Онлайн чтение книги Новый Нечистый из Самого Пекла
Глава тринадцатая

Материнские доводы не помогали, Майя рвалась из дому. Она беспрестанно и надоедливо твердила об этом.

– Словно сглазил тебя кто-то или околдовал, – сказала однажды Юла.

– Не знаю, может быть и сглазили, – ответила Майя.

– Слушай, девка, с кем ты разговаривала, с кем виделась? – спросила мать, словно предчувствуя недоброе.

– Ни с кем, – ответила дочь. – Да ведь дома я не нужна, вот уже и Юла выросла, пора ей конфирмоваться.

– Не говори глупости. И ты нужна, и Юла нужна, и другие – все нужны.

– А молодой Антс сказал, что…

– Боже мой, где ж ты его видела? – испуганно спросила мать.

– Не я его видела, а он меня.

– Где же?

– На картошке.

– Чего он там искал?

– Сказал, заяц-де в борозде спрятался.

– Охотился, что ли?

– Конечно! Ружье при нем было и…

– А ты на поле что делала?

– Картошку брала для супа. Сама ведь сказала: бери с того краю, от леса, – ну и…

– Ну и он подошел к тебе?

– Подошел, остановился и заговорил, любезно так и усмешливо. Не важничал ничуть, что, мол, он молодой Антс.

– Теперь мне понятно, девка, почему тебе не терпится идти к Антсу. И дуреха же ты, дитя мое! Парень пошутил, посмеялся, а она готова из дому бежать.

– Не потому, мать, а…

– Потому, что зазывал, да?

– Нет. Он сказал лишь, что девушки у них совсем по-иному одеты-обуты. Туфельки на высоком каблуке, ходят себе цок-цок-цок. А у меня ноги босые, черные, в земле, словно глыбы.

Слова Майи задели мать за живое; ей самой вспомнилась собственная юность у Антса, – и у нее ноги были как глыбищи, когда сновала она между амбаром и скотным двором. И она дивилась и завидовала тем, кто расхаживал только по комнатам, в белом переднике и красивых туфельках. И ей хотелось туда, к ним. Увы, она была для этого чересчур тупой, нерасторопной, неуклюжей, годилась только на черную и тяжелую работу. Майя – та другая, ни в отца и ни в мать. Что, если бы дочка попала в Антсовы комнаты, стала бы ходить вроде тех, кто когда-то давно расхаживал там, на кого дивилась Юла и кому завидовала? Не сбудутся ли у Майи тогдашние заветные Юлины мечты?

Такие думы заставили Юлу более чутко отнестись к словам старшей дочери. С какой стати запрещать ребенку то, к чему раньше так жадно, всем сердцем стремилась сама мать? Наоборот, нужно было помочь дочке осуществить материнские мечты. Итак, желанное счастье улыбнулось Майе, – ведь если мать не возражает насчет ее ухода, то отец и подавно не станет противиться. Оставалось выждать удобный случай, который, к счастью, не заставил себя долго ждать.

Осенью, когда работа в поле подходила к концу, в Пекло как-то зашел Антс и сказал, что ему нужна работница в доме, и Майя, мол, словно создана для этого.

– Надо быть усердной и проворной да не огрызаться – только и всего, – объяснил Антс.

– Упаси бог огрызаться, – сказала Юла.

– Наконец, есть еще одно условие, из-за которого я вынужден был кое-кого прогнать, – издалека начал Антс. – Для меня главное – хорошее поведение. Нынче молодые девушки пошли такие, что стоит им попасть в господский дом, как, смотришь, уже и задаются и жеманятся – хотят быть, как баре. А выходит из всего этого одно: хорошая девушка распускается, и приходится ее гнать, ибо жена моя всегда говорит, да и мое мнение такое же, что я и мой дом должны служит Иегове. Кто в моем доме хочет трудом заработать на хлеб, тому следует быть человеком учтивым и строгой нравственности. Кустой мы очень довольны, и поэтому я подумал: если таков брат, то и из сестры выйдет толк. К тому же мы, Юрка и я, люди старого закала, которые воспитывают детей в послушании и христианском благочестии. А главное, мы учим наших детей работать, любить труд. Это – основа. Всегда на верном пути тот, кто шагает за плугом. Так как же насчет Майи?

– Если требуется, так чего же? Надо ведь друг другу пособлять, – молвил Юрка в ответ на мудрые речи Антса.

– Девушка работящая, не бойтесь, – добавила Юла. – Сама будет стараться, кнута да погонялки ей не нужно. Такая уж она отроду.

– Вроде бы так, – со своей стороны подтвердил Юрка.

– Я тоже это заметил, – сказал Антс, – а потому прежде всего и пришел сюда. Работящих берут в первую голову, работящих и благонравных, которые хотят спасти свою душу.

И словно не из Антсовых уст раздались такие слова, а молвили их Юрка с Юлой: обрести спасение души – это для них самое важное. Ведь то же самое говорят и кистер и пастор.

– Да. Наша дочь благонравна, – похвалилась Юла, – одна у нее беда – больно уж любит мыться да охорашиваться; одного мыла сколько изводит. Ну, да тебе это как раз кстати, у тебя не то что в Пекле, совсем иначе живут.

– Будто и впрямь чуток по-другому, – согласился Антс, самодовольно ухмыляясь.

– Что и говорить! – воскликнула Юла. – У тебя даже скотина чище, чем мои дети.

– Такова уж порода, – пояснил Антс. – Голландская и финская.

– И мычат по-иному, – сказала Юла.

– Вроде бы так, – подтвердил Юрка, чтобы тоже принять участие в разговоре.

Итак, соглашение было достигнуто: Майя отправилась к Антсу работать по дому. Что именно ей там полагалось делать, вначале не знали, – ну да если Антс нанимает девушку, стало быть работа для нее найдется. Юла даже размечталась: а что, если Майя выйдет там замуж за какого-нибудь мастерового или вроде того? У Антса работают и бывают всякие люди. Но прежде чем Майя пустилась в путь, Юла ей сказала:

– Ты, девка, смотри поостерегись, чтоб с тобой чего такого не случилось, а то…

– Смешная ты, матушка, – перебила ее Майя. – Что же со мной может случиться? Не сегодня родилась.

– О том я и думаю, что дома ты все норовила с парнями спать, так вот…

– Ну так разве что случилось? Ничего ведь не случилось. А что там у Антса особенного?

– Все-таки есть, доченька. Когда старый Антс помоложе был, он даже скотницам проходу не давал, а о тех, кто в доме жили, что и говорить.

– Антс ведь нынче стар стал.

– Да сынок-то Антсов молод. Он, слыхать, в отца пошел – портит девушек; ну и тебя испортит, если не убережешься.

– Этот-то черешок? – воскликнула Майя и принялась от души смеяться. – Разве он мужчина? Я его одной рукой отколочу.

– Если захочешь – конечно.

– Почему бы мне и не захотеть!

– Ну, тогда ладно. Я к тому говорю, чтобы ты знала, как и что. Ведь я выросла и видела все своими глазами. И посейчас у Антса не лучше стало, все одно и то же: нажрутся сытной пищи, и сами не знают, чего хотят и что делают. Вот как там. Бык и тот заревет, а конь ржать примется, если корм хорош, а делать нечего.

– Ты, мать, говоришь так, словно мы скоты.

– Не знаю я, кто мы такие, а говорю про то, что сама видела и своими ушами слышала.

– Нынче не те времена, – сказала Майя, пытаясь опровергнуть все материнские доводы.

– Времена иные, а люди те же, – ответила дочери мать.

Так Майя ушла из дому.

– Когда обещала проведать? – спросил Юрка у жены после ухода дочери.

– Кто ее знает, – ответила Юла. – Чего об этом спрашивать! Плохо будет – придет и незваная; хорошо заживет – не придет, хоть зови ее. Так уж заведено у людей. Только скотина к дому идет, как ни хорошо ей на чужой стороне.

Однако Майя вскоре пришла, и не потому, что ей было плохо, а просто захотела рассказать, как ей хорошо у Антса: работа легкая, чистая, а еда-то какая, и на чем она спит, и по каким комнатам разгуливает, и какие тонкие речи ведет!

Рассказы Майи и ее радость были, видно, не с ветру взяты. О том же говорила новая одежа дочери, более ладная и легкая, чем взятая из дому.

– Избалуешься там, и ничего путного из тебя не выйдет, – сказала Юла, оглядев и выслушав дочь.

– Сделают из девки барыню, – добавил Юрка.

Спустя некоторое время, когда Майя второй раз пришла домой, казалось, что ее прежнее радужное настроение немного омрачено, и дома она ничем не была довольна, словно злилась на Пекло. Когда мать взяла старую битую миску, чтобы положить в нее картошку, Майя выхватила ее из Юдиных рук и швырнула в угол. Миска разбилась вдребезги.

– Вот как у нас поступают с битыми вещами, – сказала Майя.

– Батюшки мои! – чуть не плача воскликнула мать, подбирая в углу черепки. – Что это тебе взбрело посуду бить!

– Она и без того битая была.

– Неправда. Как же в ней кашу и картошку держали? Для супа и молока она, верно, не годилась.

– Вы тут живете, как в Ноевы времена. Уходила я – на столе битая миска стояла, вернулась – та же самая стоит. Не могу я больше терпеть этой старой миски.

– Сказала бы сразу, что не терпишь, я бы другую поставила, у меня есть целехонькая. А ту миску в самый первый день, как я ее у барахольщика раздобыла, кошка со скамьи опрокинула. Треснула миска, да так с трещиной до сих пор и служила, и дальше бы сгодилась, не доконай ты ее вконец. Я в тот раз кошку бранила: ишь глупая тварь – миску опрокинула; а теперь выходит, что наше дитя глупое – своими руками миски бьет. У кошки в ту пору, когда она самую что ни на есть новую миску надбила, котята были, а с тобой что, Майя, приключилось, с чего ты разошлась?

– Что ж, по-твоему, со мной могло приключиться?

– Почем я знаю. Но ежели ты такой барыней стала, что дома вещи бьешь, то лучше не ходи к нам.

– А мне хочется ходить.

– Зачем же швыряться, если домой тянет?

– Что поделаешь, не выношу я эту битую миску.

– Так не ходи сюда, – у нас немало добра с изъяном.

Майя больше не приходила. Как ушла тогда, так вовек и не воротилась. Пришлось Юрке самому ехать за нею, потому что Юла хотела, чтобы ее первая дочь отправилась в свой вечный путь из отчего дома, через родной порог, через ворота, где она бегала и резвилась ребенком. Вот и пришлось Майе сначала отъехать подальше от церкви, а затем снова повернуть назад, к кладбищу. Ехали они вдвоем с отцом; Майя, вытянувшись, лежала в телеге, Юрка шагал рядом, размышляя и бормоча про себя:

– Вон она какая, жизнь-то человеческая: была у меня телега на деревянном ходу, а нынче – на железном, но недолго думая отдал бы я железные оси и взял бы опять деревянные, лишь бы дочка моя сидела в телеге.

Это, собственно, и было у Юрки единственной ясной мыслью, когда он шел рядом с телегой и порой утирал слезы. Дома ждала их Юла, – она хотела узнать подробно, что на самом деле случилось с ее Майей, ее первой дочерью. Но, насколько можно было понять из Юркиных слов, ничего как будто не произошло, – девушка истекла кровью, только и всего: забилась в солому на сеновале и больше уж не встала.

– Что за кровь неуемная: как пошла, так и не остановить?

– Известно что – девка ведь…

– Боже мой! – закричала Юла. – С кем же?

– Спроси поди. Теперь конец – не ответит.

– Другие-то разве не знают?

– Думаешь, скажут, если и прознали?

– Ну да, у Антса всегда так: знать не знаем, ведать не ведаем, словно всем рты позатыкали. А коли так, стало быть или сам старик, или молодой Антс. Будь кто другой – не держали бы язык за зубами.

– Узнать бы – кто, уж я ему, гусаку, шею вдвое скручу, – сказал Юрка.

– Брось, не сходи с ума, старик! Что тогда с нами станется? – испугалась Юла.

– Сверну ему глаза на затылок! – выкрикнул Юрка.

– Как же так вышло? Скинуть девушка хотела, что ли?

– Вроде бы так.

– Не сама же она?

– Говорят, будто сама.

– Пусть не врут. Небось без Купу-Кай не обошлись.

– Ну, – если Кай – тут ей и конец.

– Дочка-то дуреха, – ну принесла бы ребенка к нам, я бы его вырастила хоть на коровьем молоке.

– Вроде бы так.

– Нынче все по-иному, нет того, как прежде бывало.

– Вроде бы нет.

Юла сама ходила к Антсу разузнавать, как и что, но вернулась не солоно хлебавши. Даже Куста молчал, словно кто-то его за глотку держал: Майя-де была замкнутая и скрытная; никому невдомек, куда она ходила, что делала. Даже на похороны сестры не смог прийти Куста, – уж такая у него была работа, такая спешка.

С похоронами было много хлопот: Маню сначала не хотели предавать освященной земле на кладбище.

– Почему? – испуганно спросил Юрка.

– Потому, возлюбленное чадо мое, что она, может быть, сама лишила себя жизни, – объяснил пастор.

– Ничуть не сама.

– Как знать? Во всяком случае официальное следствие не выяснило пособника. Может быть, кто-либо тайком научил, но чтобы помогал – это нам неизвестно.

– Не повесилась же она, чтобы…

– Наложить на себя руки можно по-разному, но для господа все едино, главное что…

– Она же не из-за себя пошла на такое дело.

– Тем хуже, она умертвила во плоти своей того, кто ниспослан ей благословением господним. Это страшное злодеяние и перед людьми и перед богом.

– Стало быть…

– Стало быть, налицо весьма трудное дело, дорогой мой.

Юрка сел на стул и уставился в пол. Пастор сидел по другую сторону стола и наблюдал за ним. Ему ясно припомнилось, как некогда он испугался этого мужика, который назвался Нечистым, пришедшим на землю ради спасения души. «Блаженное безумство», – подумал пастор. Сейчас этот мужик снова перед ним, но подавленный горем. Интересно было бы узнать, считает ли он себя и поныне Нечистым? Но момент был слишком серьезным, чтобы отважиться расспрашивать Юрку, и пастор сказал:

– Почему ты не хочешь, чтобы твою дочь похоронили за кладбищенской оградой? Там она будет рядом с братом.

– Не хочу.

– Но почему же, возлюбленный брат?

– Оттуда она в ад пойдет.

– Как так пойдет? Уж не ты ли сам там будешь?

– А то где же?

– С какой стати?

– Ведь я Нечистый.

– Возлюбленный брат, ты все еще веришь в это?

– Верю.

– Но ведь если дети придут к тебе, это будет прекрасно.

– Нет, пастор, я хочу, чтобы Майя попала в рай.

– Как же ей попасть в рай, коли Майя твоя дочь, а ты Нечистый?

– На земле я человек, Майя – дитя человеческое; а человек, когда обретает блаженство, идет в рай. Пастор, миленький, помоги Майе попасть в рай, она – человек.

Юрка, подняв голову, взглянул на пастора. На глазах его были слезы, они катились по щекам в свалявшуюся бороду.

Пастор перевидал на своем веку такое великое множество слез, что стал к ним равнодушен. С годами он пришел к убеждению, что жизнь нуждается в орошении, как поле, на котором предстоит взойти хлебам. Пастора трогали не слезы, а счастливые улыбки, что порой лучились у алтаря на лице юной матери или невесты. На эти улыбки старик пастор зачастую отвечал слезами, но никто не знал о его сокровенных думах. Пастор, говорили, предается тайной скорби и поэтому-де не может видеть радость и счастье других людей. На самом деле пастор не скорбел, он лишь знал, как быстро всякая радость становится скорбью, всякое счастье – бедой, – это и было причиной его неуместного душевного волнения.

Однако сегодня с пастором случилось что-то удивительное: стоило ему увидеть Юркины слезы, как у него самого увлажнились глаза. Молнией пронеслась мысль, что перед ним сидит не человек, а Нечистый, как верит в это сам Юрка, – верит вот уже десятки лет. А если вера его крепка настолько, что пребудет неколебимо тысячи и миллионы лет, не сгинет во веки вечные, пока существует жизнь? Как быть в таком случае? Может ли столь твердая вера творить чудеса? Способна ли она превратить обыкновенного Юрку из Пекла в подлинного Нечистого? А если может и перед ним, пастором, сидит настоящий Нечистый в образе Юрки с лохматой головой и свалявшейся бородой, сидит и просит пастыря помочь ему сделать так, чтобы Майя, дочь Нечистого, попала в рай? Как поступить священнослужителю, если он верит в спасение и в жизнь бесконечную и поучает тому людей?

– Ты вправду веришь, что я могу помочь твоей дочери попасть в рай? – спросил, наконец, пастор.

– Верю, – убежденно ответил Юрка.

– Тверда ли твоя вера, возлюбленный брат? – сказал пастор, словно заклиная, ибо он сам стал сомневаться в своей власти. Долгие годы пастор бессчетное число раз отпускал людям грехи, отворял перед ними врата рая, но делал он это, как чиновник, – властью, данной ему начальством. Сегодня же он впервые почувствовал, что поступает самостоятельно, как человек, имеющий собственную совесть и способность принимать решения. Ему нужна была неодолимая вера, и он искал поддержки у человека, который считал себя Нечистым.

– Твердо верю, – сказал Юрка так просто, что у пастора рассеялись все сомнения.

– Ну, тогда хорони свою дочь на кладбище, и да помилует ее господь.

– Вроде бы так, – подтвердил Юрка слова пастора.