Онлайн чтение книги Честная игра
ГЛАВА VII

Фонтелон встретил Филиппу угрюмо и пасмурно. Не было той большой массы цветов, которые так пленяли ее летом. Их место занял снег, придававший месту своеобразную красоту, но красоту скорее подавляющую, чем бодрящую.

Чтобы это место было подходящим для молодости, оно должно было бы быть наполнено смехом и весельем; его величавое спокойствие смутно подавляло Филиппу. «Чувствуешь ужасную усталость в вечер после свадьбы», — думала она растерянно; она ожидала свою новую камеристку, и то, что она ее не знала, сильно смущало ее. Дома милая старая Дуся, нянчившая Филиппу еще с того времени, когда она носила платьица выше колен, приходила не только для того, чтобы одеть своих барышень, но и чтобы повидаться с ними. Филиппа привыкла обсуждать жизнь со всеми ее затруднениями и вообще все, что ей приходило на ум, со своей Дусей, в то время как последняя доставала необходимые вещи, наливала горячую воду и вообще хлопотала вокруг. Холодная же расторопность и чинность Эвелины не располагали к какому-либо разговору. Когда она вышла, Филиппа осталась одна. Она невольно стала смотреть на большой огонь в камине, горевший синим и изумрудным пламенем. Ночь, казалось, окутала своим покровом все предметы в этой большой и красивой комнате.

Филиппа испытывала чувство какой-то оторванности от всего мира. Фонтелон с его террасами, с его садом, огромным парком, с его свитой превосходных слуг, с его образцовым порядком во всем немного страшил ее. Марч был маленьким, уютным и жизнерадостным; Фонтелон был полной противоположностью ему.

Филиппа подошла к окну. Перед ней расстилалась бесконечная снежная пустыня; а дома сейчас все торопились в какой-нибудь магазин, а потом куда-нибудь танцевать…

Джервэз постучался в дверь, но, не получив ответа, еще раз постучал и вошел в комнату. Он увидел тонкий силуэт Филиппы на фоне сапфировой ночи, сверкающей тысячами бриллиантов легких снежинок. Она повернулась к нему, когда он позвал ее, и улыбнулась слегка смущенной улыбкой.

— Тебе холодно, — боязливо воскликнул он, беря ее руку в свои. — Дорогая, сядь лучше к огню.

Он посадил ее в большое, мягкое кресло, стоявшее возле камина. На полу была разостлана шкура белого медведя. Он опустился возле Филиппы на поя и протянул ее ручки поближе к пламени.

— Так лучше? — спросил он, притянув одну ее руку к себе и целуя ее.

— Поцелуй и эту руку, чтобы согреть! — пошутила Филиппа.

Джервэз опять поцеловал руку.

— Теперь лучше?

— Немножко.

— Только немножко?

Филиппа, смеясь, провела пальцем по его усам.

— Ой, какие жесткие и колючие!

Он схватил ее в объятия и стал целовать, теряя самообладание от ощущения близости Филиппы, ее девственно холодной кожи и девичье робких прикосновений.

Прозвучал гонг, сперва робко, потом сильнее и, наконец, перешел в артистическое crescendo.

— О, уже обед! — воскликнула Филиппа. — А я умираю от голода!

Она весело высвободилась из его объятий и протянула ему руку. Они сбежали, держась за руки, по широкой лестнице с низкими ступенями в маленькую восьмиугольную столовую, куда им был подан обед.

Джервэз очень скоро отпустил всех слуг.

— Я хочу тебя иметь только для себя!

— Ты говоришь все время такие милые вещи — улыбнулась ему Филиппа.

— Я не только говорю, я так и чувствую, — немного чересчур пылко ответил Джервэз.

После, когда им подали кофе в маленьком парадном салоне, Филиппа сказала:

— Пусти, пожалуйста, граммофон. Ах, Джервэз, мне так странно, что все эти замечательные, чудные вещи принадлежат также и мне. Ведь это твои собственные слова… даже этот вот граммофон… Мне никогда и не снилось даже иметь электрический граммофон. Давай потанцуем!

Она опьяняла его, как, вероятно, должно было пьянить вино, которое боги давали смертным в эпоху чудес. Он крепко прижал ее к себе.

— Филиппа, ты моя?

Он наклонился над ней, любуясь ее опущенными нежными веками, ее маленькой, шелковистой головкой, ее молодой подымающейся и опускающейся грудью и линией ее белой руки, покоившейся в его руке.

— Сознаешь ли ты, что мы принадлежим друг другу, теперь и навсегда?

Ее охватила внезапная робость; в глубине души она была испугана, но ясно сознавала одно: жизнь нужно встречать честно. Это правило стало ее тайным девизом. Она давно уже пришла к заключению: человек, взявший на себя обязательства, не должен ни спрашивать, ни раскаиваться. Она подняла на Джервэза свои большие глаза, глаза ребенка.

— Ты вся очарование, — произнес он пылко, но таким тихим голосом, что он доходил до шепота. — Я не знаю, имеешь ли ты представление, как дивно ты хороша? Конечно, нет, хотя ты и сознаешь, что можешь вывести человека из равновесия…

На секунду перед Филиппой мелькнуло бледное умоляющее лицо Джервэза. Выражение его глаз как-то тронуло ее; она обвила его шею руками, словно желая его от чего-то защитить. Это бледное, подергивающееся лицо и хриплый голос так не походили на холодного, исключительно выдержанного Джервэза, которого она знала до сих пор, который целовал ее, ухаживал за ней и вообще настолько не претендовал ни на что, что она даже забыла, что он имеет на это право!

В этот момент все ее существо вдруг запротестовало; она захотела его увидеть опять таким, каким она его знала. Она сказала, нервно смеясь при этом, но не особенно веселым смехом:

— А если у меня нет представления и если я — как это ты сказал? — ага… неуравновешенна… то ты не жалеешь, что ты на мне женился?

Она смотрела на Джервэза и увидела, как его лицо вдруг странно потемнело. Он крепко прижал ее к своей груди, страстно целуя ее глаза, волосы, рот… его поцелуи обжигали и делали больно… они были так безумны, так пылки…

Казалось, что тень на его лице окутывает и ее. Смутно, из этой темноты, Филиппа услышала голос Джервэза, взволнованный и ликующий:

— Моя, моя!..