Онлайн чтение книги Олух Царя Небесного
Мать и Михал

Мать вернулась с работы и бросила на стол свернутую в трубку газету. Газета подкатилась к кастрюле с картофельным супом, которую Андя Кац поставила на стол. Глаза Сталина, величиной с пуговицы (купленные у Сальки Крохмаль), уставились на суп.

— Утром я замерзла, — сказала мать.

— Я тоже, когда шел в школу.

— Ты? — удивилась она. — Тебе же никогда не бывает холодно.

Она сказала, что утро было отвратительное. Ветер швырял в лицо сухие листья. Вдобавок завыли заводские сирены. Они ревели с вышек нефтезавода и компрессорной станции, с крыш электростанции и газового завода, а также с огромных водонапорных кранов, склонившихся над паровозным депо. Зажав в кулаке скомканные рубли, вырученные за булочки, мать побежала в УКРГАЗ. Ей вспомнились нефтеперерабатывающие заводы, где работали папа и Бронек: «Карпаты», «Малополыпа», «Галиция» и «Польмин». Такие красивые названия! Что тут плохого, почему их заменили этими идиотскими русскими сокращениями?

По дороге она увидела идущего ей навстречу невысокого мужчину в черной куртке. Из воротника куртки торчала шея в белом хомуте рубашки. Волосы у него были русые, глаза голубые и прозрачные. Ей показалось, что она его знает, но откуда — не могла вспомнить. Она замедлила шаг и, переложив деньги в другую руку, вытерла ладонь о тряпицу, которой прикрывала булочки в сумке. Мужчина остановился перед ней.

— Узнаёшь меня? — спросил он.

Это был голос мальчика из гимназии.

— Михал! Откуда ты взялся?

— Из России. Приехал за женой и ребенком. Но их нет в живых.

— Бронек тоже погиб.

— Знаю.

На следующий день я увидел их в окно: они входили во двор. Мужчина был не похож на еврея. Перед дверью они попрощались, и мать вошла в кухню.

— Кто это? — спросил я.

— Михал.

— Еврей?

— Да.

— Еврея не могут так звать.

— Могут, могут, — рассмеялась мать.

* * *

Вскоре Михал пришел к нам в гости. Принес чай в стеклянной банке и картонную коробочку с белым кусковым сахаром. Мать поставила подарки на стол, который перед тем долго скребла, избавляясь от следов муки. Достала из буфета кружки и стакан с ложечкой. Когда вода закипела, взяла тряпкой кастрюльку и налила кипяток в банку.

— Как бы не лопнула! — волновалась она.

— Кипяток! — потер руки Михал.

Листочки чая развернулись и всплыли наверх. Хоть они и плавали в кипятке, но казались живыми. Когда бабушка Миня пила несладкий чай из стакана в серебряном подстаканнике, пахло так же. Отец качался в кресле-качалке с плетеной ивовой спинкой. Из сахарницы, рядом с которой лежали бабушкины очки, брал белые кубики и сосал через них заварку.

Мать, Андя Кац и я теснились на лавке — такой низкой, что край стола был на уровне моих глаз. Мать возвышалась ненамного. Только Андя Кац выглядела нормально. Михал, сидя на стуле от швейной машинки, налил в стакан немного заварки из банки, добавил кипятку и бросил два кусочка сахару. Тщательно все перемешал и отдал ложку матери.

Он рассказывал про Сибирь. В пути был не один месяц. Ехал в поезде вместе с русскими служащими и их семьями. Вначале их бомбили немцы. Потом война осталась позади, и никто не знал, где фронт. Показывая командировку в Орск, он добирался до места на поездах, грузовиках и телегах. Колхозницы пытались его задержать, потому что мужчин не было. Наконец добрался и увидел заснеженные хаты посреди степи. Это был Орск.

Вскоре приехали грузовики, и на замерзшую землю сбросили нефтезавод, который по частям приплыл из Америки. Котлы с торчащими высоко вверх трубами сразу запорошило снегом. Из снежных далей притащились колонны пленных немцев, голодных, закутанных в лохмотья. Они приползали, как муравьи, и собирались в огромные муравейники. Работали, пока могли. Потом их бросали в ямы, которые не засыпали, пока они не заполнялись доверху. Через несколько месяцев завод был пущен в ход, и цистерны с бензином и смазочными маслами отправились на фронт. Начали прокладывать трубопровод, и муравейники расползлись вдоль исчезающих в земле труб.

Михал, как инженер, расфасовывал копченую рыбу, спирт и хлеб. Жил в большой комнате с печкой. Обледеневшее окно выходило во двор, где висела рыба. Он вылезал в окно, закутавшись в тулуп, и отрезал от рыбин куски. За спирт покупал картошку и репчатый лук (если был). Половину хлеба отдавал хозяйке за стирку и уборку. Когда его вызывали в министерство, привозил из Москвы фрукты.

— Русские заботятся о врачах? — спросила мама.

— Да, — ответил Михал.

— Я волнуюсь за Мулю.

— Если он жив, ему там хорошо.

Мать и Андя Кац стали вспоминать тех, кого нет в живых. Чтоб не ошибиться, называли своих соучеников по гимназии в алфавитном порядке. После каждой фамилии перечисляли их сестер, братьев, родителей, дедушек с бабушками. А сколько было двоюродных сестер и братьев, теток и дядей! Иногда они перевирали имена или путали, когда и как тот или иной погиб, настолько многочисленными были некоторые семьи.

У Михала остыл жиденький чай. Шея покраснела, и верхняя губа закрыла нижнюю. Когда мама и Андя Кац закончили, он поцеловал обеим руки и долго ходил по кухне. Наконец сказал:

— Здесь я не останусь. Вернусь в Орск или уеду в Польшу.

За окном ветер раскачивал деревья. Листва вздымалась и опадала, как платье великанши, осенью покидающей двор. Я впервые видел еврея, который спасся за пределами Борислава. Мне хотелось сказать ему, что он уцелел каким-то чудом, и это меня пугает. В руках я держал кружку с остатками чая. Во рту таял кусочек сахара. Я облизал сладкие и липкие губы.

— Сахар портит зубную эмаль, — сказал Михал.

— Не соси, — приказала мать.

Прошло несколько дней. Раскачиваясь на стуле, я грыз шоколадку, которую мне дал Михал. Мать, стоя на коленях на лавке, послюнявленным пальцем собирала шоколадные крошки и задумчиво отправляла их в рот.

— Молодые евреи женятся между собой, — сказала она. — Мне уже двое предлагали выйти замуж. Были в меня влюблены еще в гимназии. Но они нищие. Сами нуждаются в помощи. Вчера мне сделал предложение Михал. Он работает в нефтяном тресте. Ему нужна женщина, чтобы создала дом.

Я заметил, что лопухи у забора исчезли. Видимо, кто-то их съел. С деревьев попадало уже столько листьев, что между черными ветками виден был наш двор. Интересно, что пан Скиба развесил на крюках в кладовке?

— Михал тоже был в меня влюблен, — продолжала мать, — но я об этом даже не догадывалась. Он из бедной семьи, жил в Раточине. Но учился прекрасно, и его освободили от платы за обучение. После гимназии получил стипендию в Львовском политехническом, хотя уже действовал numerus clauses[18]Ограниченное число  (лат.)  — число лиц определенной категории (национальной, расовой, классовой), допускающихся в высшее учебное заведение или на какую-нибудь должность.. Закончил с отличием химический факультет.

Я провел языком по зубам и нёбу, отлепляя шоколад. Мать забарабанила пальцами по столу.

— Его мать, сестру и брата отправили в лагерь, — сказала она. — Жену сожгли в синагоге. Сыночка убили.

— Как его звали? — спросил я.

— Кого?

— Сыночка.

— Не знаю.

Я отломил еще кусочек шоколада.

— Вчера я ему сказала, что не люблю его. Может, и полюблю когда-нибудь, но сейчас не могу. Нюся говорит, что нельзя думать только о себе — тебе нужен отец.

* * *

Михал повел меня гулять. Мы пошли по песчаной дороге, которая ни с какой другой не пересекалась и бежала прямо вперед, теряясь в собственной пыли. Я неохотно тащился за ним, потому что у меня распухли колени. Михал посмотрел на часы. В тресте на собрании его ждали товарищи.

— Ноги болят? — спросил он.

— Да.

— Тебе нужна палка.

Мне вспомнился приснившийся ночью сон. Обычно я спал на боку, подтянув к подбородку колени, но вчера перевернулся на спину и раскинул руки, как отец на подстилке. Во дворе появились немцы с винтовками. Заглянули в окно. Вошли в кухню и открыли дверь с железной ручкой. Спрыгнули с рисунка Кукрыниксов, пришпиленного булавкой к кровати. Пули ударили мне в грудь.

— Ты спишь на ходу. — Михал потряс меня за плечо.

— Нет, не сплю.

Я чувствовал, что за мной идет отец. Я попросил его, чтобы он согласился на Михала. Он не хотел. Я повторил просьбу — не помогло. Только когда я сказал вполголоса: «Папа, помоги тем, кого я люблю, и Михалу тоже», — у меня перестало сдавливать горло.

— Что ты там бормочешь? Витаешь в облаках.

— Нет, не витаю.

Михал посмотрел на часы и взял меня за руку. Пальцы у него были, как у дедушки, — короткие, с аккуратно обстриженными ногтями.

— Мы с твоей мамой хотим пожениться, — сказал он. — Я знаю, как сильно ты любил отца. Я тебе его не заменю, но буду о тебе заботиться. Помогу получить образование, потому что при социализме это единственное богатство. Маме тоже причитается кое-что после того, что она пережила. Я потерял жену и двухмесячного сыночка. Я хотел взять их в Россию, но тесть сказал, что с малышом нечего ехать.

— Как его звали? — спросил я.

— Кого?

— Сыночка.

— Ромусь.

Может ли Господь Бог изменить то, что сам написал в книгах жизни и смерти? Наверно, может. Я ведь слышал, как дедушка обещал ему, что позволит увести себя из казарм, если он нас спасет. А Ромусь? Тереза наверняка просила Бога, чтобы вместо Ромуся он забрал ее. Но для замены она не годилась, потому что должна была погибнуть сама. А я — мог я умереть вместо Ромуся?

* * *

Мать с Михалом пошли в Раточин. Я остался с Андей Кац, которая шила на машинке. Растянувшись на полу, читал про битву шляхты с москалями и играл с пауком, который пытался удрать под буфет. Когда я пододвигал к нему палец, он пятился, а когда я отдергивал руку, снова устремлялся к буфету. Перебирая тонкими ножками, держался на одном и том же расстоянии от пальца.

Так же двигался старый Матек, отбиваясь саблей от штыка Ефрейтора. Свободной рукой он надел на нос очки. (Дедушка тоже надевал очки в проволочной оправе, не переставая писать в бухгалтерской книге.) Не сводя глаз с противника, Матек начал отступать. Ефрейтор, уверенный в победе, ткнул штыком так сильно, что потерял равновесие. Матек выбил у него винтовку и принялся рубить по рукам и лицу.

Мрачный и таинственный граф во главе своих людей мчался галопом прямо на изготовившийся стрелять полубатальон русской пехоты. Я воображал графа похожим на Кубу, который тоже ничего не боялся и всегда делал, что хотел.

Стемнело. Я оставил открытую книгу на полу и встал. Паук убежал под буфет. За окном ничего не было видно. Может быть, на них кто-нибудь напал? Михала убили, а мать лежит раненая во дворе. Она стонет, а я не слышу, потому что стрекочет швейная машинка.

Я поднял ногу и замер. Заболело колено. Я старался дышать как можно реже, однако совсем перестать не мог. Когда шум в ушах заглушил стрекочущую машинку, мне показалось, что я остановил время. Теперь мать не истечет кровью. Не опуская ноги, я ждал, пока кто-нибудь придет к ней на помощь, потому что сам выйти во двор боялся.

— Мишигене! — рассмеялась Андя Кац. — Почему ты стоишь как аист?

Мы услышали их голоса за окном. Андя Кац поставила на стол тарелки. Вошел Михал, в одной рубашке, неся в охапке красную пуховую перину. За ним мать в его черной куртке, наброшенной на плечи.

— На нефтяных вышках опять горят лампочки, — сказала она.

Михал отнес перину в комнату и на обратном пути поднял мою книжку с пола.

— Не читай лежа, — сказал он. — Глаза испортишь.

— Для чтения есть стол, — добавила мать.

* * *

Михал съел суп и ушел. (Утром в трест должен был приехать какой-то важный начальник из Львова.) Мать поставила грязные тарелки с ложками на печку, чтобы завтра вымыть их с песком, и начала рассказывать, как они побывали в Раточине.

Дорога была долгая. Они поднимались с одного пригорка на другой, и с каждым разом становилось все лучше и дальше видно. Ветер срывал с деревьев последние листья и гнал их над жнивьем на нефтяные поля. Вышки, издалека похожие на воткнутые в землю спички, тянулись вплоть до темного леса. Михал указал на одинокую хату внизу. Это был его дом. Они стали спускаться. Хата исчезала и появлялась между пригорками и деревьями, будто перескакивала с места на место.

— На что вы все тут жили? — спросила мать.

— У мамы была лавочка. Были овощи с огорода. Свое молоко.

— Корова?

— Коза.

Хату окружал низкий плетень, обросший травой и крапивой. От калитки остались только ржавые петли. У огородного пугала под драной шляпой не было глаз. Из дома вышли женщина и мужик с кухонным ножом в руке. Остановились на верхней ступеньке. Нижняя была сломана и подперта камнем.

— Что случилось с моей мамой? — спросил Михал.

— Ее забрали вместе с сынком вашей сестры, — сказала женщина.

— А вы, значит, обратно в Раточин? — спросил мужик.

— Нет.

— Мы бы ее спрятали, — он убрал нож за спину. — Если б не ребенок.

— Осталась перина, — сказала женщина. — Сейчас принесу.

* * *

Андя Кац задула огонь в лампе над машинкой. В комнату мы перешли в потемках. На перине было мягко, как на сене у Турова.

— Во время той войны, — мать стянула через голову платье, — Михалу приснился его отец. Он стоял в австрийском мундире на ничейной земле. Русская пуля попала ему в голову. Михал проснулся и побежал в сарайчик, чтобы не будить мать. Прижавшись к козе, проплакал всю ночь. Потом из Вены пришло извещение. Отец действительно погиб в ту ночь.

— Подумать только! — удивилась Андя Кац.

— Видела бы ты эту нищету! — вздохнула мать и легла на перину. — Не знаю, как его мать одна управлялась! А он! Видно, был чертовски способный, раз получил образование.

— От везения тоже много зависит, — зевнула Андя Кац.