Онлайн чтение книги А жизнь идет… Men livet lever
XXXI

Была уже середина сентября, по ночам края луж затягивались льдом, а так как водопровод необходимо было закончить прежде, чем мороз скуёт землю, приходилось торопиться с работой. В особенности много было дела у ручья, за пятью осинами: нужно было сложить из камней обширную цистерну и сколотить крышу над ней. А работа над загородками тем временем стояла. Противные эти дыры, которых никто не буравил и которые, конечно, не буравились сами собой. В этих несверлённых дырах заключался своего рода немой протест. Каждый день Август говорил себе, что отправится со всей своей командой к охотничьему домику, что они просверлят дыры и всё будет готово, и каждый раз что-нибудь мешало ему. Консул тоже перестал подгонять: теперь это было ему неудобно, — ведь водопровод проводили для аптеки, то есть для его матери и её мужа.

Но однажды Август с рабочими всё-таки добрался до охотничьего домика; в течение двух-трёх дней дыры были пробуравлены, и загородка поставлена. Выглядела она очень хорошо; прутья были железные, толстые, с заострёнными кверху концами. Благодаря этой железной решётке всё место стало походить на старинную усадьбу, что, вероятно, нравилось консулу.

На рабочих опять напала жажда деятельности, они стали сразу буравить дыры и возле нижней пропасти, пели и были прилежными в течение нескольких дней. Август был полон надежды: всё обойдётся!

Пришёл Тобиас из Южной деревни приглашать его к себе домой. Корнелию завтра должны были опустить в землю, и ему бы очень хотелось показать, как красиво её убрали, пошли все десять метров кружев, которые подарил ей Август: их уложили рядами поверх покойницы, она лежала в них, как невеста...

Август ответил, что ему некогда, что он не может оторваться от дел.

После всего, что было между ним и Корнелией, неужели же он не поглядит на неё в гробу и не проводит её до могилы, в её последнем странствии?

— Нет, — отвечал Август, — об этом не может быть речи.

— Конечно, она сама бы попросила вас об этом, если бы так быстро не покинула нас. И мать её, и все её невинные братья и сестры лежат и плачут, каждый в своём углу...

— Не трать понапрасну слов! — сказал Август.

Тобиас понял, что он стоит перед гранитной стеной, но всё же решил попробовать уладить дело, за которым в сущности пришёл. Кобыла тоже удрала, и никто не мог найти её, — большая потеря. Не будет ли Август так великодушен и не протянет ли ему руку помощи, чтобы покрыть расходы?

Август сделал свирепое лицо и отрицательно покачал головой.

— Пусть это будет совсем немного, ровно столечко, сколько чадо. Корнелия увидела бы из своего небесного жилища. После всего, что было между вами...

Август потерял терпение, он выхватил свой бумажник, протянул ассигнацию и закричал:

— Убирайся сейчас же, понимаешь ли ты?

Раз навсегда покончено с Тобиасом и его домом.

В течение этих двух-трёх дней после катастрофы Август совсем успокоился, Корнелия стала для него чем-то давно прошедшим. У него это было обычным явлением. Он совершенно не интересовался Поленом, который был местом его деятельности. Он едва помнил своего юного товарища, Эдеварта Андреасена, верного друга, который поплыл за ним и встретил смерть. Он ни одной минутки не думал больше о Паулине, которая привезла ему столько денег и уехала обратно. Все остальные в Сегельфоссе были добры к ней, и на всю жизнь сохранили о ней приятные воспоминания; но Август не проводил её даже на пароход, когда она уезжала, никогда не упоминал о ней, забыл её. Или он был сух и бездушен? Он мог и посочувствовать людям, обнаружить сердечность, всегда готов был помочь. Но у него не было глубины чувства. Он был дитя своего времени, у него были хорошие свойства и дерзкие порывы. Он один мог совратить целый город и всю округу.

Разве у него было время провожать покойников, когда столько спешных дел дожидалось его? Шхуна со строительным материалом и плотниками прибыла, и хорошо, что подвал и фундамент были готовы. Стали строить дом, он выходил такой хорошенький и маленький, но длинный, что хорошо гармонировало с его высотой. Почтмейстер Гаген был настоящий художник!

Хорошо также для аптекаря и его жены, что начали строить дом. Жить в двух маленьких комнатах было неплохо, впрочем, они с радостью стали бы жить и в одной. Но крыша протекала, что теперь, к осени, особенно раздражало, а крыть чужой дом, который всё равно предстояло покинуть, не хотелось. И потом, дорогие мои, это ещё далеко не всё! Чего только ни подарили супругам! Дорогой подарок от родных Хольма из Бергена, который никак не умещался в двух комнатах с каморкой для прислуги. Можно было голову потерять от одного этого! Тут была мебель и всевозможное приданое: серебро на двенадцать персон, предметы роскоши, хрусталь и ковры. Всё это лежало в огромных ящиках и не могло быть распаковано. Но подождите, скоро на новом доме появится крыша!

Аптекарь Хольм с женой были очень довольны. Они побывали у всех знакомых и, конечно, прежде всего в семье консула, где и обедали и ужинали. Фру Юлия опять на ногах, и была бледна и прекрасна, несравненна! Каждый раз, когда фру аптекарша Хольм взглядывала на фру Юлию, она встречала её улыбку. Да, у фру Хольм был друг! Фрёкен Марна тоже приехала домой из Хельгеланда для того, чтобы помочь занять английского лорда, когда он приедет.

Аптекарь испытывал, пожалуй, некоторый страх перед встречей с фрёкен Марной. Безусловно, он ухаживал за ней, непродолжительно и безнадёжно, но бурно, а теперь был женат на её матери. Но встреча сошла благополучно. Фрёкен Марна держалась как ни в чём не бывало, она была несколько медлительна и спокойна от природы, поэтому было вполне естественно, что она казалось равнодушной. Кроме того, фрёкен Марне не годилось удивляться чему бы то ни было, этого ей следовало остерегаться, — ведь она же сама поехала вслед за простым рабочим в больницу в Будё, и это не осталось тайной. «Извините, фрёкен Марна, аптекарь женился на вашей матери, но что из этого?»

Совсем иначе дело обстояло с женой почтмейстера, с фру Альфгильд Гаген. С ней аптекарь не раз занимался флиртом, играл с ней, как с огнём, плясал вокруг костра, и удивительно странно, что не вспыхнул пожар. Всё сошло благополучно. Но сошло ли? Кто знает! Правда, он её предупредил самым честным образом, выложил все карты на стол перед нею, и даже третьего дня нанёс ей торжественный визит со своей женою. Но очень может быть, что ему следовало ещё раз встретиться с ней наедине и услышать кое-что из её уст. Впрочем, он и этого не боялся.

Он встретил её на улице, это было очень удачно; они вместе пошли дальше.

— Вы не пришли вчера ко мне, — сказала она.

— Разве не пришёл? Или мы с женой были у вас третьего дня?

— Вы не пришли вчера ко мне.

Молчание.

— Не знаю, так ли я вас понял, — сказал он. — Разве я должен был придти к вам вчера?

— Да, я думаю.

— Да? Но... зачем в сущности?

— Вы бы пришли, и мы поболтали бы с вами, как всегда.

— Конечно, я мог бы это сделать, но это ерунда, фру.

— Да. Но я почувствовала себя такой покинутой, когда вы ушли с нею.

— Ну, что вы! — сказал он весело. — Мы ведь никогда не принадлежали друг другу, поэтому и не могли уйти друг от друга. Вы никем не покинуты.

— Нет, но оставлена. Все прошли мимо меня, а я осталась. Давайте посидим немного, я расскажу вам что-то. Из меня ничего не вышло в жизни, но пока можно было болтать глупости и дурачиться, я всё-таки жила. К этому я привыкла: когда из меня ничего не вышло, мы встречались и дурачились. Один лежал на солнце и говорил: «Noli me tangere!» Другой острил: «Да, да, фрёкен, вы до тех пор будете ходить за водой, пока кувшин ваш...» Так мы говорили и смеялись. Что нам оставалось делать? Из нас ничего не вышло; такое времяпровождение нам нравилось, и мы продолжали всё в том же роде. Бога у нас не было, мы ещё слишком молоды, чтобы стать религиозными, и, конечно, мы все ещё надеялись чего-то достигнуть. Мы сидели в наших мансардах, были артистами, играли и пели немного, в складчину немного пили и курили, говорили рискованные вещи, были противны самим себе и никого не любили. Вот и весь сказ. Мы до того истрепались. Некоторые поженились, но из этого ничего не вышло: рождался ребёнок, ребёнка отдавали её или его родителям. Некоторые стали пить и сделались пьяницами, с безразличными жестами, шляпа на затылке; кое-кто застрелился, никто ничем не стал. Мы уезжали из дому, чтобы вернуться великими и прославленными, а оказались хуже тех, кто оставался дома. Некоторые вовсе не вернулись. Мне предложили выйти замуж, и я согласилась; но я была совершенно опустошена, я не любила и до сих пор не люблю. Замечательный человек! Я привыкла к нему, он делает для меня всё, что только возможно, но это меня не касается, я — вне этого. Редкий человек! Он должен был сделаться архитектором, у него был талант, но не было средств. Тут он встретился со мной, и это навсегда выбило его из колеи. Но он достаточно артистичен, чтобы понять меня. Когда я снимаю башмаки и бросаю их, и один из них падает, он поднимает его, — это я вспомнила вчерашний вечер: когда я почти ждала вас, а вы не пришли, тогда я бросила башмак. Я даже рассердилась, когда он взял и поднял его. «Зачем ты это делаешь?» — спросила я. «А чтобы служанка не подумала, что мы дрались», — ответил он и засмеялся. Он добр ко мне, он понимает меня, и он дорог мне, но то, другое... любовь, безумие — этого нет. После того как из меня ничего не вышло, я неспособна к любви. Я свихнулась. «Любовь и влюблённость — болезнь», — говорит он, чтобы утешить меня. Может быть, он и прав, но только он сам все эти годы носил в себе эту болезнь и до сих пор не разделался с ней. Знаете, почему он сделал план вашего дома?

— Это архитектор сделал план, так ведь? — сказал аптекарь.

— Да. Но он сделал это для того, чтобы показать, как далёк он от всякой ревности. Хотя она, как жало, сидит в нём всё время. Он совсем не хвастается этой победой над собой, нет, он воплощение деликатности и доброты, он не хочет мучить меня своей ревностью. Я даже не знала о его проекте, пока вы сами не рассказали о нём третьего дня.

— Но ведь он же мог себе представить, что вы когда-нибудь узнаете о нём? — сказал Хольм.

— Когда-нибудь — да. И тогда он был бы несчастлив. Я ему ещё ничего не говорила.

— Чёрт знает что за тонкость! — воскликнул Хольм.

— Вы его не знаете, — сказала фру. — Вы такой здоровый, — и мы тоже были такими в наших мансардах, когда говорили рискованные вещи. Вот этого мне как раз и не хватало вчера вечером, когда вы не пришли, — ведь я свихнулась, мне не хватало вашей смелой чепухи, извините за выражение! Я много лет была лишена этого, прежде чем встретилась с вами, а я привыкла к этому, это во всяком случае поддерживало во мне жизнь, я чувствовала себя живой. Сейчас я вышла, чтобы встретить вас; я знала, что вы придёте.

— Я, кажется, не понимаю вас, фру. Можно мне прямо спросить вас об одной вещи?

— Влюблена ли я в вас? Нет, я не влюблена.

— Наверное?

— Наверное. Я не влюблена ни в вас и ни в кого другого. Я не способна на это, не гожусь, я свихнулась. Мы тоскуем, но не любим, нет.

— Почему же вы поджидали меня теперь?

— Видите ли, я тосковала, мне не хватало вас вчера. Мы бы поговорили о разных глупостях, думала я. Мне казалось, что вы цените меня настолько, что вам нравится быть со мной. Но нет, вы оставили меня сидеть одну. Вы, вероятно, не могли поступить иначе, — вы заняты в другом месте. Вы сказали один раз, что вы ничто, — помните? Но нет, вы не истрепались; это значит, что вы уже кое-что. Вы спасаетесь в браке из потребности... да, из какой потребности я, пожалуй, не скажу. Я стала спасаться равнодушием — и вот совсем не спаслась. Вам посчастливилось, вы достигли мирной пристани. Мне нечего противопоставить ей. Она, действительно, так красива, в сущности она скорее великолепна, чем красива. Но, дорогой мой, этого мало. Возраст, эти годы...

— Этого я не замечаю, — сказал он. — Она не старше меня, и если говорить на чистоту, то она очаровательно молода, — чего нельзя, пожалуй, сказать про вас, если только я вас верно понял.

— Не знаю, — сказала фру. — Может быть, я тоже очаровательно молода, не знаю, право. Во всяком случае, нехорошо с моей стороны говорить всё время только о самой себе. Сколько лет этой даме? — спросила она вдруг. — Может быть, вы скажете мне.

Хольм побледнел.

— Вы хотите знать число и год рождения? Вы хотите, чтобы ваш муж нарисовал надгробный камень? Напишите первое апреля.

— Но ведь вы же должны согласиться, аптекарь Хольм, то, что вы сделали...

— Разве это хуже того, что сделали вы?

— Это совсем другое. Нет, пожалуй, это не хуже. Но вы никогда не были мещанином.

— А теперь, выходит по-вашему, стал им? А разве было бы лучше, если б я целую вечность ходил и хвастался, что я не мещанин? Этим не проживёшь.

— По-моему, это имеет свою ценность; не помню, но такие ценности мы называем кажется фиктивными? Мне пришлось один раз играть в обществе, в доме графини; у неё все туалетные вещи были золотые, и я видала пудреницу из золота. Мне её не дали, но я видела её. И вовсе уж не так мало то, что я видела её.

— Так, при обыкновенных условиях вы, кажется, правы. А что касается её и меня, так для нас вообще не существует пудры.

— И для меня тоже, — сказала она.

— Разве?

— Очень редко. И это свинство с вашей стороны, что вы это заметили!

— Ха-ха! Действительно, пора нам перейти к нашей обычной манере разговаривать.

— «Фиктивная ценность», — говорили мы в ателье. Мы выходили замуж, напудрив нос, прицепив бантик, и брак совершался с напудренным носом. А вы?

— Нет, наша свадьба совершалась не так торжественно, но она совершилась. Видит бог, что совершилась, и ещё как!

Молчание.

— Мне пора домой, позаботиться об обеде, — сказала она и с улыбкой добавила: — У нас сегодня черепаховый суп.

— У вас ведь есть прислуга.

— Да, потому что у нас столуются все служащие на почте.

— У нас тоже столуются служащие, но мы не держим прислуги, — заметил он не без ехидства.

— Да, но я в этом отношении никуда не гожусь.

— Я думаю, что нет. Но вы считаете фиктивной ценностью делать вид, будто вы не годитесь.

— Нет, но он говорит, что если у нас не будет прислуги, то я не смогу играть. Он это делает для меня. Теперь у меня два-три ученика, которые платят мне по пяти крон в месяц.

Она встала и отряхнула юбки, она наговорилась всласть и больше не чувствовала подавленности. Может быть, в этом не было никакой необходимости, но когда они под конец опять заговорили о любви, она снова стала утверждать, что никогда не была влюблена в него. Нет, право же, если на то пошло, то она предпочитает своего мужа. Но изредка поговорить о пустяках — не правда ли? — не так плохо, особенно когда из тебя всё равно ничего не вышло, а потом опять оставаться одной и сидеть дома на стуле...

Каждый пошёл своей дорогой.

Аптекарь слегка задумался о ней. Что-то изменилось, она была так откровенна, немного не в своём уме, болтала так много, — уж не попробовала ли она, перед тем как выйти, хереса, которым должна была заправить суп?

Всё возможно.

У стройки он встретил свою жену. Их невозможно было отвлечь от этой стройки, они ходили туда и в одиночку и вместе, утром и вечером, постоянно, изо дня в день следили за тем, что уже сделано и что ещё осталось сделать. Ведь у них была мебель из Бергена, которую нужно было внести в этот дом, было несколько ящиков, которые нужно было распаковать.

— Ты идёшь сюда? — спросила она.

— А ты? Разве тебе не надо домой готовить обед?

— У нас на обед ветчина. Который сейчас час?

— Этого я тебе не скажу больше. Ты можешь повесить на себя свои собственные часы.

— Не имею средств носить их! — Она вытащила часы из кармана его жилетки. — Ещё много времени! А ты, верно, катался на лодке и грёб?

— Нет, — отвечал он. — Я встретил фру Гаген и поболтал с ней немного.

— Подумай, Конрад, если бы я умела играть, как она!

— Этого бы я не хотел. Потому что тогда ты не была бы такой, какой я люблю тебя.

Сколько нежности и любви между ними! Они поговорили о том, что почтмейстер требует, чтобы гостиная и спальня во всяком случае были оклеены обоями, и что надо как-нибудь пойти с ним в сегельфосскую лавочку и выбрать там обои. Они, как молодожёны, говорили о том, как нарядна будет крошечная столовая благодаря серебру на двенадцать персон. И боже мой! фру вернулась даже к тому, о чём они говорили уже раньше: к красному кабинету. По её мнению, будет лучше, если он часть приёмной отгородит себе под контору.

— Но зачем же тогда кабинет?

— Это правда. Но это будет так красиво!

Странная манера рассуждать, и неожиданная со стороны такой разумной женщины.

— Вон идёт На-все-руки! — сказала она.

Август поклонился и тотчас выразил своё удовлетворение по поводу стройки: так приятно видеть, как быстро подвигается дело вперёд!

— Я всегда спасаюсь сюда, когда рабочие мои упрямятся и не слушаются, — сказал он.

— Вы с ними не справляетесь?

— Случается. Они знают, что теперь могут делать, что хотят, они нарочно растягивают работу.

— Но разве они не хорошо работали здесь?

— Нет, хорошо. В особенности вначале. И теперь они опять поговаривают о том, что хотели бы спуститься сюда.

— Сюда? Но что ж они будут тут делать?

— А сарай?

Они все трое стали смеяться над забывчивостью аптекаря, и фру спросила его, куда он думает складывать дрова, где будет сушить бельё, хранить продукты...

— В твоём красном кабинете, — шепнул он ей.

Август: — Да, нужно в некоторых местах подвести фундамент под сарай, — фру права. Но консулу необходимо поставить загородки сейчас же, дело спешное. Рабочие понадобятся мне ещё в течение нескольких дней, аптекарь.

— Конечно. Во всяком случае, они не должны спускаться сюда, прежде чем не кончат у вас.

— Хорошо, — согласился Август.

У мыса загудел пароход, шедший к югу. Аптекарь поглядел на часы и сказал:

— Ну, тебе пора, Лидия.

— Нет, тебе пора, — ответила она, — мне нужно крошечку поговорить с На-все-руки. Я сейчас приду.

И во всём-то Август должен был принимать участие! Вот жена аптекаря отвела его совсем в сторону, таинственно заговорила с ним, призналась ему в чём-то, чуть ли не опустив глаза при этом, что не очень-то ей было свойственно.

Что же подумает о ней На-все-руки, что скажет он, когда узнает то, о чём она собирается ему рассказать?

Так она начала.

Август глядел на неё и ждал.

— Ты вот глядишь на меня, — сказала она, — но ведь ещё ничего не заметно по мне сейчас?

Эти слова навели сообразительного Августа на мысль, он улыбнулся и сказал с хитрым видом:

— Пожалуй, уж могло бы стать заметным!

Чертовски ловкий человек! Как он галантен! Никакого удивления, никаких намёков на её возраст, или что это мало вероятно. «Пожалуй, уж могло бы стать заметным», — сказал он.

— Ну, что ты об этом думаешь? Ты должен мне сказать.

— Что я думаю? Что это единственное правильное, что вы оба могли сделать. И если вы не побрезгуете и выслушаете меня, то я скажу, что это — великое благословение со стороны творца. Я такого мнения.

— Ну, а теперь мне всё же стыдно немного перед людьми.

— Очень нужно! Чего ж тут стыдиться? Как вы можете говорить так безнравственно о человеческом плоде и произрастании?

О, до чего он радовал её и был приятным поверенным в счастливом беспокойстве! Он был незаменимый человек, к которому можно было и в нужде обратиться, и поделиться радостью, которая в кои-то веки приходила.

— Я непременно хотела тебе сказать об этом, На-все-руки, потому что ты всегда был так добр.

Август был благодарен ей за эти слова и в свою очередь захотел сказать ей приятное.

— Да, да, фру Хольм, помяните моё слово: раз уж вы начали, будьте уверены, что вы ещё много раз придёте ко мне, чтобы сообщить такую новость.

Она засмеялась, растрогалась до слёз и отвергла такое предположение, как совершенно невероятное. Так, значит, он находит, что ей нечего стыдиться людей и можно выходить.

— Да вы с ума сошли! — вырвалось у него. — Простите, что я так сказал. А что люди будут думать об этом — пусть это будет ваше последнее слово в этой жизни, если я ещё раз услышу его. Так и знайте.

Она постояла немного, словно собиралась ещё что-то сказать и не решалась. Но сказать было совершенно необходимо, это было, пожалуй, самое важное.

— Дело в том, — сказала она, — что я боюсь одной вещи. Это так ужасно, и я не знаю, как мне спастись. Всё было бы очень просто, если б только я была уверена. У меня будет теперь красная комната с двумя окнами в новом доме, всё будет лучше, чем когда я ждала других детей. Да и вообще. Но я боюсь, что кто-нибудь... что кто-нибудь вернётся... Понимаешь ли, На-все-руки? — вернётся...

Август, с его быстрой головой, тотчас понял и остановил её.

— Этого никогда не будет.

— Как?!

— Так, никогда не будет.

— Ты так думаешь?

Август должен был хотя бы временно помочь ей, она в этом сильно нуждалась. Потом, позднее, он ещё раз поможет ей: помогать и спасать других и самого себя — это было для него плёвое дело. Он и тут не намекнул, не назвал известной суммы в семьсот крон, не нуждался в этом, его слова были и без того полны содержания.

— Никогда больше не думайте об этом! Тот, кто уехал, уехал по причине жизни и смерти и никогда больше не вернётся.

Таинственная и глубокая речь, она ей поверила вполне.

— Да благословит тебя бог, На-все-руки! — сказала она.

Возвращаясь со стройки, Август хотел было опять подняться к рабочим, но один из мальчиков из сегельфосской лавки, запыхавшись, подбежал к нему с известием от консула, что англичанин приехал с пароходом. Господа с собаками пешком пошли в имение, потому что лорду после длинного путешествия по морю захотелось поразмять ноги, а Август пускай привезёт с пристани его чемодан. Автомобиль стоит в гараже.

Англичанин, лорд, приехал. Итак, последней загородке так и не суждено было появиться, до тех пор пока не стало слишком поздно! Такая простая вещь, но видно, судьба тяготела над ней: хоть одна пропасть да осталась зияющей. Словно какой-то немой протест исходил всё время от рабочих, и они упрямились.

Старый мастер на все руки сильно огорчился, что с ним случилась такая беда. Его нисколько не тревожило, что на него нельзя было положиться в иных случаях, но в работе он был твёрд и исполнителен, — свойство, которое укоренилось в нём ещё с тех пор, когда он обучался порядку и дисциплине у известных капитанов судов. Посмел бы кто-нибудь отлынивать у них от дела!

Он отвёз чемоданы в имение и помог Стеффену внести их в дом. Пришёл консул с флагами, с норвежским и английским, и попросил повесить их.

Август был очень подавлен и сказал:

— Мы так и не успели поставить последнюю загородку.

— Ну, что же делать, — сказал консул. — Послушаете, На-все-руки, английскому господину нужен человек, юноша, который сопровождал бы его в горы.

— У меня уж есть один на примете, — ответил Август, — но он не знает английского языка.

— Это ничего. Лорд — умный человек. Он довольно порядочно говорит по-норвежски. Он выучился ему в Африке.

— Тогда я сейчас же отправлюсь в Южную деревню и предупрежу парня.

— Нет, знаете что, На-все-руки, вам совершенно незачем проделывать этот длинный путь пешком. Поезжайте в автомобиле. Прихватите с собой и человека. Пусть он переночует здесь, — лорд собирается рано встать...

Август хорошо знал дорогу, сотню раз он ходил по ней, не находя покоя. Каким униженным шёл он каждый раз туда, и таким же униженным возвращался. Теперь всё было забыто, он ехал в автомобиле, он был господином, и он не намеревался прятаться от Тобиаса и его домашних. Он проехал мимо с такой быстротой, что вся изба задрожала. Когда Август въехал в гору возле соседнего дома, его рожок прогудел три раза, чтобы вызвать Гендрика. Слышно было по всей деревне. Ему пришлось дожидаться Гендрика, пока тот переодевался с головы до ног. Август вышел из автомобиля и стал прогуливаться, словно и он тоже после длинного морского путешествия захотел поразмять ноги. Из всех изб показались люди и стали смотреть, как он разгуливает. Ему не хватало сигары.

Когда он ехал обратно и гудел ничуть не меньше, рядом с ним сидел Гендрик и испуганно улыбался. Но так как он был велосипедистом и часто ездил очень быстро, то он ободрился и заставил себя немного поговорить.

— Итак, англичанин, значит, приехал? — сказал он.

Август не отвечал.

— Если бы только Корнелия жила и знала об этом!

Август не отвечал и ехал дальше. Он промчался мимо дома Тобиаса; все вышли из дома, но он не захотел взглянуть на них. В сущности, ему не за что было сердиться на них, но они были свидетелями его влюблённости, пусть теперь у них будет другое впечатление от него. Для маленького Маттиса он сделает исключение: это забавный маленький человечек; Август будет изредка дарить ему шиллинг или два, может быть, даже даст ему место, когда откроет контору в городе.

— Вот здорова-то бежать! — сказал Гендрик о машине.

Август по прежнему не отвечал, но ему захотелось, чтобы и Гендрик имел понятие о том, что такое человек с автомобилем. Когда они доехали до изб в старом, глухом Сегельфоссе, на улице играло несколько детей. Август остановил машину, вышел. Это были, может быть, не те же самые дети, что в прошлый раз, но они знали его понаслышке, подошли и все поблагодарили его за щедрость: когда-то он подарил им десять крон на всех. Август спросил о старом сегельфосском могильщике, и дети привели его.

Он вышел, простоволосый, дряхлый старец, с увядшим и опустошённым лицом, какой-то безымённый, без всякой физиономии. Август стоял и содрогался; он чувствовал себя гибким, великолепным, в полном расцвете. Так подряхлеть за такое короткое время, — за два месяца, всё равно, что трехнедельный утопленник, прибитый волнами к берегу! Ему больше нет места среди творений; разве он знает, что такое небоскрёб или слон в божьем хозяйстве? Но за два месяца превратиться совсем в ничто! Все эти люди надломлены, у них нет мужества, чтобы жить. Август в своём полном цветении содрогался.

Старец узнал его, стоял и гримасничал.

— Ты был прав, в горном озере водится форель, — сказал Август.

— Форель? Да, есть, — шамкал старик и качал головой, погружаясь в воспоминания. — Это он, Теодор. А перед ним был ещё Хольменгро с мельницы. А потом был ещё Виллац Хольмсен, он был раньше всех...

Август дал ему десять крон, сел в автомобиль и уехал.