Онлайн чтение книги Южный Крест
ГЛАВА ПЯТАЯ

В понедельник девятого его разбудили утром настойчивые телефонные звонки — оказался Балмашев.

— Михаил Сергеич, «Рион» пришел ночью, сейчас под разгрузкой в Новом порту Сможете подъехать часикам к одиннадцати? Давайте тогда, я вас познакомлю с товарищами.

Повесив трубку, Полунин сообразил, что забыл спросить — в котором из шести внутренних бассейнов стоит судно. «Ладно, разыщу», — подумал он, прыгая по комнате с запутавшейся в штанине ногой.

Он с трудом заставил себя зайти в бар внизу — выпить чашку кофе. Был только десятый час, времени оставалось много, но ждать он не мог, — конечно, он не станет подниматься на борт без Балмашева, но хотя бы посмотреть пока… Да и найти еще нужно — неизвестно ведь, где ошвартовался!

Искать не пришлось — «Рион» стоял в бассейне «А», первом от въезда в Новый порт, у северной стенки. Полунин издали увидел эмблему Совморфлота на широкой трубе. Он не стал подходить ближе, смотрел с противоположного пирса. Судно было красиво: длинное, низкобортное, со стремительным выносом форштевня, обводами корпуса оно напоминала эсминец, а далеко разнесенные кормовая и носовая надстройки делали его похожим на небольшой быстроходный танкер — если бы не короткие мачты с мощными грузовыми стрелами. Разгрузка уже шла, из трюма наискось выползал, прогибаясь и раскачиваясь на стропах, длинный поблескивающий металлом пакет — трубы или рельсы, отсюда было не разглядеть.

Время приближалось к одиннадцати. Решив, что лучше подождать Балмашева у судна, Полунин обошел бассейн и увидел знакомый черный «шевроле», стоящий в тени за углом ангара, — видимо, он проглядел его или Балмашев приехал раньше. Вблизи «Рион» выглядел еще внушительнее и оказался не таким уж низким. С кормы, перевесившись через релинг, с любопытством смотрел на Полунина вихрастый белокурый парнишка, еще один — с повязкой на рукаве форменки — томился у трапа, поплевывая в щель между бортом и гранитной стенкой причала.

— Михаил Сергеич! — послышалось сверху.

Полунин поднял голову — Балмашев махал ему с галереи кормовой надстройки:

— Давайте сюда, я вас уже жду!

С забившимся вдруг сердцем Полунин легко взбежал по сходням, перекинутым через фальшборт, и спрыгнул на стальную палубу «Риона».

В просторном, отделанном полированным деревом салоне двое приехавших с Балмашевым сотрудников торгпредства сидели над разложенными по столу ведомостями, распустив галстуки и повесив пиджаки на спинки кресел. Балмашев тоже был без пиджака, в сорочке с закатанными до локтя рукавами; он казался сейчас совсем другим, чем Полунин привык его видеть, у него даже походка изменилась — стала как-то свободнее, размашистее. Полунин, напротив, чувствовал себя неловко. Балмашев познакомил его со старпомом, представив как первого пассажира и пообещав подкинуть еще нескольких. Старпом сдержанно улыбнулся, подал руку.

— Милости просим, — сказал он. — Походите тут пока, осмотритесь… беспорядок, правда, сейчас всюду…

В салон вошло еще двое моряков, старпом подозвал их, в свою очередь представил друг другу: «Знакомьтесь, это наш пассажир — старший электрик — третий штурман» — и исчез, как показалось Полунину, с облегчением. Штурман и электрик были общительнее, а может, им просто нечем было заняться: стали расспрашивать о Буэнос-Айресе — есть ли достопримечательности, которые стоит посмотреть, и всегда ли тут так жарко, и много ли живет соотечественников. Постепенно Полунин начал осваиваться, чувствовать себя смелее.

Отмахнув локтем стеклянную дверь, вошел хмурый человек, вытирая тряпкой испачканные маслом руки.

— Анатольевич, — позвал он (электрик оглянулся), — ну шо там, долго еще твои будут чикаться? Нельзя ж так, понимаешь, я ж просил…

— Не кончили еще? — Электрик посмотрел на часы, встал. — Придется пойти сделать им отеческое внушение. Вторая вспомогательная в порядке?

— Да шо вторая, за вторую у меня голова не болит…

— Стармех наш, — объяснил штурман, когда электрик с хмурым ушли. — Грозный мужик! Без чувства юмора, но дело знает. Во время войны на торпедных катерах служил, у нас на Балтике.

— Вы ленинградец? — спросил Полунин.

— Коренной. Вы тоже? Я почему-то так и подумал. Где в Питере проживали?

— На Мойке, возле Конюшенной. Угол Мошкова переулка.

— Мошков, Мошков… А! Знаю. Только теперь он Запорожский.

— Переименовали? — удивился Полунин.

— Ну, с этим у нас лихо. Так мы с вами, значит, почти соседи… Я — прямо насупротив, через Петропавловку, на Кронверкском. Да-а, тесен мир, тесен… Нас тут на судне трое ленинградцев: Володя вот этот, что электрикой заворачивает, и еще один. А остальные — кто откуда. Стармех — южанин, из Ставрополя, помполит — москвич… А вот и лекарь пожаловал — эй, доктор! Этот — помор, архангельский, — шепнул штурман. — Подваливайте сюда, доктор, познакомьтесь с пассажиром и доложите сансостояние команды.

Доктор, высокий меланхоличный блондин немногим старше третьего штурмана, вяло пожал Полунину руку и повалился в кресло.

— Какая это команда, — сказал он безнадежным тоном, — одни салаги. Дай, Женя, курнуть… Не тот нонче пошел моряк, не-е, не тот.

— Чем не нравится?

— Мелкий он, понимаешь, — подумав, сказал доктор. — К тому же пузатый, прожорливый до неимоверности. Да еще и саковитый вдобавок.

— Ладно тебе очернительством заниматься, сам ведь сачок изрядный — всю дорогу медведя давишь.

— Послушайте, штурманец, вы вот когда с мое наплаваете, и когда ваша… извиняюсь, корма обрастет ракушкой по самую ватерлинию, — тогда и вы начнете понимать, как это хорошо, если лекарь весь рейс давит большого медведя. Вот когда у лекаря бессонница начинается — это, Женя, весьма хреновый симптом. Давно вы в этих краях? — неожиданно обратился он к Полунину.

— Почти девять лет.

— Ого! Небось Южную Америку вдоль и поперек изъездили? Я вот на Амазонке мечтаю побывать, с детства еще — пацаном был, прочитал что-то, и втемяшилось. Интереснейший край… Слышь, Женя, водится там такая вредная рыбешка — ростом с леща, а корову вмиг до костей очистит и не поперхнется… Стаей, тварь, ходит.

— Есть такая, — кивнул штурман. — Мы ведь, доктор, тоже не лаптем щи хлебаем, слыхивали и мы кой-чего. И про пиранью, и про электрического угря. Но ведь в Аргентине, — он обернулся к Полунину, — этой пакости нет?

— Это все туда, севернее, ближе к тропикам…

Они еще поговорили о пиранье, о пауках-птицеедах и прочей экзотике. Узнав, что Полунин тоже немного плавал, они принялись расспрашивать его об условиях на аргентинском торговом флоте. За разговорами незаметно бежало время; Полунин удивился, увидев, что настенные часы в салоне показывают уже половину второго. Подошел Балмашев, уже в пиджаке, подтягивая на место узел галстука.

— Ну что ж, я поехал, — вы со мной или побудете здесь?

— Пообедали бы у нас, — предложил штурман.

— Спасибо, не могу. А вы как, Михаил Сергеич, может, и в самом деле останетесь пообедать?

— Только на разносолы не рассчитывайте, — мрачно предупредил доктор. — Кандея нашего утопить мало, совершенно без творческой фантазии человек…

Полунин и не прочь был бы остаться, но не рискнул из опасения показаться навязчивым.

— Нет, — решил он, — мне тоже пора.

— Вообще-то успеем надоесть вам своей травлей, — посмеялся штурман, пожимая ему руку, — до Ленинграда ведь четыре недели топать — озвереешь…

Они сошли на причал, постояли у рельсовых путей, пропуская маневровый дизель, который оттаскивал от «Риона» две платформы, груженные пакетами труб.

— Для ИПФ, — сказал Балмашев. — Хотели еще турбобуры наши купить — так американцы, черти, не позволили. А сами продают им буровое оборудование втридорога… Ну что ж, Михаил Сергеич, я свое дело сделал, — продолжал он, направляясь к машине. — Увидимся еще в день отплытия, вручу вам свидетельство — и, как говорится, с богом…

— Когда отплытие?

— В четверг, если управятся с погрузкой. Отсюда шерсть повезут…

Тень за это время переместилась, машина стояла на самом солнцепеке — изнутри, когда Балмашев раскрыл дверцу, пахнуло жаром, как из духовки.

— Черт, как накалило… Опустите у себя стекло, Михаил Сергеич, пусть немного протянет. Ну, как первое впечатление?

— Хорошее, — сказал Полунин, закуривая. — Я, признаться, побаивался… что будут смотреть как на диковину. С недоверием или с жалостью — не знаю, что хуже. А все оказалось очень просто.

— Вот видите…

Весь вторник Полунин протолкался в таможенном управлении. Гербовая бумага, с которой он переходил от одного чиновника к другому, постепенно украшалась все новыми и новыми печатями, штампами разных форм, подписями, пометками, визами, и к концу рабочего дня превратилась в должным образом оформленное разрешение на вывоз вещей личного пользования в количестве трех мест багажа, подлежащих погрузке на борт д/э «Рион», порт назначения — Ленинград, СССР, не позднее 20 апреля 1956 года. В среду он позвонил в консульство — ему сказали, что отплытие завтра и что пассажиры должны быть на пристани к двенадцати часам, имея на руках все аргентинские документы.

Оставались сутки. Еще не поздно было съездить в Бельграно, — даже если Новосильцевы и перебрались из пансиона, фрау Глокнер должна знать новый адрес. Или просто позвонить? По правде сказать, не хотелось бы встретиться с этим типом, — он ведь, скорее всего, опять нигде не работает, сидит дома и предается мировой скорби. Нои встреча с Дуняшей, ежели здраво рассудить… Действительно, нужно ли? Так она, может быть, уже забыла, успокоилась… А сам он с нею уже попрощался — третьего дня, в Таларе. Нет, не поедет. И звонить тоже не станет. С прошлым если уж рвать, так рвать, а душещипательные сцены под занавес — это ни к чему. В конце концов, выбор сделала она.

Вечером он пришел к Основской с цветами, коробкой конфет и бутылкой сидра, заменяющего в Аргентине шампанское. Они просидели допоздна. Когда пришло время прощаться, Надежда Аркадьевна обняла Полунина и троекратно поцеловала.

— А это — на память об Аргентине, — сказала она, вручив ему небольшого формата томик, переплетенный в коричневую телячью шкурку с выжженным в виде тавра заглавием «Martin Fierro». — Я вам там написала, потом прочтете. И ступайте, не люблю долгих прощаний, ступайте, а то реветь начну…

На улице, остановившись под фонарем, Полунин раскрыл книгу — на фронтисписе было написано бисерным почерком: «Помните, голубчик, — даже годы, прожитые на чужбине, не станут для человека потерянными, если они научили его крепче любить родную землю».

Он убрал в комнате, оставил на столе в передней прощальную записку для Свенсона, деньги за последний месяц и ключ от входной двери. Погрузив чемоданы в плюшево-бордельную кабинку лифта, спустил их вниз, оставил у портеро и пошел за такси. Не прошло и десяти минут, как ему удалось перехватить у Дворца правосудия машину с поднятым на счетчике красным флажком.

— Далеко собрались? — поинтересовался таксист, засовывая чемоданы в багажник.

— Далековато — в Советский Союз…

— О-о, — шофер изумленно свистнул. — Замерзнуть не боитесь?

— Да уж как-нибудь. Сейчас там весна.

— Неужто? Вы смотрите — всё шиворот-навыворот. Весна в апреле, это же надо… А белых медведей у вас там много?

— Как здесь — пингвинов, — Полунин улыбнулся. — Ну, тронулись. Давайте по Санта-Фе — свернете сейчас на Либертад и через площадь…

Утро было ясное и прохладное, но на солнечной стороне курился уже пар над тротуарами, быстро просыхающими после ночного дождя, — день обещал быть жарким. «Бабское лето, сказала бы Дуняша. На площади их остановил затор, таксист пробормотал, что проще было проехать по Коррьентес, но Полунин был рад задержке. Не отрываясь, смотрел он на поредевшие, уже тронутые осенней желтизной кроны деревьев, на раскидистые веера пальм, четко врезанные в неяркое голубое небо, на белую фигурку каменной купальщицы посреди бассейна. Он впервые пожалел вдруг, что у него нет фотоаппарата, — снять бы это на память… Впрочем, и так не забудется.

Пробка впереди рассосалась, таксист добродушно выругался и включил скорость. Верхние этажи «их» дома проплыли в просвете между деревьями и опять скрылись, заслоненные листвой. Полунин, подавив вздох, откинулся на спинку сиденья, закурил и протянул сигареты шоферу.

— Спасибо… Что ж, я бы, пожалуй, тоже уехал от всего этого свинства, — сказал тот, сворачивая на авениду Санта-Фе. — Перона скинули, помните, каких только не было обещаний: «свобода», «процветание», «социальный мир»… Пускай рассказывают про свой социальный мир шлюхе, которая их породила. Выборы обещали провести еще в марте, а теперь уже и разговора про это нету, осадное положение так и не снято, в каждый профсоюз понасовали своих «интервенторов»… ворюги все как один. Или опять же инфляция! Зарабатываешь вроде много, а взять к обеду бутылку простого тинто — уже задумаешься… Генералы, чего вы хотите, — таксист газанул, обгоняя справа новенький белый «мерседес», и с непостижимой ловкостью плюнул ему на хромированную облицовку радиатора. — Это уж точно, когда военные у власти, добра не жди. Нет, я бы уехал хоть завтра…

— Это ведь, дружище, тоже не выход — уехать…

— А что тогда выход? Сидеть в дерьме?

— Я не аргентинец, — Полунин пожал плечами. — Только посудите сами: если в стране плохо и все кинутся уезжать, лучше от этого не станет… Ни тем, кто едет, ни тем, кто остается. Наверное, нужно что-то делать.

— Сделаешь тут с этими гориллами, держи карман. И так уж чуть не каждый день находят где-нибудь то одного, то двух… Простое дело, че, вывезут ночью на пустырь, и — адиос мучачос. Пулю в затылок, долго ли…

Когда приехали в порт, досмотр уже начался. Таксист помог донести чемоданы до груды багажа, сложенного у трапа; Полунин выгреб из кармана последние аргентинские песо.

— Спасибо, камарада, — сказал таксист, пожимая ему руку. — Счастливого пути, и чтоб у вас все было хорошо…

Досмотр был чистой формальностью. Когда очередь дошла до Полунина, таможенник окинул вещи ленивым взглядом, прихлопнул на разрешение еще одну печать и сделал величественный жест — как епископ, благословляющий паству.

Людей вокруг толпилось порядочно, человек тридцать. Впрочем, многие тут, вероятно, были провожающими. Полунин успел поставить свои чемоданы на багажную сетку, когда ее уже стропили за углы, и налегке, с одним портфелем, поднялся по трапу.

Вахтенный спросил фамилию, поискал в списке, поставил карандашом птичку.

— В салон пройдите, пожалуйста, — сказал он. — Это вон там, в кормовой надстройке…

Проходя мимо раскрытого трюма, Полунин заглянул вниз — свободного места было еще много, вряд ли погрузку кончат засветло; к причалу подкатывали все новые грузовики с тюками шерсти, стивидоры работали не спеша, с ленцой, — ему невольно вспомнились гамбургские докеры. Те, пожалуй, управились бы скорее.

В салоне, рядом с Балмашевым, который приветствовал его молчаливым кивком, сидел набрильянтиненный элегантный аргентинец, тут же помещался сержант Морской префектуры, еще какие-то типы. Полунин выложил на стол удостоверение личности, таможенное разрешение, профсоюзный билет, справки о ненахождении под следствием, о незадолженности по налогам, о прививках, об отсутствии болезней. Аргентинец, бегло просмотрев, смахнул все в портфель. Балмашев раскрыл папку, — достал большого формата документ с фотографией Полунина в верхнем углу и крупно напечатанным заголовком «РЕПАТРИАЦИОННОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО» и попросил расписаться в получении. Вся церемония заняла не более пяти минут.

Когда он, бережно складывая бумагу, отошел от стола, чтобы освободить место другому отъезжающему, кто-то крепко взял его за локоть. Он оглянулся — это был давешний третий штурман, Женя.

— Ну что, отряхнули прах? — спросил он, белозубо улыбаясь. — Вот и мы тоже. Два дня бегали с высунутыми языками, — жаль, забастовка какая-нибудь не подгадала, на недельку хотя бы. Уж больно он красив, ваш Буэнос-Айрес.

— Правда? — Полунин искренне удивился. — Не замечал как-то.

— Ну, что вы. Не знаю, как Рио, — кстати, бывали там?

— Бывал.

— Неужто красивее?

Полунин пожал плечами.

— Да как сказать… Бухта замечательная, а сам город… Не знаю, центр хорош, но там трущобы сразу начинаются — отойдешь на два квартала в сторону, и такая рухлядь…

— Вот здесь этого нет. Мы все-таки поездили порядочно, и в метро, и автобусами.

— И здесь есть, только подальше. Было бы время, я бы вас свозил, показал.

— Нет, все равно хорош городишко, хорош. А вчера вечером — вон, гляньте-ка, не узнаете?

Полунин глянул в указанную сторону — в дальнем углу салона, над пианино, сияла глазами и улыбкой большая фотография Лолиты Торрес.

— А-а. Как же, видал…

— Где?

— Да уж не помню сейчас, в каком-то фильме.

— В фильме! А я вот — как вас, — торжествующе объявил штурман. — И на этом самом месте.

— Лолиту? Что она тут делала?

— Как это — что? Укрепляла культурные связи. Визит дружбы, понимаете? Автографы подписывала, я целых два урвал — в Питере покажу, озвереют… А пела как!

— Вы подумайте, — сказал Полунин.

Обмен документов тем временем закончился, аргентинцы встали и направились к выходу. Дежурный матрос распахнул перед ними дверь салона, чиновник величественно кивнул, сержант взял под козырек. Когда пассажиров стали разводить по каютам, к Полунину подошел Балмашев:

— Идемте, покажу вам вашу обитель, да и попрощаемся. Может, если удастся, подъеду еще к вечеру — раньше шести вряд ли кончат, — но на всякий случай…

Он провел его по коридору, устланному ковровой дорожкой, толкнул одну из дверей. Полунин вошел — каютка была маленькая, тоже отделанная полированными деревянными панелями. Столик, привинченный к стене под прямоугольным иллюминатором, диван, две койки в нише, одна над другой.

— С вами тут старичок один поместится, врач, в Ереван едет, — сказал Балмашев. — Вы уж ему уступите нижнюю. Каюта эта — дайте-ка сориентироваться — по левому борту?

— Вроде бы так. Да, точно, по левому.

— Ну, значит, через месяц увидите Кронштадт в этом окошке Никогда не приходилось подходить к Ленинграду с моря?

— Только петергофским пароходиком…

Это было летом тридцать восьмого года, в начале июля, он только что сдал экзамены за девятый класс, и отец по такому случаю купил ему «Фотокор». Сам он, как и все мальчишки в классе, мечтал иметь «ФЭД», но узкопленочная камера стоимостью в шестьсот рублей была Полуниным не По карману — отец, скромный инженер-экономист, получал в своем «Ленэнерго» немногим больше. Впрочем, и этот неуклюжий аппарат, который заряжался пластинками 9x12 в металлических кассетах и наводился на фокус с помощью раздвижного меха, доставил ему много радости. В первый же выходной день они с отцом (матери не было в живых уже пять лет) поехали в Петергоф — исходили весь парк, фотографировали друг друга на фоне Большого каскада и Монплезира и даже выпили по кружке пива, закусывая свежими, пахнущими укропом раками, которые торговка предлагала тут же у киоска. Запах этот, в сочетании с медовым духом травы, вянущей на только что выкошенных газонах, и тем неопределенным и непередаваемым, чем веяло с близкого взморья, навсегда запомнился Полунину. Да, и еще — резковатый, чуть отдающий почему-то касторкой запах нового дерматина от висевшего на плече тяжелого футляра с фотоаппаратом. Вечером, стоя на корме экскурсионного пароходика, отец сказал: «А вон там Кронштадт, видишь? » Далеко на горизонте темнела узкая полоска с круглым возвышением посредине, — отец объяснил, что это купол Морского собора, и он жадно всматривался, ладонью прикрывая глаза от низкого уже солнца…

Кронштадт — в самом звучании этого слова была какая-то необъяснимая притягательность. В детстве его вообще влекло все загадочное и недоступное. Впрочем, как и всех, вероятно. Он собирал марки, особенно любил красочные выпуски французских колоний — Камерун, Того, Реюньон; окружавшая его обыденность казалась скучной. Жили они в довольно унылом на вид новом доме стиля первой пятилетки, который одним крылом выходил на Мойку, а другим — на улицу Халтурина и как-то странно выглядел в этой части города. За Нарвской заставой он никого бы не удивил. Их комната в коммунальной квартире была угловой, вид из окна впереди — за мостиком — ограничивался приземистым полукруглым строением с колоннами, над крышей которого блистали золотой купол и пестрая закрученная луковка Спаса-на-Крови; а справа, если высунуться, можно было увидеть изгиб набережной и дом, где умер Пушкин. Словом, место неплохое, но ему куда больше нравился район Новой Голландии — летом он мог часами просиживать на берегу канала, разглядывая кирпичные стены старинной кладки с проросшими кое-где на карнизах молодыми березками и думая о дальних странах. Некоторые из одноклассников мечтали стать полярниками, в те годы это было модно, но его Арктика не манилa — ленинградскому мальчишке, ни разу не побывавшему южнее Новгорода, жадно хотелось солнца. Знать бы тогда, как буквально и опрокинуто сбудутся позже детские его мечты о южных морях!

Тот июльский день в Петергофе навсегда остался для него едва ли не последним безоблачным воспоминанием о мирной жизни. Хотя до войны было еще далеко. Отец умер осенью тридцать девятого, незадолго до событий на Карельском перешейке, умер внезапно и милосердно — упал на улице Халтурина, возвращаясь с работы. Сам он был тогда уже на первом курсе, его вызвали с лекции…

— О чем, Михаил Сергеич, задумались? — спросил Балмашев.

— Да так, вспомнил… — Полунин, с трудом заставив себя улыбнуться, полез в карман за сигаретами. — Вы вот сказали — увижу отсюда Кронштадт, а поверить трудно.

— Хорошо, что возвращаетесь на нашем судне, — подумав, заметил Балмашев. — Будет, так сказать, время для адаптации — целый месяц. А представляете, например, самолетом? Сегодня здесь, а послезавтра уже дома — этакий сразу перепад…

— Тоже, наверное, интересно. Но вообще вы правы, лучше осваиваться постепенно.

— Практический вопрос — образование заканчивать намерены?

— Образование? Не знаю… не думал как-то об этом.

— А подумайте. Каким бы хорошим специалистом вы ни были, без диплома у нас трудно. Поэтому не советую терять время. Где вы учились, вы говорили?

— В институте Бонч-Бруевича.

— Ну, вот туда же и поступайте.

Полунин скептически хмыкнул:

— Легко сказать… Я уж, наверное, все перезабыл.

— Не беда — позанимаетесь, вспомните. Не обязательно в этом же году! А у репатриантов есть льгота, приемная комиссия это учтет. Ну, есть еще вопросы?

— Вопросов, Алексей Иванович, много, — помедлив, сказал Полунин. — Но я думаю, на них ответит сама жизнь.

Балмашев одобрительно кивнул:

— Вот это верно! Только постарайтесь правильно их формулировать. Понимаете, что я хочу сказать?

— Понимаю… Мне тут на прощанье Надежда Аркадьевна хорошо написала, — он достал коричневый томик из портфеля, раскрыл на странице с дарственной надписью и протянул Балмашеву. — Пожалуй, лучше не скажешь…

Балмашев надел очки, прочитал, задумчиво погладил переплет, обвязанный по краю тонким сыромятным ремешком.

— Ишь ты… Занятно придумали оформить, — так сказать, единство формы и содержания. А мысль Надежда Аркадьевна высказала мудрую. Очень мудрую…

Вернув книгу Полунину, он встал, прошелся по тесной каютке, посмотрел на часы.

— К тому, что она вам написала, добавить ничего не могу. И если вы сами чувствуете так же — я за вас спокоен, потому что личный опыт поможет вам впредь… находить правильную точку зрения, правильный взгляд на окружающее. Может быть, оно не всегда и не во всем отвечает нашим желаниям… что делать — жизнь есть жизнь… Но нужно уметь видеть ее трезво и мудро. И всегда очень четко отличать главное от второстепенного. Ну что ж, Михаил Сергеич, мне пора. Счастливого пути — и счастья на родине. Думаю, все у вас будет хорошо…

Проводив Балмашева до трапа, Полунин обошел судно, побывал на корме, поднялся на верхнюю палубу. Стеклянные створки люков были подняты, он заглянул — глубоко внизу, на дне выкрашенной белой эмалью шахты машинного отделения, лежали могучие тела четырех дизель-генераторов и два спаренных тандемом гребных двигателя. Общий ротор, что ли, подумал он, разглядывая сверху непривычную силовую установку.

По трансляционной сети объявили приглашение к обеду. Часть пассажиров вместе с провожающими повели куда-то в другое помещение, часть осталась в салоне, где обедал комсостав. Знакомый уже Полунину старший электрик — рыжеватый, с круглым добродушным лицом и облупленным от загара носом, на котором криво сидели модные очки в тонкой золотой оправе, — сделал ему приглашающий жест и хлопнул по сиденью свободного стула рядом с собой.

— Мы, кажется, коллеги, — сказал он, — товарищ из консульства говорил, вы тоже электротехникой занимаетесь?

— Слаботочной, вообще я скорее радист.

— От души завидую. А как насчет шахмат?

— Играл когда-то.

— Завтра можно будет сразиться — сегодня-то уж не выйдет, сегодня меня затаскают. И так еле вырвался пообедать… Судно, понимаете, новое, то в одном месте что-нибудь, то в другом. Если интересуетесь, зайдите потом ко мне, покажу свое хозяйство.

— Спасибо, зайду. Я уже полюбопытствовал — чистота у вас там.

— Чистота, да, — электрик посторонился, пропуская матроса, который поставил перед ними тарелки. — Но уровень шума… И то ведь обычно на двух дизелях идем — два в резерве. Там, знаете, вахту отстоять — это…

Доедая суп, Полунин подумал, что мрачный доктор был явно несправедлив, советуя утопить «кандея». Толстый немолодой пассажир, сидевший в другом конце стола, громко объявил, что уже много Лет не ел ничего подобного; в Аргентине, добавил он, людям вообще скармливают всякую гниль. Котлеты с жареным картофелем и зеленым горошком вызвали у него новый взрыв энтузиазма, но он тут же умолк, занявшись едой, — к облегчению Полунина, который уже начинал испытывать неловкость.

Когда наконец подали компот, электрик закурил и выложил пачку перед Полуниным.

— Воспользуемся отсутствием капитана, — подмигнул он, — тот курение за столом не одобряет… Он, правда, чаще у себя ест, — каюта-то в носовой надстройке, попробуй побегай туда-сюда по открытой палубе — а борт низкий, обратили внимание? Сюда шли в полном грузу, так волна в четыре балла — и уже одни надстройки из воды торчат…

За столом к этому времени стало посвободнее и потише. На другом конце шел сепаратный разговор, в котором участвовали стармех, доктор, толстый пассажир и кто-то из провожающих.

— … Нет, честное слово, — повысил голос толстяк, — я просто с трудом удержался, чтобы не кинуть этому сеньору в лицо ихнюю седулу [73]Cedula de identidad — удостоверение личности (исп.). — нате, мол, получите, я теперь не ваш!

С этими словами он посмотрел направо и налево, словно ожидая поддержки со стороны слушателей. Но поддержки выражено не было, наступило несколько неловкое молчание.

— Ну, в лицо-то не стоило бы, наверное, — сказал кто-то.

— Нет, я бы, конечно, себе этого не позволил, — загорячился толстяк, — это уже инцидент, я понимаю! Но желание было. И вы, товарищи, должны просто понять, — он приложил к груди растопыренную руку, — после всего, что мы здесь вытерпели за это время, — то есть нет, вам это понять невозможно, советскому человеку просто не представить себе такого! Чтобы тебя ежедневно и ежечасно — на каждом то есть шагу — унижали, оскорбляли твое достоинство, вытирали об тебя ноги…

Он снова оглянулся вокруг себя и, встретившись глазами с Полуниным, протянул руку ораторским жестом.

— Вот товарищ — извиняюсь, не знаю по фамилии — товарищ скажет то же самое!

Взгляды сидевших за столом обратились на Полунина, тут уж было не отмолчаться.

— Не знаю, — сдержанно сказал он. — Мне служить половой тряпкой не приходилось…

— Нет, ну фигурально говоря, конечно, не в буквальном же смысле! Я говорю вообще об отношении — когда тебе всюду тычут в глаза, что ты «экстранхеро» [74]Extranjero — иностранец (исп.)., человек второго сорта, пока действительно не начинаешь себя чувствовать просто, понимаете ли, каким-то отверженным!

Полунин пожал плечами:

— С этим спорить не буду, в чужой стране действительно чувствуешь себя… не очень уютно. А насчет того, чтобы в глаза тыкали… Вы Аргентину имеете в виду?

— Конечно!

— Тогда это ерунда.

— То есть как это «ерунда», позвольте, — толстяк опять стал горячиться, — если для иностранца всегда самая тяжелая работа, самая низкая зарплата…

— Первый раз слышу, чтобы зарплата зависела от национальности. Какая у вас профессия?

— По образованию я — музыкант, но здесь, конечно, работал не по специальности. Здесь я был плотником. Строительным плотником, на опалубке…

— И вам платили меньше, чем аргентинцам?

— Конечно, меньше!

— За одинаковую работу?

— Да, представьте себе, за ту же самую работу!

Старший электрик, уже поднявшись из-за стола, задержался у двери, видимо заинтересованный этим дурацким спором. Полунин, ругая себя за то, что не отмолчался, допил свой компот и тоже встал.

— Может, быть, — сказал он примирительно. — Жулья, конечно, хватает всюду. Я только не понимаю, что вас держало в такой фирме, — ушли бы в другую, и дело с концом.

— Интересный вопрос — что держало! — взвизгнул толстяк. — Безработица держала, молодой человек, вот что! Да, представьте себе!

— Побойтесь вы бога, — с изумлением сказал Полунин, — какая, к черту, безработица с вашей специальностью? Да здесь все эти годы не было более дефицитной профессии, чем строительные плотники!

Толстяк пошел пятнами.

— Я… я не понимаю! Вас послушать — просто рай земной, да и только, — нет, в самом деле, товарищи! И отношение прекрасное, и безработицы никакой нет, и платят всем по справедливости! А ведь, между прочим, неувязочка получается! Если там так хорошо, — толстяк патетически указал на открытый в сторону причала иллюминатор, за которым в этот момент с железным гулом медленно проезжал рельсовый кран, — вы-то почему здесь, на советском судне, а?

Задав этот вопрос, толстяк победно оглянулся на доктора и стармеха. Полунину вдруг стало его жаль.

— А вам этого все равно не понять, — сказал он, направляясь к выходу. — Во всяком случае, вопросы труда и зарплаты на мое решение не повлияли…

Электрик вышел из салона вместе с ним, беззвучно посмеиваясь.

— Хорошо вы его напоследок уели, только ведь и в самом деле не поймет. Если дурак, так это надолго…

— Да ну его к черту. Воображаю, будет потом рассказывать, как его тут капиталисты голодом морили…

— Точно, точно. Такое и рассказывают, а что вы думаете! Странно только, никому в голову не придет простой вопрос: ну хорошо, а если бы ему там — за границей — платили больше, то он бы, выходит, и не вернулся? Вот тут уж действительно «неувязочка», скажем прямо… Так в машинное не хотите со мной?

— Я зайду позже, Владимир Анатольевич.

— Ну давайте, я уж до отхода оттуда не вылезу…

Он вышел на палубу, погрузка за это время продвинулась — уже начали укладывать верхние ряды тюков. Часа через три, пожалуй…

К нему подошел худощавый пожилой человек восточного облика, сказал, что его зовут Тиграном Вартановичем и что они соседи по каюте. Поговорив с ним несколько минут, Полунин понял, что его собственная «одиссея» — небольшая прогулка в сравнении с кругосветными странствиями доктора Оганесяна. Тот, как выяснилось, побывал уже и на Ближнем Востоке, и в Африке, и в Австралии, и в Штатах, а в Аргентину приехал через Бразилию…

— Чего это вас носило? — с изумлением спросил наконец Полунин.

— Судьба, понимаете, так сложилась, — виноватым тоном ответил Тигран Вартанович, — иногда сам удивляюсь, честное слово…

«Рион» был ошвартован левым бортом; они стояли на верхней палубе у правого, наблюдая, как из Северной гавани медленно выдвигается белый многоярусный «Конте Гранде». Оганесян рассказывал о том, как попал в плен в сорок первом году: их транспорт торпедировали между Одессой и Севастополем, два дня он провел в море, потом его подобрал румынский сторожевик — дальше шла какая-то маловразумительная история с участием болгар, греков, чуть ли не турок…

— Я извиняюсь, товарищ Полунин не вы будете? — позвал снизу парнишка-вахтенный. — Там вас гражданка спрашивает, я ее в вашу каюту провел!

— Спасибо, иду, — машинально отозвался он, и только после этого дошел до него смысл услышанного. — Простите, — сказал он Оганесяну и не тронулся с места. Гражданка? Какая гражданка может его спрашивать? Не может быть, чтобы… — Простите, Тигран Вартанович, я сейчас.

Удерживаясь, чтобы не побежать, он спустился на шлюпочную палубу, рванул наотмашь тяжелую дверь. Полгода уже — ровно полгода! — и ни одного звонка… Ну, положим, звонки могли быть, пока он плавал. Но уж написать-то, чего проще… если бы действительно хотела… Да нет, чушь! Молчать полгода, и теперь вдруг — в последний день? Чушь, действительно. Он прошел мимо кают старшего электрика, старпома, помполита, по внутренней лестнице сбежал еще ниже — в огибающий шахту машинного отделения коридор, куда выходили двери салона и пассажирских кают. Чего только себе не навоображаешь, когда ждешь и надеешься… хотя и это вздор: ждать он давно уже ничего не ждал. А надежда — ну, возможно, и была какая-то подсознательная. Сердцу, говорят, не прикажешь… вот оно и вообразило сейчас — вопреки всякой логике! — что загадочная посетительница эта не кто иной как Дуняша. Хотя совершенно ясно, что уж ей-то и в голову не могло бы это прийти — после всего случившегося взять и явиться вдруг сюда на судно. А вот Надежда Аркадьевна вполне могла передумать, хотя и сказала вчера, что в порт не приедет… передумать или что-то вспомнить. Может, поручение какое-нибудь? Она, конечно, кто же еще, убежденно сказал себе Полунин, уже взявшись за ручку своей двери, — сказал просто так, на всякий случай, или как заклинание от сглаза, хотя сам уже знал, что на этот раз сердце оказалось прозорливее разума, а у Дуняши — пусть в самый последний момент — хватило и смелости, и безрассудства сделать то, на что так и не отважился он сам…