Онлайн чтение книги Отец Кристины-Альберты Christina Alberta's Father
Глава VI. Кристина-Альберта советуется с мудрецом

1

Кристина-Альберта и Пол Лэмбоун были большими друзьями более года. Она ему нравилась, он восхищался ею и в соответствии с избранной им областью литературы изучал ее. Что до нее, он ей нравился, она доверяла ему и старалась при нем выставлять себя в наиболее выгодном свете.

Пол Лэмбоун писал романы, рассказы, книги добрых советов, и был особенно знаменит проникновенной мудростью своих романов и превосходностью советов. Именно проникновенная мудрость вывела его из обычной писательской нищеты и обеспечила ему относительную состоятельность. Не то, чтобы он особенно мудро вел свои дела, но мудрость его обладала свойствами, благодаря которым расходилась нарасхват. Некоторые писатели преуспевают по причине какой-либо особой страсти, другие — по причине своей взыскательной правдивости, третьи — благодаря своей изобретательности, а четвертые — просто потому, что пишут хорошо, а вот Пол Лэмбоун преуспевал из-за своей доброты и мудрости. Читая его рассказы, вы неизменно чувствовали, что он искренне сочувствует несчастиям и проступкам своих персонажей и старается по мере сил помочь им. А когда они спотыкались или грешили, он частенько сообщал вам, как должны были бы они поступить, чтобы выбрать лучший путь. Его книги советов, а особенно «Книга житейской мудрости» и «Как поступить в сто и одном случае» расходились в большом числе экземпляров и постоянно.

Но подобно тому Иакову, королю Англии, которому посвятили Библию, Пол Лэмбоун был куда мудрее в своих мыслях и рекомендациях, чем в поступках. В житейских делах и большую часть времени его действия бывали глупыми, или эгоистичными, или нерешительными, или же глупыми, эгоистичными и нерешительными одновременно. Его мудрость не опускалась ниже глаз: так что лицо, туловище, руки и ноги служили самым злосчастным устремлениям, которые сдерживались не властью над собой, а глубокой ленью. И состоятельным он оставался главным образом потому, что был ленив: он требовал высочайшие возможные гонорары за все, что писал, потому что это было не труднее, чем потребовать наиболее низкие, и всегда оставался шанс, что сделка сорвется и он избавится от необходимости держать корректуру. Деньги у него накапливались, так как он был слишком пассивен, чтобы что-то покупать или обзаводиться стеснительной собственностью, а потому предоставлял банку вкладывать их. Его литературная репутация была высока, потому что литературная репутация в Англии и Америке почти полностью зависит от видимого нежелания выдавать продукцию. Жесткая красота его стиля опиралась на упрямое нежелание написать два слова там, где можно было обойтись одним. И утопая в комфорте и досуге, которыми был обязан своей лени, он посиживал, беседовал, добродушно сыпал перлами мудрости и толстел куда больше, чем следовало. Он пытался есть меньше, предпочитая это зло физическим упражнениям, но в присутствии питья и еды его лень сникала и изменяла ему. Он редко проводил вечер дома и был падок на всяческие новинки, потому что они спасали его от скуки, этой злобной и коварной родительницы столькой необязательной деятельности. У него был дорогой коттеджик под Раем в Кенте, куда он мог отправиться без всяких хлопот на автомобиле, когда Лондон ему приедался, а чуть ему приедался коттеджик, он мог вернуться в Лондон. И он часто гостил у разных людей, потому что отказываться от приглашений было слишком хлопотно.

Следует признать, что для мудрости Пола Лэмбоуна существовали пределы. Часто бывает труднее разглядеть то, что рядом с нами, чем то, что далеко: столько дородных субъектов взыскательным взглядом обозревают небеса, а пальцев на своих ногах не видят, игнорируя при этом скрывающую их помеху. И что-то в подсознании Пола Лэмбоуна отказывалось признавать ущербную природу многих его личных поступков. Он знал, что ленив, но отказывался признать, что лень эта лежала в основе его характера и была истинным пороком. Он верил в существование Пола Лэмбоуна с огромным запасом энергии. Ему нравилось считать себя человеком стремительных и точных решений, способным на демонический взрыв энергии, явись только повод. Много часов он проводил в креслах, на садовых скамьях и на трибунах скачек, обдумывая план своих действий в различных условиях, диктуемых войной, бизнесом, преступными покушениями или внутренними беспорядками. Любимыми его героями в жизни были Наполеон, Юлий Цезарь, лорд Китченер, лорд Нортклифф, мистер Форд и прочие такие же героические муравьи.

Кристина-Альберта нравилась ему своей кипучестью. Она всегда что-то затевала, предпочитала стоять, а не сидеть, и, разговаривая с вами, раскачивала ногой. Он идеализировал ее кипучесть; он приписывал ей куда больше кипучести, чем она обладала в действительности. Он втайне не сомневалась, что ее кровь должна быть подобно птичьей на градус-другой горячее нормальной. Он чувствовал, что в воображении она обладает большим сходством с ним. Он называл ее Последним Криком, Авангардом, Новейшим Воплощением Современной Девушки и Жизненной Силой. Он открыто жалел того мужчину, который без всякой помощи в одиночку должен будет по законам нашего общества жениться на ней, шагать с ней в ногу и пытаться ее обуздывать.

Раза два она пила с ним чай. Она улавливала его восхищение и подозревала теплую нежность, а восхищением и теплой нежностью она упивалась. Ей нравились его книги, и она видела его почти таким, каким видел себя он. И рассказывала ему про себя всякие вещи, лишь бы его бровь поползла вверх.

А он был мудр с ней с ее головы до ее ног, вокруг нее, по ее поводу — колоссально мудр.

2

Было крайне интересно, что Кристина-Альберта позвонила ему и спросила, нельзя ли ей прийти попить чаю и попросить совета.

— Так приходите сейчас, — сказал он. — Я к чаю никого не жду.

А положив трубку, он сказал:

— Но что затеяла эта девушка? И чего она хочет от меня?

Он вернулся в гостиную, растянулся на своем очень недурном персидском ковре и уставился на хорошенький серебряный чайник, который был подвешен над спиртовкой.

— Нет, это не деньги, — решил он. — Она не из тех, кто клянчит деньги.

— Ушибла обо что-то коленку.

— Нынешние девушки слишком уж самостоятельны — даже чересчур… Надеюсь ничего серьезного. Она ведь еще ребенок.

Затем появилась Кристина-Альберта. Как всегда с поднятой головой, хотя виду нее был немного пришибленный.

— Дядя, — сказала она (такими вот представлялись ей их отношения), — у меня беда. Вы должны дать мне много советов.

— Снимите эту разбойничью накидку, — сказал он, — садитесь вот тут и заварите мне чаю. Уголком глаза я следил за вашим романом и не удивлен.

Кристина-Альберта замерла с накидкой в руке и уставилась на него.

— Это чушь, — сказала она. — С этим пустяком я справлюсь сама. Каков уж он ни есть. За меня в этом отношении можете не тревожиться. Не придумывайте лишнего. Это… это что-то совсем другое.

Она бросила накидку на спинку стула и подошла к подносу с чайными принадлежностями.

— Вы знаете моего папочку, — сказал она, уперев руки в боки.

— Никогда в жизни не видел столь непохожего родителя.

— Ну-у… — Она прикинула, как лучше изложить ситуацию. — Он странно себя ведет. Настолько, что люди могут подумать — люди, которые его не знают, — будто он теряет рассудок.

Мистер Лэмбоун поразмыслил.

— А это был такой рассудок, что есть что потерять?

— Ах, не шутите. Его рассудка хватало вполне, чтобы избегать неприятностей, а теперь произошло нечто, и все изменилось. Люди решат — а кое-кто уже и решил, — что он сумасшедший. Его могут запереть. А кроме меня, у него никого нет. Это очень серьезно, дядя. И я не знаю, как мне поступить. Я слишком мало знаю, чтобы это знать. Я боюсь. У меня нет друзей, с кем я могла бы поговорить об этом. Возможно, вы думаете, что у меня есть подруги, так у меня их нет. С женщинами постарше я не лажу. Они хотят мной командовать. Или мне так кажется. И я раздражаю их. Они знают, они чувствуют… высокопорядочные из них… что я… а!.. что я не уважаю их моральные нормы. А прочие меня просто ненавидят. Потому что я молода. Знакомые девушки… не подходят для того, что мне нужно сейчас.

— Но ведь, кажется, есть мужчина, — сказал Лэмбоун, — который вам кое-чем обязан.

— Полагаю, вы знаете, кто это?

— Видно невооруженным глазом, — сказал он откровенно.

— Если вы его знаете… — Она оставила фразу неоконченной.

— Этого молодого человека — лишь очень шапочно, — сказал он.

— Я пойду к Тедди, — сказала Кристина-Альберта прямо. — То есть я ходила к нему, прежде чем позвонила вам. Он меня практически не слушал. Ему неинтересно. — Она вздрогнула, и внезапно ей на глаза навернулись слезы. — Он меня поцеловал, попытался возбудить. И практически не слушал того, что я ему говорила… Полагаю, от любовника другого ждать нечего.

— Так вот до чего дошло. — Пол Лэмбоун на секунду умолк, вдруг расстроившись, а потом сказал с опозданием: — Не от всякого любовника.

— Но от моего — да.

— И вы ушли!

— Ха! А как вы думаете?

— Хм, — сказал Лэмбоун. — Вы-таки ушибли коленки, Кристина-Альберта. Сильнее, чем я полагал.

— А, провались Тедди к черту! — сказала Кристина-Альберта, чуть перегибая палку и громким тоном помогая себе. — Какое это теперь имеет значение? Хватит с меня Тедди. Я была дурой. Ну, да ладно. Важен мой папочка. Что мне делать с моим папочкой?

— Ну, сперва вы должны мне рассказать все подробно, — сказал Лэмбоун. — Ведь пока я, знаете ли, так толком и не разобрал, что случилось. Но прежде сядьте-ка в это уютное кресло, а я заварю чай. Нет-нет, не вы. У вас нервы перенапряжены, и вы что-нибудь да опрокинете. Вы получили свою первую дозу взрослых проблем. Садитесь, садитесь и минуту молчите. Я рад, что вы пришли ко мне. Очень рад… Мне понравился этот ваш папочка. Такой человечек с невинными глазами. Синими глазами. И он говорил… какую чепуху он болтал? О погибшей Атлантиде. Но это была такая милая чепуха… Нет, не перебивайте. Разрешите мне припомнить мое впечатление от него, пока вы будете пить чай.

3

Когда чай был заварен и Кристина-Альберта выпила чашку и как будто стала спокойнее, Лэмбоун, ощущая, что отлично все устроил, разрешил ей начать.

— У него мутится рассудок, но вы знаете, что он его на самом деле не лишается, — сказал он. — Не так ли?

— Именно так, — сказала Кристина-Альберта. — Видите ли… — Она умолкла.

Лэмбоун опустился во второе кресло и принялся лениво прихлебывать чай.

— Довольно трудно, — сказал он.

— Видите ли, — сказала Кристина-Альберта, хмурясь на огонь, — у него особенное воображение. И он всегда был таким. Всегда. Он всегда жил в полусне. Мы очень много времени проводили вместе чуть ли не со дня, когда я родилась, и я с самого раннего детства помню его рассказы, довольно бессвязные рассказы о погибшей Атлантиде, и о тайнах пирамид, и йогах, и тибетских ламах. И об астрологии. Все такое чудесное, невозможное, далекое. Да что там! Он и меня чуть было не втянул в свои грезы. Я была принцессой далекой Атлантиды, заблудившейся в нашем мире. Я играла в это, и порой игра почти переходила в веру. Я, бывало, принцессила по целым дням. Ну, как грезят наяву дети.

— Вот и я тоже, — сказал Лэмбоун. — Много дней подряд я был великим индейским вождем, которого снова и снова приговаривали к смерти — переодетого приготовишкой. Нелогичность гроша ломанного не стоила. Некоторое время все рассказывают себе такие сказки.

— Но он продолжал заниматься этим всю жизнь. А теперь, как никогда прежде. Он окончательно забыл, что это грезы. А в Танбридж-Уэллсе его еще и разыграли. Понятия не имея, как это могло на него подействовать. Оказывается, по вечерам, пока я была в Лондоне, они забавлялись спиритизмом, верчением столов, ну и так далее, и какой-то тип не придумал ничего лучше, как разыграть транс. И сказал папочке, что он — Саргон Первый, Саргон, Царь Царей, как он его назвал, который правил Аккадом и Шумером, ну, вы знаете, в незапамятные времена, когда Вавилона еще и в помине не было. Ну, этот тип не мог бы и специально сочинить ничего хуже и вреднее для папочки. Видите ли, он был полностью готов для чего-нибудь подобного. Уехав из Вудфорд-Уэллса, где прожил половину жизни по накатанной колее, он еще сильнее обычного утратил связь с реальностью. Он уже был вырван с корнями из привычной обстановки до того, как эта идея им завладела. А теперь он полностью в ее власти. Она устраивает его как нельзя лучше. Она… зафиксировалась. Прежде всегда было можно вернуть его к реальности — заговорить о моей матери, о прачечных фургонах, о чем-то привычном в этом роде. А теперь у меня ничего не получилось. Ничего. Он Саргон инкогнито, явившийся вновь, как Владыка Мира, и верит в это так же твердо, как я верю, что я его дочь, Кристина-Альберта Примби, и сейчас разговариваю с вами. Это уже не сны наяву. Он обрел доказательства и уверовал.

— И что он намерен теперь делать?

— Да всякое. Он хочет объявить себя Владыкой Мира, говорит, что все обстоит очень скверно, и намерен исправить положение вещей.

— Все действительно обстоит очень скверно, — сказал Лэмбоун. — Люди понятия не имеют, насколько скверно. Тем не менее… мне кажется, что заблуждаться на свой счет это еще не безумие. Он хочет что-то предпринять?

— Боюсь, что да.

— И скоро?

— Это-то меня и тревожит. Видите ли, — продолжала она, — я боюсь, что большинство людей будет смотреть на него, как на помешанного. Он сейчас в Лонсдейлском подворье. Нам пришлось вчера вернуться из Танбридж-Уэллса. С места в карьер — просьба съехать. Это-то меня и напугало. Дня два все шло хорошо. Практически нас выгнали из пансиона. Там живет жутко неприятный человек, некий мистер Хоклби, и, видимо, он проникся враждебностью к папочке. Вы же знаете, как люди проникаются ничем не оправданными антипатиями?

— Весьма неприятная сторона человеческой натуры. Я это хорошо знаю. Люди даже проникались антипатией ко мне!.. Но продолжайте.

— Странности папочки пришлись против шерсти ему и его дочке. Они напугали мисс Рустер, хозяек пансиона, двух сестер. Они заявили, что он может начать буйствовать в любую минуту, и, если он останется, съедут они. Шептались на лестнице, говорили, что надо послать за полицией и выдворить его. Что я могла сделать? Нам пришлось уехать. Видите ли, папочка убежден, что когда он был Саргоном, мистер Хоклби тоже был жив, и его посадили на кол за изменнические происки; и вместо того чтобы забыть о прошлом, он что-то сказал об этом мистеру Хоклби, а тот расценил это как угрозу. Все так сложно, вы понимаете.

— Но он не попытался снова посадить его на кол?

— Да нет же! Сам он ничего такого не делает. Бушует только его воображение, а не он сам.

— И теперь он снова в Лондоне?

— Ему представляется, что он как бы поставлен над королем, и он намерен отправиться в Букингемский дворец и сообщить об этом королю. Он говорит, что король — на редкость хороший человек, и чуть услышит о положении дел, как признает папу своим сюзереном и уступит ему трон. Естественно, если он попробует что-либо в таком роде, его упрячут в сумасшедший дом. И он написал письма премьер-министру, и лорду-канцлеру, и президенту Соединенных Штатов, и Ленину, и так далее, приказывая им явиться к нему и получить его распоряжения. Но я убедила его не отсылать их, пока у него нет царской печати.

— Что-то вроде посланий Магомета земным владыкам, — сказал Лэмбоун.

— Еще он подумывает о знамени или о чем-либо в том же роде, но все это крайне смутно. Просто к нему привязалась фраза: «Я подниму мое знамя». Мне кажется, это пока пустяки, но вот план с Букингемским дворцом… он может привести к чему-то.

— Как интересно! — Лэмбоун прошелся по комнате, а потом присел на ручку кресла, глубоко засунув руки в карманы. — Скажите, вид у него ненормальный?

— Нисколько.

— Одет неряшливо?

— Тщательно, как всегда.

— Я помню, какой у него был аккуратный вид, когда мы познакомились. А он… хоть сколько-нибудь бессвязен? Или все это обстоятельно?

— Абсолютно. Он совершенно логичен и последователен. Мне кажется, говорит он лучше и яснее, чем обычно.

— Только одна простая иллюзия? Он не считает, что очень физически силен, или красив, или еще что-нибудь в том же роде?

— Нет. Он вовсе не помешан. Просто подчинился власти одной великой и нереальной идеи.

— Не начал сорить деньгами? Ничего такого?

— Ничуть. Он всегда был… бережлив во всем, что касается денег.

— И теперь тоже?

— Да.

— Ну, будем надеяться, что так будет и дальше. Не вижу, почему человек безумен, если верит, что он царь или император — раз ему кто-то так сказал. В конце-то концов, у Георга Пятого есть не больше оснований воображать себя королем. Единственная разница, что ему об этом сказало большее число людей. Фантазировать, будто ты король, не значит быть сумасшедшим, и вести себя в соответствии с этой мыслью — тоже не сумасшествие. Когда-нибудь оно может придти, но не сейчас.

— Но я боюсь, люди поверят, что это именно оно… Видите ли, только в последние дни мне стало ясно, как я люблю моего отца и как ужасно будет для меня, если его у меня отнимут. Я боюсь сумасшедших домов. Насильственное ограничение свободы тех, кто меньше других способен понять смысл ограничений. А уж ему и недели хватит, чтобы сойти с ума — по-настоящему сойти с ума, если он окажется там. Этот мистер Хоклби напугал меня, он меня напугал. Таким он был беспощадным. Он чернил папочку с такой ядовитой злобой. Отвратительный человек.

— Да, я знаю, — сказал Лэмбоун. — Ненависть.

— Да, — сказала она. — Ненависть.

Кристина-Альберта вскочила на ноги и завладела каминным ковриком. Ее коротко подстриженные волосы, короткая юбка, мужская поза и серьезное лицо образовывали очень нелепый и очень привлекательный сплав свежей юности и зрелой ответственности.

— Понимаете, я не знаю, что с ним могут сделать — могут ли его забрать у меня. Никогда прежде я не боялась того, что может произойти, а теперь боюсь. Я не знаю, как со всем этим справиться. Я думала — жизнь веселая штука, и люди глупы, раз боятся что-то делать. Но теперь я увидела, что жизнь опасна . Я никогда особенно не боялась того, что могло произойти со мной. Но это совсем другое. Он живет в радужных мечтах, а над ним нависает абсолютная беда. Только подумайте! Его хватают! Возможно, бьют! Сумасшедший дом!

— О том, какие тут действуют законы, я практические ничего не знаю, — задумчиво произнес Лэмбоун. — Но не думаю, что они могут что-то с ним сделать без вашего согласия. Но в отношении сумасшедших домов я совершенно согласен. По самому своему назначению они должны быть жуткими местами, призрачно тоскливыми. Служители в большинстве… очерствели. Даже если начинали альтруистами. Каждый день подобного… никто не выдержит… Я не знаю, как становятся сумасшедшими, я хочу сказать: как людей признают сумасшедшими по закону и кто имеет на это право. Кто-то… мне кажется, два врача должны признать его невменяемым, или еще что-то. Но в любом случае я не думаю, что ваш отец — сумасшедший.

— И я не думаю. Но этого мало, чтобы его спасти.

— Ну, так что-нибудь другое. Он, как вы сказали, человек с воображением, со сверхвоображением, которым овладела фантастическая идея. Возможно, тут поможет психоанализ?

— Не исключено. Психоаналитик, который вернет его разговорами к тому, каким он был прежде.

— Да, если бы, например, Уилфрид Дивайзис мог с ним поговорить.

— Я почти ничего о них не знаю. Конечно, я читала Фрейда… и немножко Юнга.

— Я как-то познакомился с Дивайзисом. Мы беседовали на званом завтраке. И мне понравилась его жена. И если бы вам удалось поселить вашего отца в каком-нибудь деревенском коттедже. Да, кстати… у вас есть деньги?

— Чековая книжка у него, но он выплачивает мне содержание. До сих пор никаких денежных неприятностей не было. Он нормально подписывает чеки.

— Но вскоре это, возможно, изменится.

— О! Конечно, в любой момент он может начать вместо подписи рисовать свастику или ставить царский знак, и тогда все рухнет. И я не знаю, к кому мне тогда обратиться.

— Да, — сказал Лэмбоун.

И несколько секунд (Кристине-Альберте это время показалось очень долгим) он молчал. Сидел, примостившись на ручке кресла, и смотрел в огонь. Она выговорилась и теперь ждала, что скажет он. Его мудрость внушала ему, что в этом деле необходимо принять меры незамедлительно; его натура подталкивала его остаться в уютной комнате и изрекать советы. Тем временем Кристина-Альберта оглядывала комнату, начиная понимать, как удобно умеет устраиваться мудрец. Комнаты, столь хорошо обставленной, ей еще не приходилось видеть. Те еще стулья, в шкафу тома, переплетенные в кожу, а на шкафу стоит восхитительная китайская лошадь, чайный прибор из серебра, чайная посуда из тончайшего фарфора; большой письменный стол с серебряными подсвечниками; выходящие на Хаф-Мун-стрит окна затеняют шторы из превосходной ниспадающей мягкими складками материи, которая ласкает взгляд. Ее глаза снова обратились на его крупное толстое лицо, брюзгливый рот и прекрасные задумчивые глаза.

— Что-то сделать необходимо. И безотлагательно, — сказал он со вздохом. — Нельзя сидеть сложа руки. Он может сделать что-нибудь неразумное и попасть в беду.

— Этого я и боюсь.

— Вот именно. Вы его оставили… в надежном месте?

— Он там не один.

— И в случае необходимости ему помешают?

— Да.

— Это хорошо.

— Но что мне делать?

— Что делать вам? — повторил он и умолк на несколько секунд.

— Ну так как же? — сказала она.

— Вопрос, собственно, в том, что делать нам. Мне следует повидать его. Несомненно. Да, мне следует повидать его.

— Ну так повидайте его. Прямо сейчас.

Он кивнул, словно совершая над собой невероятное усилие.

— Почему бы и нет? — сказал он.

— Так как же?

— А затем… затем мы могли бы обговорить визит к Уилфриду Дивайзису. Договориться в принципе. И последующие наши действия будут продиктованы тем, что скажет Уилфред Дивайзис. Чем раньше он увидится с Дизайзисом, тем лучше. Вопрос в том, не лучше ли будет вам или нам обоим поговорить с Дивайзисом предварительно. Нет. Сначала ваш отец. Затем, когда картина станет мне ясной, как сказал бы адвокат, Дивайзис.

На него снизошло безмятежное спокойствие.

Она не сумела удержаться от нетерпеливого восклицания.

Он вскинул голову, словно пробуждаясь от глубочайших размышлений.

— Я сейчас же отправляюсь, — сказал он. — Лонсдейлское подворье, поговорю с вашим отцом, а тогда постараюсь связаться с Дивайзисом и устроить встречу между ними. Да, вот, что мне следует сделать. Я иду с вами — немедленно.

— Ладно, — сказала Кристина-Альберта. — Так идем же.

Она набросила на плечи накидку, нахлобучила шляпу (все за десяток секунд) и повернулась к нему.

— Я готова, — сказала она.

— Вот только надену пиджак, — сказал Лэмбоун и заставил ее прождать полных десять минут.

4

Такси доставило их ко входу в подворье.

— Полагаю, то, что мы войдем вдвоем, значения не имеет? — сказал Лэмбоун. — Он не подумает, что мы о чем-то сговорились?

— Он не страдает подозрительностью.

Но в студии их ожидал небольшой сюрприз, дверь им открыла Фей Крам, и глаза у нее были светлее обычного, а шея казалась длиннее и лицо рассеяннее.

— Я так рада, что ты наконец вернулась, — сказала она глухим расстроенным голосом. — Видишь ли… он ушел.

— Ушел!

— Исчез. Еще в три часа. Ушел один.

— Но, Фей, ты же обещала!

— Знаю. Я видела, что он был как на иголках, и все время ему повторяла, что ты скоро вернешься. Удерживать его было нелегко. Он расхаживал взад-вперед и говорил, говорил. «Я должен выйти к моему народу, — сказал он. — Я чувствую, мои люди нуждаются во мне. Я должен заняться тем, для чего предназначен». Я не знала, что делать. И спрятала его шляпу. Мне в голову не пришло, что он уйдет без шляпы — с его-то понятиями о приличии. Я просто поднялась наверх за чем-то, не помню за чем, но этого там не было, и я искала — от силы минут пять, а он тем временем и ускользнул. Дверь оставил открытой, так что я ничего не услышала. Чуть я сообразила, что он ушел, то выбежала из подворья на Лонсдейл-стрит, и стояла там, смотрела… Он исчез. Ну, я надеялась, что он с минуты на минуту вернется. Раньше тебя. Но! Он так и не пришел.

Было совершенно ясно, что она не верит в его возвращение.

— Я бы все сделала… — начала она.

Кристина-Альберта и Пол Лэмбоун переглянулись.

— Это все меняет, — сказала Кристина-Альберта. — Что будем делать?

5

Лэмбоун последовал за Кристиной-Альбертой в студию и тотчас опустился на простенький диван, который на ночь превращался в кровать мистера Примби. Диван заскрипел и покорился. Лэмбоун уставился в пол, размышляя.

— Этот вечер у меня не занят, — сказал он. — Ничем.

— Сидеть здесь и ждать его бессмысленно, — сказала Кристина-Альберта.

— Я всеми фибрами чувствую, что пройдут часы и часы, прежде чем он хотя бы подумает о возвращении.

— А тем временем может натворить что угодно! — сказала Кристина-Альберта.

— Выкинуть любую штуку, — сказал Лэмбоун.

— Да, любую, — сказала Кристина-Альберта.

— Три, — сказал Лэмбоун и взглянул на свои часы. — Теперь почти пять. Вам не известно какое-либо место, Кристина-Альберта, где мы в первую очередь могли бы его поискать? Где, собственно, нам следует его искать?

— Но вы отправитесь его искать?

— Я к вашим услугам.

— В уговоре этого не было.

— Но я хочу! Конечно, если вы не будете идти слишком быстро. Я чувствую, что мне следует это сделать.

Кристина-Альберта встала перед ним, уперев руки в боки.

— Держу пари, пять против одного, — сказала она медленно, — что он пошел в Букингемский дворец и потребовал аудиенции… Нет, не так. Он предложит дать аудиенцию королю, своему вассалу. Он все утро только об этом и говорил. А тогда… наверное, его посадят под замок и проверят, не душевно ли он больной.

— Хм, — сказал Лэмбоун и смирился перед неизбежным. — Так пошли к Букингемскому дворцу. Немедленно, — сказал он и побрел в сторону двери. — Возьмем такси.

Они поймали такси на Кингз-роуд. Кристина-Альберта не принадлежала к классу разъезжающих на такси, и на нее произвела впечатление мысль, что все-все тысячи разъезжающих по улицам такси готовы выполнять распоряжения Лэмбоуна. Согласно этому распоряжению, такси высадило их у подножья памятника королевы Виктории, который жестикулирует перед Букингемским дворцом, и они встали рядом, оглядывая дворец.

— У него вполне обычный вид, — сказал Лэмбоун.

— Но вы же не думали, что он его покорежит? — сказала Кристина-Альберта.

— Если он что-то устроил, его убрали бесследно. Этот флаг, по-моему, означает, что его величество сейчас дома… так что нам делать, хотел бы я знать.

Он растерялся. Эмоциональная атмосфера этой широкой площади слишком уж отличалась от эмоциональной атмосферы его квартиры или Лонсдейлского подворья. В квартире и в подворье от него требовалось действовать, а здесь от него требовалось не бросаться в глаза. Он инстинктивно всегда соблюдал корректность. Мимо проехал автомобиль — красивый, большой, сверкающий «непьер», и ему почудилось, что пассажиры поглядели на него, словно узнав. Он ведь был теперь известен множеству людей, и его вполне могли узнать. У себя в квартире, в студии Лонгсдейлского подворья он мог без опаски общаться с Кристиной-Альбертой, но теперь в этом заметном месте, в чрезвычайно заметном месте, он вдруг осознал, что он и она не совсем гармонируют — он, закончено светский человек, корпулентный, величественный, зрелый мужчина, светский до кончиков ногтей, и она, такая юная на вид, в чересчур короткой юбочке и в шляпе, точно шляпка черного гриба, нахлобученной на короткие волосы. Люди могли счесть их странной парой. Люди могли спросить себя, что свело их вместе и какие он имеет на нее виды.

— Полагаю, мы должны спросить кого-нибудь.

— Кого?

— О… одного из часовых.

— Но можно ли обращаться к часовым у ворот? Откровенно говоря, я побаиваюсь этих молодцов в меховых киверах. Я даже предпочту конных гвардейцев в Уайтхолле. Он, наверное, просто поглядит поверх наших голов и ничего не скажет. А мы будет извиваться перед ним. Нет, я этого не вынесу.

— Но что нам делать?

— Только не спешить.

— Но мы же должны кого-нибудь спросить.

— Вон там левее Виктории как будто обычный вход. И два полицейских. Полицейских я не боюсь. Нет. И конечно, тот человек на углу — переодетый полицейский агент.

— Так давайте спросим его!

Лэмбоун продолжал стоять.

— А если он сюда не приходил?

— Я знаю, он намеревался придти.

— Полагаю, если он не приходил, нам следует подождать где-нибудь тут на случай, если он все-таки придет. — В то же мгновение он испытал жгучее желание сбежать. — Тут должны быть скамейки.

— Идемте, — продолжал он, вновь вдруг обретая мужественную решимость, — спросим полицейских у тех ворот.

6

Полицейский у ворот, к которому они обратились, внимательно их выслушал, но ответил не сразу. Он принадлежал к тому большинству англичан, которые сочиняют вариации на частицу «да». Его вариация была растянутой и мурлыкающей.

— Да-а-ар-р, — сказал он, в конце концов разразившись речью. — Да-а-ар-р. Был тут маленький джентльмен без шляпы на голове. Да-а-ар-р. Глаза синие. И усы? Да-а-ар-р, помнится, вроде бы и усы. Внушительные такие. Ну, он сказал, что хочет поговорить с королем Георгом по довольно срочному делу. У них всегда дела довольно срочные. Нет чтобы «очень срочные». Мы отвечаем как положено, что ему надо написать просьбу, чтоб его приняли. «Может, — говорит, — вы не знаете, кто я?» Это они все говорят. «Наверное, важная особа, — говорю. — Уж не сам ли Всемогущий?» — говорю. Но тот-то уже побывал тут на прошлой неделе и не пожелал уйти, так что его на такси увезли. Знаете, сэр, вот приходил сюда один, не то в прошлый четверг, не то в пятницу, уж не помню: длинная седая борода и волосы длиннющие, по спине рассыпаны. Ну, прямо вы-вылитый он. Ну, вашего джентльмена это вроде бы охладило. Имя он себе под нос промямлил.

— Не Саргон? — спросила Кристина-Альберта.

— Может, и так. «Исключений, — говорю, — не делают. Даже будь вы кровным родственником. А решать не нам. Мы ж просто машины». Ну, он постоял немножко, будто его оглоушило. А потом сказал, тихим таким, серьезным голосом: «Все это надо изменить. Первейшая обязанность каждого монарха давать аудиенции всем и каждый день». Я говорю: «Конечно, может, оно и так, сэр. Только мы, полицейские то есть, тут ни при чем, а уж изменить и подавно не можем». Он, значит, пошел себе, а я мигнул агенту на углу, и он проследил, как он шел вдоль фасада, а потом перешел площадь к памятнику и постоял, посмотрел на окна. А потом пожал плечами и ушел. Больше я его не видел.

Лэмбоун задал бессмысленный вопрос.

— Может, в сторону Пиккадилли, — сказал полицейский, — может, к Трафальгарской площади. Дело в том, сэр, что я внимания не обратил.

Было ясно, что беседа приблизилась к завершению.

7

— Вот так, — сказал Лэмбоун. — Пока неплохо. Он все еще на свободе.

И поблагодарил полицейского.

— А теперь, — сказал он с видом человека, предлагающего решение крайне сложной задачи, — нам остается только отыскать его.

— Да, но где?

— В этом суть проблемы.

Он направился назад к памятнику и встал рядом с Кристиной-Альбертой под сенью этого идеального символа Британской империи, статуи королевы Виктории. Оба повернулись к Мэллу, глядя на маячащую вдали арку Адмиралтейства. Оба хранили молчание. Октябрьский день был теплым и тихим, за деревьями справа еле проглядывали купола Уайтхолла, две башни Вестминстера и бурые громады домов, обретших красоту в предвечернем свете. Над деревьями вздымались две колонны — герцога Йоркского и Нельсона — и здания слева. Как раз наступило затишье в уличном движении перед часом обеда и начала театральных спектаклей, и лишь несколько такси да один-два автомобиля подчеркивали ширину улицы, предназначенной для королевских процессий. Несколько окон Адмиралтейства уже горели оранжевым огнем в лучах заходящего солнца.

— Полагаю, — сказал Лэмбоун, — он пошел туда.

Кристина-Альберта стояла, уперев руки в боки и чуть расставив ноги.

— Наверное, так.

Широкая улица уходила по прямой к далекой арке Адмиралтейства. А за этим узким просветом лежали Трафальгарская площадь, и Чаринг-Кросс, и лабиринт магистралей и улиц, расходящихся веером, все шире и шире, все дальше и дальше в голубоватые сумерки.

— Что он будет делать теперь?

— Только Богу известно. А я банкрот. Ни единой идеи.

Опять они помолчали.

— Он ушел, — сказала она, — просто взял и ушел. — И эта простая гнетущая мысль вытеснила все остальные.

Но мысли Пола Лэмбоуна были более сложными и прихотливыми. Он уловил, что оказался втянутым в серьезное приключение и призван поднапрячь силы. Его нежданно отозвали от чая и горячих лепешек вести поиски по всему Лондону слегка помешавшегося и почти незнакомого субъекта. Он хотел их вести, и вести надлежащим образом, и так, чтобы это произвело впечатление на Кристину-Альберту. И его интеллект подсказал ему, что лучше всего последовать по возможному следу это субъекта и настичь его прежде, чем он чего-нибудь натворит. Или, когда он уже начал что-то творить, чтобы вмешаться и увести его. И все это время более низменная деятельная сторона его натуры настаивала, чтобы он предоставил погоню Кристине-Альберте, а сам вернулся елико возможно прямым путем к своему глубокому креслу, чтобы погрузиться в него и все продумать. А потом отправиться обедать в лучший из своих клубов. И таким образом тихо и ловко выпутаться из этой неожиданной и неприятной передряги.

Тут он посмотрел на Кристину-Альберту и понял, что ничего этого сделать не может. Не может ее бросить. Он посмотрел на ее профиль, профиль серьезной маленькой девочки, и в нем заговорило почти материнское чувство. Она с тревожной растерянностью смотрела на голубой безграничный город, который поглотил ее папочку. Все вокруг еще купалось в золотых теплых отблесках заката, но по восточному краю небосвода уже сгущались сизые сумерки. Там и сям светящиеся желтые пятнышки указывали, что Лондон начинает освещать себя сам. Идти по этому пути одна она не может. Нелепым, абсурдным образом они оказались связаны. Желание выпутаться было рождено эгоистичной осторожностью, которая стремительно изгоняла из его жизни всякое счастье, подсовывая взамен безопасность и всяческий комфорт. И вот призыв к этому, погрузившемуся в спячку Полу Лэмбоуну восстать и действовать. Ну, пусть даже она простая чудаковатая девчонка, которую его воображение превратило в родственную душу и героиню, разве это причина, почему он не должен помочь ей в обрушившейся на нее беде?

Он принял решение.

— Назад он еще долго не вернется, — размышлял он вслух. — В такой вечер? Нет.

— Да, — согласилась она. — Но не вижу, какое это имеет отношение к тому, что мне следует делать теперь.

— Мы может остаться вместе и пойти к Трафальгарской площади. Можем поискать на набережной. Когда устанем, то пообедаем где-нибудь. Полагаю, более или менее сносно можно пообедать почти везде. А поесть нам будет надо… Быть может, это уж не такое безнадежное предприятие, как показалось вначале. Сложное, но небезнадежное. Возможности того, что он может сделать ограничены. Я хочу сказать — ограничены его же устремлениями. Не думаю, что он выберет непримечательные улицы. Его потребность… в эффектном. Гораздо более вероятно, что он будет держаться площадей и вблизи примечательных зданий. А это исключает множество улиц. И в восточном направлении он не пойдет. Еще через час Сити начнет гасить огни, запираться, расходиться по домам. И он повернет на запад.

— И у вас найдется время?

— Сегодня вечер у меня совершенно свободный. Я собирался сделать его «выходным». А эти поиски меня привлекают. Интересно выяснить, насколько верно мы можем угадать, а то и установить, как он поступит. Своеобразная тренировка для ума… Вы знаете, по-моему, мы его найдем.

Несколько секунд она стояла совершенно неподвижно.

— Вы жутко добры, что пошли со мной.

— Я пошел с одним условием: что вы не будете идти слишком быстро. Мы никогда практически вместе никуда не ходили, Кристина-Альберта, но я достаточно вас знаю и не сомневаюсь, что ходите вы чертовски быстро.

8

Кто не знает кафе «Нептун» вблизи Пиккадилли-Серкус и разнообразную публику, которая там собирается. Там вы созерцаете художников и мазилок, которые недотягивают до художников, поэтов и всего лишь писателей, натурщиц и наркоманов; студентов, изучающих искусства и медицину не лучше, чем им положено; издателей и адвокатов подшофе, большевиков и белоэмигрантов; заезжих американцев, которые заходят посмеяться и попадаются на удочку; парочку-другую студентов с Дальнего Востока, и евреев, и евреев, и евреев… и евреек. И вот туда-то примерно в половине десятого в этот вечер вошел дородный, массивный, устало величественный мужчина в сопровождении привлекательной девушки в короткой юбке, с подстриженными волосами, которая высоко и строго держала крупный, красивой формы нос. И они прошли, лавируя между столиками, в облаках табачного дыма в поисках удобного места. Из шумного смутного тумана воздвигся молодой человек с копной рыжих волос, выставил взыбленное лицо и спросил театральным шепотом:

—  Вы его нашли ?

— Ни единого следа, — сказал Пол Лэмбоун.

Из сигаретного дыма над столиком проглянуло лицо Фей Крам.

— И мы. Мы тоже искали.

— И здесь, и где угодно еще, разницы нет, — сказал дородный. — Где вы искали?

— Тут, — сказал Гарольд, — и около. Места встреч.

— А мы рыскали повсюду, — сказал Лэмбоун. — Мы прошагали мили… бесконечные мили. И Кристина-Альберта отказывалась подкрепить силы — мои, а не только свои собственные. Наконец я сказал: либо я сяду и поем, либо упаду и умру. Можно, мы займем эти стулья? Этот вам, Кристина-Альберта. Официант! Случай полного истощения. Нет, не мюнхенское и не пльзенское. Мне необходимо шампанское. Боллинжер четырнадцатого года сойдет, но заморозьте его, даже перезаморозьте, а к нему бутерброды — и побольше — с лососиной. Да, дюжину. А-ах!

Он уронил руки на столик.

— Когда я выпью глоток-другой, я буду разговаривать, — просипел он и умолк.

— А когда вы ушли из студии? — спросила Кристина-Альберта у Фей.

— В половине девятого… Он не пришел.

— А вы далеко побывали? — Гарольд спросил у Лэмбоуна.

— Далеко?!! — сказал Лэмбоун и на некоторое время онемел. Затем заговорил голосом, который словно терялся в огромных пространствах. — Спрашивали у полицейских про маленького человека без шляпы. Вдоль и поперек Лондона. Вперед и вперед — от одного полицейского к другому. Она такая решительная девица. Да смилуется Бог над мужчиной, который завоюет ее любовь! Ни единая живая душа его не видела. Но я еще не в силах говорить…

Гарольд нежно почесал подбородок длинными артистичными пальцами.

— Не исключено, — сказа он медленно, — что он зашел куда-нибудь и купил себе шляпу.

— Ну, конечно, он должен был приобрести шляпу, — сказала Фей.

— Ни ей, ни мне не пришло в голову, что он мог поступить так разумно.

— И мы не догадались заходить в шляпные магазины, — сказала Кристина-Альберта.

— Счастье, что нет, — сказал Лэмбоун, обернувшись, чтобы приветствовать бутерброды. — Это было бы последней соломинкой.

— Долгое время мы шли по следу другого мужчины без шляпы, — сказала Кристина-Альберта. — Нагнали его на Эссекс-роуд, после того как пропетляли за ним по всей Пентонвиль-роуд. Но он оказался просто вегетарианцем в сандалиях и с бородой. И еще нам сказали про мужчину без шляпы возле «Британии», но снова пустышка. Оказалось, он просто вышел из дома купить жареной рыбы с тележки на Камден-Таун-Хай-стрит.

— Поразительно, как мгновенно собирается толпа, — сказал Лэмбоун, пережевывая бутерброд. — И как она навязывает свою помощь. Нас буквально погнали вверх по лестнице за этим любителем жареной рыбы, который показался мне крайне драчливым и склонным к подозрительности типом. Толпа настаивала, что нам нужен именно он, а ему как будто совершенно не нужным было быть нужным. Не снизойди на меня озарение, могло бы случиться что-нибудь крайне скверное. Но я сказал просто: «Нет, это не тот джентльмен, а другой с той же фамилией».

— Но что он сказал?

— «Поберегись-ка», — сказал он. — Но как бы то ни было, толпу это ублаготворило, и мы легко убрались оттуда в автобусе, который довез нас до станции на Портленд-роуд.

Прибыло шампанское в ведерке со льдом.

— Почти не остыло, сэр, — сказал официант, трогая бутылку.

— Сейчас не время для разборчивости, — сказал Лэмбоун, беря третий бутерброд. — Вы ничего не едите, Кристина-Альберта. Но я настаиваю, чтобы вы выпили по крайней мере один бокал.

Кристина-Альберта отпила глоток и машинально надкусила бутерброд.

— Интересно, увидим ли мы его еще когда-нибудь, — сказал Гарольд. — Лондон такой обширный. Такой обширный! Впрочем, я всегда испытываю это чувство, когда кто-то куда-то отправляется. Для того, чтобы куда-то отправиться, необходимо невероятное мужество. Лондон наверняка набит заблудившимися прохожими. Я отчаянно боялся Лондона, пока не обнаружил метро. Меня преследовало ощущение, что боковые улочки засосут меня неведомо куда. И я вечно буду сворачивать за угол на одну улицу длиннее другой. Мне даже снилась последняя из этих улиц — бесконечная . А теперь я чуть занервничаю — и сразу спрашиваю, как пройти к ближайшей станции метро. И все тип-топ.

— Все-таки он мог уже вернуться в студию, — сказала Фей.

Пол Лэмбоун с редкой скоростью добрался до своего четвертого бутерброда и третьего бокала шампанского, после чего продолжал насыщаться уже не так торопливо.

— Я разочарован, — сказал он, — что не подумал, что он может купить шляпу. Это подрывает все мои умозаключения. Видите ли, я сосредоточился на происходящем внутри его головы и совершенно забыл об изменениях, которые она может претерпеть снаружи. А ведь человек с его аккуратностью и уважением к приличиям — приобретенным за долгие годы размеренной и упорядоченной жизни — купил бы себе шляпу практически машинально… И, значит, мы могли пройти совсем рядом и не заметить его.

— Я бы его узнала, — сказала Кристина-Альберта.

— Но до тех пор, пока этот пентонвильский субъект не увлек нас по ложному следу, я был убежден, что мы его нагоняем. Видите ли, Кристина-Альберта настояла, чтобы я наводил справки у каждого полицейского, которого мы увидим, — даже у задерганных, раздраженных, резких вплоть до грубости полицейских, которые дирижируют уличным движением, — но маршрут выбрал я, построил маршрут на моих выводах. Видите, ли, мой дорогой Ватсон, — он чуть улыбнулся с утомленным самоодобрением в сторону Крама, — главное в подобном случае — это поставить себя на место вашего человека, думать его мыслями, а не собственными. Вот, что я пытался — насколько позволяла одышка — внушить Кристине-Альберте. Все ведь достаточно просто. Перед вами человек, убежденный — так красиво, так завидно убежденный, — что он властелин мира, пока еще неведомый, неузнанный, но накануне полного своего признания. Пойдет ли такой человек по улице, точно обычный прохожий? Нет и нет! Он будет взволнован, радостно возбужден, устремлен ввысь. Отлично. Он пойдет вверх по холму, а не вниз. Он будет выбирать широкие, а не узкие улицы и идти ближе к середине.

— Его не сбил автомобиль! — горячо воскликнула Кристина-Альберта.

— Нет-нет. Уличного движения он будет избегать. Ведь тогда ему пришлось бы суетиться в ущерб своему достоинству. Его должны привлекать открытые пространства. Высокие здания, яркие огни, любые людские скопления будут мощно его притягивать. Следовательно, он наверняка от арки Адмиралтейства пересек по диагонали Трафальгарскую площадь в направлении манящей величавости «Колизея»… Вам ясен мой метод?

Но он не стал дожидаться, чтобы Крам ответил.

— И чем больше я думаю о нашем пропавшем друге, тем больше восхищения и зависти он мне внушает. Какие мы ползучие твари! Вполне удовлетворяемся положением подданных, ячеек, единиц, пешек, капель воды и песчинок в запутаннейшем, бессмысленном нагромождении человеческих дел. Он воспаряет надо всем этим. И парит над всем этим сейчас. Одним великолепным жестом он отвергает свою заурядность и неполноценность. Мир — его! Какое в этом величие! Где бы он сейчас ни был, какая бы судьба его ни постигла, он счастливец. А мы сидим здесь, мы сидим здесь и пьем… я заказываю еще бутылку, Гарольд, и требую, чтобы вы с миссис Крам отодвинули это теплое, липкое пиво, и присоединились ко мне… Официант! Да, еще одну, пожалуйста… так мы сидим здесь среди этого теснящегося дымящего сборища (вы только поглядите на них!), а он строит планы спасения мира, которому мы дали дегенерировать, и возносит свою царственную волю к Богу. Божественнейшая экзальтация! Предположим, мы все могли бы ощутить…

— Я думаю, — перебила Кристина-Альберта, — нам следует обзвонить больницы. Я как-то не подумала, что он мог попасть под автомобиль. Он всегда был на перекрестках чуть неосторожен.

Пол Лэмбоун поднял ладонь с некоторым осуждением, стараясь найти какой-нибудь предлог посидеть здесь еще.

— Попозже, — сказал он после легкой паузы, — тогда больничные служащие будут посвободнее. Сейчас у них час пик — с десяти до одиннадцати. Да, Час Пик…

9

В лабиринте столиков и стульев появился Тедди Уинтертон. Его глаза были устремлены на Кристину-Альберту.

— Привет! — сказал Лэмбоун не очень сердечным тоном, посмотрел на Кристину-Альберту и вновь перевел взгляд на новоприбывшего.

Тедди покусился на свободный стул, на который какая-то дама бросила котиковое манто, завладел им, рассыпаясь в извинениях перед владелицей манто, и втиснулся с ним между Гарольдом и Фей, которая отсекла его от Кристины-Альберты.

— Сжальтесь над одиноким человеком, — сказал он весело, стараясь перехватить взгляд Кристины-Альберты.

— Получаете один бокал шампанского, — сказал Лэмбоун с несколько насильственным радушием в голосе.

— Как делишки, Кристина-Альберта? — сказал Тедди, вынуждая ее обратить на него внимания.

Кристина-Альберта повернулась к Фей.

— Ты не пойдешь со мной сейчас? — сказал она ей. — В подворье? Я должна начать обзванивать больницы, не то будет поздно.

Фей посмотрела на нее с любопытством.

«Это серьезно», — сказали глаза Кристины-Альберты. Фей встала и начала вдевать руки в рукава пальто. Тедди вскочил, чтобы помочь ей. Кристина-Альберта накидку не снимала и была готова уйти.

— Послушай, Кристина-Альберта, — сказал Тедди. — Мне надо с тобой поговорить.

— Пошли, Фей, — сказала Кристина-Альберта, слегка подтолкнув подругу и делая вид, что не расслышала его слов.

Тедди вышел вслед за ними на тротуар Пиккадилли.

— Одно словечко, — сказал он.

Фей сделала движение, чтобы отойти в сторону, но Кристина-Альберта ей не позволила.

— Я обойдусь и без одного, — сказала она.

— Но я мог бы тебе помочь.

— Да, мог бы. А теперь поздно. Я больше вообще не хочу тебя видеть.

— Ну дай человеку шанс!

— Шанс у тебя был, и ты думал им злоупотребить, — сказала Кристина-Альберта.

— Ты могла бы хоть декорум соблюсти, — сказала Тедди.

— К черту декорум! — сказала Кристина-Альберта. — Идем же, Фей!

Она вцепилась в локоть подруги.

Тедди постоял в нерешительности, а потом вернулся в кафе к Краму и Лэмбоуну.

Некоторое время подруги шли молча.

— Что-то не так? — рискнула Фей.

— Все не так, — сказала Кристина-Альберта. — Есть ли хоть малейший шанс, что мы найдем папочку в студии?

Они дошли до Челси, больше не нарушая молчания. Никогда еще Фей не видела Кристину-Альберту усталой.

Когда Фей открыла дверь, Кристина-Альберта ворвалась внутрь, опередив ее.

— Папочка! — крикнула она в темноту коридора. — Папочка!

Фей зажгла свет.

— Нет, — сказала Кристина-Альберта. — Конечно, его здесь нет. Он ушел навсегда. Фей! Ну, что мне делать?

Бледно-голубые глаза Фей округлились. Кристина-Альберта, храбрая, современная, была в слезах.

— Звонить в больницы, — сказал Фей, изо всех сил стараясь говорить с бодрой энергией.