересоваться металлом, производством, техникой, тем, что составляло смысл его жизни! Нет, она «не жила им»! Она жила возле него»… И, как дефектный металл порой кажется доброкачественным, до проверки его нагрузкой, так и их семья казалась ему благополучной до этих дней испытания.

Катя продолжала жаловаться, а Бахирев, ошеломленный открывшейся ему трещиной, говорил себе: «За полчаса не расскажешь ей о том, чем жил всю жизнь. Что же теперь делать? — Он невесело усмехнулся. — Может быть, читать ей лекции о советском тракторостроении?»

У него не было времени не только на лекции, но и на то, чтобы поесть и поспать спокойно. Он вытащил из портфеля кипу материалов и сказал жене:

— Возьми себя в руки, Катя. Я поступаю так, как нахожу нужным. А сейчас я сяду работать до утра. Прошу тебя, если уж ни словом не можешь помочь, хотя бы не мешай.

Утром он вызвал к себе начальника ОТК Демьянова, Маленький, белобрысый, некрасивый Демьянов вошел враскачку, словно шагал в шторм по палубе. В длинных руках он, как всегда, вертел что-то. Бахирев знал, что раньше он работал токарем на заводе, потом Вальган взял его в шоферы и дал возможность окончить без отрыва от работы институт. Не так давно прежнего начальника ОТК убрали за строптивость, а вместо него назначили Демьянова.

Еще и сейчас в напряженной шее Демьянова, в осторожных и ловких движениях его пальцев, в каких-то неуловимых жестах, поворотах угадывался старый рабочий.

— Товарищ Демьянов, — проговорил Бахирев, — я должен сказать вам, что на мой взгляд вы не выполняете своих функций.

Демьянов сидел не двигаясь, только маленькие смышленые глазки посмотрели вопросительно.

— Я говорю о гильзе, пробке, вкладышах.

— Я предупреждал… Семен Петрович обещал принять меры.

— К июлю?

— Да…

— А до июля вы считаете возможным выпускать брак? Завод должен уважать себя.

— Что, по-вашему, я должен делать?

— Каждый должен честно делать свое дело. Я буду делать все, что смогу. Но в ваших руках есть то орудие, которого лишен я.

— Вы, что ж, советуете… «запереть» программу? — с любопытством спросил Демьянов.

— Иначе мы «запрем» сев на тысячах километров. Демьянов выслушал, не возражая и не соглашаясь. «Ничего не сделает вальгановский шофер, — думал Бахирев. — Знал, знал Вальган, кого поставить начальником ОТК! Разговор — так, для очистки совести».

Днем Бахирева вызвали на совещание в горком. После совещания, когда он, вернувшись, вошел в кабинет, на пульте горел красный сигнальный свет.

Бахирев позвонил в диспетчерскую.

— Что на конвейере?

— ОТК не клеймит гильз, вкладышей, пробок…

«Осмелился-таки!» От неожиданности Бахирев тихо засмеялся в трубку, и диспетчерша закричала:

— Что? Что? Что вы сказали?

Усилием воли он заставил себя сидеть и заниматься очередным делом. Он ждал, что Вальган его вызовет, но вызова не было…

Тянулись минуты, красный глазок звал, но Бахирев упорно не вставал с места…

Вдруг сигнальный огонь погас. Конвейер вновь пошел обычным ходом. Бахирев позвонил диспетчеру.

— Директор приказал взять клейменые детали из фонда запасных частей.

Бахирев знал, что запасных вкладышей хватит ненадолго. Что ж будет дальше?

Он продолжал работать. Шли часы. Никто не входил в кабинет, никто не звонил ему, как будто он уже стал парией, отторгнутым от жизни завода. Общее молчание было отзвуком директорского гнева. Не звонил и Демьянов. Ненадолго хватило вальгановского шофера! Итак, еще одно поражение.

И вдруг снова вспыхнул красный сигнал. Бахирев рывком снял трубку.

— Что опять на конвейере?

— ОТК сошел с ума! — По отчаянному голосу диспетчера Бахирев понял, какой переполох сейчас на заводе. — Конвейер встал по вкладышам!

Тогда он пошел в сборочный.

Конвейер стоял. Остановка его была противоестественна, как остановка реки. Безжизненно повисшие тросы, люди, отхлынувшие от конвейера, безалаберность цеха — все то, что было признаком бедствия и требовало немедленного вмешательства главного инженера, сегодня было вызвано им самим.

Конвейер стоял. Одинокий среди общего волнения, обходимый всеми, как чужой, как чумной, как помеха, как причина бедствия, Бахирев шагал вдоль замершего конвейера. С новым приливом горечи он обдумывал все, что таилось за этой остановкой, за «гильзой — пробкой— вкладышем»… «Дело не в них, — думал он. — В странах капитала существует конкуренция. Тот, кто выпускает плохие и дорогие вещи, разоряется и гибнет. У нас никому не грозит гибель и разорение. Что же, значит, можно делать плохие вещи? Почему же мы терпимы к людям, которые пользуются благом и преимуществом так, что благо превращается во зло и преимущество — в изъян?..»

Им овладело чувство, похожее на то, которое в детстве заставляло его кидаться на помощь товарищу, уязвимому не от слабости, но от чрезмерного доверия и чистоты. Высокочеловечная социалистическая система предполагает в людях высокую человечность. Но когда обман за доверие, бесчестие за честность, зло за добро, тогда…

Тогда груды бракованных вкладышей лежат у контрольного пункта. Нечестность людей, превращенная в нечестность вещей. Яростное желание защитить охватило Бахирева. Нет, не во имя конкуренции, не во имя страха, а во имя страны, во имя социализма надо было во что бы то ни стало давать хорошие машины, превосходные машины, лучшие в мире машины.

Конвейер стоял. Но в ту минуту для Бахирева он перестал быть конвейером. Весь он, со всеми его узлами и линиями, стал орудием, которым главный инженер умело или неумело, верно или неверно, но яростно сражался за то, что было свято для него.

С конвейера Бахирев пошел к Вальгану.

В кабинете теснились люди. Вальган шагал по ковровой дорожке. Маленький, красный, взъерошенный Демьянов утонул в кресле. Длинные руки его крепко вцепились в подлокотники. Налитое кровью лицо выражало одновременно и страх и упорство.

— Кем и чем вы становитесь? — кричал Вальган. — Вернее, кто и что из вас делает? — Он увидел Бахирева, смешался на мгновение, но тут же стал говорить еще ожесточеннее и громче: — На заводе есть коллектив, есть свои люди, которым дорога жизнь, честь, судьба завода. И есть… чу-жа-ки!

— Иначе, Семен Петрович, не могу, — жалобно, но упрямо сказал Демьянов.

Вальган сел. Вслед за ним сели остальные Вальган не смотрел на Бахирева. Бахирев тоже сел поодаль.

— Положение такое, — сказал Вальган гневно, но уже тихо, — начальник ОТК сегодня ни с того, ни с сего бракует те детали, которым в течение месяцев давал клеймо. Завод поставлен в пиковое положение.

Демьянов молчал. Видимо, все силы его уходили на то, чтоб не сдаваться, и он уже не мог ни соображать, ни отвечать.

Но Бахирев был во всеоружии.

— Начальник ОТК предупреждал нас многократно, — сказал он твердо.

— В пиковое положение… — повторил Вальган, игнорируя Бахирева, — Начальник ОТК занял позицию чу-жа-ка! Не организатора, но стороннего наблюдателя.

— Я берусь организовать в несколько дней новую технологию указанных деталей, — снова вмешался Бахирев. — Мне нужны для этого ваше согласие и ваша помощь.

Наступило молчание. Бахирев ждал. Какой новый ход найдет гибкий ум Вальгана?

— Хорошо! — Вальган заговорил тихо и твердо, — Завод работал на этих деталях месяцы, и ничего не произойдет, если он поработает на них еще три дня. Если ОТК спросит с нас за эти три дня, мы беспощадно спросим с ОТК за многие месяцы молчания. Сделаем так. Сейчас пустим конвейер. А за три дня… — Вальган повернулся к Бахиреву и улыбнулся ему своей великолепной улыбкой; верхняя губа приподнялась больше, чем обычно, сильнее обнажила плотные, острые зубы. «Улыбнулся или ощерился?»—подумал Бахирев. За три дня под личную ответственность главного инженера предлагаю наладить необходимую технологию указанных деталей, — закончил Вальган.

Бахирев не наладил технологию за три дня, и на третий день, в день своего отъезда в Москву, Вальган объявил ему выговор приказом и вызвал его к себе.

…Кабинет Вальгана. Сколько раз Бахирев входил сюда! В день приезда он вошел как в неведомое, но гостеприимное обиталище, где все радует глаз, сулит порядок и ясность. Однажды он сидел здесь как в обители друга, выкладывая заповедные замыслы, окруженный оранжерейными цветами и оранжерейным теплом. Несколько дней назад он вошел сюда так, как входят в операционную: будет боль, кровь, крик, но так надо.

Сейчас он вошел сюда как в штаб врага. Вальган сидел, полуотвернувшись, держал в руке стакан с чаем и весело кричал в трубку:

— Завтра жди! Конечно, к тебе! Как там Леля? Приветы от меня и от Нины… Так ты подготовишь у министра, чтоб мне не засиживаться? Ну-ну, завтра увидимся! — Он повернулся к Бахиреву и отпил чай, не изменяя оживленно-веселого выражения лица, как будто Бахирев был настолько незначительным и легко устранимым явлением в жизни Вальгана, что не мог никак влиять на его настроение.

Бахирев был спокоен. Единственно, что могло выбить его из равновесия, — неясность — кончилась. Он уже ясно сознавал, что судьба его решена Вальганом, и не собирался подчиниться этому решению. Допив чай, Вальган аккуратно поставил стакан, обтер салфеткой губы и только тогда заговорил:

— Дмитрий Алексеевич! Я буду краток. Я извлек вас из вашего далека. Вы хотели уйти, я не отпустил вас. Я надеялся сделать из вас крупного работника. Я ошибся. Я не мстительный человек. Портить ваше будущее я не хочу. Но сейчас я согласен отпустить вас по вашему желанию. Пишите заявление. В Москве я оформлю. На этом окончим вашу деятельность на нашем заводе.

Он подвинул Бахиреву лист бумаги. Бахирев ответил, не шевельнувшись:

— У меня нет желания кончать мою деятельность на нашем заводе.

Вальган смотрел на Бахирева светлыми, желтыми глазами рыси и медленно тер подбородок. Несколько секунд они посидели молча. Потом Вальган встал.

— Ну… пеняйте на себя!

Бахирев прошел к себе. В кабинете было жарко. Присланный Вальганом кактус еще цвел. Лепестки цветка были напряженными и яркими. Бахирев усмехнулся: «И отцвести не успел!»

За темными оконными стеклами жил и дышал бессонный завод. Подходили составы с грузами. Перекликались гудками паровозы, и один из них пыхтел под самым: окном Бахирева. Не прекращался далекий грохот кузницы. Совсем рядом захлебывались свистки бормашины сборочного. С рокотом шли на погрузку тракторы, и на поворотах отсветы их фар скользили по темным окнам.

Огромная махина завода жила, дышала, ворочалась за окном кабинета, и Бахирев слушал ее дыхание. Расстаться с ним? Нет!

Кто-то стукнул в дверь. — Войдите.

Вошел Чубасов, ссутулившийся, желтый, утомленный.

В глубине души он соглашался, что новая марка трактора несовершенна и недопроверена. Однако он знал, как напряженно работали тракторостроители. Почему не поощрить этот труд? Он знал немало случаев, когда премии получали за работы такого качества. Поставить под сомнение премию завода, значило поставить под сомнение всю систему премий. Вопрос о премиях решали люди, которых Чубасов считал компетентнее себя. Он не любил скоропалительных, измышленных в одиночестве, выводов. Медленно и трудно вынашивал он каждое решение. Ему вспомнилось школьное прозвище «Коля правильный». «Кто, кроме партийных работников, знает, чего стоит человеку такая правильность? Самый смысл партийной работы как раз в том, чтоб для каждого вопроса найти принципиально правильное решение. Партийный руководитель как минер — он ошибается только раз. Там, где начинаются неисправленные ошибки, — кончается и Смысл работы, и право на руководство, и авторитет, а следовательно, и возможность руководить».

С приходом Бахирева для Чубасова наступили самые трудные дни — дни поисков верного решения. Он ценил и любил Вальгана за его льющую через край энергию, за его умение поднять, зажечь людей. Бахирев не обладал этими качествами. Он начал со стычек с Вальганом. Чубасов видел — назревают еще более резкие столкновения. Как найти правильную линию меж ними? Как сделать, чтоб сама противоположность и — разнокачественность их пошла не во вред, а на пользу заводу? «Оба коммунисты. Оба советские люди. Значит, можно привести их к одному знаменателю», — думал он. Ему нравилась систематичность бахиревских планов. Он поддерживал многие предложения Бахирева. Ему удалось уговорить Вальгана срочно сменить руководство в двух цехах, отдать часть средств, распыленных по другим цехам, на переоборудование «чугунки». Но все же поведение главного казалось странным. То разрабатывает грандиозные планы, то часами сидит в земледелке, то не выполняет основных функций, то превышает эти функции. Цепь противоречивых и необоснованных поступков. Чем они вызваны? Отсутствием знаний и опыта? Самомнением? Честолюбием? Чубасов не терпел честолюбцев.

Их негромкий разговор мог показаться вялым от той напряженности, с которой говорили оба.

— Дмитрий Алексеевич, — начал Чубасов, — вы новый человек в тракторостроении. Как же вы берете на себя смелость сбросить со счета достижения лучших тракторостроителей страны? Ведь этот поступок, мягко говоря, бестактный.

— Я не озабочен соображениями такта.

— Я сказал — «мягко говоря». — Ну, жестко говоря?

— Вы знаете, кое-кто расценил это как проявление космополитизма.

— А вы?

— Я должен разобраться. Поэтому я и пришел. Я прошу объяснить…

— Что ж объяснять? Космополиты — это политические злопыхатели. Я не злопыхатель. Но я всю войну работал в танкостроении. — Бахирев, не поднимая сонных век, смотрел на, бумаги, но слова ложились весомо. — Война заставила и приучила меня жить идеей нашего технического первенства…

Чубасов насторожился. «Жить идеей нашего технического первенства…» Чубасову показалось, что на миг приоткрылась завеса сонных век. Может быть, это и есть главное? Тот ключ, который открывает все двери и замки в этом человеке? Но Бахирев не дал ему подумать над этой фразой.

— Я не злопыхательствую над недостатками. Я… — Он перебрал в уме «стыжусь», «краснею», «страдаю» — все было не то. Одна фраза точно определяла его состояние, но в ней было излишество. Он понимал это, но устал искать и сказал то, что пришло на ум: —Для меня наши недостатки — это язвы на теле матери. Пока я вижу их, я могу думать лишь о том, чтобы залечить их.

«Нескромность во всем — в поступках, в словах, в отношении к людям», — подумал парторг и сказал скептически:

— Предположим, вы правы, в нашем тракторе еще много, как вы говорите, язв, я бы сказал куда проще — недостатков. Но разве плохо поощрить премией людей, еще не давших нужного качества, но идущих к верной цели верной дорогой?

Губы Бахирева болезненно покривились.

«Щедрость! — подумал он с горечью. — Широкая щедрость страны…»

— Плохо! — ответил он. — Премий надо меньше и строго по заслугам. Настоящего человека перехвалом не испортишь. Но если наградить, перехвалить человека корыстного… честолюбивого… ограниченного… Он же тотчас поверит в свое совершенство! Он же тотчас начнет с помощью наград и похвал пробираться к деньгам и власти! Награждая бездарных и недостойных, мы способствуем тому, чтобы бездарные и недостойные приобретали вес и влияние. И это в стране, главной двигающей силой которой должны быть инициатива и талант масс. Это — первое зло. Награждая недостойных, мы делаем недостойных образцом для миллионов. Это — второе зло. И когда два этих зла соединяются вместе… Щедрость! — вдруг некстати с горечью вырвалось у него. — Щедрость страны, обращенная во зло стране!

Последние слова были отрывисты и неясны, но именно эти слова с их неуместностью и болью вдруг заставили Чубасова поднять голову.

— Разве вы не видите этого? — продолжал Бахирев. Чуб асов медлил с ответом.

— Есть вопросы, которые решает партия… Я не беру на себя смелость решать их персонально.

— Но из кого состоит партия? Из таких, как вы! Если каждый струсит, каждый «не возьмет на себя смелости», то во что же превратится партия?

— Вы не поняли меня, — побледнев и обозлившись, оборвал его Чубасов. — Я решаю их вместе с партией, но когда они решены, я не возьму на себя смелости перерешать их в одиночку… или в этаком интимном тет-а-тет, как у нас с вами.

Нить, на миг протянувшаяся между ними, опять порвалась. Они сидели как антиподы—Бахирев, напористый до опрометчивости, как считал Чубасов, и Чубасов, осторожный до трусости, по мнению Бахирева.

— Мы попросим вас выступить на партактиве, — едва выговорил Чубасов. — Но это будет недели через две, после возвращения директора. Я хотел бы быть в курсе ваших ближайших планов.

«Я должен стать выше личной обиды и личной неприязни, — мысленно твердил он. — Речь идет о заводе». Пересилив себя, он чуть улыбнулся.

— Во избежание добавочных катастрофических неожиданностей. А также потому, что в ряде вопросов согласен с вами. Семен Петрович еще не успел сказать вам. Но два часа назад подписан приказ о назначении Рославлева в моторный, Сагурова — в чугунолитейный. А также о передаче средств последнему и об установке там нового конвейера.

Бахирев стал торопливо дергать и крутить вихор на затылке. «Значит, все-таки удалось! Проняло-таки Вальгана! Понял, что на пользу! Значит, можно начинать работу!»

И, словно угадав его мысли, Чубасов сказал:

— Только… еще раз хочу вам напомнить… Приказы производства не перестроят. Его перестроят только люди!

Чубасов ничего не сказал о своей помощи, о разговорах с Вальганом в горкоме и обкоме. Бахирев смотрел на усталое красивое лицо парторга с одним желанием: скорей бы ушел этот вялый человек с его прописными истинами, скорей бы на свободе, без Вальгана, приняться за дело!

Этот день ознаменовался еще одной небольшой победой. Первый вкладыш, изготовленный по всем правилам, лег на ладонь Бахирева. Смена, занятая вкладышем, уже кончила работу. Демьянова не было. Бахирев был один со своей радостью. Вкладыш — легкий, сверкающий полуцилиндр с золотистыми бликами на внутренней поверхности — на вид не отличался от прежних. Но за холодком металла, за сияющей алмазной расточкой Бахирев видел, что в отличие от прежних этот был «честным» вкладышем! Слой бронзы нормален, значит не будет выкрашиваться прежде времени. Кто оценит это качество — честность детали? Тракторист, механик МТС?

Бахирев смотрел, как скользят блики по отполированной поверхности. Первый реальный вклад в работу завода… Пока еще не вклад, еще только «вкладыш», именно «вкладыш», маленький, невесомый! Что удалось пока? Вернуть честность одной детали, сделать ее боеспособней в том соревновании двух систем, которое шло в мире. Но разве решен до конца даже этот малый вопрос? Не возиться с каждым вкладышем, а сделать биметаллическую ленту. Это могут сделать только металлургические заводы.

«И здесь, на заводе, так мало зависит от меня, — думал он. — А по ту сторону заводских ворот? Металлурги с качеством их проката, станкостроители с их станками, нефтяники с их горючим. Может, так же как мы, тракторостроители, недоделываем гильзы и вкладыши, нефтяники недоочищают горючее и станкостроители недодумывают конструкции станков? Откуда возникает нечестность людей, превращающаяся в нечестность вещей? Почему притупляется решающее оружие в соревновании двух систем, почему нет того взлета производительности труда, который возможен и должен быть? Может быть, полагаясь на высокий дух советского человека, мы недооцениваем силу рубля и плохо маневрируем рублем? Может быть, многие мелкие изъяны — лишь следствие одного большого, следствие того, что мы еще нарушаем основной закон социализма — каждому по труду? Но мудрено, ой как мудрено проследить действия огромного закона на миллионы мелочей, вплоть до этих вкладышей!»

Горечь заставила его сильнее сжать пальцы. Край вкладыша врезался в кожу. Бахирев переложил его в другую руку. Туманный след от пальцев остался на льдистой поверхности. Бахирев бросил вкладыш в ящик. Сколько их тут? Одинаково мерцают под огнями цеха, и трудно отличить те, прежние, с тайной, предательской фальшью, от сделанных на совесть! Бахирев очнулся от задумчивости. Наладчики возились у автоматов.

— Доконали наконец вкладыши… — прорвалось у Бахирева. Но его даже не расслышали.

В этот час своей первой маленькой победы Бахирев особенно остро почувствовал свое одиночество. Люди не то что сторонились его, но видели в нем чужака, который недолго останется на заводе, и не интересовались им.

Он вышел из цеха и направился к «чугунке». У выхода из сборки под ветвями деревьев, урча потихоньку, стоял трактор. Тракторист, видно, на минуту вернулся в цех. Бахирев протянул руку, почувствовал теплое дыхание мотора и усмехнулся. Ублюдок, конечно, но уже чем-то милый и близкий ублюдок! Милый своим будущим, близкий чаяниями, что в него вложены.

«Ну вот, брат тракторище! — мысленно сказал Бахирев трактору. — Вкладыши у тебя не будут крошиться, пробки не будут пропускать, и гильзы будут круглые, как положено. Это, конечно, только начало… Вот и гусеницы у тебя нехороши. И полегче тебя сделаем. И навесные орудия приспособим. В Америке нет прицепа. Им надо экономить рабочую силу? А нам не надо? Так-то вот. Ты еще не машина, ты еще эскиз машины, извозчик с баранкой вместо вожжей. Но дай срок, сделаем из тебя человека, то есть настоящую, уважающую себя машину».

Он поймал себя на безмолвной беседе с трактором, смутился и поспешно пошел дальше.

Нелепая ночная беседа с трактором… Ни в ком не встретившая сочувствия радость по поводу новых вкладышей… Он был в тупике одиночества и отчетливо понял это сегодня. Прозвучала в памяти «прописная истина» парторга: «Производство перестроят не приказы, а люди».

Но ни эти слова, ни чувство одиночества не повлияли бы на Бахирева. Он был упорен и не склонен искать сочувствия. Его перевернуло другое: он измышлял свои планы максимум-минимум во имя действия. И вот наступило долгожданное время действовать. Новые назначения Рославлева и Сагурова, передача ассигнований чугунолитейному, предстоящий отъезд Вальгана… Медлить нельзя… Но собственные планы уже не казались ему столь совершенными, как в дни их рождения. Он уже видел ряд изъянов, а новые варианты уже мелькали в уме. С кем обговорить и с кем выверить? Кто поможет создать самый совершенный из вариантов? И кто будет осуществлять? В короткий срок проделать огромную работу и сложную работу могут лишь люди, увлеченные ею не меньше, чем Бахирев! Но где они? По особенностям своего характера он сближался с людьми медленно. Он был сосредоточен и самолюбив, он не мог и не хотел нарочито и сознательно ускорять сближение с нужными ему людьми. Он наделал на заводе немало ошибок, оттолкнувших от него заводчан. Повиниться перед ними? Он с трудом сознавался в своих ошибках даже самому себе. Но потребность в долгожданном действии пересиливала все. Перед ней отступали и особенности характера, и собственное самолюбие, и неумение признавать ошибки. Надо было немедленно выходить из тупика, в который он зашел. Дело потребовало поступков, несвойственных его характеру, значит — надо ломать свой характер! Надо идти к людям, виниться перед ними, искать их помощи… С кого начинать? Рославлев, Сагуров, Василий Васильевич, Сергей Сугробин..» Ему нужны были все. Но прежде всего чугунолитейщики — начинать перестройку завода надо с чугунолитейного,

Бахирев вошел в чадный и грохочущий, как всегда, цех и проходил мимо стержневого, когда рядом раздался радостный девичий голос:

— Здрасте!

Из-под низко повязанной косынки выглядывали смеющиеся глаза и нос пуговкой.

Никто на заводе не встречал его с такой радостью, и мысль об этом невольно кольнула его: «Хоть одна душа приветствует меня, как отца родного!»

— Вы меня не признаете? — сказала девчонка. — Я Даша!

— Какая Даша?

— Да которую вы водили до Василия Васильевича. Еще у меня брак шел… Теперь у меня вот уже второй день нисколечко нету брака!

Девчонка говорила так, будто это событие должно было тотчас осчастливить Бахирева. Он не мог не улыбнуться.

— Я счастлив, Даша, что у тебя нет брака!

— А уж я-то! — вздохнула девчонка. — Первую ночь спала как нормальная. А то и во сне-то видела стержни да арматуру.

Девчонка глядела на него во все глаза, дожевывала бутерброд и говорила, сияя:

— Вы меня не сразу признали, а я вас сразу. А тогда я вас не признала. Я еще тогда вас спросила, не забоитесь ли вы Василия Васильевича. Я еще новенькая была. Ничего не понимала!

— А теперь уже все понимаешь? — опять невольно улыбнулся Бахирев.

— Теперь уж не спрошу этак.

— А вот как раз теперь-то тебе бы и спросить!

— С чего же? — удивилась Даша.

— Потому что теперь как раз и забоялся я твоего Василия Васильевича.

Девчонка не поверила, закачала головой и засмеялась.

— Чего же вам-то бояться?

— Да ведь на заводе главный чугунолитейный цех, в чугунолитейном главное—стержневое отделение, а в стержневом главный человек — Василий Васильевич! Выходит, на нем весь завод! Так ты тогда рассудила?

Девчонка перестала жевать и смотрела на Бахирева с сомнением, склонив голову набок.

— Правильно ты тогда рассудила, — ободрил ее Бахирев. — Вот и боюсь я твоего Василия Васильевича. Кого ж мне еще бояться?

— Ох, и все вы шуткуете надо мной! — засмеялась Даша. — А я уж и не боюсь. Я только стараюсь… Что он скажет, то я и стараюсь. И что вы скажете, я тоже буду стараться.

И Бахирев понял: все, что он скажет, с радостью и старанием сделает эта простая душа, пригретая им однажды мимоходом. И снова с досадой на себя он подумал: «Хорош я, хорош руководитель, если на всем заводе, среди десятков тысяч людей, есть лишь одна душа, готовая с охотой идти за мной».

— А он захворал… — продолжала девчонка. — Кто захворал?

— Да Василий Васильевич. Мы к нему бегали навещать. Может быть, вы тоже до него пойдете, если он вам нужен? Он любит, когда приходят. Он в проулке живет, как раз против ворот стадиона, в синеньком домичке. Вам каждый укажет.

«Эх, Даша, простая душа, — решил про себя Бахирев, — послушаю я тебя, пойду к старику. С кого-то мне начинать надо. С него и начну. Виниться придется, — покривился он и сам себе цыкнул: — И повинишься, коли дело требует!» Раз решив, он не любил откладывать исполнения.

Ветви так густо сплелись над крышей, что казалось, дом завален валежником. И калитка и дверь в дом были распахнуты настежь. Бахирев вошел в дом и увидел третью дверь, открытую в кухню.

В кухне топилась русская печь, и пахнущий печеной картошкой воздух клубами валил в сени. В кухне на полу, стоя на коленях, Сергей Сугробин стучал молотком по чему-то похожему и на кровать и на коляску. Только тут Бахирев сообразил, что фамилия старика, которого все звали по имени, тоже Сугробин. Старик сидел рядом на положенной боком табуретке. Он был одет в ватник и валенки. Шея его была обмотана белым платком, завязанным на затылке. Концы платка вздрагивали.

— Жизнь идет зигзагой — говорил Василий Васильевич, — И главное дело, Сергунька, не пугайся ты никакой зигзаги, а учти ее и двигай к своей точке!.

— И опять вы, деда, жмете прямо по Ленину. — Сугробин вздохнул, сел на пятки и поднял голову. Лицо ею было печально. — Только Ленин говорил не про зигзагу, а про спираль. Развитие жизни идет кверху и по спирали…

— Вот видишь, кверху и по спирали! — Василий Васильевич обрадовался и закивал головой.

Бахирев почувствовал, что его нежеланное появление нарушит мирное, философское настроение собеседников.

— Можно?

Мягкое, раздумчивое выражение исчезло с лиц старика и юноши. Старик поднялся, для чего-то торопливо застегнул ватник, выпятил грудь, нахохлился, тронул себя за усы и сказал с неожиданной «светскостью»:

— Чем могу служить?

Очевидно, так выпячивали грудь, трогали свои усы и разговаривали памятные ему инженеры царского времени. Слова извинения застряли в горле Бахирева. «О, черт, принесло же меня не ко времени! Надо было как-нибудь половчее в цехе разговориться».

Собственная прямолинейность в сотый раз ставила его в неловкое положение. Он не обладал находчивостью, не умел выйти из этого положения, только ежился, поводил плечами, дергал себя за вихор и наконец как за спасательный круг схватился за чертежи.

— Вот пришел посоветоваться с вами насчет нового конвейера и новых печей.

Старик замялся. Бахирев видел, как не хочется ему приглашать чужого в комнату. Но положение было безвыходное.

— Прошу войти.

В большой комнате было тесно. Часть комнаты занимало сооружение, напоминавшее верстак. Девочка лет тринадцати, с длинными косичками, стояла перед зеркалом, а женщина подкалывала ей подол коричневого платья. Мальчик лежал в постели, улыбался и следил за ними. Бахирев не сразу заметил, что лежал он в гипсовом корытце. Гипс охватывал спину, грудь, шею затылок и раструбом расходился к лицу. Из раструба выглядывало бледное ясноглазое лицо. За край гипсового корытца держалась маленькая кудрявая девочка.

— Прошу садиться, — прежним тоном сказал старик. — Посоветоваться с вами… Вот тут… Чертежи… — бормотал Бахирев.

— Сергунька, убери. Быстро!

Сережа стал освобождать стол. В домашнем окружении он совсем не походил на того плакатного парня, каким выглядел на заводе. Он казался меньше, проще, моложе, заметнее сделались и светлые веснушки и детская припухлость щек и губ. На заводе он уже был Сергеем Сугробиным, нарисованным на главном стенде в аллее почета, а здесь все еще оставался Сергунькой. Пока он освобождал стол, все безмолвствовали. Чтобы хоть как-то прервать молчание и уйти от неловкости Бахирев обернулся к кудрявой девочке.

— Как тебя зовут?

Та нагнула голову, спряталась за спинку стула и ответила одним дыханием, так, что он различил лишь конец слова:

— …ушка.

— Как?

— … ушка, — сказала она еще тише и спряталась за старика.

Снова наступило молчание.

— А Тамаре сейчас купили платьице, — прервал тишину радостный тонкий голос мальчика. — Форменное. В магазине «Детский мир»!

У девочки с косицами покраснела худая шея.

— Я уж и не надеялась, — сказала женщина. — Так зашла, на всякий случай, а их как раз несут на прилавок!

— А еще деда купил Тамаре бантики. Белые. На Первое Мая, — торопясь и улыбаясь, продолжал мальчик.

— И черненькие купили! — прошептала «Ушка» из-за спины старика.

Бахирев понял, что покупка девочкиных платья и лент была в этой семье событием, радостным для всех.

Опять наступило томительное молчание. В растерянности Бахирев ухватился за фотографию на столе. Он узнал старика и женщину. Рядом с женщиной стоял, смешно вытянув шею, тощенький мальчик.

— Вас и вас узнаю, а это кто же?

— А это Сережа… в тот год, как они приехали ко мне.

— Сережу не узнаешь.

— В сорок пятом снимались. Тогда только что отца схоронили… — сказала женщина. — В сорок четвертом приезжал на побывку, а через год погиб. Толика и не увидел. Сережа тогда плохоньким был. Думали, и он за отцом уйдет.

— Заморышем был, — подтвердил старик.

— Я такой и на завод пришел. Тощий, рыжий, конопатый. — Сережа усмехнулся и расправил плечи.

И сам Сережа, и мать и дед, видимо, гордились его превращением и поэтому любили вспоминать то, каким он приехал.

Но старик не желал посвящать Бахирева в семейные воспоминания, он нахмурился и повторил еще раз:

— Чем могу служить?

Он недоумевал, зачем пришел к нему домой этот одиннадцатый главный инженер, которого, по общему мнению, надлежало как можно скорее сменить на двенадцатого.

Они уселись за освобожденный Сережей стол. Рассмотрев чертежи, Василий Васильевич забеспокоился.

— Надо не две печи по концам, а одну посредине. Сережа! Куда ты дел мои соображения?

Сережа подал школьную тетрадь, аккуратно обернутую глянцевой бумагой. Крупные буквы заголовка гласили: «Соображения». На клетчатых страницах синим и красным карандашами вычерчены были схемы. Одна из них сразу заинтересовала Бахирева.

— Остроумно! — сказал он. — Куда экономичней, чем в моей схеме.

С этой минуты они оба перестали замечать окружающее. Они дышали в лицо друг другу, толкались лбами над чертежом.

— Стенка мешает, — Василий Васильевич ожесточенно стучал карандашом по тонкой линии чертежа. — Сдвинуть ее — и все пойдет хороводом. Песок да шихта здесь входят, литье здесь выходит!

— Интересно, интересно, интересно!.. — твердил Бахирев.

Только любовь к своему цеху могла подсказать старику эту схему, тщательно продуманную, выверенную четвертьвековым опытом и неумело, но старательно вычерченную на страницах школьной тетради. Бахирев взглянул на старика с нежностью — милы стали ему и воинственные усы, и концы шейного платка на затылке, и даже розовеющая лысина.

— Здорово же, черт побери, Василий Васильевич! Прямо, можно сказать, талантливо! — И сами собой вырвались те слова, которых он не мог произнести вначале: — Эх, был бы я Петром Первым, оставил бы вам персональные усы-бороду, да еще и поклонился бы им низенько в знак покаяния… и того ниже за эту вот, за драгоценную вашу тетрадочку…

— Папа, горит ведь уж каша, — произнес чей-то жалобный голос.

Бахирев взглянул на часы — шел десятый час. Он смутился.

— Я вам помешал.

— Отведайте нашей каши! — сказала женщина. Предложение было сделано нерешительно, но Бахиреву не хотелось уходить. В этой тесной комнате сейчас ему было лучше, чем в своей просторной и тихой квартире.

Серело вывел его из замешательства:

— Отведайте маминой каши! Кто ж от такой каши уходит?

— Что это вы мастерите, Сережа? — спросил Бахирев юношу не столько из интереса, сколько из желания прервать неловкость.

Юноша ответил уклончиво:

— Так это… фреза… центрифуга…

— Сергуня изобретает фрезу и еще центрифужный фильтр, — пояснил мальчик, — а когда изобретет, то ему дадут денег, и он отправит меня лечиться в Крым.

Но Сереже не хотелось говорить на эту тему. Он подвинул кроватку мальчика к столу, нажал кнопку, отчего она превратилась в полукресло, и похвастался Бахиреву:

— Вот какая у нас с Толиком механизация!

Толик притянул брата за шею и худенькими пальцами показал на его глаза.

— А у Сергуни глаза веснушчатые. Вон конопатиики! Глядите!

В желудевых радужках Бахирев увидел коричневые крапинки и улыбнулся.

— На портрете в аллее почета конопатинок не видно! Сережа махнул рукой.

— Скоро портрета не будет видно… Снимут…

— Почему?

— Отцентрифугируюсь, как тяжелая взвесь! После нескольких рюмок наливки, поставленной в честь гостя, стесненная поначалу беседа оживилась.

— Твердят «механизация»! — жаловался старик. — Есть у нашего соседа Ермолая собака. Он ее не кормит. Сама, говорит, родилась, пускай сама и кормится. Наша механизация — в точности Ермолаева собака. План механизации дают, а средств не дают! Сама, мол, возникаешь, сама и осуществляйся. Да и думать о ней некогда. Мы каждое утро идем детали друг из друга выколачивать! Сергуньку мастером выдвигают—я запретил. Сейчас ты человек, о техническом прогрессе думаешь, а выдвинут — станешь колотушкой.

— А я так понимаю… — сказал Сережа. Непривычный к вину, он раскраснелся и слегка захмелел от нескольких рюмок. — Я так понимаю. Что такое техпрогресс? Обезьяна взяла палку в руку — это начало техпрогресса, а конец… конца ему нет! Если человек не думает ни над чем, то, я считаю, он и не живет! Я день и ночь думаю. Лягу спать, и оно мне снится. В лесу на лыжах иду, а мозгами все что-нибудь изучаю. Может, я фантазер, черт меня знает! Тысячи вариантов в мозгу: одна мысль, другая… Как облака!..

Мечтательное выражение сделало его лицо совсем детским.

Старик строго постучал ножом о стол.

— Это и плохо, всегда я тебе говорю. За все хватаешься: и фрезы, и траки, и фильтр! Ровно куклами забавляешься. Живешь играючи. Выбирай одно и доводи до дела, тогда я скажу, что ты человек.

— Товарищ Бахирев, — быстро повернулся Сережа к Бахиреву, и уже не детская мечтательность, а мужская горечь прозвучала в голосе, — разве же это не позор — бумажные фильтры на тракторе?! Ведь нет такого тракториста, чтоб их не клял, и нет такого министерства, чтоб их не делало! Министерства автотракторной промышленности, лесной промышленности, нефти, машиностроения, собеса — артели слепых и инвалидов — все делают эти проклятые фильтры!. А модели опять же… Сколько их делаем, а механизация фиговая. Заразился я всем этим. Боюсь, скоро разоблачат.

— Как разоблачат? — удивился Бахирев.

— Обыкновенно… Ведь у меня как свободная минута, так я то к фрезе, то к моделям траков, то к центрифуге!

— Начальник цеха встретил меня, — вздохнула женщина. — Воздействуй, говорит, на сына. Изобретательство изобретательством, а программу надо двигать. Чем больше будет изобретать, тем меньше получать.

Старик оборвал женщину:

— Не об том говоришь! — Он поднял нож кверху и строго сказал Сереже: — Я тебя предупреждал: три раза клянись! Есть такая сказка, — пояснил он Бахиреву, — Пошел Иван-царевич выручать царевну. Упреждали его: не оглядывайся. Оглянешься, испугаешься — унесут злые духи. Три раза клялся не оглядываться. Так я тут, — снова обернулся он к внуку, — как взялся изобретать, три раза поклянись не оглядываться! Ни на зарплату, ни на похвалу, ни на доску почета! Испугаешься, оглянешься — сгинешь!

Бахирева заинтересовала горькая присказка.

— Откуда у вас такие выводы?

— Из своей жизни. Сам оглянулся и пропал. Был изобретателем, а стал кувалдой по выколачиванию того-сего. Ну, я старик, мое дело к концу. А ему я с детства прививаю. Мой отец был рабочий, мой сын, Сережин отец, был рабочий, и мой внук Сергунька должен рабочее звание понимать высоко! Раньше какие были рабочие? — обратился старик к Бахиреву. — Помню, шестерни нарезали вручную, и то как особая монополия. Не всякий умел. А теперь? Да вот он же, наш Сергунька, мальчишка еще! А ведь у него в руках фреза только что не поет, остальное все может! На моих глазах все эти сдвиги произошли. Наблюдаешь — и сам захвачен. Так неужели же тебе, молодому, угнездиться на выгодном деле и не двигаться?

— Я так не понимаю! — отверг разгоряченный Сережа его предположение. — Я так понимаю: если человек не двигается, то мертвый он человек. Если машина не двигается, то и машина мертвая! Я так понимаю: первый трактор сошел с конвейера, а конструкция уже мертва. Начинай думать! Он пашет, он будет пахать, но если ты думать не будешь, и он пропал и ты пропадешь.

«Ведь мои мысли выговаривает парнишка», — подумал Бахирев.

— Спит уж Марфушка, — сказала женщина. Девочка подняла со стола кудрявую голову.

— Я не сплю, я не сплю! Бахирев спохватился:

— Пора, засиделся, простите! «Ушка», так, значит, ты Марфушка? Ну, прощай, дедушкина внучка! — Он обнял девочку.

— Я не внучка… Бахирев развел руками:

— Все я поподаю впросак, «Ушка»!

— Стерженщицы нашей дочка одной, — объяснил Василий Васильевич. — Та нынче в ночную. Марфушка с нами.

— А я скоро гулять поеду, — сообщил мальчик в гипсе — Мне деда и Сережа делают коляску.

Мастер проводил Бахирева до кухни. У порога снова выпятил грудь, вскинул голову, нахохлился и взглянул с сомнением. Он забыл обиду, был доволен разговорами, но еще не знал, сумеет ли «одиннадцатый главный» перейти от разговоров к делу.

Бахирев крепко пожал руку старика.

— Спасибо, Василий Васильевич. Тетрадочку вашу я забираю с собой. Думаю, что многое реализуем. Извините за поздний разговор.

Лицо старика отразило сомнение.

— Только бы в дело… Только бы в дело.

Сережа плутоватыми «веснушчатыми»» глазами посмотрел на затянувшееся рукопожатие старика и Бахирева и сказал:

— Жизнь идет зигзагой.

Над темной улицей стоял туман, пятна фонарей расплывались в нем, словно кляксы.

Старик подсказал много интересного, но перед глазами сейчас стояли не чертежи и планы. В памяти всплывал то сам старик с его приглашением «не пугаться никакой зигзаги» и, идя к цели, ни на что не оглядываться; то Сережа — тощий конопатый мальчик, выросший на заводе в молодца и изобретателя, у которого «мысли наплывают, как облака»; то дочь стерженщицы «Ушка», пригретая семьей мастера; то улыбающееся из гипсового раструба светлое лицо калеки мальчика…