Онлайн чтение книги Дивные пещеры
22. РЕВИЗОР ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ТОКАРЕВ

К своим пятидесяти годам ревизор Леонид Георгиевич Токарев успел побывать во многих передрягах, приобрел твердые принципы и знал, что такое хорошо и что такое плохо.

Плотное знакомство с жизнью и с особенностями своей профессии произошло у него сразу же после окончания института и получения первого самостоятельного задания.

Первое задание окончилось на редкость бездарно. Леонида Токарева напоили в колхозе, куда он приехал ревизовать, до потери человеческого облика. Леонид Георгиевич кричал петухом, хрюкал свиньей, пытался попасть сырым яйцом в лампочку, потом побежал купаться в десятиметровом колодце и уже было помчался вниз, навстречу своей погибели, вскочив в бадью, да колхозным силачам удалось вовремя остановить раскрутившийся со страшной силой ворот. Но и на этом дебютные приключения молодого ревизора не кончились. Леониду Георгиевичу не понравился взгляд проходившего мимо со стадом быка, и ревизор, вообразив себя матадором, с вилкой в руках кинулся на вожака стада. Животное оказалось добродушным, и Леониду Георгиевичу пришлось три раза воткнуть ему вилку в шкуру, пока бык наконец не разъярился и не бросился на своего мучителя. На память об этой встрече у Леонида Георгиевича, как у настоящего матадора, на всю жизнь остался на щеке шрам.

Эта первая ревизия кое-чему научила Токарева.

Во-первых, на работе не пить, поскольку выяснилось, что Леонид Георгиевич относится к числу «заводных». Во-вторых, бояться «данайцев, дары приносящих». Ну и кое-чему по мелочам. Например, не связываться ни под каким видом с быками, не пытаться попасть сырым яйцом в лампочку, поскольку дело это абсолютно бесперспективное, и главное – не купаться в колодцах, ибо для этого есть другие, более приспособленные места. Первое время над Леонидом Георгиевичем смеялись, пытались соблазнить, потом привыкли и стали считать «чокнутым», «с приветом» – мало ли каких людей на свете не бывает, а «чеканутиков» всегда достаточно.

Теперь, бывая на ревизиях, Токарев не участвовал ни в каких застольях, а питался отдельно. Если же приходилось обедать вместе с кем-либо, ревизор демонстративно платил за себя.

Вскоре Леонид Георгиевич прослыл неподкупным, принципиальным человеком, продвинулся по службе, стал уважаем начальством и подчиненными.

И только тут Леонид Георгиевич начал по-настоящему понимать вкус честности и справедливости. Раньше он старался быть честным и справедливым, чтобы не было неприятностей, теперь он начал находить в этом удовольствие. На работе он старался, если это, конечно, вызывалось необходимостью, говорить прямо и откровенно все, что он думает по данному вопросу или о данном человеке. Люди удивлялись, ахали, качали головами – особенно, если прямота касалась начальства, – и это нравилось Леониду Георгиевичу. Постепенно о Токареве стали говорить как о защитнике людей робких, слабовольных, застенчивых или дрожащих за свое место. Леонида Георгиевича неизменно избирали председателем месткома, и это еще больше позволяло ему быть независимым. Однажды он заступился за несправедливо наказанного человека, был втянут в сложный конфликт с руководством, но вышел из него с честью, если и не победителем, но и не побежденным. Во всяком случае, после этого начальство стало еще больше уважать и даже побаиваться Токарева, а товарищи по работе пуще прежнего полюбили Леонида Георгиевича.

Со временем честность и справедливость стали второй натурой Токарева. Но, подчиняясь общему закону, с возрастом натура Токарева менялась – переступил он разумную грань. Даже в быту он никогда не шел на компромисс с людьми или с самим собой. Например, Леонид Георгиевич, делая покупки в магазине, заранее высчитывал стоимость товара – он даже носил с собой специальный карандашик и блокнотик – и когда кассирша отрывисто бросала ему:

– Два тридцать шесть!

Леонид Георгиевич спокойно ее поправлял:

– Вы ошиблись, девушка. Два тридцать четыре.

Кассирша прищуривала подведенный, жуткий, потусторонний глаз:

– Нет, два тридцать шесть!

– Два тридцать четыре, девушка.

Очередь начинала волноваться.

– Вот привязался! Обеднял из-за двух копеек.

– Мужик, хватит дурака валять! Продвигайся!

– Я за него заплачу! – кричал обычно какой-нибудь филантроп. – На бутылку у него есть, а тут копейку жмет.

– Я не жму, – спокойно отвечал Токарев. – Я из принципа.

Ревизор вынимал из кармана свой знаменитый блокнотик с карандашиком и начинал подсчитывать:

– Две бутылки кефира по тридцать копеек – шестьдесят копеек, сто граммов сыра по три рубля – тридцать копеек.

– Давай, давай считать! – кричала кассирша и бешено таращила свои глазищи, похожие на глаза пришельцев из космоса, если они у них, конечно, есть: тарахтела костяшками счетов, не глядя на них: – Два кефира по тридцать копеек!

Толпа сзади уже негодовала,

– Дай ему по шапке!

– Мужик, на тебе пятак!

– Зальют глаза и ходят права качают!

– Девушка, не отпускайте ему!

– Поимел бы совесть, мужик, очередь держать полчаса!

– Я из принципа, – отвечал Леонид Георгиевич, грустно и покорно снося все насмешки и оскорбления.

Он был, конечно, прав. Разъяренная кассирша с глазами пришелицы из космоса бросала ему две копейки.

– Подавись!

Токарев спокойно клал монету в кошелек и удалялся.

Со временем его приметили в магазинах их района и старались не обсчитывать.

Во дворе дома, где жил Леонид Георгиевич, над ним добродушно посмеивались. Но общественное мнение двора резко изменилось не в пользу Токарева после одного случая. Случай произошел совершенно неожиданный, даже, можно сказать, дикий. Во всяком случае, ни о чем подобном раньше двор не слышал. Да и в ближайших дворах тоже.

Суть дела была вот в чем. На пятом этаже проживал приятный во всех отношениях человек. Николай Иванович Золотарев. Начальник какой-то строительной конторы, или артели, или, может быть, даже треста. Этого никто точно не знал. Во всяком случае, этот человек – Николай Иванович Золотарев – имел самое прямое отношение к строительным делам: сапоги его были почти всегда испачканы цементом или известкой, а из багажника персональной черной «Волги» шофер вынимал разные строительные принадлежности: то керамическую плитку жар-птичьей расцветки, то соединительную планку к унитазу – невероятный дефицит! – а то и сам унитаз, но какой! Голубой, как апрельское небо, или золотой, как апельсин!

Весь двор и даже некоторые соседние дворы любили Николая Ивановича Золотарева. Не только потому, что Николай Иванович занимал такой важный пост и разъезжал в черной персональной «Волге», был прост со всеми, всегда здоровался за руку. У Николая Ивановича почти каждый день было хорошее настроение, он шутил с жильцами как равный с равными.

Например, с жильцом двора Иннокентием, который работал в похоронном бюро, он шутил следующим образом. Когда Николай Иванович вылезал из своей черной «Волги», Иннокентий, всегда находящийся под легким газом, подходил неверной, как свет луны, походкой, хлопал его по плечу и говорил:

– Ну что, брат Николаша, скоро к нам?

– Рад бы, да некогда, Кеша, – отвечал Золотарев. – Совещания замучили. Вот сегодня опять о недоделках на объекте Б-13 песочили. Аж пух летел.

– Ну смотри, – говорил доброжелательно Кеша. – А то белые тапочки кончаются. И гробы в соседнем квартале пожиже пойдут. Из осины. Какие же это гробы из осины? Стыдно даже в такой ложиться.

– Ничего, брат Иннокентий, – отвечал тоже доброжелательно Николай Иванович. – Прижмет, так и в осиновом перебьешься.

– А участки? – настаивал Кеша. – Хорошие уже почти все порасхватали. Остались, что у дороги. Пылища, МАЗы ревут, в заборе дыра. С могил цветы крадут.

– В заначке-то уж что-нибудь, да осталось, – отвечал Николай Иванович Золотарев. – Не может быть такого, чтобы в заначке не осталось.

– Это уж точно, – согласно кивал Иннокентий, дыша портвейном и столярным клеем – гробовщики иногда под горячую руку закусывали клеем. – Для тебя попридержим. Ты только особо не задерживайся, а то пожалует к нам кто поважнее тебя – и плакало твое местечко на центральной аллее.

– Да вот как план дадим, так и поспешу, – отвечал Николай Иванович.

Кстати сказать, план никогда не выполнялся, и, говоря так, Золотарев ничем не рисковал.

Вот каким образом шутили крупный начальник Николай Иванович Золотарев и гробовщик Иннокентий, и людям простота подобных отношений очень нравилась.

Но дело было даже не в этом. Не только за это любил народ Николая Ивановича. Любили его за чуткость и отзывчивость. Нужна, допустим, срочно прокладка для крана. Или хуже того – сам кран, или пробка для ванной, или килограмм цемента, чтобы замазать дырку, которую пробил сосед, приколачивая картину, – Николай Иванович всегда поможет. В текучке своих сверхнапряженных будней не забудет позвонить куда следует, и вам тут же выдадут пробку, килограмм цемента или еще чего там вам требуется. Причем, прося у Николая Ивановича пробку, вам не надо унижаться, делать подхалимский голос, съеживать плечи – вообще все то, что делает человек, когда он что-то просит. Можно было подойти к Николаю Ивановичу, когда тот вылезал из своей черной «Волги» или перед сном прогуливался по двору, и запросто сказать:

– Слушайте, Иваныч. У меня кран потек. Можно рассчитывать на прокладку? За мной не заржавеет.

На что Золотарев отвечал, улыбаясь:

– О чем речь, старина? Приходи завтра прямо ко мне, без очереди. Выпишу тебе прокладку.

И при этом еще потреплет по плечу или сожмет локоть, что, как известно, означает проявление дружеских чувств.

Естественно, никаких магарычей Николай Иванович не принимал, хотя иногда любил выпить с гробовщиком Иннокентием в беседке, что возвышалась посередине детского городка. Чисто символически, конечно. Кеша выпивает, закусывает огурчиком или еще чем попавшимся под руку – желудок у Кеши варил все, – а Николай Иванович сидит напротив, постукивает пальцем по тусклому стакану с ядовито-красной жидкостью и говорит о жизни с Кешей, поскольку с Кешей интересно было говорить: человек каждый день видит смерть и, может быть, даже знает, в чем смысл жизни. Знает, да скрывает или не может выразить, поскольку не шибко грамотный.

Во всяком случае, как жить людям, Иннокентий никогда советов не давал, а лишь все время говорил о проблемах белых тапочек, качестве гробов и месте расположения могилы. Выходило так, что настоящая жизнь и начинается только после смерти и целиком зависит от того, как отнесутся к клиенту в похоронном бюро, где работает Кеша.

Николай Иванович слушал гробовщика не перебивая, иногда, когда Кеша особенно сильно приставал на предмет выпивки, нюхал зловещую жидкость; никогда строительный начальник не смеялся над Кешиными словами. Может быть, он в эти минуты искал смысл жизни или предчувствовал свою участь и старался произвести своим уважительным вниманием положительное впечатление на Кешу, чтобы потом заполучить место на центральной аллее.

В общем, повторяем, весь двор любил Николая Ивановича.

И вот однажды, когда Николай Иванович вылезал из черной «Волги», к нему подошел ревизор Леонид Георгиевич Токарев и вежливо сказал:

– Николай Иванович, можно вас на минутку?

Золотарев знал Леонида Георгиевича так, мельком, но все же улыбнулся и сказал.

– Что, старина, кран потек?

Леонид Георгиевич не ответил на улыбку,

– Нет, кран у меня в порядке. Мне с вами необходимо поговорить.

– Только не сейчас, старина. Жду важного гостя. Ты скажи, может быть, ванна?

– Да нет… С этим все в порядке. Мне надо с глазу на глаз.

Золотарев на секунду задумался. Видно было, как на лице строительного бога боролись два чувства: чувство вечной нехватки времени и чувство доброжелательности. Чувство доброжелательности победило.

– Ну хорошо, старина, только пять минут. Жду гостя – уж извини.

Николай Иванович проводил глазами шофера, который вытащил из багажника какую-то эмалированную штуку и поволок ее к лифту.

– Дела, дела… Бежишь, бежишь, а потом – прав Кеша – хлопнешься да еще и белых тапочек не достанешь. Так что там стряслось, старина?

– Николай Иванович, вы незаконно построили себе дачу.

Наступило молчание. Улыбка обежала с лица Золотарева, и оно приобрело растерянно-обиженный вид, какой бывает у детей, когда их грубо, несправедливо оскорбят.

– То есть? – пробормотал Николай Иванович.

– Дача построена из государственных материалов и силами государственных рабочих.

Лицо Николая Ивановича начало медленно багроветь.

– Да как… – начал было Золотарев резким голосом, но потом природная сдержанность победила, и Николай Иванович закончил почти миролюбиво: – Идите, старина, занимайтесь своими делами, тем более, мне кажется, вы того… приложились.

– Нет, нет, я абсолютно трезв, – заверил Леонид Георгиевич. – И говорю с вами совершенно серьезно. Вы, может, не знаете, что я работаю ревизором, и вот в свободное от работы время я провел расследование и установил, что дача ваша, Николай Иванович, почти вся краденая.

– Ах вон что! Даже так! Ну и это не твое дело! – взорвался Николай Иванович. – Пошел отсюда, алкоголик!

Золотарев двинулся на Леонида Георгиевича, как на пустое место, и тот отскочил в сторону.

Токареву было неприятно услышать такие слова, как «алкоголик», «пошел отсюда», тем более было неприятно, что он испуганно отскочил, как виноватый мальчишка, но тем не менее вечером, когда Золотарев вышел на прогулку, он опять подошел к нему сзади и взял за руку.

– Вы простите меня, Николай Иванович, что я мешаю вам отдыхать… Лично против вас я ничего не имею. Вы даже чем-то симпатичны мне… Но закон есть закон. Вы должны нести ответственность за свои действия. Я понимаю: вам неприятен этот разговор, но ничего не поделаешь, Николай Иванович, дачу вам придется сдать государству. Иначе я напишу на вас, Николай Иванович.

Золотарев отскочил в сторону, как от ядовитой змеи, и разъяренно зашипел:

– Ты что, чеканутик, ко мне привязался? Тебе-то какое дело, как моя дача построена? Ты что, получил задание?

– Нет, – спокойно ответил Токарев. – Я задание не получал. Я из принципа.

– Тогда проваливай! А то по морде дам!

Николай Иванович угрожающе шевельнул своими широченными плечами, и щуплый Леонид Георгиевич опять отскочил, как мальчишка.

– Даю вам десять дней срока! – крикнул Токарев издали.

– Шизик проклятый! – сплюнул строительный начальник.

Теперь при встрече Николай Иванович старался не смотреть на ревизора, а если и смотрел, то лишь с брезгливостью, как на пресмыкающееся. Впрочем, вскоре он, наверно, и забыл про разговор, так как во дворе затеялась стройка большого детского городка с бассейном, горкой, качелями – это все была инициатива Николая Ивановича. Теперь во дворе Золотарев стал прямо полубогом. Стоило Золотареву выйти во двор, как его тут же окружала толпа людей.

Один раз, забывшись, Николай Иванович даже кивнул ревизору, но потом вспомнил инцидент и нахмурился.

За два дня до назначенного срока Леонид Георгиевич опять во время прогулки тронул за рукав строительного начальника.

– Ну как, не надумали? Послезавтра я подаю заявление.

Николай Иванович остановился и впервые по-настоящему, с любопытством посмотрел на своего мучителя.

– Значит, детектив-любитель?

– Вроде этого.

– А зачем?

– Жить надо честно.

– И ты живешь честно?

– Да.

– На зарплату?

– Да.

– И не берешь на лапу?

– Никогда.

Николай Иванович задумался, потом приблизил свое лицо к уху Токарева и прошептал:

– Ну так вот учти, гнида. Документы у меня все в полном порядке. Понял? В полном. В полном-преполном. А ты, если сунешься не в свое дело, сгоришь, как болид, когда он входит в плотные слои атмосферы. Знаешь, как хорошо горит болид в плотных слоях атмосферы?

– Знаю.

– Ну и умница.

Через месяц Николая Ивановича посадили. Посадили по всем правилам, как настоящего преступника. Приехал «черный ворон», двое милиционеров вывели из квартиры Николая Ивановича со сложенными назад руками, правда, без наручников, один милиционер помог забраться Золотареву в фургон и залез туда сам, другой сел рядом с шофером, и машина тронулась.

Двор был поражен. Никто не ожидал такого лихого поворота. Через несколько дней стали известны подробности. Николай Иванович действительно построил себе большую дачу из «сэкономленных» материалов. Дача была с садом, плавательным бассейном и подземным гаражом. Кое-кто из жителей двора специально съездил на электричке посмотреть. Дача впечатляла.

Какая все-таки странная вещь – общественное мнение! Ведь почти молились на Николая Ивановича, а теперь почти единогласно сочли, что строительный начальник зарвался, соорудив себе такой особняк, хотя и сомневались: кто устоит перед соблазном, если сидишь на «ентом самом деле»?

Верным Николаю Ивановичу остался лишь гробовщик Кеша. Он организовал сбор подписей среди жителей своего и близлежащих дворов в защиту Николая Ивановича. Он предложил себя в качестве общественного защитника Золотареву.

Еще через неделю появилась вторая новость. На Золотарева «настучал» Леонид Георгиевич.

Общественное мнение совершило новый зигзаг. Двор и раньше недолюбливал Леонида Георгиевича за черствость, мелочность, а главное – за непохожесть на всех, а теперь просто возненавидел. Возненавидел до того, что испугался. С Леонидом Георгиевичем теперь здоровались намного любезнее прежнего, но тут же, отойдя, корчили брезгливые гримасы, а некоторые даже плевали вслед. И только гробовщик Кеша, который ни от кого не зависел, а, наоборот, все зависели от него, узнав о «стукачестве», устроил «анцандент».

– Я ему устрою анцандент, – так он и сказал.

С работы Иннокентий пришел в изрядном подпитии, от него за версту несло сложным запахом портвейна, столярного клея и чего-то еще. Дождавшись, когда Леонид Георгиевич выйдет на обычную свою вечернюю прогулку, гробовщик Кеша разбежался, подпрыгнул, поскольку был маленького роста, и ударил жилистым кулаком по очкам Леонида Георгиевича. Очки разлетелись вдребезги.

– У-у, падла, – сказал Иннокентии. – В гробу я тебя видел. Босиком.

Собирать осколки не было смысла. Токарев повернулся и пошел домой, подслеповато щурясь, осторожно ставя ноги, почти как слепой. Кеша побежал за ним следом.

– Скопытишься, – кричал он, – не видать тебе белых тапочек как своих ушей. В черных, гад, ляжешь! Могилу самую мелкую вырою! У самой дороги положу! Пусть тебя МАЗами трясет! На могиле твоей ни капли не разопью. Лежи, гад, неопохмеленный!

Больше гробовщик Кеша не знал, чем досадить доносчику.

– Цветы с твоей могилы пропивать буду! – наконец выкрикнул он, немного подумав. – Если, конечно, какой дурак найдется, что принесет!

У Токарева была жена Маша и сын, девятиклассник Коля. Сына во дворе стали дразнить Иудушкой Головлевым, а с женой здоровались холодно и старались обойти стороной.

Золотареву дали три года, но через год выпустили. Работать он стал теперь в другом месте, где времени требовалось совсем, видно, мало, так как Николай Иванович почти всегда сидел во дворе в детской беседке, на краю недостроенного бассейна – с «посадкой» Золотарева все работы сразу прекратились – и ковырял палочкой кучу с песком. Даже Кеша не мог развеселить его, хотя и старался.

– Сегодня одного закопали, – рассказывал он. – Закопали, значит, а в кармане ключ от квартиры забыли. Назад откапывать пришлось. Умора.

Через месяц Золотарев умер от обширного инфаркта. Хоронили его всем двором. По этому случаю гробовщик Иннокентий надел черный мятый костюм и коричневый галстук и стал очень похож на персонаж Чарли Чаплина. Он держался трезвым до самого выноса тела, но после того, как гроб с трудом вытащили из подъезда, поставили на лавочку возле недостроенного бассейна и заиграл духовой оркестр, Кеша не выдержал, вытащил из-за пазухи бутылку черно-красного портвейна и единым духом выпил ее за упокой души приятеля.

С похорон, куда, естественно, Леонид Георгиевич не поехал, Кеша вернулся пьяным и агрессивным. Он стал собирать во дворе народ и подбивать его идти к квартире Леонида Георгиевича, чтобы поджечь дверь. Народ собрался, погудел, понося на чем свет стоит Токарева, но идти жечь дверь не решился. Тогда Кеша набрал на незаконченной стройке обломков кирпичей и стал кидать в окно своего врага, но поскольку окно Леонида Георгиевича располагалось на четвертом этаже, то и из этой затеи «мстителя» тоже ничего не вышло.

После этого гробовщик Иннокентий стал бегать по двору, вызывая на поединок Леонида Георгиевича.

– Эй, убийца! Выходи! Слышь, выходи! Я тебя бутылкой поцелую! И в гроб босиком положу!

После этого случая еще злее, еще нетерпимее, принципиальнее стал Леонид Георгиевич на работе. Работа не искала его, он сам искал работу, жадно набрасывался, с поразительной добросовестностью доводил до конца. Вскоре Леонид Георгиевич стал грозой всех тех, у кого были основания опасаться за свои действия. Причем он не ждал какого-то особого сигнала о неблагополучном положении на данном объекте, у него был нюх на такие дела. Токарев сам намечал себе жертву и шел по ее следу, пока не загонял в угол.

Его прозвали «бледнолицым охотником».

В Петровск Леонида Георгиевича привело странное анонимное письмо.

Другой кто на месте Леонида Георгиевича послал бы куда подальше «Доброжелателя государства» или зачитал бы при случае его письмо своим коллегам на предмет осмеяния, но только не Токарев. Ведь у него тоже был «дар предчувствия». Леонид Георгиевич слегка «копнул» Петровский завод стиральных машин, и ему сразу бросилась в глаза любопытная деталь. Заводишко, влачивший жалкое существование, выпускавший машины, которые никто не покупал, заводишко, находящийся на грани закрытия, вдруг получает большие фонды, план на расширение производства и т. д.

Странное, непонятное решение главка… «Бледнолицый охотник» почуял след.

И вот Леонид Георгиевич лежит на сырых камнях, над ним тускло мерцает свечка, какие обычно ставят по покойникам, и рядом, опершись на руку, усмехается скелет.