Онлайн чтение книги Пять поэм
Хосров и Ширин

Писать не надо слов, идущих не от мысли,

Их говорить нельзя. Своими их не числи.

Не сложно нанизать слова свои на стих,

Но крепость дай стихам, чтоб устоять на них.

«Сокровищницу тайн» создать я был во власти,

К чему ж мне вновь страдать, изображая страсти?

Но нет ведь никого из смертных в наших днях,

Кто б страсти не питал к страницам о страстях,

И страсть я замесил со сладостной приправой

Для всех отравленных любовною отравой.

Всех зовов сладостней любви всевластной зов,

И я одной любви покорствовать готов!

Любовь — михраб ветров, к зениту вознесенных,

И смерть иссушит мир без вод страны влюбленных. [112] Любовь — михраб ветров, к зениту вознесенных, // И смерть иссушит мир без вод страны влюбленных.  — Для Низами земная любовь — лишь отражение великого не познаваемого разумом мирового принципа, высшей реальности, истины. Только очигденная от всего земного, любовь к богу может приблизить человека к познанию истинной сущности бога. Низами пишет любовную поэму лишь потому, что сказание о благородной, самоотверженной человеческой любви может повести его читателей к познанию любви высшей (ср. выше). Вся эта глава развивает мысль о космической роли любви.

Явись рабом любви, заботы нет иной,

Для доблестных блеснет какой же свет иной?

Все ложь, одна любовь указ беспрекословный,

И в мире все игра, что вне игры любовной.

Когда бы без любви была душа миров,—

Кого бы зрел живым сей круголетный кров?

Кто стынет без любви, да внемлет укоризне:

Он мертв, хотя б стократ он был исполнен жизни.

Хоть над любовью, знай, не властна ворожба,

Пред ворожбой любви — душа твоя слаба.

У снеди и у сна одни ослы во власти.

Хоть в кошку, да влюбись. Любой отдайся страсти!

Дерись хоть за нее, ну что ж — достойный гнев!

Ты без любви ничто, хоть ты и мощный лев.

Нет, без любви ничьи не прорастают зерна,

Лишь в доме любящих спокойно и просторно.

Без пламени любви, что все живые чтут,

Не плачут облака и розы не цветут.

И гебры чтут огонь, его живую силу,

Лишь только из любви к полдневному светилу.

Ты сердце не считай властителем души, —

Душа души — любовь, найти ее спеши!

Любовь поет кыблу, но помнит и о Лате,

К Каабе льнет, горит в языческой палате. [113] Любовь поет кыблу, но помнит и о Лате, // К Каабе льнет, горит в языческой палате. — Лат — идол в оазисе Таиф, недалеко от Мекки, которому арабы поклонялись до ислама. В этом бейте выражено суфийское положение о том, что поклонение идолу, проникнутое искренней любовью, ценнее поклонения Аллаху, лишенного жаркого религиозного чувства, основанного лишь на рассудив и обычае. Эта мысль была позднее развита Джалал ад-Дином Руми в его «Месневи».

И в камне — если в нем горит любовный жар, —

Сверкнет в добычу нам бесценный гаухар. [114] …бесценный гаухар — непереводимая игра слов. Гаухар — значит драгоценный камень, жемчужина и вместе с тем суть, сущность (см. словарь — гаухар).

И если бы магнит был не исполнен страсти,

Железо привлекать он не был бы во власти.

И если бы весь мир не охватила ярь,

Не мог бы привлекать соломинку янтарь.

Но сколько есть камней, которые не в силах

Привлечь соломинку, — бездушных и застылых.

И в веществах во всех — а можно ли их счесть? —

Стремленье страстное к сосредоточью есть.

Огонь вскипит в земле, и вот в минуту ту же

Расколет землю он, чтоб вздыбиться наруже.

И если в воздухе и держится вода,

Все ж устремиться вниз придет ей череда.

Для тяготения в чем сыщется преграда?

А тяготение назвать любовью надо.

О смертный, разум свой к раздумью призови,

И ты постигнешь: мир воздвигнут на любви.

Когда на небесах любви возникла сила,

Она для бытия нам землю сотворила.

Был в жизни дорог мне любви блаженный пыл, —

И сердце продал я, и душу я купил.

С пожарища любви дым бросил я по странам,

И очи разума задернул я туманом.

Любовью одарить я всех людей готов,

Возжаждавший любви пусть мой услышит зов.

Не для презренных он! Мой стих о них не тужит.

Сладкочитающим, взыскательным он служит.

Вот сказ, но исказит мои стихи певец.

Страшусь: припишет мне свои грехи певец.

Так начал свой рассказ неведомый сказитель

Повествования о канувшем хранитель:

Когда луна Кисры во мрак укрылась, [115] …луна Кисры во мрак укрылась…  — Кисра — примененная здесь Низами ради соблюдения метра арабизированная форма имени «Хосров». Речь идет здесь о смерти деда героя поэмы, иранского шаха из династии Сасанидов, Хосрова I Ануширвана (531–579), после которого на престол вступил отец Хосрова Парвиза — Ормуз (579–590). Герой поэмы — Хосров II Парвиз (590–628). — он

В наследье передал Ормузу царский трон.

Мир озарив, Ормуз державно создал право,

И правом созданным прочна была держава.

Обычаи отца на месте он держал.

И веру с милостями вместе он держал.

И, рода своего желая продолженья,

Он посвящал творцу все жертвоприношенья.

Творец, его мольбы отринуть не хотя,

Дал мальчика ему. О, дивное дитя!

Он был жемчужиной из царственного моря,

Как светоч, он светил, светилам божьим вторя.

Был гороскоп хорош и благостен престол:

Соизволеньем звезд свой трон он приобрел.

Его отец, что знал судьбы предначертанье,

Ему «Хосров Парвиз» дал светлое прозванье.

Парвизом назван был затем царевич мой,

Что для родных он был красивой бахромой. [116] Парвизом назван был затем царевич мой, // Что для родных он был красивой бахромой.  — Непереводимая игра слов. Низами искусственно этимологизирует прозвание героя поэмы Парвиз как «парвиз» — «бахрома». Он хочет сказать этим, стихом, что Хосров был красивым и любимым ребенком, всегда у родных на руках, подобно тому, как всегда на руке, на рукаве — бахрома, золотая обшивка края рукава царского халата.

Его, как мускус, в шелк кормилица укрыла, [117] Его, как мускус, в шелк кормилица укрыла…  — Мускус хранили завернутым в шелк. —

В пушистый хлопок перл бесценный уложила.

И лик его сиял, все горести гоня,

Улыбка сладкая была прекрасней дня.

Уста из сахара та́к молоко любили!

И сахар с молоком младенцу пищей были.

Как роза он сиял на пиршествах царя,

В руках пирующих над кубками паря.

Когда же колыбель ристалищем сменилась,

Им каждая душа тем более пленилась.

Был в те года храним он сменою удач,

Всему нежданному был ум его — толмач,

Уже в пять лет все то, что дивно в нашем мире,

Он постигал, и мир пред ним раскрылся шире,

Парвизу стройному лет наступило шесть,

И всех шести сторон мог свойства он учесть. [118] И всех шести сторон мог свойства он учесть.  — В науке того времени большое значение придавалось мистическим свойствам шести направлений физического мира (верх, низ, перед — или север, зад — или юг, запад — или налево, восток — или направо).

Его, прекрасного, увидевши однажды,

«Юсуф Египетский!» — шептал в восторге каждый.

И к мальчику отец призвал учителей,

Чтоб жизнь его была полезней и светлей.

Когда немного дней чредою миновало, —

Искусства каждого Хосров познал начало.

И речь подросшего всем стала дорога:

Как море, рассыпать умел он жемчуга.

И всякий краснобай, чья речь ручьем бурлила,

Был должен спорить с ним, держа в руках мерило.

Он волос, в зоркости, пронизывал насквозь,

Ему сплетать слова тончайше довелось.

Девятилетним он покинул школу; змея

Он побеждал, со львом идти на схватку смея.

Когда ж он кирпичи десятилетья стлал, —

Тридцатилетних ум он по ветру пускал.

Была его рука сильнее лапы львиной,

И столп рассечь мечом умел он в миг единый.

Он узел из волос развязывал стрелой,

Копьем кольцо срывал с кольчуги боевой.

Как лучник, превращал, на бранном целясь поле,

Он барабан Зухре в свой барабан соколий. [119] Как лучник, превращал, на бранном целясь поле, // Он барабан Зухре в свой барабан соколий.  — Сложный образ. Зухре — планета Венера, покровительница музыки, она кругла, и иносказательно она — «обладательница барабана». Соколий барабан — барабанчик для приманивания охотничьего сокола. Планеты, по астрологическим представлениям того времени, управляют судьбами людей. Низами хочет сказать этим бейтом, что при стрельбе из лука Хосров покорял своим искусством веления судьбы — вероятность попадания в цель, и сама Венера была ему покорна, как соколий барабанчик.

Тот, кто бы натянул с десяток луков, — лук

Хосровов гнуть не мог всей силой мощных рук.

Взметнув аркан, с толпой он не боялся схваток.

Обхват его стрелы был в девять рукояток.

Он Зло пронзал стрелой — будь тут хоть Белый див. [120] Белый див — чудовищный злой дух, побежденный богатырем Рустамом (об этом рассказано в «Шax-наме» Фирдоуси). В оригинале игра слов: див дрожал, как лист ивы перед, буквально, «иволистым» Хосрова — то есть перед копьем, наконечник которого имел форму ивового листа.

Не диво — див пред ним дрожал, как листья ив.

Коль в скалы он метал копья летучий пламень, —

Мог острие копья он вбить глубоко в камень.

А лет четырнадцать к пределу донеслись —

У птицы знания взметнулись крылья ввысь.

Он все укрытое хотел окинуть взором,

Добро и зло своим отметить приговором.

Один ученый жил, звался Бузург-Умид.

Сам разум — знали все — на мудрого глядит.

Все небо по частям постичь он был во власти,

И вся земля пред ним свои вскрывала части.

И были тайны тайн даны ему в удел.

Сокровищниц небес ключами он владел.

Хосров его призвал. В садах, к чертогам близким,

Тот речью засверкал, — мечом своим индийским.

Он в море знания жемчужины искал,

Руками он ловил, царевичу вручал.

Он озаренный дух овеял светом новым, —

И было многое усвоено Хосровом.

Кольца Кайвана свет и весь хребет земли —

Весь мир — именовать слова его могли.

В недолгий срок во власть морские взял он недра,

Все знал он, что открыл ему учитель щедро.

К Познанью дух пришел из безраздумных дней.

В своем пути достиг он царских ступеней.

Когда же для него — пределов звездных друга —

Открылись все круги крутящегося круга, —

Он понял: долга нет отраднее, чем долг

Служения отцу, и пред отцом он молк.

Отец его любил сильнее всей вселенной,

Да что вселенная! — сильней души нетленной.

Чтоб долголетие любимый сын узнал,

У длинноруких всех он руки обкорнал. [121] У длинноруких всех он руки обкорнал.  — Длиннорукие — грабители, насильники, правители, злоупотребляющие властью, грабящие подданных. То есть Ормуз установил справедливость.

И, укрощая зло, гласил стране глашатай:

«Беда злокозненным!» — и никнул виноватый.

Гласил: «Пасти коней в чужих полях нельзя,

К плодам чужих садов заказана стезя.

Смотреть на жен чужих — срамнее нету срама.

Не пребывай в дому турецкого гуляма

Иль кару понесешь достойную». Не раз

Шах в этом поклялся, — да помнят все наказ!

Он к справедливости не погашал стремленья, —

И в эти дни земля достигла исцеленья.

И выпустило мир из рук ослабших Зло.

Не стало злых людей, спасение пришло.

Был весел день. Хосров, в час утренней молитвы,

Поехал по местам, пригодным для ловитвы.

Всем любовался он, стрелял зверей, и вот

Селенье вдалеке веселое встает.

И тут над розами зеленого покрова

Раскинут был ковер велением Хосрова.

Пил алое вино на травах он, и, глядь, —

Златая роза [122] Златая роза — солнце. вдаль уж стала уплывать.

Вот солнце в крепости лазоревой на стены

Взнесло свой желтый стяг. Но быстры перемены:

Оно — бегущий царь — алоэ разожгло. [123] …алоэ разожгло.  — Низами сравнивает заходящее солнце, окруженное облаками, с благовонным алоэ (см. словарь), горящим в курильнице и окружепным клубами дыма.

Раскрыло мрак шатра, а знамя унесло.

И под гору оно коня, пылая, гнало,

Мечами небосвод, ярясь, полосовало.

Но, ослабев, ушло, ушло с земли больной

И свой простерло щит, как лотос, над водой.

В селении Хосров потребовал приюта.

Для пира все собрать пришла теперь минута.

Он тут среди друзей ночную встретил тень,

Пил яркое вино, ночь обращая в день.

Под органона гул — о, звуков преизбыток! —

Пил аргаванный он пурпуровый напиток.

Во фляге булькал смех. Была она хмельна.

И сыну царскому с ней было не до сна.

С зарей Хосровов конь — безудержный по нраву —

Меж чьих-то тучных трав был схвачен за потраву.

А гурский нежный раб, [124] …гурский нежный раб… — Гурский — от «Гур» — названия горной области, составляющей сейчас центральную часть Афганистана. всем услаждавший взгляд,

Через ограду крал незрелый виноград.

И вот лишь солнце вновь над миром засияло

И ночи голову от тела дня отъяло, —

Уж кое-кто из тех, что носят яд в устах,

Умчались во дворец, и там услышал шах,

Что беззаконие свершил Хосров, что, верно,

Ему не страшен шах, что шепот будет скверный.

Промолвил шаханшах: «Не знаю, в чем вина».

Сказали: «Путь его — неправедность одна.

И для его коня не создана ограда,

И раб его желал чужого винограда.

И на ночь бедняка лишил он ложа сна,

И арфа звонкая всю ночь была слышна.

Ведь если бы он был не отпрыск шаханшаха, —

Он потерял бы все, наведался бы страха.

Врач в длань болящего вонзает острие,

А тело острием он тронет ли свое?»

«Меч тотчас принести!» — раздался голос строгий,

И быстрому коню немедля рубят ноги,

А гурского раба владельцу лоз дают, —

Сок розы сладостной в поток соленый льют.

Оставили в жилье, где пили в ночь охоты,

Как дар, Хосровов трон искуснейшей работы.

Арфисту ногти — прочь, чтоб голос арфы смолк,

А с арфы смолкнувшей сорвать велели шелк. [125] …с арфы… сорвать велели шелк.  — Струны на Востоке делали из особых крученых шелковых нитей.

Взгляни — вот древний суд, для всех неукоснимый,

Суд, даже над своей жемчужиной творимый.

Где ж правосудье днесь великое, как рок?

Кто б сыну в наши дни подобный дал урок?

Служил Ормуз огню. Свое забудем чванство!

Ведь нынешних времен постыдно мусульманство.

Да, мусульмане мы, а он — язычник был.

Коль то — язычество, в чем мусульманства пыл?

Но слушай, Низами, пусть повесть вновь струится:

Безрадостно поет нравоучений птица.

Когда Хосров Парвиз увидел свой позор,

Он призадумался, его померкнул взор.

Он понял: для себя он в прошлом не был другом.

Он понял: прав отец — воздал он по заслугам.

Все дело рук своих! И вот руками он

Бил голову свою, собою возмущен.

Двум старцам он сказал, не ощущая страха:

«Ведите кипарис к престолу шаханшаха.

Быть может, вашему заступничеству вняв,

Шах снизойдет ко мне, хоть я и был неправ».

И саван он надел [126] И саван он надел… — Когда идущий на суд царя хотел показать, что не будет защищаться и готов принять любую кару, он надевал саван. (Ср. притчу о справедливом старце в «Сокровищнице тайн».) и поднял меч — и в мире,

Как в Судный день, шел плач, звуча все шире, шире.

С мольбою старцы шли. Смотря смиренно вниз,

Подобно пленнику, за ними шел Парвиз.

Лишь к трону подошли, — не умеряя стона,

В прах, грешник горестный, царевич пал у трона.

«Так много горести, о шах, мне не снести!

Великим будь — вину ничтожному прости.

Юсуфа не считай ты виноватым волком. [127] Юсуфа не считай ты виноватым волком…  — то есть не считай меня, подобного красой Юсуфу, оскверненным, как волк, который якобы растерзал Юсуфа. Братья, продав Иосифа в рабство, сказали отцу, что его растерзал волк. По мусульманской легенде, волк потом получил дар речи и, придя к убитому горем Иакову, отцу Иосифа, сказал, что его оклеветали.

Он грешен, но он юн, он свет не понял толком.

Ведь рот мой в молоке, и все мне в мире вновь.

Что ж мощный лев испить мою желает кровь?

Пощады! Я — дитя! Сразит меня кручина,

Не в силах вынести Я гнева властелина!

Коль провинился я — вот шея, вот мой меч.

Тебе — разить, а мне — сраженным наземь лечь.

Я всякий гнет снесу на перепутьях жизни,

Лишь только б царственной не внять мне укоризне».

Так молвил чистый Перл и начал вновь стенать.

И голову свою склонил к земле опять.

Покорность мудрая толпу людей сразила,

И вновь раздался плач — его взрастала сила, —

И вопли понеслись, как шум листвы в ветрах,

И жало жалости почуял шаханшах.

Он видит: сын его, хоть молод он и нежен,

Уж постигает путь, что в мире неизбежен.

Он, для кого судьба не хочет вовсе зла,

Сам хочет одного — чтоб скорбь отца прошла.

Подумай: как с тобой поступит сын, — он то же

Увидит от того, кто всех ему дороже.

Для сына ты не будь истоком зла и мук,

Преемником ему ведь твой же будет внук.

И на сыновний лик склонился взор Ормуза.

Он понял: сын ему — целенье, не обуза.

Он благороден, мудр, и как не разгадать,

Что божия на нем почила благодать.

Целуя сына в лоб, обвив его руками,

Ормуз повелевать велит ему войсками.

Когда, сойдя с крыльца, на двор ступил Хосров,

Мир засиял опять: с него упал покров.

Гадал Хосровов лик — он был для взоров пиром, —

Дано ли в будущем сиять ему над миром?

Лишь кудри полночи разлили аромат,

Свет утонул во тьме и свет был тьмой объят,

И, ткани мглы развив, блеснул в выси кудесник, [128] Кудесник — луна, по астрологическим представлениям, насылающая чары.

Не чародей дневной, а страстных игр предвестник, —

Вошел во храм Хосров, и там, склонивши стан,

Он на ступени сел, еще шепча: «Яздан».

Вчера из чаши сна не отпил он нимало,

И дрема сладкая на юношу напала.

И деда своего увидел он во сне.

Дед молвил: «Юный свет! Весь мир в твоем огне.

Ты четырех рабов утратил ненароком.

Четыре радости тебе пошлются роком.

За то, что ты вкусил столь горький виноград, [129] …вкусил столь горький виноград…  — То есть был огорчен потерей гурского раба, соблазнившегося незрелым виноградом.

Но горестным не стал и не померк твой взгляд,

Красавицу, о внук, обнимешь ты. Едва ли

Такую красоту созвездья создавали.

Затем: за то, что ног лишен твой лучший конь,

Но все ж тебя не жжет неистовый огонь,

Шебдиза обретешь. Его летучи ноги.

Следы его подков не врежутся в дороги.

А третья: твой отец дал бедному твой трон,

Но от несчастия в том счастью — не урон.

Утешен будешь ты сверкающим престолом.

Он деревом златым возвысится над долом.

Четвертое: за то, что, пылкий, не вспылил,

Хоть шах прогнал певца и струн тебя лишил,—

Барбеда ты найдешь; внимать ему услада,—

Припомнившим о нем сладка и чаша яда.

Утратив камешки — клад золотой найдешь,

Костяшки потеряв — ты перлов рой найдешь».

Стряхнул царевич тьму дремотного тумана

И встал, и вновь хвалой прославил он Яздана.

Он целый день молчал, был думой взор одет,

Он будто все внимал тому, что молвил дед.

И, мудрецов созвав, он рассказал им ночью

О том, что видел он как будто бы воочью.

И некий жил Шапур, Хосрова лучший друг,

Лахор он знал, Магриб прошел он весь вокруг,

Знай: от картин его Мани была б обида.

Как рисовальщик он мог победить Евклида.

Он был калама царь, был в ликописи скор.

Без кисти мысль его могла сплетать узор.

Столь тонко создавал он нежные творенья,

Что мог бы на воде рождать изображенья.

Он перед троном пал, — и услыхал Хосров,

Как зажурчал ручей отрадных сердцу слов:

«Когда бы слух царя хотел ко мне склониться,

Познанья моего явилась бы крупица».

Дал знак ему Парвиз: «О честный человек!

Яви свое тепло, не остужай наш век!»

Разверз уста Шапур. В струенье слов богатом

Он цветом наделил слова и ароматом.

«Пока живет земля — ей быть твоей рабой!

Да будет месяц, год и век блажен тобой!

Да будет молодость красе твоей сожитель!

Твоим желаньям всем да будет исполнитель!

Да будет грустен тот, кто грусть в тебе родил!

Тебя печалящий — чтоб в горести бродил!

По шестисводному шатру [130] По шестисводному шатру…  — то есть по земному миру, имеющему шесть направлений (см. выше). моя дорога.

Во всех краях земли чудес я видел много.

Там, за чредою гор, где весь простор красив,

Где радостный Дербент, и море, и залив —

Есть женщина. На ней блеск царственного сана,

Кипенье войск ее достигло Исфахана,

Вплоть до Армении Аррана мощный край

Ей повинуется. Мой повелитель, знай:

Немало областей шлют ей покорно дани.

На свете, может быть, счастливей нет созданий.

Без счета крепостей есть у нее в горах,

Как велика казна — то ведает Аллах.

Четвероногих там исчислить не могли бы.

Ну, сколько в небе птиц? Ну, сколько в море рыбы?

Нет мужа у нее, но есть почет и власть.

И жить ей весело: ей все на свете всласть.

Она — ей от мужчин в отваге нет отличья —

Великой госпожой зовется за величье.

«Шемору» видел я, прибывши в ту страну.

«Шемора» — так у них звучит «Михин-Бану». [131] «Шемора» — так звучит у них «Михин-Бану».  — Шемора, Шамира — древняя царица Семирамида, с именем которой связано много легенд. Михин-Бану — буквально: «Великая госпожа».

Для месяцев любых, в земли широтах разных,

Пристанищ у нее не счесть многообразных.

В дни розы Госпожа отправится в Мугань, [132] В дни розы Госпожа отправится в Мугань… — то есть весной она едет в Муганскую степь — низменность к югу от нижнего течения Арак-са, покрытую в это время цветами.

Чтоб росы попирать, весны приемля дань.

В горах Армении она блуждает летом

Меж тучных нив и роз, пленясь их ярким цветом.

А осень желтая надвинется — и вот

На дичь в Абхазии вершит она налет.

Зимой она в Барде. Презревши смены года,

Живет она, забыв, что значит непогода.

Там дышит радостней, где легче дышит грудь,

Отрадный обретя в делах житейских путь.

И вот в ее дворце, в плену его красивом,

Живет племянница. Ее ты счел бы дивом.

Она что гурия! О нет! Она — луна!

Укрывшая лицо владычица она!

Лик — месяц молодой, и взор прекрасен черный.

Верь: черноокая — источник животворный.

А косы блещущей, — ведь это негры ввысь

Для сбора фиников по пальме поднялись.

Все финики твердят про сладость уст румяных,

И рты их в сахаре от их мечтаний пьяных.

А жемчуга зубов, горящие лучом!

Жемчужины морей им не равны ни в чем.

Два алых леденца, два — в ясной влаге — лала.

Арканы кос ее чернеют небывало.

Извивы локонов влекут сердца в силки,

Спустив на розы щек побегов завитки.

Дыханьем мускусным она свой взор согрела,—

И сердцевина глаз агатом заблестела.

Сказала: «Будь мой взор что черный чародей.

Шепни свой заговор всех дурноглазых злей».

Чтоб чарами в сердца бросать огонь далече,

Сто языков во рту, и каждый сахар мечет.

Улыбка уст ее всечасно солона. [133] Улыбка уст ее всечасно солона.  — «Соленый» в поэзии на фарси — и «привлекательный» и «остроумный».

Хоть сладкой соли нет — соль сладкая она.

А носик! Прямотой с ним равен меч единый,

И яблоко рассек он на две половины.

Сто трещин есть в сердцах от сладостной луны,

А на самой луне они ведь не видны.

Всех бабочек влекут свечи ее сверканья,

Но в ней не сыщешь к ним лукавого вниманья.

Ей нежит ветерок и лик, и мглу кудрей,

То мил ему бобер, то горностай милей. [134] То мил ему бобер, то горностай милей.  — Бобер — черные волосы, горностай — белое, прекрасное лицо.

Приманкою очей разит она украдкой.

А подбородок, ах, как яблоко, он сладкий!

Ее прекрасный лик запутал строй планет,

Луну он победил и победил рассвет.

А груди — серебро, два маленьких граната,

Дирхемами двух роз украшены богато.

Не вскроет поцелуй ее уста, — строга:

Рубины разомкнет — рассыплет жемчуга.

Пред шеей девушки лань опускает шею,

Сказав: «Лишь слезы лить у этих ног я смею».

Источник сладостный! Очей газельих вид

Тем, кто сильнее льва, сном заячьим грозит. [135] …Очей газельих вид // Тем, кто сильнее льва, сном заячьим грозит.  — Заячий сон — здесь: потеря сознания. То есть даже те, кто сильнее льва, при виде ее прекрасных глаз бывают очарованы до потери сознания.

Она немало рук шипами наполняла,

Кто розу мнил сорвать, не преуспел нимало.

Узрев нарциссы глаз, в восторге стал бы нем,

Сраженный садовод, хоть знал бы он Ирем.

Как месяц, бровь ее украсит праздник каждый.

Отдаст ей душу тот, с кем встретится однажды.

Меджнуна бы смутить мечты о ней могли,—

Ведь красота ее страшна красе Лейли. [136] Меджнун и Лейли — герои арабского предания, послужившего основой третьей поэмы Низами.

Пятью каламами рука ее владеет [137] Пятью каламами рука ее владеет…  — Низами сравнивает здесь красивые пальцы с каламами — тростниковыми перьями.

И подписать приказ: «Казнить влюбленных» — смеет.

Луна себя сочтет лишь родинкой пред ней.

По родинкам ее предскажешь путь ночей. [138] По родинкам ее предскажешь путь ночей. — В оригинале: «Ночи учатся черноте у ее родинок».

А ушки нежные! Перл прошептал: «Недужен

Мой блеск! Хвала купцу! Каких набрал жемчужин!»

Слова красавицы — поток отрадных смут,

А губы — сотням губ свой нежный сахар шлют.

Игривостью полны кудрей ее побеги,

А лал и жемчуг рта зовут к истомной неге.

И лал и жемчуг тот, смеясь, она взяла,

И от различных бед лекарство создала. [139] И лал и жемчуг тот, смеясь, она взяла,  // от различных бед лекарство создала.  — В состав лекарства от меланхолии во времена Низами входили растертые рубины (гранаты) и жемчуга.

Луной ее лица в смятенье ввержен разум.

Кудрями взвихрены душа и сердце разом.

Красой ее души искусство смущено,

А мускус пал к ногам: «Я раб ее давно».

Она прекрасней роз. Ее назвали Сладкой [140] Ее назвали Сладкой…  — Ширин — значит «Сладкая», «Сладостная».:

Она — Ширин. Взглянув на лик ее украдкой,

Всю сладость я вкусил, вдохнул я всю весну.

Наследницей она слывет Михин-Бану.

Рой знатных девушек, явившихся из рая,

Ей служит, угодить желанием сгорая.

Их ровно семьдесят, прекрасных, как луна,

Ей так покорны все, ей каждая верна.

Покой души найдешь, коль их увидишь лики.

От луноликих мир в восторг пришел великий.

У каждой чаша есть, у каждой арфа есть.

Повсюду свет от них, они — о звездах весть.

Порой на круг луны свисает мускус; вина

Там пьют они порой, где в розах вся долина.

На светлых лицах их нет гнета покрывал;

Над ними глаз дурной в бессилье б изнывал.

На свете их красы хмельнее нету зелья.

Им целый свет — ничто, им дайте лишь веселья.

Но вырвут в должный час — они ведь так ловки —

И когти все у льва, и у слона — клыки.

Вселенной душу жгут они набегом грозным

И копьями очей грозят мерцаньям звездным..

О гуриях твердят, что ими славен рай.

Нет, не в раю они, — сей украшают край.

Но все ж Михин-Бану, владея всей страною,

Владеет не одной подобною казною.

Привязан в стойле конь. Дивись его ногам:

Летит — и пыль от ног не ухватить ветрам.

Его стремительность не уловить рассудком.

Он в волны бросится, подобно диким уткам.

Он к солнцу вскинется, — так что ему до стен!

Он перепрыгнет вмиг небесных семь арен. [141] …небесных семь арен. — Семь небес семи планет, по астрономии времен Низами.

В горах взрыхлят скалу железные копыта,

А в море пена волн с хвостом волнистым слита.

Как мысли бег его, движенья — бег времен.

Как ночь — всезнающий, как утро — бодрый он.

Зовут его Шебдиз, им целый мир гордится,

О нем грустят, как в ночь грустит ночная птица [142] …грустит Ночная птица.  — Ночная птица — шебавиз (см. словарь).».

Умолк Шапур, чья речь свершила все сполна:

Покой свалился с ног, а страсть — пробуждена.

«Ширин, — сказали все, — должны почесть мы дивом»,

Охотно вторят все устам сладкоречивым.

«Все, что возносит он, — возвышенным считай:

Ведь живописью он прельстил бы и Китай [143] Ведь живописью он прельстил бы и Китай. — Во времена Низами с Китаем связывали имя Мани (см. словарь — Китай, Мани), несравненного живописца. Под прекрасной «китайской живописью» подразумевалась, очевидно, роспись буддийских храмов на крайнем востоке мусульманского мира.».

В мечтах за повестью Хосров несется следом.

Стал сон ему не в сон, а отдых стал неведом.

Слов о Ширин он ждет, и в них — она одна,—

Уму давали плод лишь эти семена.

Дней несколько о ней он был охвачен думой,

Речами ублажен. Но час настал. Угрюмый,

Он руки заломил. Весь мир пред ним померк.

В тоске он под ноги терпение поверг.

Шапура он зовет, ему внимает снова,

Но после сам к нему он обращает слово:

«Все дело, о Шапур, кипучих полный сил,

Ты прибери к рукам, я — руки опустил.

Ты зданье заложил искусно и красиво. Все заверши.

Всегда твои созданья — диво.

Молчи о сахаре. Твой сказ не зря возник.

Будь там, где насажден сей сахарный тростник.

Иди паломником туда, где этот идол.

Хочу, чтоб хитростью ты идола мне выдал.

Узнай, добра ль, узнай, — мне сердца не томи,—

Общаться может ли со смертными людьми.

И коль она, как воск, приемлет отпечаток,—

Оттисни образ мой. Внимай! Наказ мой краток:

«Коль сердце жестко в ней, — лети назад, как шквал,

Чтоб я холодное железо не ковал».

И мастер слов, Шапур, поклон земной отвесил:

«Да будет наш Хосров и радостен и весел!

Чтоб добрый глаз всегда был на его пути,

Чтоб глаз дурной к нему не мог бы подойти!»

Воздал хвалу Шапур — отборных слов хранитель,

И вот дает ответ: «О мира повелитель!

Когда любой узор мой делает калам,

То славою с Мани делюсь я пополам.

Я напишу людей, — они задышат. Птица,

Написанная мной, в небесный свод помчится.

Мне с сердца твоего пылинки сдуть позволь,

Когда на сердце — пыль, в глубинах сердца — боль.

Все, что задумал я, всегда я завершаю,

Я все несчастия от власти отрешаю.

Утихни, веселись, не думай ни о чем,

За дело я взялся — забьет оно ключом.

Нет, не замедлят путь ни усталь мне, ни хворость.

У птиц — полет возьму, а у онагров — скорость,

Я не усну, пока твой жар не усыплю,

Приду, когда Ширин прийти я умолю.

Пусть, как огонь, она скует чертог железный,

Иль будет, как алмаз, скалистой скрыта бездной.

Я силою ее иль хитростью возьму,

Схвачу алмаз, смету железную тюрьму.

Я стану действовать то розами, то терном,

Все огляжу и все свершу ударом верным.

Коль счастье в Сладостной, — найду добычу я.

Тебе должна служить удачливость моя.

А коль увижу я, что не свершу я дела,—

Вернусь к царю царей и в том признаюсь смело».

Едва сказав сие, сказавший быстро встал,

И нужное в пути поспешно он собрал.

Пустыню пересек, скакал в другой пустыне,

Спешил к Армении, к возвышенной долине.

Ведь там красавицы, бродившие толпой,

В нагорьях дни вели, покинув тяжкий зной.

Поднялся ввысь Шапур, там были в травах склоны,

Там базиликам путь открыли анемоны.

Там каждый склон горы цветов окраску взял

И в складках красных был иль желтых покрывал.

К вершинам этих гор, подъем свершая трудный,

Луга приподняли ковер свой изумрудный.

До пажитей Бугра с большой горы Джирам

Цветы сплетали вязь, подобясь письменам.

В михрабе каменном, — а он — устой Ирака,

И мощный пояс он вершины Анхарака [144] …вершины Анхарака.  — Анхарак — название горы, находящейся неподалеку от Гянджи. В 1139 году вершина этой горы во время сильного землетрясения рухнула и загородила ущелье, в результате чего образовалось славящееся и сейчас красотами горное озеро Гёк-Гёль.,—

Вздымался монастырь, он был — один гранит.

Монахи мудрые устроили в нем скит.

И спешился Шапур у каменного входа:

Знавал обычаи он каждого народа.

Когда ночных кудрей раскинулся поток,

А жаркий светоч дня сгорел, как мотылек,

И черною доской, промолвив: «Нарды бросьте»,

Закрыли желтые, сверкающие кости, [145] …черною доской… Закрыли желтые, сверкающие кости…  — День здесь сравнен с игрой в нарды; день погас — игра окончена, желтые кости — солнце убрали в ларец черного дерева — ночь.

Всплыл яркий Муштари, держа в руках указ:

«Шах выбрался из пут, Шапуру — добрый час». [146] Всплыл яркий Муштари, держа в руках указ: // «Шах выбрался из пут, Шапуру — добрый час».  — Муштари — Юпитер, планета, покровитель писцов, поэтому она несет написанное веление звезд — гороскоп, сулящий затее Хосрова и Шапура удачу.

И вот в монастыре передохнул немного

Шапур прославленный: трудна была дорога.

И старцам, знающим небес круговорот,

Шапур почтительный вопросы задает.

Не скажут ли они, куда пойдет походом

С зарей красавиц рой, к каким лугам и водам?

Велеречивые сказали старики:

«Для неги дивных жен — места недалеки.

Под грузною горой, там, на дремучих скатах,

Есть луг, укрывшийся меж зарослей богатых.

И кипарисов рой [147] …кипарисов рой… — то есть красавиц, стройных, как кипарисы. сберется на лужок,

Лишь их проснувшийся овеет ветерок».

Шапур, опередить стремясь кумиры эти,

Свой пояс затянул, проснувшись на рассвете.

И ринулся он в лес, что вкруг лужайки рос,

Чтоб с россыпью сойтись багряных этих роз.

Взяв листик худжесте [148] …листик худжесте…  — Худжесте — буквально: «благодатная» — название сорта и формата бумаги., руки движеньем самым

Скупым, Хосровов лик набросил он каламом.

Рисунок довершил и в сладостную тень

Его он поместил, вложив в щербатый пень.

И, будто бы пери, унесся он отсюда.

И вот пери сошлись: они чудесней чуда.

На луг уселись в круг, смеяся и шутя,

Перевивая букс иль вязь из роз плетя,

То выжимая сок из розы ручкой гибкой,

Сияя сахарной и розовой улыбкой.

И нежит их сердца сок виноградных лоз,

И розы клонятся к охапкам нежных роз.

И, зная, что лужок чужим запретен взорам,

В хмельной пустились пляс, живым сплетясь узором.

Меж сладкоустых лиц Ширин прельщала взгляд,

Сияя, как луна меж блещущих плеяд.

Подруг любимых чтя, Ширин запировала,

Сама пила вино и милым пить давала.

Прекрасная, гордясь, что лик ее — луна,

Глядит — и худжесте увидела она.

Промолвила Ширин: «Рисунок мне подайте.

Кто начертал его? Скажите, не скрывайте».

Рисунок подали. Красавица над ним

Склонилась; время шло… весь мир ей стал незрим.

Она от милых черт отвлечь свой взгляд не в силах,

Но и не должно ей тех черт касаться милых.

И каждый взгляд пьянит, он — что глоток вина.

За чашей чашу пьет в беспамятстве она.

Рисунок видела — и сердце в ней слабело,

А прятали его — искала оробело.

И девы поняли, признав свою вину:

Ширин прекрасная окажется в плену.

И в клочья рвут они утонченный рисунок:

Бледнит китайский он законченный рисунок.

И говорят они, поспешно клочья скрыв:

«Поверь, его унес какой-то здешний див.

Тут властвует пери! С лужайки — быстрым бегом!

Вставайте! Новый луг отыщем нашим негам».

Сия курильница в них бросила огонь,

И окурились все, как бы от злых погонь,

И, руты пламенем затмив звезду несчастий,

Коней погнали в степь, спасаясь от напастий.

Как души мудрецов — зеленые ковры,

А воздух — ласковость младенческой поры.

Прохладный ветерок приятней ветров рая,

Лужайка в лютиках от края и до края.

Каменья словно храм; обвили их вьюнки,

Причесывая луг, струятся ветерки.

И говор горлинок, и рокот соловьиный

Меж пламенных цветов сплелись в напев единый.

Пернатых волен лёт, не страшно им людей,

Порхают радостно меж трепетных ветвей.

Две пташки здесь и там, прижавшись друг ко другу,

Дают пример цветам, дают отраду лугу.

На луг пришел Шапур, и для услады глаз

Хосрова светлый лик он создал в третий раз.

Узрев безбурный луг под куполом лазури,

Здесь гурия вино решила пить меж гурий.

И вновь увидели красавицы глаза

То, чем смирилась бы души ее гроза.

Она поражена подобной ворожбою,

Уж дев играющих не видит пред собою.

Сосредоточен взор, встает она, идет,

Изображение в объятия берет.

Ведь в нем отражено ее души мечтанье,

И вот оно в руках! И счастье и страданье!

Она в беспамятстве, она стоит едва,

Шепча недолжные — забудем их! — слова.

Да! Коль все меры взять и слить все меры эти,

И дивов, как людей, в свои поймаем сети.

Лишь те, чей лик из роз и что подобны дню,

Столепестковую увидели родню,

Как стало ясно им, что облик сей красивый —

Не зло, что не грешны тут сумрачные дивы.

В работу мастера вгляделись, — не скрывать

Хотят ее теперь, а холить, восхвалять.

Кричат красавицы: «Пусть все придет в движенье,—

Клянемся разузнать, чье здесь изображенье!»

Увидела Ширин, что их правдива речь

И что хотят они печаль ее пресечь.

«Ах, окажите мне, — она взывает, — помощь!

Ведь от друзей друзьям всегда бывает помощь.

Чтоб дело подогнать, порою нужен друг,

Порою нужен он, чтоб дел сомкнулся круг.

Лишь с другом не темна житейская дорога,

Нет ни подобия, ни друга лишь у бога».

Промолвила Ширин с великою тоской:

«Навек утрачены терпенье и покой.

Подруги! Этот лик мы от людей не скроем.

Так выпьем за него! Веселие утроим».

И снова на лугу — веселие одно.

Пир начинается, вино принесено.

И за газелями поются вновь газели,

И голос кравчего приятней пьяных зелий.

Напиток горький пьет сладчайшая Ширин.

О, горечь сладкая! Властнее нету вин.

И с каждой чашею в томлении великом,

Ширин целует прах, склонясь пред милым ликом.

Когда же страсть и хмель ей крепче сжали грудь,

Терпенье тронулось нетерпеливо в путь.

Ширин, одну луну поставив при дороге,—

«Кто ни прошел бы здесь, — приказ дает ей строгий,—

Узнай, что делает он в этой стороне,

Об этом облике что может молвить мне».

Одних спросили вслух, других спросили тайно.

Что ж? Все таинственно и все необычайно!

И тело Сладостной ослабло в злой тоске,

И все от истины блуждали вдалеке.

И, как змея, Ширин в тоске сгибалась грозной,

Из раковины глаз теряя жемчуг слезный.

Рассвет; уже вдали мерцает бледный свет,

А изнуренной мгле уже надежды нет.

Нарциссов тысячи с крутящихся просторов

Скатились. Всплыл рубин меж облачных уборов. [149] Нарциссов тысячи с крутящихся просторов // Скатились. Всплыл рубин меж облачных уборов.  — Описание рассвета. Нарциссы, с которыми обычно сравнивают глаза, здесь обозначают звезды, рубин — солнце.

Полна и горечи, и страстного огня,

Ширин торопит бег прекрасного коня.

И распростерся луг, мерцающий росою,

И чистый ключ сверкнул эдемскою красою.

Стыдясь блестящих вод источника, поник,

Померк живой воды прославленный родник.

Скиталица Ширин! Ее разбито тело.

Пыль с головы до ног прекрасную одела.

Вокруг источника — услады этих мест —

Все кружится она; безлюдие окрест.

И спешилась Ширин, и скакуна — на привязь,

И взор ее блеснул, безлюдьем осчастливясь.

Источник радости к источнику идет,

Блестя, он взор небес своим блистаньем жжет.

Вот сахарный Сухейль [150] …сахарный Сухейль…  — нежное, как сафьян, и сладостное тело Ширин (см. словарь — Сухейль). освобожден от шерсти,

И вскрикнул Тиштрия [151] Тиштрия — древнее название Сириуса., увидев прелесть персти.

Лазурная вилась вкруг чресел ткань. Кумир

Вошел в ручей, и вот — огнем охвачен мир.

Лазурью скрытые, чуть виделись плеяды.

Шиповник с лотосом сплетаться были рады.

Вот всю ее стеной обводит синева,

Луны над синевой сияет голова.

Сеть, свитую из кос, влачит она в затоне,

Не рыба, а луна попалась ей в ладони. [152] Не рыба, а луна попалась ей в ладони.  — То есть в сеть ее кос попалась не рыба, а подобное по красоте луне отражение ее лица.

О, мускус черных кос над бледной камфорой!

Мир гаснул пред ее победной камфорой.

Иль час грядущего ее душе был ведом?

Иль знала, кто за ней сюда прибудет следом?

Из вод ключа Ширин, что сладостней всего,

Готовила джуляб для гостя своего.

Рассказчик, на фарси о канувшем читавший,

Рассказывал; узнал рассказчику внимавший:

Когда Хосров послал Шапура в дальний край,

Сказав: «Ты о мечтах Прекрасной разузнай»,

И день и ночь он был в покорном ожиданье,

Что будет сладкое назначено свиданье.

С зарей и в сумерках — как солнце и луна —

Он службу нес отцу; душа была ясна.

И юный был Хосров, согласно древним сказам,

Отцовского венца излюбленным алмазом.

И хоть сиял отцу сей сладостный алмаз,

Вмиг изменилось все: дурной вмешался глаз.

Тот враг, что кознями весь край бы заарканил,

Дирхемы с именем Парвиза отчеканил. [153] Дирхемы с именем Парвиза отчеканил.  — Дирхем — название монеты (см. словарь). Чеканить монету со своим именем — прерогатива независимого властителя, поэтому Ормуз появление дирхемов с именем Хосрова должен был рассматривать как открытое выступление сына против него. На это и рассчитывали враги Хосрова.

Он их пустил гулять во многих областях;

Тревогой был объят персидский старый шах.

Он мыслит: сын игру затеял не без толка.

Захватит юный лев престол седого волка.

И царь задумался: какой же сделать ход?

Вот первый: юношу в ловушку он запрет.

О мерах думал он, но думал не глубоко:

Не ведал он игры играющего рока.

Не ведал, что всегда Хосров отыщет путь,

Что месяц молодой в оковы не замкнуть,

Что каждый, истину избрав своим кумиром,

Мир победит, ни в чем не побежденный миром.

О шахских замыслах узнал Бузург-Умид.

Он юношу сыскал, спасая от обид.

«Взгляни, твоя звезда плывет по небу книзу,

Царь в гневе на тебя, — промолвил он Парвизу,—

Пока не схвачен ты, покинь родимый край,

От кары удались и голову спасай.

Быть может, пламень сей останется без дыма,

Взойдет твоя звезда, вернешься в край родимый».

Хосров глядит: беда, плетя за нитью нить,

Ему готовит сеть, желая полонить.

К мускуснокудрым он, в спокойствии великом,

Пошел. [154] К мускуснокудрым он… пошел… — то есть пошел в гарем к наложницам. И вымолвил Хосров месяцеликим:

«Из замка скучного я на немного дней

Уеду: пострелять мне хочется зверей.

Желаю, чтобы дни вы весело встречали.

Играйте. Никакой не ведайте печали.

Когда ж прибудет та, чей дивен черный конь,

Осанка — что павлин, улыбка — что огонь,—

О луны! Вы ее приветствуйте, в оконце

Взгляните-ка! Она светлей, чем это солнце.

Ее примите вы и станьте с ней близки,

Чтоб знала радости, не ведала б тоски.

Когда ж взгрустнет она в Дворце моем Зеленом,

Прельщенная иным: лугов зеленым лоном,

Вы луг пленительный найдите и дворец

Постройте на лугу владычице сердец».

Уже душа ему пророчила о многом,

И, говоря, Хосров был вдохновляем богом.

Слова он вымолвил, как ветер, и — смотри! —

Пошел, как Сулейман со свитою пери. [155] Пошел, как Сулейман со свитою пери.  — См. словарь — Сулейман.

Он взвил коня, чтоб бил он менее дорогу.

Он покорил себе к Армении дорогу.

Чтоб только не узреть отеческих седин,

Два перехода он, летя, сливал в один.

Но обессилели его гулямов кони

Там, где луна свой лик увидела в затоне. [156] Там, где Луна свой лик увидела в затоне — то есть там, где купалась Ширин. Предыдущая глава кончается описанием того, как Ширин увидела в воде свое отражение.

Гулямам он сказал: «Тут сделаем привал,

Чтоб каждый скакуну тут корма задавал».

Хосров Парвиз один, без этой свиты верной,

Направился к ручью; рысцой он ехал мерной,

И луг он пересек, и вот его глаза

Увидели: блестит затона бирюза.

Орел на привязи, — и где восторгу мера? —

Не дивный ли фазан у чистых вод Ковсера? [157] Орел на привязи — и где восторгу мера? — // Не дивный ли фазан, у чистых вод Ковсера? — С орлом Низами сравнивает здесь быстроногого коня Ширин Шебдиза, сала Ширин сравнена по красоте с фазаном, источник же, в котором она купается, — с райским Ковссром (см. словарь).

Конь тихо ел траву у золотых подков,

И тихо, чуть дыша, в тиши сказал Хосров:

«Когда б сей образ лун был мой, — о, что бы стало!

Когда бы сей скакун был мой, — о, что бы стало!»

Не знал он, что луну вот этот вороной

Примчит к нему, что с ней он слит судьбой одной.

Влюбленных множество приходит к нашей двери,

Но словно слепы мы: глядим, любви не веря.

И счастье хочет к нам в ворота завернуть,

Но не покличь его — оно забудет путь.

Провел царевич взор небрежно по просторам,

И вот луна в ручье его предстала взорам.

И он увидел сеть, [158] …увидел сеть… — косы Ширин. что рок ему постлал:

Чем дольше он взирал, тем больше он пылал.

Луну прекрасную его узрели взгляды.

И место ей не здесь, а в небе, где плеяды!

Нет, не луна она, а зеркало и ртуть.

Луны Нехшебской — стан. [159] Нет, не луна она, а зеркало и ртуть. // Луны Нехшебской — стан… — то есть красота Ширин отражала божественную красоту горнего мира, как луна отражает свег солнца или как отражает его железное зеркало, натертое ртутью. Луны Нехшебской стан. — буквально: «стан, рожденный из ртути, как Нехшебская луна» — то есть белое и сверкающее, как ртуть, тело Ширин. Нехшебская луна. — См. словарь — Муканна. Взглянуть! Еще взглянуть!

Не роза ль из воды возникла, полукроясь,

Лазурной пеленой окутана по пояс.

И миндаля цветком, отрадное суля,

Была вода. Ширин — орешком миндаля.

В воде сверкающей и роза станет краше.

Еще нежней Ширин — в прозрачной водной чаше.

На розу — на себя — она фиалки кос,

Их расплетая мглу, бросала в брызгах рос.

Но кудри вихрились: «Ты тронуть нас посмей-ка!

Ведь в каждом волоске есть мускусная змейка!»

Как будто их слова над ухом слышал шах:

«Ты — раб, мы — господа, пред нами чувствуй страх».

Она была что клад, а змеи, тайны клада

Храня, [160] …змеи, тайны клада храня… — По восточному поверью, клады охраняют обычно змеи, не дающие к ним приблизиться. Змеи — косы Ширин, ее лицо — клад. шептали всем: «Касаться их не надо».

Нет, в руки их не брал, колдуя, чародей,

Сражали колдунов клубки опасных змей.

Наверно, выпал ключ из пальцев садовода,—

Гранаты двух грудей открыли дверцы входа. [161] Наверно, выпал ключ из пальцев садовода, // Гранаты двух грудей открыли дверцы входа. — То есть груди Ширин обладали неземной, райской красотой. Сад — это рай; хранитель райских врат потерял ключ, и два граната исчезли из рая, став грудями Ширин.

То сердце, что узрит их даже вдалеке,

Растрескается все — как бы гранат — в тоске,

И Солнце в этот день с дороги повернуло [162] И солнце… с дороги повернуло… — Солнце — Хосров, свернувший с пути к источнику.

Затем, что на Луну и на воду взглянуло.

Парвиз, улицезрев сей блещущий хрусталь,

Стал солнцем, стал огнем, пылая несся вдаль.

Из глаз его — из туч — шел дождь. Он плакал, млея!

Ведь поднялась луна из знака Водолея.

Жасминогрудая не видела его

Из змеекудрого покрова своего.

Когда ж прошла луна сквозь мускусные тучи,

Глядит Ширин — пред ней сам царь царей могучий.

Глядит: пред ней Хумой оседланный фазан, [163] …пред ней Хумой оседланный фазан… — Здесь Хосров метонимически отождесгвлен с Хумой (см. словарь), а его прекрасный конь сравнен с фазаном. То есть перед Ширин предстал Хосров на коне.

И кипарис вознес над тополем свой стан.

Она, стыдясь его, — уж тут ли до отваги! —

Дрожит, как лунный луч дрожит в струистой влаге.

Не знала Сладкая, как стыд свой превозмочь,

И кудри на луну набросила, как ночь,

Скрыв амброю луну — светило синей ночи,

Мглой солнце спрятала, дня затемнила очи.

Свой обнаженный стан покрыла черным вмиг,

Рисунок чернью вмиг на серебре возник.

И сердце юноши, кипением объято,

Бурлило; так бурлит расплавленное злато.

Но, видя, что от льва взалкавшего олень

Пришел в смятение, глазами ищет сень,—

Не пожелал Хосров приманчивой добычи:

Не поражает лев уже сраженной дичи.

В пристойности своей найдя источник сил,

Он пламень пламенных желаний погасил,

Скрыть терпеливо страсть ему хватает мочи,

И от стыдливой честь его отводит очи.

Но бросил сердце он у берега ручья.

Чья ж новая краса взор утолит? Ничья.

Взгляни: две розы тут у двух истоков страсти.

Здесь двое жаждущих у двух глубин во власти.

Хосрову в первый день путь преградил поток,

Луну во глубь любви ручей любви повлек.

Скитальцы у ручьев свои снимают клади,

Размочат жесткий хлеб и нежатся в прохладе.;

Они же у ключей большую взяли кладь,

И ключ все мягкое стал в жесткость обращать.

Но есть ли ключ, скажи, где путник хоть однажды

Не увязал в песке, горя от страстной жажды?

О солнце бытия! Ключ животворных вод!

И ты, рождая страсть, обходишь небосвод.

Когда он от пери отвел глаза, взирая,

Где паланкин для той, что прибыла из рая,—

Пери, схвативши плащ, из синих водных риз

Вспорхнув, бежит к коню, — и мчит ее Шебдиз.

Себе твердит она: «Коль юноша, который

Кружился вкруг меня, в меня вперяя взоры,

Не должен вовсе стать возлюбленным моим,—

Как сердце взять он мог, как завладел он им?

Сказали мне: «Хосров весь облечен в рубины»,—

На всаднике ж рубин не виден ни единый».

Не знала, что порой одет не пышно шах —

Ему грабители в пути внушают страх.

Но сердце молвило, путь преградив с угрозой:

«Стой! Этот сахар ты смешай с душистой розой.

Рисунок зрела ты, а здесь — его душа.

Здесь — явь, там — весть была. Вернись к нему спеша».

Вновь шепчет ум: «Бежать! Moй дух не будет слабым.

Не должно смертному молиться двум михрабам.

Вино в единый круг нельзя нам дважды пить. [164] Вино в единый круг нельзя нам дважды пить… — На пирах времен Низами вино пили только тогда, когда глава пира пускал по кругу чашу.

Служа двум господам, нельзя достойным быть.

А если самого я встретила Хосрова,—

Здесь быть мне с ним нельзя. С ним встретимся мы снова.

Пусть под покровами меня увидит шах:

Кто тканью не покрыт, того покроет прах.

Ведь все еще пока укрыто за завесой,

И мне одна пока защита — за завесой»,

И взвихрила орла, и вот уж — далека.

И гром копыт смутил и Рыбу и Быка [165] …смутил и Рыбу и Быка… — то есть и землю, и все подземное царство. По древней космологии, мир покоится на рогах огромного быка, стоящею на громадной рыбе. Рыба — сфера земли.,

И ветр, гонясь за ней, узнал бы пораженье.

Она была быстрей, чем времени движенье.

Победа в быстроте. Прекрасная пери

От дива унеслась. Смотри! Скорей смотри!

Мгновенье — и Хосров взглянул назад, — и что же!

Не встретил никого. Нет, мой рассказ неложен!

И начал он, дивясь, коня гонять окрест,

Но сердце взявшая ушла из этих мест.

Вот у источника он спешился; пытливый,

Склонясь, искал следов жемчужины красивой.

Дивился дух его: как быстрая стрела,

Куда направиться красавица могла?

То зорко он взирал на древние деревья…

Хосров! Иль птицами взята она в кочевья?

То очи омывал он водами ручья,—

В ручье ль его луна? О, где она, о, чья?

Он пальцев мостики облил своей слезою,

Он мост двух рук своих ломал над головою.

Поток прелестного! Ширин! Ее одну

Он видел. Он упал, как рыба в глубину.

Он горестно стенал. Поняв его стенанье,

Заплакал небосвод, пославший испытанье.

Шебдиза он искал и светлую Луну.

«Где ворон с соколом?» — будил он тишину.

Носился он кругом, как на охоте сокол.

Где ворон? Вместе с ним ушел в полете сокол.

Злой ворон быстротой какое создал зло!

Весь мир так черен стал, как ворона крыло.

День — ворон сумрачный, не сокол он красивый.

Он что колючий лес — не мускусные ивы.

Царевич ивой стал. [166] Царевич ивой стал — то есть согнулся от горя, как плакучая ива. Душа его мрачна.

И слезы падают, как ивы семена.

Где солнце? Скорбен вид согнувшегося стана.

Стан — ива. Вот и стал он клюшкой для човгана. [167] …стал он клюшкой для човгана… — Клюшки для игры в човган делались из ивы. Они были изогнутыми.

Из сердца пылкого пошел палящий стон:

«Да буду, как щепа, я пламенем спален!

Лишь миг я зрел весну! Горька моя утрата!

Не освежил я уст прохладою Евфрата!

Жемчужину найдя, не смог ее схватить!

Что ж! Камень я схвачу, чтоб камнем сердце бить!

Я розу повстречал, да не сорвал с зарею,—

И ветер взял ее, и мгла сказала: «Скрою».

Я снежный зрел нарцисс над гладью синих вод,—

И воды замерли и стали словно лед.

Бывает золото в воде под льдистой мутью.

Что ж сделалась она вмиг ускользнувшей ртутью!

Хума счастливую мне даровала тень,

И трон мой вознесла в заоблачную сень.

Но, как луна, я тень покрыл своей полою,

И света я лишен, и стал я только мглою.

Мой нат уже в крови. Уж близок я к беде!

Меч палача, он где еще свирепей? Где?

Возникла из ключа сверкающая роза.

Все видел я во сне. Мне этот сон угроза:

Теперь, когда в ключе уж этой розы нет,

Не броситься ль в огонь? К чему мне божий свет!

Кто мне велел: «Красу и взором ты не трогай.

Блаженство повстречав, ступай другой дорогой»?

Какой злокозненный меня попутал див?

Я сам покинул рай, разлуку породив.

Терпеньем обладать — полезен сей обычай.

Лишь мне он вреден стал: расстался я с добычей.

Я молнией души зажечь костер смогу.

На нем напрасное терпенье я сожгу.

Когда б вкусил я вод источника, такое

Из сердца своего не делал бы жаркое.

Из моря скорбных глаз я слезный жемчуг лью.

Готов наполнить им я всю полу свою.

Излечится ли тот, кто болен злым недугом,

Пока не пустит кровь? О рок, ты стань мне другом!»

Рыдал он у ручья меж зарослями роз,

Ладонями со щек стирая капли слез.

И падал наземь он, рассудку не внимая,

Как розы цепкие, источник обнимая.

Где стройный кипарис? Исчез! Его уж нет!

Стан юноши поник, и роз не розов цвет [168] …роз не розов цвет — то есть щеки ого побледнели..

О стройный кипарис! Вот он лежит во прахе,

Трепещет, как от бурь трава трепещет в страхе.

Он шепчет: «Коль она — лишь смертный человек,

То бродит по земле, меж пажитей и рек.

Когда ж она — пери, то к ней трудна дорога,

Ведь у ключей лесных видений бродит много.

Остерегись, Хосров, уста свои запри.

Не разглашай, что ты влюбляешься в пери.

Что обрету я здесь? Мечтать ли мне о чуде?

Пери бегут людей, всегда им чужды люди.

Ведь сокол с уткою — не пара, и вовек

С пери свою судьбу не свяжет человек.

Да! Сделаться сперва я должен Сулейманом,

Потом смирять пери, за их гоняться станом!»

Он горестно роптал: «Забудь ее, забудь!»

Он жалобы вздымал, терзающие грудь.

Он сердце бедное от девы светлолицей

Отвел. К армянской он отправился столице.

Судьба, нам каждый шаг назначивши, порой

Намерена своей потешиться игрой.

Пускай для бедняка придет достатка время,—

Обязан он сперва труда изведать бремя.

«Когда им на пути от тернов нет угроз,

Они, — решает рок, — не ценят нежность роз».

Верь: за чредою дней, что шли с клеймом разлуки,

Отрадней взор любви и дружеские руки.

Ширин от ручейка была уж далека,—

Но за царевичем неслась ее тоска.

И вот она, узнав, где пышный сад Парвиза,

Пылая, в Медаин направила Шебдиза.

За суженым спеша, обычай дев презрев,

Уж не была Ширин в кругу обычных дев.

И спешиться Ширин с кольцом Хосрова рада,—

Ходячий кипарис возник в ограде сада.

Прислужницы, смотря на дивные черты,

От зависти свои перекусали рты.

Но знали чин дворца — и под царевым кровом

Различья не было меж гостьей и Хосровом.

Ей молвили они: «Знать, севши на коня,

Для поклонения Хосров искал огня. [169] Для поклонения Хосров искал огня. — Хосров был по религии зореастрийцем, огнепоклонником.

И вот достал огонь, блистающий, как зори,

И зависти огонь зажег он в нашем взоре».

И хочет знать рабынь шумливая гурьба,

Как привела сюда красавицу судьба.

«Как имя? Где взросла? Что в думах на примете?

Откуда, пташка, ты? Из чьей вспорхнула сети?»

Ширин уклончива. Не опустив ресниц,

Она им бросила крупицы небылиц.

Она, мол, о себе сказать могла бы много,

Да скоро и Хосров уж будет у порога.

«Пред сном он вас в кружок сберет, и при огне

Он сам потешит вас рассказом обо мне.

А этого коня беречь и холить надо,

Ведь ценный этот конь ценней любого клада».

Так молвила Ширин веселая, — и вот

Окружена она уж тысячью забот.

Сосуд с водой из роз ей дан для омовенья.

В конюшнях царских конь привязан во мгновенье.

Ей принесли наряд. Он был ей по плечу.

Узором жемчуга украсили парчу.

В саду ее надежд раскрылась роза встречи.

Отрадно спит Ширин, тяжелый путь — далече.

Сахароустую хранившие чертог

Рабынею сочли, — кто б вразумить их мог?

Сахароустая не чванилась. Отныне,

Играя с ними в нард, была она рабыней.

Перенесенная в цветущий Медаин,

Ко всем приветливой умела быть Ширин.

И месяц миновал в спокойствии, и снова

Покой пропал: твердят, что нет вблизи Хосрова,

Что он охотился, а будто бы потом

В Армению бежал, отцовский бросив дом.

Чем горе исцелить? Упало сердце, плача.

Воистину бежит за нею неудача!

Не долго охранял красавицу дворец,—

Уж сердце страстное измучилось вконец.

Все стало ясно ей: тот юноша, который,

Попридержав коня, во взор ей бросил взоры,

Был сам Хосров; свой путь забыв, ее одну

Он видел, он взирал, как солнце на луну.

Она бранит себя, хоть мало в этом проку,

Но вот — отвергла скорбь, но вот — покорна року.

Но вот — терпением как будто бы полна,

Но вот воскликнула: «Я тягостно больна!

Мне замок надлежит на высоте просторной

Построить, чтоб синел мне кругозор нагорный!

Горянка я. Меж роз я рождена. Тут зной

Их все желтит. На мне — нет алой ни одной!»

Подруге молвила подруг лукавых стая:

«Напрасно, как свеча, ты изнываешь, тая.

Велел властитель наш создать тебе приют

В горах, где ветерки прохладу подают.

Когда прикажешь ты — приказов исполнитель

Построит на горе отрадную обитель».

Ширин сказала: «Да! Постройте мне скорей

Дворец, как приказал вам это царь царей».

Рабыни — ревности их всех пронзало жало —

Там, где ничья душа словам их не мешала,

Строителю жужжат: «Из Вавилонских гор

Колдунья прибыла [170] Из Вавилонских гор // Колдунья прибыла… — По легенде, в Вавилоне Харут и Марут (см. словарь) обучают людей магии, колдовству.; ее всесилен взор.

Велит она земле: «Взлетай, земля!» — поспешно

Поднимутся пески, день станет мглой кромешной.

Прикажет небесам застыть — и вмиг тогда

Застынут небеса до Страшного суда.

Она велела там построить ей жилище,

Где обращает зной и камни в пепелище,

Чтоб не было окрест из смертных никого:

В безлюдии творит колдунья колдовство.

Для ве́щей ты сверши свой путь необычайный.

Найди тлетворный лог, и огненный и тайный.

Там замок сотвори не покладая рук,

А плату с нас бери какую знаешь, друг».

Потом несут шелка, парчу несут и злато:

Ослиный полный груз — строителя оплата.

Строитель принял клад. Обрадованный, в путь

Он тронулся, в пути не смея отдохнуть.

Ища безлюдных мест, он в горы шел, и горы,

На горы вставшие, его встречали взоры.

Есть раскаленный край, на мир глядит он зло.

Дитя в неделю б там состариться могло.

В фарсахах десяти он от Кирманшахана [171] Кирманшахан. — См. словарь..

Да что Кирманшахан! Он марево тумана.

Строитель приступил к работе: «Не найду

Я края пламенней, — сказал он, — я в аду.

И тот, кого б сюда загнать сумели бури,

Поймет: чертог в аду построен не для гурий».

На вечер мускусом ночная пала мгла.

Не жарко, — и Ширин свой путь начать смогла.

Отроковицы с ней. Но было их немного —

Не знавших, что любви злокозненна дорога.

И в замкнутой тюрьме, в которой жар пылал,

Ширин жила в плену, как сжатый камнем лал.

И, позабыв миры, полна своим недугом,

Своих томлений жар она считала другом.

Покинувши ручей, Хосров печален. Он

Струит из глаз ручьи; его покинул сон.

Пленительный ручей! Виденьем стал он дальним!

И делался Парвиз все более печальным!

Но все ж превозмогал себя он до поры:

«Ведь не всплыла еще заря из-за горы.

Ведь если поспешу я в сторону востока,

Мне солнца встретится сверкающее око».

И роза — наш Хосров — достиг нагорных мест,—

И к стражам аромат разносится окрест.

Вельможи у границ спешат к нему с дарами:

С парчой и золотом. Он тешится пирами.

И не один глядит в глаза ему кумир —

Из тех, что сердце жгут и услаждают пир.

Ему с кумирами понравилось общенье.

Тут на немного дней возникло промедленье.

Затем — в Мугани он; затем, свой стройный стан

Являя путникам, он прибыл в Бахарзан [172] …прибыл в Бахарзан. — Вахарзан — название местности в Армении..

Гласит Михин-Бану: «Царевич недалече!» —

И вот уж к царственной она готова встрече.

Навстречу путнику, в тугом строю, войска,

Блестя доспехами, спешат издалека.

В казну царевичу, по чину древних правил,

Подарки казначей от Госпожи направил.

Жемчужин, и рабов, и шелка — без конца!

Изнемогла рука у каждого писца.

К Великой Госпоже вошел Парвиз в чертоги.

Обласкан ею был пришедший к ней с дороги.

Вот кресла для него, а рядом — царский трон,

Вокруг стоит народ. Садится только он.

Спросил он: «Как живешь в своем краю цветущем?

Пусть радости твои умножатся в грядущем!

Не мало мой приезд принес тебе хлопот.

Пускай нежданный гость беды не принесет».

Михин-Бану, познав, что речь его — услада,

Решила: услужать ему достойно надо.

Ее румяных уст душистый ветерок

Хвалу тому вознес, пред кем упал у ног,

Кто озарил звездой весь мир ее удела,

Любой чертог дворца своим чертогом сделал.

Неделю целую под свой шатровый кров

Подарки приносил все новые Хосров.

Через неделю, в день, что солнце почитало

Прекраснейшим из всех, каким дало начало,

Шах восседал, горя в одежде дорогой.

Он был властителем, счастливый рок — слугой.

Вокруг него цветов сплетаются побеги,

С кудрями схожие, зовя к блаженной неге.

На царственном ковре стоят рабы; ковер,

Как стройноствольный сад, Хосрову нежит взор.

Застольного в речах не забывают чина,—

И все вознесены до званья господина.

Веселье возросло, — и в чем тут был отказ?

Налить себе вина проси хоть сотню раз.

Михин-Бану встает. Поцеловавши землю,

Она сказала: «Шах!» Он отвечает: «Внемлю».

«Мою столицу, гость, собой укрась; Берда

Так весела зимой! Ты соберись туда.

Теплей, чем там зимой, не встретишь ты погоды.

Там травы сочные, там изобильны воды».

Согласье дал Хосров. Сказал он: «Поезжай.

Я следом за тобой направлюсь в дивный край».

Привал свой бросил он, слова запомнив эти,

И, званный, в «Белый сад» помчался на рассвете.

Прекрасная страна! Сюда был привезен

Венец сверкающий и государев трон.

Зеленые холмы украсились шатрами

И все нашли приют меж синими горами.

В палате царственной Хосрова — ни одну

Услугу не забыть велит Михин-Бану.

У шаха день и ночь веселый блеск во взоре:

Пьет горькое вино он Сладостной на горе.

Хосров уже хмелен. Не медлит кравчий. Звуки

Порхают: чанг поет о встречах, о разлуке.

Рабыня нежная вошла, потупя взгляд,

И вот услышал он — пропавший найден клад:

«Шапур приема ждет. Впустить его иль надо

Сказать, что поздний час для встречи с ним — преграда?»

Хосров обрадован. Вскочил, затем на трон

Себя принудил сесть, к рассудку возвращен.

Он входа распахнуть велит сейчас же полог. [173] Он входа распахнуть велит сейчас же полог.  — У входа в царский покой висел занавес, хранитель которого (хаджиб) пользовался среди всех придворных наибольшим доверием шаха.

Дух закипел: ведь был срок ожиданья долог,

И жил с душою он, раздвоенной мечом,

И скорбной тьмой одет, и радостным лучом.

Мы ждем — и сердце в нас разбито на две части;

Взор не сводить с дорог — великое несчастье.

Невзгода каждая терзает нашу грудь,

Невзгоды худшей нет — безлюдным видеть путь.

Коль в горести, о друг, ты смотришь на дорогу,—

Со счастьем дни твои идти не могут в ногу.

И вот Шапур вошел — Парвиз его позвал,—

И поцелуями он прах разрисовал. [174] И поцелуями он прах разрисовал — то есть, согласно обычаю, поцеловал землю перед шахом. Низами говорит «разрисовал», так как Шапур — художник.

И, стан расправивши, стоял он недвижимо,

С покорностью, что нам в рабах вседневно зрима.

И, на художника склонив приветный взор,

Хосров сказал: «Друзья, покиньте мой шатер».

Шапура он спросил про горы и про реки,

Про все, на что Шапур в скитаньях поднял веки.

С молитвы начал речь разумный человек:

«Пусть шаха без конца счастливый длится век!

Войскам его всегда лететь победной тучей.

С его чела не пасть венцу благополучии.

Его желаниям — удаче быть вождем.

Пусть дни его твердят: «Мы лишь удачи ждем».

Все бывшее с рабом, в пути его упорном,

Является ковром — большим, хитроузорным.

Но если говорить получен мной приказ,

Приказ я выполню; послушай мой рассказ».

С начала до конца рассказывал он мерно

О непомерном всем, о всем, что беспримерно.

О том, что скрылся он, как птица, от очей;

Что появился он, как между скал ручей;

Что он у всех ручьев был в предрассветной рани;

Что смастерил луну, уподобясь Муканне; [175] …смастерил луну, уподобясь Муканне…  — См. словарь — Муканна. С Нехшебской луной здесь сравнен портрет Хосрова, нарисованный Шапуром.

Что к лику одному — другой припал с алчбой; [176]… лику одному — другой припал с алчбой…  — то есть Ширин прижалась лицом к изображению Хосрова, как описано выше.

Что бурю поднял он умелой ворожбой;

Что сердцу Сладостной, как враг, нанес он рану

И к шахскому ее направил Туркестану. [177] …к шахскому ее направил Туркестану — то есть в шахский гарем. По времена Низами особенно ценились красавицы рабыни, привезенные из восточной части Туркестана.

Когда его рассказ цветка весны достиг,

Невольный вырвался у властелина крик.

«Мне повтори, Шапур, — вскричал он в ярой страсти, —

Как сделалась луна твоей покорна власти?»

И геометр сказал: «Я был хитер, и рок

Счастливый твой пошел моим уловкам впрок.

Был в лавке лучника твой мастер стрел умелый [178] Был в лавке лучника твой мастер стрел умелый…  — то есть, как мастер, изготовляющий стрелы, выбирает в лавке лучника подходящий лук, Шапур высматривал Ширин среди других красавиц.

И выбрал нужный лук, давно имея стрелы.

Едва сыскав Ширин, не напрягая сил,

Серебряный кумир уже я уносил.

Уста Ширин ни к чьим устам не приникали.

Лишь в зеркале — в хмелю — свои уста ласкали.

И рук не обвила вкруг человека. Ночь

Своих кудрей не вить лишь было ей невмочь.

Так тонок стан ее, как самый тонкий волос,

Как имя Сладостной, сладки уста и голос.

Хоть весь смутила мир прекрасная луна,

Пред образом твоим смутилась и она.

Ей сердце нежное направивши в дорогу,

Я на Шебдиза речь направил понемногу.

Летящую луну конь поднял вороной.

Так все исполнено задуманное мной.

Здесь, утомившийся, остался я на время,

Хоть должен был держать я путницу за стремя.

Теперь, все трудности пути преодолев,

Она в твоем саду, среди приветных дев».

Художника обняв, подарками осыпал

Его Хосров, — и день Шапуру светлый выпал.

На рукаве своем «Сих не забыть заслуг» —

Парвизом вышито. [179] …на рукаве… Парвизом вышито — то есть Парвиз навсегда запомнил услуги Шапура. Был им возвышен друг.

Луна в источнике, миг их нежданной встречи,

Поток ее кудрей — все подтверждало речи.

Смог также государь не мало слов найти,

Чтоб рассказать о том, что видел он в пути.

Да, пташка милая — им вся ясна картина —

Перепорхнула вмиг в пределы Медаина.

Решили всё. «Я вновь, — сказал Шапур, — лечу,

Подобно бабочке, к прекрасному лучу.

Вновь изумруд верну я руднику. Дурмана

Жди сладкого опять от нежного рейхана».

Чуть опьяненный шах вздремнул; мечтает он:

Его благой удел свой позабудет сон.

И вот спешит гонец, и вот он в шахском стане,

И развернул Слону рассказ об Индостане. [180] И развернул Слону рассказ об Индостане… — тоесть напомнил находящемуся на чужбине Хосрову о его родине. «Слон всегда помнит об Индии» — персидская пословица.

«Где шах? Один взирай на все его края.

Ему лишь посох дан, уж нет ему копья!

Владыка мира, верь, уж не увидит мира,

А ты — владычествуй, тебе дана порфира».

И приближенные, а было их не счесть,

Друг другу не сказав, ему послали весть.

«Остерегайся. В путь сбирайся во мгновенье.

Мир выскользнет из рук, опасно промедленье.

Хоть в глине голова, — ты там ее не мой.

Хоть слово начал ты, — умолкни, как немой».

Когда Хосров узрел, что дней круговоротом

Он трону обречен и горестным заботам,—

Постиг он: с и́ндиго хранит поспешный рок

Бакан, и уксус дней от меда недалек,

И воздух, что родят земли неверной долы,—

То шершня кружит он, то в нем летают пчелы.

Опала, почести, любовь, и злость, и яд

С напитком сладостным — все это дни таят.

Земля! Какой ручей ты не засыплешь прахом?

Твой камень много чаш одним ломает взмахом.

Кто скован бытием — идет путями бед.

Покой — в небытии. Пути другого нет.

Брось на ветер скорей свой груз напрасный — душу!

Замкни темницу зла, моря забудь и сушу.

Весь мир — индусский вор; чтоб он не отнял кладь,

Чтоб не скрутил тебя — с грабителем не ладь.

Знай, в этой лавочке ты не отыщешь нитки

Без колющей иглы, лишь иглы в ней в избытке.

Вот тыквенный кувшин, вода в нем что кристалл.

Что ж от водянки ты, как тыква, желтым стал?

Деревьям лишь тогда в весенней быть одежде,

Когда все почки их разломятся, — не прежде.

Пока не сломит рок согнувшийся хребет,—

Он снадобья не даст для исцеленья, нет!

Наденешь саван ты, зачем же — молви толком,—

Как шелковичный червь, ты весь облекся шелком?

Зачем роскошество — носил бы полотно.

Тебя в предбаннике разденут все равно.

В простой одежде будь, она пойдет с тобою,

Пока ты бродишь здесь, дорогою любою.

Ты отряхни подол от множества потреб,

Доволен будь, когда один имеешь хлеб.

Творить неправду, мир, намерен ты доколе?

Тебе — веселым быть, мне — корчиться от боли?

Я в горе — почему ж твой слышится мне смех?

Я свержен — и тебе я не хочу утех.

Ты продаешь ячмень, а нам кричишь: пшеница!

В пшенице той ячмень сгнивающий таится.

Пшеницы я зерно, и желт я, как ячмень,

Пшеницы вкус забыл, измолот что ни день.

Довольно предлагать да прибирать пшеницу!

А мне — быть жерновом, перетирать пшеницу!

Была б ячменная лепешка, хоть одна,

Я разговлялся б ей, как по ночам луна.

О Низами! Из дней уйди ты безотрадных,

Весь этот грустный мир оставь для травоядных.

Питайся зернами да езди на осле.

Ты жди Исы, томясь в земном, житейском зле.

Ты — ослик. Вот и кладь! Одну ты знай заботу.

Ведь ослики — не снедь. Их ценят за работу.

Когда промчалась весть, что царствованья груз

Велением творца сложил с себя Ормуз,

Шах, в юном счастии не ведавший урона,

В столице поднялся на возвышенье трона.

Хоть в мыслях лишь к Ширин влекла его стезя,

Все ж царство упустить наследнику нельзя.

То государства он залечивал недуги,

То взоры обращал он в сторону подруги.

И за строительство его уж люди чтут,

Уж много областей он охранил от смут.

В несчастья вверженных залечивалась рана:

Шах справедливостью затмил Ануширвана.

Но вот закончились насущные дела,

Опять к любви, к вину душа его влекла.

Мгновенья не был он без чаши, без охоты.

Когда ж он о Ширин вновь полон стал заботы —

Спросил придворных он, что слышали о ней.

Ему ответили: «Уже не мало дней,

Как из дворца, что там, где сумрачно и хмуро,

Она умчалась прочь. С ней видели Шапура».

Круговращеньем бед внезапно поражен,

Шах небо укорял. Но что мог сделать он?

Воспоминания он предавался негам,

И черный конь прельщал его горячим бегом.

Как ночь его Шебдиз, ну, а луны — все нет!

Он камнем тешился, но помнил самоцвет.

Ширин в ее края примчал художник снова,—

Но встреча не сбылась: там не было Хосрона.

С Гульгуна сняв Ширин, в цветник Михин-Бану

Ее он снова ввел, как светлую весну.

И снова гурия меж роз родного края

Дарила свет очам, огнем очей играя.

И приближенные, и слуги, и родня,

Которые давно такого ждали дня,

Увидевши Ширин, ей поклонились в ноги,

И, прахом ставши, прах лобзали на дороге.

И благодарственным моленьям и дарам

Предела не было, и был украшен храм.

А что с Михин-Бану? Да, словно от дурмана,

Ей тесно сделалось в пределах шадурвана, [181] Ей тесно сделалось в пределах шадурвана…  — Шадурван — занавес перед входом в шахский дворец. Иными словами, Михин-Бану, от радости забыв об этике, выбежала из дворца навстречу Ширин.

Как сердцу старому, что стало юным вновь,

Что мнило умереть, а в нем взыграла кровь.

Беглянки голову Бану к себе прижала —

И пробудился мир, и начал жить сначала.

Как ласкова Бану! Какой в ней пламень жил!

Ну кто хоть в сотне строк все это б изложил?!

Введя Ширин в простор дворцового предела,

Ей предложила все: «Что хочешь, то и делай!»

Покровами стыда ей не затмив чела,

Ей омрачить чела печалью не могла.

Ведь понимала все: ее побег — сноровка

Неопытной любви, влюбленности уловка.

И в шахе виделись ей признаки любви.

Ей шепот лун открыл огонь в его крови.

Вино бродящее укрыть она старалась,

Свет глиною укрыть [182] Свет глиною укрыть…  — персидская пословица: «Нельзя замазать солнце глиной». — хоть солнце разгоралось.

Бану твердит Луне: «Покорной надо стать,

Домашний, тихий мир, как снадобье, принять».

И с ней она нежна и создала — в надежде

Все прошлое вернуть — все то, что было прежде.

И снова куколок, прекрасных, как весна,

Дано ей семьдесят, — чтоб тешилась она.

Круговорот небес, что кукольник, баюкал

И пробуждал к игре сереброгрудых кукол.

Ширин, увидев их, — как прежнею порой,

Луною рассекла веселый звездный рой.

Вновь у себя Ширин. Как праздник новоселья —

Опять открыл базар досуга и веселья.

Победы ключ сверкнул и грозен стал: могуч

Рассудок — золотой преодолений ключ.

Рассудок победит могучих с их мечами.

Венец, прельщая всех, царит над силачами.

Лишь разуму дано тьму воинов смести,—

Мечом ты их сметешь не больше десяти.

На трон взошел Парвиз. Все помыслы Бехрама

К Парвизову венцу влекли его упрямо.

И он схватил венец, когда к нему простер

Он руку ловкую. Был ум его остер.

И клевету творить Бехраму — не в обузу,—

Он всем шептал: «Хосров пронзил глаза Ормузу», [184] …Хосров пронзил глаза Ормузу.  — По «Шах-наме» Фирдоуси и историческим хроникам, исторический Хосров Парвиз действительно ослепил отца, а потом убил его. Низами, создавая образ идеального правителя, прекрасного, благородного Хосрова, объявляет рассказы о его злодеяниях клеветой, распространенной Бехрамом. Далее он так же точно отрицает сведения о том, что Ширин отравила соперницу Мариам (см. сноску 231).

Хоть знал он, что, когда Юсуф умчится вдаль,

Якубу — света нет [185] Якубу — света нет…  — то есть Якуб ослепнет от горя.: все затемнит печаль.

Он тайно разослал посланья людям разным,

Благое исказив рисунком безобразным.

«Ребенку ли владеть вселенной суждено?

Отцеубийце быть владыкой не дано.

Ста братьев кровь прольет он за глоток напитка,

Напитка, что в домах имеем до избытка.

Арфисту — царство даст: над арфами дрожит.

Что царство! Песнею он больше дорожит.

Горячий — он путей к делам не примечает,

Незрелый — он добра от зла не отличает.

Клеймо любовных игр горит на нем. И страсть

К неведомой Ширин над ним простерла власть.

Злой, обезглавливать за малое готовый;

Утратив голову, не обретают новой.

Оковы бы сковать, чтоб им греметь на нем!

Исправить бы его железом и огнем!

Пусть покорится нам! Не покорится — верьте,

Отцеубийцу нам предать разумней смерти.

Ему закройте путь, нежданный меч воздев,

И знайте — я иду, могущественный лев».

Вот так-то этот лев, взыскующий признанья,

Свел шахских подданных с дороги послушанья.

И видит шаханшах — счастливый рок смущен,

И подданных своих в смятенье видит он.

И силу счастья он крепил казной златою,

И слепоту врага он множил слепотою. [186] …слепоту врага он множил слепотою — то есть Хосров ослеплял своих врагов, ослепленных ненавистью к нему, вызванной клеветой Вехрама.

И так тянулись дни. Но враг привел войска,—

И тотчас поднялась восстания рука.

Опоры не было — был сломлен трон Парвиза,—

И с трона пересел он на спину Шебдиза.

От вихрей, взвившихся из-за камней венца,

Он голову унес: она ценней венца,

Уж венценосца нет. Владычества порфира

И мира — брошена возжаждавшему мира.

Когда по воле звезд узрел смятенный шах

Меча Бехрамова над головою взмах,—

В сей шахматной игре, что бедами богата,

Без «шаха» для него уж не было квадрата. [187] Без «шаха» для него уж не было квадрата…  — то есть, куда бы ни бежал Хосров, всюду его ждала гибель, — «шах королю», как в шахматах.

С уловок сотнею, свой потерявши сан,

По бездорожию проникнул он в Арран.

Оттуда он в Мугань направился: в Мугани

Жила Ширин; в сей храм свои понес он дани.

С Ширин гуляет шах меж радостных долин.

Прекрасно все окрест, прекрасно, как Ширин.

Когда желанная — вершина мирозданья,

То место каждое есть место любованья.

И, отдыха ища, глядят: невдалеке

Лишь лилии цветут на сладостном лужке.

И, колышками прах в таком раю ударив,

С поспешностью шатер воздвигли государев.

Гулямы, девушки вокруг шатра видны —

Иль вереница звезд блестит вокруг луны?

Сидят Хосров с Ширин и песен внемлют звуку,—

Они ведь за ноги повесили разлуку. [188] …за ноги повесили разлуку — то есть жестоко казнили ее.

Вот кравчий накренил рубиновый сосуд,

И струны говорят: дни радость принесут.

Влюбленность и вино! В них — неги преизбыток.

Пьянит царя царей сей смешанный напиток.

Но вот внезапно лев скакнул из-за куста,

И в воздух взвил он пыль ударами хвоста.

Как пьяный, бросился к стоянке он с размаха,

И наземь воины попадали со страха.

И, подскочив к шатру и яростью горя,

Сын логовищ лесных взметнулся на царя.

В рубахе, без меча, в свою удачу веря,

Нетрезвый шаханшах опережает зверя.

До уха натянул он лука тетиву —

И грузно рухнул лев: пронзил он сердце льву.

Льва обезглавили. И вскоре светло-бурой,

Умело содранной, все любовались шкурой.

И повелось в стране с Хосрововых времен:

Хоть пиршествует царь — меч сохраняет он. [189] …меч сохраняет он. — Придворные, во избежание кровавых столкновений, во время пира не должны были иметь при себе оружия.

Хоть мощен был Парвиз, как лев пустыни дикой,

Но был владыкой он — медлительны владыки.

В хмелю он победил своим уменьем льва.

Не хмелем славен стал, а одоленьем льва.

И эту крепкую, приученную к луку,

Спасенная Луна поцеловала руку.

Как розовой воды коснулся сладкий рот.

И вот в ладонь царя горсть сахару кладет.

С прекрасных уст печать уста царя сломали,

Чтоб не ладони сласть, а губы принимали.

Поцеловав уста, он вымолвил: «Вот мед!

Вот поцелуев край, куда наш путь ведет».

Тот поцелуй гонцом был первым, чтоб второго,

Такого же, ей ждать от жадного Хосрова.

Но хоть и множество мы выпьем ночью чаш,

Все ж чаша первая милей всех прочих чаш.

О хмель, что нам испить дают впервые чаши!

Что́ вин изведанных — пусть огневые — чаши!

При первой чаше мы восторг найдем в вине,

Испив последнюю, печаль найдем на дне.

И роза первая среди весенних станов

Благоуханнее десятка гюлистанов.

В жемчужнице зерну отрадно первым быть.

Что зерен перед ним последующих нить!

И мало ли плодов мы сладостных встречали,

И что же! Каждый плод нам сладостней вначале.

И вот напиток нег обжег влюбленным рот,

И отвели они поводья всех забот.

Спеша к безлюдному чертогу или лугу,

Как молоко к вину тянулись друг ко другу.

Так руку за добром протягивает вор,

Увидевши, что страж смежил беспечный взор.

И за врагом они одним следили глазом,

Другим они к цветам тянулись и к алмазам.

Лишь на мгновенье враг позабывал свой страх, —

Они лобзание хватали второпях.

Когда в руках Ширин вина не примечалось,

То птица райская к ее устам не мчалась.

Когда ж она была беспечной от вина,

То и на ней была любовная вина.

Так мощно он сжимал ее в объятье рьяном,

Что горностай ее в шелку скрывался рдяном. [190] …горностай ее в шелку скрывался рдяном.  — Горностай — белоснежное тело Ширин, которое от жарких объятий покрывалось красными пятнами.

Так рот его впивал атлас ее щеки,

Что меж румяных роз возникли васильки. [191] …меж румяных роз возникли васильки — то есть на щеках, подобных лепесткам роз, появились голубые следы поцелуев.

Тогда, из-за стыда пред синими следами,

И по небу луна шла синими садами,

Держа в час трезвости и в ночи пьяных гроз

Белила в скляночке, подобно розе [192] …луна шла… держа… белила в скляночке, подобно розе…  — то есть Ширин, стыдясь следов поцелуев, подобно луне, стремилась спрятаться в темноте и вместо розы, которую обычно держат в руке красавицы, держала в руке белила, чтобы замазать эти следы. роз.

Весной, в такую ночь, каких у нас немного,

Блеснул блаженства лик, судьбы пришла подмога.

В день обратила ночь высокая луна:

Ведь чашу подняла огромную она.

И в лунном пламени — о, света переливы! —

Вновь полилось вино под зыбкой сенью ивы.

И пересвисты птиц и крики: «Нушануш!» [193] Нушануш! — возглас на пирах, означающий: «На здоровье! Да будет сладостно вино!». —

И где разлуки грусть? Она ушла из душ.

Луна ручью в стихах передавала тайны;

Их ветер толковал — толмач необычайный.

Сад кипарисов-слуг сновал на берегах.

Весенняя пора кипела в их сердцах.

Один не кубок взял, а бубен. У другого

Сосуд с водой из роз. И вина льются снова,

И чаша не один свершила круг, — и сна

Сердца возжаждали от сладкого вина.

И, разрешения спросивши у Хосрова,

Все с пиршества ушли, с веселого, с царева.

И виночерпиям уж не хватало сил.

И дремный дух певцов покоя запросил.

Без соглядатаев укромный пир! Подобен

Он розе без шипов: он сладок и незлобен.

С пути терпения шах удалился; он

Уж загоняет дичь в желания загон.

Он кудри Сладостной своими сжал перстами,

Забывши о перстах, простершихся над нами. [194] Забывши о перстах, простершихся над нами…  — то есть, забыв о «руке судьбы».

Ее целует он: «Я — в рабстве, ты — мой рок.

Я — птица. Дай зерна. Попал я в твой силок.

Ты прошлому скажи: быть не хочу с тобою.

Упьемся новым днем и новою судьбою.

Здесь только ты да я! Ну, оглянись, взгляни!

Чего страшиться нам? Ты видишь — мы одни.

Горит моя душа! Я жажду благостыни!

Ведь ты — моя судьба; будь ею ты и ныне!

Любовь — плодовый сад, родиться должен плод.

Во мне надежда есть, а в чем ее оплот?

Пускай воздвигнут мост из камня голубого,—

Коль мост непроходим, о нем не молвят слова.

Овечьей печени ждет пес у мясника,—

Да знает лишь свою [195] Овечьей печени ждет пес у мясника,  — // Да знает лишь свою…  — «Есть свою печень» — на фарси значит: страдать, тосковать. Собака жадно ждет подачки, но только зря мучается.: в ней горькая тоска.

И тьма солончаков, казавшихся водою, [196] …тьма солончаков, казавшихся водою… — Солончаки в пустыне издали, в марзве, кажутся водою, жаждущие, устремившись к ним, погибают.

Рты жаждущих воды зарыла под землею.

И в чашу для чего смертельный налит яд,

Который сладостью является на взгляд?

Сверлят жемчужину, когда она влажнее.

Сверлить ее потом ведь было бы сложнее.

Молочным следует барашка свежевать —

Его, подросшего, ведь может волк задрать.

Лишь только голубок начнет взлетать высоко, —

Ласк не увидит он: в него вопьется сокол.

Подобной льву не будь, смири ненужный гнев.

Есть руки у меня, чтоб стал смиренным лев.

Хоть горд нагорный путь прыгучего джейрана,

Есть руки длинные у хитрости аркана.

Пускай быстрей ветров газель несется вскачь,—

Собака шахская не знает неудач.

Что родинки беречь, таить под спудом кудри?

Ты, подать уплатив, поступишь всех премудрей.

Купец! Где сахар твой? Знать, сто харваров есть?

Что ж двери на замке, коль сахара не счесть?

Ведь и́ндиго, торгаш, находит спрос; уныло

Не хмурься. Вскрой тюки, будь ты хоть в глубях Нила». [197] Ведь индиго, торгаш, находит спрос; уныло // Не хмурься. Вскрой тюки, будь ты хоть в глубях Нила.  — Общий смысл бейта: как бы ты ни была далека и недоступна, все же сдайся.

И сахар дать ответ ему был нежный рад.

И был ответ его — сладчайший табарзад.

«Я прах, — и пребывать со мной на царском троне

Для шаха значило б — в напрасном быть уроне.

Сочту ль за скакуна я своего осла?

Коня арабского догнать я б не смогла.

И хоть как всадница могу я подвизаться,—

С охотником на львов мне все ж не состязаться.

Моя уклончивость имеет цель, о да!

Кто сахар ест в жару? Не вышло бы вреда! [198] Кто сахар ест в жару? Не вышло бы вреда! — Сахар — Ширин, жар — состояние влюбленного Хосрова. Образ построен на основе общеизвестного во времена Низами учения восточной медицины: лекарства и пища делятся по своим внутренним свойствам на четыре условные группы: «холодное», «горячее», «сухое» и «влажное». На эти же группы делятся и болезни. Лечение строится по принципу противоположности: при «холодной» болезни дают «горячее» и т. п. У Хосрова «жар» — «горячая болезнь», сахар — тоже «горячий», он вреден при этой болезни.

Остынем, государь! Немного подождать бы,

Чтоб сахар был тебе и мне… во время свадьбы».

Тут на ее губе жемчужинка зажглась. [199] …на ее губе жемчужинка зажглась — то есть она прикусила губу.

И змеями она от уст обереглась. [200] …змеями она от уст обереглась…  — она закрыла лицо кудрями, косами, подобными змеям.

Хоть мысль ее — строга, но, клятву дам, иное

Вещала ей душа, в томленьях тайных ноя.

Пусть, рассердясь, она, как острие, остра,—

Не страшно: розы жар — роскошнее костра.

Пусть гнев ее встает жестокой львиной гривой,—

В нем нежный горностай укрыл свои извивы.

Пусть лук ее бровей натянут — не грозна

Стрела ее очей, а томности полна.

Пусть взор ее — копье, — ведь круг войны все шире,—

Но взор к боям готов и к сотням перемирий.

«Не наноси мне ран», — твердят уста; спроси

Ты их еще разок, услышишь: «Наноси».

Хотя ее уста прикрыло покрывало,—

Но все ж свое ушко она приоткрывала.

Колечко рта сомкнув и отклонив лицо,

Все ж понесла в ушке покорности кольцо.

То прихотливый взгляд ввергал в одни мученья,

То милосердного он полон был значенья.

Лик отвратит, — и вот: прельстительна коса.

«Простите лик», — твердит ее спины краса.

Ширин, узрев царя в алчбе кипучей, страстной

И честность в сей игре увидевши напрасной,—

Явила блеск спины, [201] Явила блеск спины…  — отвернулась. моленья отклони:

Ведь белой серою не загасить огня.

Иль, может быть, явя в стыдливом бегстве спину,

В нем думала зажечь раскаянья кручину?

Не то! Ее спины слоновокостный трон

Напоминал царю, чтоб трон свой занял он.

А может быть, она так поступила, дабы

Он знал, что у любви есть разные михрабы.

Что странного? Одна исчезла сторона,

Сказав: прельстись другой, еще светлей она.

Игра лукавых дев: прогонят с глаз, — и рады

Метать в изгнанников приманчивые взгляды.

Суровый скажет взгляд: «Уйди» — но погляди,—

Взгляд утешающий сказал: «Не уходи».

«Нет», — молвила, но, глянь, «да» молвила б охотней.

За это я годов пожертвовал бы сотней!

И, распалившимся увидевши царя,

«Не надо, — молвила, — безумствовать, горя.

Что распалять себя? Ведь жребий незавидный

Мне сделаться, о шах, в твоих глазах бесстыдной.

Нехорошо, что ты таким огнем объят:

Ведь с разогретых роз чуть веет аромат.

Коль господин с рабом в своих речах не сдержан,

Соблазнам дерзостным его слуга подвержен.

Зачем пытаешься с рабами рассуждать,

Коль надо промолчать иль наказанье дать?

Царь, ежели под ним царевый конь хромает,

Как нужного достичь, смутясь, не понимает,

Когда минует срок твоей невзгоде, — верь,

Тобой любимое к тебе ворвется в дверь.

И пьяный для очей разумных не находка,

Коль с чашей он сидит, а на ногах — колодка.

Ты к царству устремись, а я невдалеке,

Ты в руку власть возьми, а я в твоей руке.

Венчанный! Без твоей быть не хочу я чести.

И честь твоя, и я — мы быть желаем вместе.

Честолюбива я и под ноги тебе

Повергну душу. Я — верна твоей судьбе.

Возрадуйся, ведь ты откроешь двери власти,

Ликуй, твой светел рок, минуют все напасти.

От царственных удач к любви пойдет стезя…

В тревоге отыскать сокровища нельзя.

С терпеньем ты найдешь все, что тебя чарует,

В покое обретешь ту, что покой дарует.

Язык, потом — слова; глаза, а после — свет.

Поднимется лоза, вино приходит вслед.

Не в яростном жару у мудрых дело зреет,

«От жаркой беготни козел не разжиреет».

Не должно мне, о нет, в изгнании твоем

Быть прихотью твоей, с тобою быть вдвоем.

Могу ли дружбою связаться я нестрогой,

Быть другом, что ведет недоброю дорогой?

Пусть ты и власть твоя — вы будете друзья,

Тогда, о шаханшах, с тобой сдружусь и я.

Боюсь, что, коль во мне одна твоя услада,

Меж царством и тобой останется преграда.

Коль будешь возвращен к могуществу судьбой,

То буду я, увы, утрачена тобой.

Наследьем древним был весь мир в роду Хосрова.

Ему ль наследьем стать наследника другого!

Ты хочешь мир схватить — не медли же, не стой!

Завоеватели владеют быстротой.

Чреда верховных дел идет путем размерным,

Но царство должно брать ударом быстрым, верным.

В любого шаха ты попристальней вглядись,—

Решеньем быстрым он в свою вознесся высь.

Ты юн, и мощен ты, ты создан для державы.

Ты родом царственен, прекрасный, величавый.

Стреножена страна; сбрось узы мятежа.

Очнись, и робкий враг покается, дрожа.

Рука царя, что все добудет в жизни нашей,

То быть должна с мечом, то с пиршественной чашей.

Ты должен меч поднять и кликнуть клич; ведь шесть

Пределов мира есть, и войска в них не счесть.

Удача, вымолвив: «С Хосровом рядом встану»,—

Направит камень твой ко вражескому стану.

Иль руку приложу я к делу твоему,

Иль руки за тебя в молитве подниму».

И царь был распален ее великим жаром,

И на Шебдиза он вскочил во гневе яром.

Он грозно выкрикнул: «Меня не скоро жди!

Коль море иль огонь увижу впереди,

Клянусь: я от огня не отвращу Шебдиза;

И что его прыжку морей кипучих риза!

Не думаешь ли ты, что буду спать и впредь?

Ручаюсь: дремлющим Хосрова не узреть.

На высоту слона теперь я землю взрою,

И боевых слонов для смотра я построю.

И стану я как слон, могучий, грозный слон.

Я на подушке спал. Я ныне пробужден.

Я, все забыв, осла завел на эту крышу! [202] …осла завел на эту крышу! — Образное выражение, значит: поставил себя в трудное и нелепое положение.

Свести сумею вниз! Я зов рассудка слышу.

Кувшин, что сделал я, теперь на берегу.

Сумел его слепить — разбить его смогу.

Меня ли разжигать, в меня вперяя очи,

Иль обучать гореть во мраке долгой ночи,

Не исполнением желанья устрашать

Иль мужеству меня надменно обучать?

Моя любовь к тебе меня миров лишила!

О, страсть! Тьму тем людей она голов лишила!

Я знал бы, коль во мне ты не родила б смут:

Опять края венца мне волосы сожмут.

Не голову ль мою поймала ты арканом?

Сняла его, но все ж я пленным был и пьяным.

Ты мне дала вина смертельнее огня,

И опьяненного связала ты меня.

И опьяненному твердишь ты: «Поднимайся,

На трезвого врага неистово бросайся».

Да, мы сразимся с ним! Я вражий сброшу гнет.

Но дай сперва уйти из тягостных тенет.

Душа, опомнившись, движенья захотела.

По следу двинусь я мне радостного дела.

Да, наставленье мне хорошее дано.

И совершится все, что ныне быть должно.

Ты мне сказала все о том, каков я ныне,

Ты мне поведала о зле, о благостыне.

В былом подвластен мне был необъятный дол.

Мой славен был венец, мой славен был престол.

В скитальца ты меня мгновенно обратила,

В того, кто в горестях бессменно, обратила.

Я был пришит к седлу любовною тоской.

Какой бы вихрь занес сюда меня? Какой?

Пока твоя приязнь сверкала мне украдкой,—

И речь твоя ко мне текла, как сахар, сладкой.

Тобою от любви я ныне отрешен.

На мой отъезд приказ тобою мне вручен.

Я знал, что я уйду, лишь срок укажет небо,

Ведь злонамеренным я гостем вовсе не был.

Был потчеван тобой, — и медлил потому.

Уйду, коль хлеба ты мне сунула в суму», [203] …коль хлеба ты мне сунула в суму.  — По старинному обычаю, гостю перед его уходом клали в суму продовольствие на дорогу. Хосров хочет сказать, что понял речи Ширин как намек: пора уходить.

Гилянского коня направив из ограды,

Путем гилянским он повел свои отряды,

Сердитый на Ширин, он мрачен был, угрюм.

Поход ускоривши, направился он в Рум.

Он знал: стрела врага лететь в него готова.

Венца не стало. Шлем — вот он, венец Хосрова!

Он, зная, что пути оберегал Бехрам,

Скакал без устали по долам и горам.

Четырехкрылый был под ним орел; дракона [204] Четырехкрылый… орел — конь, дракон — меч.

Хранил у пояса. Бехрам! Страшись урона!

И вот к монастырю примчался он; монах

Ютился там. То был «Всепостиженья шах».

Ему грядущее немало дел открыло,

И для Хосрова он истолковал светила.

Все стало явственней. Он мудрый дал совет.

Он изреченьями открыл Хосрову свет.

И к морю поспешил Хосров, и переходы

Он делал одвуконь. И вот сверкнули воды.

Он гнать вдоль берега гнедого не устал,

В Константинополе кайсару он предстал.

И призадумался тогда Владыка Рума,

И важное чело избороздила дума.

Удачею он счел для дома своего

Приезд Хосрова в Рум; и обнял он его.

Узнав, что в числах звезд приязнь, а не коварство.

Прибывшему решил свое вручить он царство

И дать — хоть воздвигал он христианства храм —

Парвизу в жены дочь, царевну Мариам.

И меж владыками в ночь свадьбы было много

Условий скреплено; все обсудили строго.

О Мариам, о нем, кто счастья встретил свет,

О том, какой он смог румийцам дать ответ,

Как с Ниатусом он хитро, хвостом павлина,

Построил рать, о всех походах властелина

Не стану говорить; о том сказал иной [205] …о том сказал иной… — Иной — Фирдоуси; поездка Хос-рова в Рум, пророчество монаха-астролога, союз с кесарем и брак Хосрова с Мариам, поход Хосрова и Ниатуса — все это подробно описано в «Шах-наме». —

Бреду, а он уснул — пройдя свой путь земной.

Коль захочу я сбить былым рассказам цену,

Сказитель будущий собьет мне разом цену.

Гульгун навьючен; в путь пуститься вышло время.

Ширин в седле, Шапур ее хватает стремя.

Ширин сбиралась в путь, окружена гурьбой

Красавиц; только тех взяла она с собой,

От коих в дни трудов и в час досужий смеха

И помощь ей была, и светлая утеха.

Динары и парчу с собой она взяла.

Четвероногих взять приказ она дала:

«Верблюдов и коней, овец, коров!» И долам

Дано наполниться потоком их веселым.

К чертогу горному [206] К чертогу горному…  — то есть она едет в замок, построенный для нее в горной бесплодной местности. спешит она; стада

За нею тянутся, как зыбкая гряда.

И в раковине блеск [207] И в раковине блеск…  — Здесь и далее образно говорится о том, как прекрасная Ширин («жемчужина», «лал») приехала в каменистое ущелье, где стоял замок. вновь затаился щедрый.

И драгоценный лал вновь погрузился в недра.

Индийской топи мгла клад убрала от глаз,

В кремнистый лог тоски запрятался алмаз.

Но от жемчужины блеснул окрестный камень.

Так мрачный храм огня вмиг озаряет пламень.

От лика Сладостной, что розовей весны,

Тюльпаны меж камней нежданные видны.

От пламени Ширин, что разгорался яро,

В горячем воздухе все больше было жара.

И царь, проведавши, что друг невдалеке,

В надежде возомнил: срок миновал тоске.

Но страх пред Мариам сражал огонь порыва:

Глядела Мариам в глаза его пытливо.

Не знал он, как завлечь Ширин в свой паланкин,

Не ведал, как бы мог он встретиться с Ширин.

Лишь вестью о Луне, лишь ветром он доволен,

Что плыл с ее путей. Он вновь любовью болен.

Взывая каждый миг: «Где милая моя?»,

Он извивается в томленье, как змея.

Я не храню мошны, лишь речь моя богата,

Царь злата не давал, и не просил я злата.

Лишь из кармана тьмы явился месяц, — горы

Прикрыли им чело, явив свои просторы,

Из трапезной пошел в опочивальню шах.

Опять одну Ширин в своих он видел снах.

Но лишь его слова о Сладкой зазвучали,

Рот грустной Мариам стал горьким от печали…

В своей тоске поник пред Мариам Хосров,

Ису он поминал [208] Ису он поминал…  — то есть, говоря с христианкой Мариам, Хосров клялся именем Христа. среди потока слов.

«Я знаю: хорошо то, что Ширин далеко.

Мне в рану сыпать соль ее не может око.

Все ж радостны враги, поступок мой браня,

И обесславлена она из-за меня.

Когда б сюда Ширин явилась без опаски,

Все к справедливой бы приблизилось развязке.

Из горного дворца позволь Ширин мне взять,

Среди дворцовых дев приют ей оказать.

Когда на лик Ширин взгляну хоть ненароком,

Пускай расстанусь я с моим горячим оком».

Сказала Мариам: «О миродержец! Ты,

Как звезды, на людей взираешь с высоты.

С тобою распрю мир оставил за вратами,

Склоняешь небеса ты властными словами.

Коль имя Сладостной твоей душе — халва,

Тебе не сладостна и неба синева.

Ты с мягкою халвой свои уста сливаешь.

К чему ж остывший рис ты все подогреваешь?

К чему тебе шипы? Здесь каждый финик — твой.

Верь, лишь бездымною все тешатся халвой. [209] …лишь бездымною все тешатся халвой…  — то есть халвой, при изготовлении которой не было чада.

В один ларец меня упрятать с ней — затея

Не вавилонского ли это чародея,

Что знает множество присказок, — и, народ

Сзываючи, пустить готов любую в ход?

Нас разлучат с тобой Ширин лукавой руки.

Тебе — довольным быть, мне ж — горевать в разлуке.

Ведь чары Сладостной я знаю хорошо.

Такие сказки я читаю хорошо.

Есть жены, до пяти не сосчитают с виду,

А хитростью пути отрежут Утариду.

На обливных горшках узоры рассмотри:

То — жены: ясный блеск, да мерзостно внутри.

И верности искать в миру, что полон яда,

У сабли, у коня, у женщины — не надо.

Мужскую верность ты жене не вложишь в грудь.

Промолвил «женщина» — о верности забудь.

Мужчины ищут путь, что служит им защитой.

Но в женах не найдут игры они открытой.

Из левого бедра мы вышли. Должен знать,

Что в левой стороне вам правой не сыскать.

Что тянешься к Ширин? Она не знает бога.

Тебе лишь бедами грозит ее дорога.

Узнаешь ревность ты, она — пучина бед.

Когда ж ты не ревнив, ты не мужчина, нет!

Так шествуй же один, — и, лилии подобно,

Веселое чело ты вознеси свободно».

И молвит Мариам с горячностью большой:

«Клянусь я разумом, и мудрою душой,

И кесаря венцом, и шаханшаха саном,—

Коль двинется Ширин к прекрасным нашим странам,

Петлею мускусной тоску я утолю, [210] Петлею мускусной тоску я утолю…  — то есть я повешусь на своих косах, черных и благоуханных, как мускус.

Тобой обижена, себя я удавлю.

Пусть ей меж голых гор чертог послужит кровом.

Ведь населенных мест не видеть лучше совам».

Из речи Мариам Хосров постиг одно:

Двум женщинам вовек ужиться не дано.

Он после речь свою с конца другого строил,

Терпенье проявил и ласковость утроил.

И приезжал Шапур к Хосрову; из долин

Печальных привозил он вести о Ширин.

И возвращался он с уловкою привычной.

От кровопийцы вез ответ он горемычной.

Ширин такой игре дивится: столько дней

Томленье сносит шах, все думая о ней!

Все ж сердцем ведала: его любовь — не ржава,

Но в терпеливости нуждается держава.

Шапуру вымолвил однажды властелин:

«Доколе тосковать я должен по Ширин?

Ты в башню Лунный Свет введи ночной порою,

И, словно лал в ларце, я там его укрою.

Свой возвратив престол, державу берегу

И быть с желанною открыто не могу.

Страшусь, что Мариам в неистовой печали

Сама себя распнет, как их Ису распяли.

Для сладостной луны не лучше ль — посмотри —

Мне тайным другом быть; так дружатся пери.

Хоть на ее пути себе обжег я ноги,

Хочу ее беречь, как руку, что в ожоге.

Коль явно все свершу, жене не угодив,—

Вмиг, дива оседлав, она мелькнет, как див».

«Спокоен будь, — сказал художник островзорый,—

Я начерчу тебе китайские узоры».

И прибыл к замку он. Был замок — пенный шквал,

Шквал, что не пену вод, а пену вин взвивал.

Склоняясь пред Ширин, сказал Шапур с участьем,

Что следует порой заигрывать со счастьем:

«Чтоб гнаться за тобой, есть Рахш, но остриям

Царевых стрел сверкать мешает Мариам.

Он должен чтить ее. Он молвил мне угрюмо:

«В том клятву шахскую я дал владыке Рума».

Так выйди же со мной, мы сядем на коней,

В укромной башне ждут, — и мы помчимся к ней.

Будь с милым, час назначь утехи, а не плача.

Сумеешь — улетит соперницы удача».

Серебряный кумир был весь исполнен гнева.

Подобная пери, в шелках шуршащих дева,

Там, где меж хмурых гор раскинулась тоска,

Не знала ничего приятней молока.

Хотя бы сто сортов халвы пред нею было,

И то бы молоко ей пищею служило.

Но далеко паслись ей нужные стада,

И путь к ним требовал немалого труда.

Вкруг логова тоски, по скатам гор разлитый,

Желчь источающий, рос лютик ядовитый.

И гнал стада пастух, проведавши про яд,

Туда, где пастбища угрозы не таят.

Ночь локоны свои широко разметала,

В ушко продев кольцо из лунного металла.

В кольцо тоски Луна, что жжет, тоской поя,

Кольцом, до самых зорь, свивалась, как змея.

Пред ней сидел Шапур; готовясь вновь к дорогам,

Он с грустною Луной беседу вел о многом.

В заботы, что несла услада рая, он

Вникал, и обо всем он был осведомлен.

Узнав, что пастбища в такой дали от стана,

Внимающий расцвел, как лепестки тюльпана.

Индусом пред Луной он свой склоняет лик.

Как пред Юпитером — Меркурий, он поник.

«Есть мастер-юноша, — сказал он, — будешь рада

Ты встретить мудрого строителя Ферхада.

Все измерения он разрешает вмиг.

Евклида он познал и Меджисте постиг. [211] Евклида он познал и Меджисте постиг.  — Творения прославленного древнегреческого математика Евклида (315–255 гг. до н. э.) были хорошо известны на Востоке. Меджисте — см. словарь — Альмагест.

С искусною киркой склонясь к кремнистой глыбе,

Начертит птицу он, сидящую на рыбе.

Он розе пурпурной даст пурпур, и меж гор

Скале железом даст китайский он узор.

Пред ним поник весь Рум, [212] Пред ним поник весь Рум… — очевидно, Низами знал об искусстве греческих скульпторов. и, сделав камень плоским,

На нем рисует он, его считая воском.

Помочь твоей беде, я знаю, он бы смог,

Он — ключ, и каждый шип он обратит в цветок.

Без мастера ни в чем достичь нельзя предела.

Но мастера найдешь, и завершится дело.

Мы с ним — ровесники; в Китае рождены.

И мастером одним нам знания даны.

Тот мастер ведал все; как лучшую награду,

Мне бросил он калам, кирку вручил Ферхаду».

Когда умолк Шапур, с души Сладчайшей гнет

Был снят — докучный гнет хозяйственных забот.

День зеркало свое подвесил, и закрыла

Ночь многоокая все очи — все светила.

И стал Шапур искать, и вскоре разыскал

Того, кто был сильней неколебимых скал.

Он ввел его к Ширин. Приветливо, с поклоном,

Как гостя важного, его почтил он троном.

Вошел, с горою схож и всех ввергая в страх,

Ферхад, что груды скал раскидывал в горах.

Был высотой силач — что мощный слон; почила

В Ферхаде двух слонов чудовищная сила.

И каждый страж из тех, кем был гарем храним,

Его приветствуя, склонился перед ним.

Он засучил рукав. Как должен был по званью,

Он, препоясанный, встал пред широкой тканью [213] …встал пред широкой тканью.  — То есть Ферхад, как ремесленник, «низкий» по рождению, не был допущен за завесу покоя Ширин..

В смущенье был Ферхад: рок на своем пиру

Вел за завесою какую-то игру.

И вот — ночной набег! Внезапное злодейство!

Рок развернул свое за тканью лицедейство.

С улыбкой, что в себя весь сахар собрала,

Вся сладость Сладостной свой голос вознесла.

Два сахарных замка сняла Ширин с жемчужин. [214] Два сахарных замка сняла Ширин с жемчужин.  — Замки — губы, жемчужины — зубы. То есть Ширин заговорила.

Стал сахар с жемчугом в одном звучанье дружен.

И Пальма Сладкая те финики дала,

Чья сладость финики терзала, как игла.

И сахар, сладость слов, — о, молоко с хурмою! —

Почтя, сказал, что мед без них пойдет с сумою.

И сахар услыхал: мир сахарный возник,—

И отряхнул полу от Хузистана вмиг.

Ее ведь Сладкою назвали, — и на диво

Беседу Сладкая вела сладкоречиво.

Ну что сказать еще? Да все, что хочешь, друг!

Пленял и птиц и рыб ее речений звук.

Когда уста Ширин свой сахар источали,

С поклоном леденцы Сладчайшую встречали.

Едва на сборище Ширин откроет рот,—

Сердца внимающих в полон она берет.

Сражала речью всех! От Сладкой оборона,

Клянусь, не найдена была б и для Платона.

В Ферхада слух вошла речь Сладостной — и жар

В нем запылал, и дух в нем стал кипуч и яр.

Смятенная душа вздох извергает жгучий,—

И надает Ферхад, как падают в падучей.

Удар по темени Ферхада жег, — и он

Крутился, как змея, ударом оглушен.

Ширин, увидевши, что сердце у Ферхада,

Как птица трепеща, свой плен покинуть радо,

Взялась его лечить, но лишь сумела сеть,

Рассыпав зерна слов, вновь на него надеть.

«О мастер опытный, — услышал он от Сладкой,—

Ты разрешенною обрадуешь загадкой.

Желание мое, о мастер, таково,

Чтоб услужили мне твой ум и мастерство.

Ты, зная мудрый труд и замыслами смелый,

Сей заверши дворец своей рукой умелой.

Ведь стадо — далеко, а в молоке — нужда,

Дай талисман, чтоб нам иметь его всегда.

Меж стадом и дворцом в фарсанга два преграда:

Уступы скал, и в них проток устроить надо,

Чтоб пастухи в него вливали молоко,

Чтоб мы сказать могли: достали молоко».

И, сладкоречия журчанию внимая,

Впал в немощность Ферхад, речей не понимая.

В свой жадный слух вбирать еще он мог слова,

Но что в них значилось, не знала голова.

Хотел заговорить, — да нет! — умолк он сразу.

Он перст беспомощно прикладывает к глазу.

Он вопрошает слуг: «Что приключилось тут?

Я пьян, а пьяные — те ощупью бредут.

Что говорила мне, мне говорите снова,

Что просит у меня, о том просите снова».

И слуги речь Ширин пересказали вновь,

По приказанию слова связали вновь.

Когда постиг Ферхад красавицы веленье,

Его запечатлел в душе он во мгновенье.

И в мыслях приступил он к сложному труду,

Подумав: «Тонкое решение найду».

Он вышел, сжав кирку; за ремесло он снова

Взялся; служить любви рука его готова,

Так яростно дробил он мускулы земли,

Что скалы воском стать от рук его могли.

Был каждый взмах кирки, когда ломал он камень,

Достоин тех камней, чей драгоценен пламень.

Он рассекал гранит киркою, чтоб русло,

Что он вытесывал, меж кряжами прошло.

Лишь месяц миновал, — и путь, киркой пробитый,

Вместить бы смог поток в разъятые граниты.

От пастбища овец до замковых ворот

Он камни разместил, укладывая ход,

И так он все свершил, что водоемы рая

Пред ним простерлись бы, ступни его лобзая.

Так слитно плитами он выложил проток,

Что между плитами не лег бы волосок.

Ложбиной, созданной рукой творца умелой,

Сумели струи течь, гонимы дланью смелой.

Пусть кажется порой: безмерного труда

Рука преодолеть не сможет никогда.

Но сто булатных гор, воздвигнутых от века,

Сумеют разметать ладони человека.

Где то, чего б не смял всесильный род людской?

Лишь смерти не сразить невечною рукой.

И вот возникло то, что людям не знакомо:

Стекает молоко в пределы водоема.

И мастером Луне известие дано:

Водохранилище им сооружено.

И гурия, прибыв, всему дивясь глубоко,

Вкруг водоема шла, прошла и вдоль протока.

Ей мнилось: водоем и новое русло

Здесь только божество расположить могло.

Не дело смертного водоразделы рая,

Где бродят гурии, у млечных рек играя!

Услышал от Ширин хваление Ферхад:

«Да будешь промыслу божественному рад!»

И счастлив он, призыв от Луноликой слыша,

И был посажен он всех приближенных выше.

«Мне нечем наградить такое мастерство.

Тут и помощникам не сыщешь ничего».

У дивной, меж камней, и в полумраке ясных,

В ушах светились две жемчужины прекрасных.

И каждая красой венцу была равна.

Дань города была — жемчужинам цена.

И, серьги сняв, Ширин с пьянящею мольбою

Сказала: «О, прими! Продан ценой любою.

Когда смогу добыть я лучшее — ценой

Достойной оплачу все то, что предо мной».

Жемчужины приняв, их восхвалив, проворно

Ферхад к ногам Ширин бросает эти зерна.

И устремился он, смиряя горе, в степь.

Слезами заливал он, словно море, степь.

Нет! Страстью не затмит он созданного дела!

Он ждал, чтоб даль его забвением одела.

И передал царю одни из царских слуг —

То, что сказал ему его ближайший друг.

Он слышал, что Ферхад, рыдающий в пустыне,

Лишь о себе весь мир твердить заставил ныне,

Что устремления любовного напасть

В пустыню бедняка заставила попасть.

От страсти к красоте, что всем сжигает очи,

Стеная, бродит он во мраке долгой ночи.

Он говорит: «Душа из-за Ширин больна!»

И речь его громка, и всем она слышна.

Ни стрелы, ни мечи, разящие с размаха,

Ни старцы, ни юнцы в нем не рождают страха.

Но знаю: лишь душой привязан он к Луне,

Лишь слухом о красе довольствуясь вполне.

Серебротелую всечасно поминая,

Про самого себя не помнит он, стеная.

В неделю раз он к ней приходит в замок; есть

Ему услада в том: «о ней услышит весть».

Едва лишь внял Хосров нежданному рассказу,

К грабительнице душ страсть возрастает сразу.

В соревновании бойцы отважней бьют,

Два соловья нежней над розою поют.

Коль двое второпях становятся у лавки,

Ты должен от купца ждать на товар надбавки.

Хосрова сердцу вновь ристалище дано:

Тот, сердце бросивший, с Хосровом заодно.

И по-иному шах заревновал подругу.

Придал соратник жар ревнивому недугу.

Все просит мысль его: «Ты делу помоги».

Не в глине ль он увяз? Не вытащить ноги!

Когда недуги нас охватят или скорби,

То стройный кипарис свой стан высокий сгорбит.

Очам болящего подмога не видна,

Ведь мысль болящего, как сам больной, больна.

Во здравье человек — и мысль его здорова,

А хил — всех дел его колеблется основа.

Врач, щупавший, леча, биенье многих жил,

В жару свой щупать пульс другому предложил.

И, отобрав людей из приближенной знати,

Шах в совещательной задумался палате.

«Как одержимого неистовство сдержать?

Как этой костью нам игральною сыграть?

Коль сохранить его — мое погибнет дело.

Сразить невинного — мне честь не повелела.

В могуществе царя я мыслил быть один.

На праздник мой прийти решил простолюдин.

Прекрасною Луной мне празднество готово.

Безумца позвала, чтоб радовать Хосрова».

И дали мудрецы царю такой ответ:

«Удача лишь тебе свой зажигает свет.

И венценосные перед тобой во прахе,

И прахом ног твоих окрест клянутся шахи.

Да будут, словно мир, твои бессмертны дни,—

Да счастью вечному сопутствуют они!

Ему, чтоб для царя не стало вновь обузы,

Из золота скуем, не из железа, узы.

Ведь зелье от тоски — лишь золото, да, да.

Да! С золотом та смесь целебная всегда. [215] С золотом та смесь целебная всегда.  — Во времена Низами готовили средство от черной меланхолии, в состав которого входило золото.

Ты призови его, ты в нем роди надежды,

Чтоб он на золото свои приподнял вежды.

За золото Ферхад и веру отметет,

За сладость звонкую от Сладкой отойдет.

Ведь с золотом мошна не мало глаз гасила.

В железе от него оскудевала сила.

Коль золотой глупца не отмести метлой,

Тогда займи его работой над скалой.

Чтоб до поры, когда его иссякнет время,

Напрасно бы он бил в скалы гранитной темя».

И, речи выслушав, уж не бродя впотьмах,

Гор сокрушителя велел доставить шах.

И вот ввели его, могучего, как горы.

Вокруг стоял народ, в него вперяя взоры.

В страданье он склонил открытое чело,

Забвение всего на мощного нашло.

Он в тягостной тоске, в смятении глубоком,

Стоял, овеянный неблагодатным роком.

На шаха не взглянув и не взглянув на трон,

Ногами в прах, как лев, уперся крепко он.

Он, унесенный прочь томленьем по прекрасной.

Счел думу о себе и о царе напрасной.

Ферхаду мощному оказан был почет.

Предложенным дарам ты потерял бы счет.

Слоноподобный сел, почтен многообразно.

Ларь с золотом, как слон, вздымался для соблазна.

Но в госте яхонтов огни сохранены,

И золото и прах для чистого равны.

Поняв, что лучший дар могучему не нужен,

Хосров разверз уста — ларец своих жемчужин.

На острые слова, что складывал Хосров,

Гость острые слова был складывать готов.

Хосров спросил: «Ты кто? Тут все я знаю лица».

Ферхад: «Мой край далек, и Дружба — в нем столица».

Хосров: «Чем торг ведут, зайдя в такую даль?»

Ферхад: «Сдают сердца, взамен берут печаль».

Хосров: «Сдавать сердца — невыгодный обычай».

Ферхад: «В краю любви не каждые с добычей».

Хосров: «Ты сердцем яр. Опомниться спеши».

Ферхад: «Разгневан ты, я ж молвил — от души».

Хосров: «В любви к Ширин тебе какая радость?»

Ферхад: «Сладчайшая душе влюбленной — сладость».

Хосров: «Ты зришь ее всю ночь, как небосклон?»

Ферхад: «Когда усну. Но недоступен сон».

Хосров: «Когда гореть не станешь страстью злою?»

Ферхад: «Когда усну, прикрыв себя землею».

Хосров: «А если ты войдешь в ее чертог?»

Ферхад: «Я голову склоню у светлых ног».

Хосров: «Л коль она твое поранит око?»

Ферхад: «Скажу: рази, второе — недалеко».

Хосров: «Когда б другой прекрасную сыскал?»

Ферхад: «Узнал бы меч, хоть был бы тверже скал».

Хосров: «Коль к ней дойти тебе не станет мочи?»

Ферхад: «Что ж! Издали луна ласкает очи».

Хосров: «Быть вдалеке не надо от луны».

Ферхад: «Больным нужна ограда от луны». [216] Больным нужна ограда от луны.  — В дни появления молодого месяца припадки душевнобольных обычно усиливаются. Намеки на это встречаются у Низами несколько раз. Ферхад так объясняет Хосрову то, что он не ищет близости с Ширин, прекрасной, как луна.

Хосров: «Коль «все отдай» она промолвит строго?»

Ферхад: «Я с воплями прошу об этом бога».

Хосров: «Коль вымолвит: «Где ж голова твоя?»

Ферхад: «…то сей заем вмиг с шеи сброшу я».

Хосров: «Любовь к Ширин исторгни ты из тела».

Ферхад: «О, чья б душа погаснуть захотела!»

Хосров: «Найди покой, не жди благого дня».

Ферхад: «Спокойствие запретно для меня».

Хосров: «Твоя стезя — явить свое терпенье».

Ферхад: «Горя, нельзя явить свое терпенье».

Хосров: «Стань терпелив, и в сердце будет свет».

Ферхад: «Хотел бы я… да вот уж сердца нет».

Хосров: «Полно скорбей любви опасной дело».

Ферхад: «Чего милей любви всевластной дело?»

Хосров: «Ей сердце дал, хоть душу сбереги».

Ферхад: «Томлюсь. Душа и сердце — не враги».

Хосров: «Чего-нибудь страшишься в этой муке?»

Ферхад: «Лишь тягости мучительной разлуки».

Хосров: «Хотел бы ты наложницу? Ответь».

Ферхад: «Хотел бы я и жизни не иметь».

Хосров: «Зачем горишь в такой любви великой?»

Ферхад: «Осведомись у сладостного лика».

Xосров: «Ты принужден о Сладостной забыть».

Ферхад: «Но без души, нам сладостной, не жить!»

Xосров: «Она — моя, забудь, что в ней услада».

Ферхад: «Забвения не стало для Ферхада».

Xосров: «Коль встречусь с ней, что скажешь мне — врагу?

Ферхад: «Небесный свод я вздохом подожгу»,

Разгневался Хосров; едва лишь не простерла

Его рука булат, чтоб вражье ранить горло.

Но мыслит: «Не страшусь, хоть все ему суля.

Не взрыть ему горы, — там скалы, не земля.

А хоть бы и земля — не ней не будет сладу!

А хоть бы взрыл ее — куда снесет громаду?»

И быстро говорит: «Согласен я; когда

Забуду договор — да будет мне беда!

Яви в своем труде, стан подтянув потуже,

Всю силу, что живет в таком могучем муже».

И вымолвил Ферхад, не ведающий лжи:

«О справедливый шах, мне гору укажи!»

И подведен к горе, что Бисутуном ныне

Зовут, каменотес, терзавшийся в пустыне,

И явно, что Ферхад свой блеск не сохранит,

Что вся гора — тверда, что вся гора — гранит.

Но с радостной душой, подбодренный Хосровом,

Шел разрыватель гор, горя порывом новым.

Взлетел он на гору, как бурный ветер яр,

И подпоясался, и первый дал удар.

И вот он первым же руки своей движеньем

Стал покрывать скалу одним изображеньем:

Киркою стан Ширин он высек; так Мани

Свой украшал Эрженг, творя в былые дни.

И, лишнего киркой не совершая взмаха,

На царственном коне изобразил он шаха.

Так юная творить ему велела кровь.

Он был возвышенным, вела его — любовь.

Но с юным — злая весть должна коснуться слуха —

Что сделала судьба — горбатая старуха!

Недолго высекал те образы Ферхад,

Был изваянием покрыт гранитный скат.

И рассекать скалу с утра до темной ночи

Он начал. Сладостной пред ним сияли очи.

Чтоб гору побороть, свою он поднял длань,

За гранью грозная откалывалась грань.

Ударит он киркой в расщелину гранита,—

И башня тяжкая от стен его отбита.

Ударит — гору с гор руки низвергнет взмах,

Свержением громад людей ввергая в страх.

И яхонты сверлил алмазами ресниц он,

И гору умолял пред ним склониться ниц он:

«Гора! Хоть встала ты гранитною стеной,

Ты дружелюбней будь — рассыпься предо мной.

Ну, в честь мою лицо ты раздери немного!

Дай, чтоб кирке моей везде была дорога!

А нет, — клянусь Ширин! — кроша тебя, круша,

Покуда будет жить во мне моя душа,

Тебя терзать начнет, клянусь, мое упорство,

Поставлю душу я с тобой на ратоборство».

По вечерам, когда, сходя с равнин судьбы,

Свет солнца горные окрашивал горбы,

Когда но светлому узор стелился мглистый,

И поднимался стяг, и ник султан огнистый, [217] …султан огнистый…  — солнце.

Близ образа Ширин Ферхад стоял в тиши,

Ища в граните след ее живой души.

Он прижимал уста к стопам изображенным,

В горах цимбалами его звучали стопы:

«Очам художников единственный михраб!

Целительница душ! Твой поникает раб.

Ты, с сердцем каменным! Ты, с телом серебристым!

Ты сердце путника влачишь путем тернистым.

Ты в камне поймана, как драгоценный лал.

Лал сердца моего твой камень разломал».

Пред изваянием смирив свои рыданья,

За них прощенья он просил у изваянья.

Он восходил затем до каменной гряды,

Взваливши на спину все тяжести беды.

И к замку направлял он взор свой неустанно,

Стенал: «О кипарис! О ты, розовостанный!

Вся печень выжата! Ты светом сердца будь!

Ты сбитого с пути направь на верный путь!

Желание мое ты пожелай исполнить!

Дай безнадежный дух надеждою наполнить!

Я знаю, что меня нет в памяти твоей.

От милого тебе свет в памяти твоей.

Я ж друг, что о тебе грустит под звездным лоном.

Миросжигающим я мир сжигаю стоном.

Пока в твоей душе царит Хосров один,

Скитальца бедного припомнишь ли, Ширин?

Нет, роза радостна. И в мыслях розы снова

Слова, что сахар шлют для жданного Хосрова.

А сладостную жизнь безрадостный Ферхад

Для розы сладостной отдать сегодня рад.

Хоть ты, о светлая, подобная алмазу,

Меня, покорного, не вспомнила ни разу,—

Ты все же — светоч мой. Но надо мною тень

Простерлась черная. Мой сумеречен день.

Мне сделалась земля скупой отчизной — камнем,

И жизнь свою зову я с укоризной камнем.

Не ведал я, душой спеша к такому злу,

Что рок меня схватил с угрозой за полу.

Нет, не из камня я, и ты все не близка мне!

Что ж верности искать в железе мне и в камне?!

Ты душу, о Ширин, не унижай мою.

Не бей меня в камнях, как бьют в камнях змею!

Барашек я. Зачем ждут мясники приказа?

Рази! Ведь мясники — твои два черных глаза.

На пастбище твоем остался только я.

Я — хил! Отвержен я! Горька судьба моя!

Я мотылек. Страшусь. Я и вдали сгораю.

Сгорю, приблизившись к сверкающему раю.

К тебе приблизиться? Но я ведь только прах.

Быть приближенным? Нет! Меня объемлет страх!

Тебе покорен я! Быть жертвою — отрада!

Убей меня! Клянусь — мне лучшего не надо!

Развей тоску мою. Как справиться мне с ней?

Мне смерть отраднее всей смены этих дней.

Пусть не рождает мать сынов с такой судьбою.

Пусть им звезды моей не видеть над собою!

Иль молвила мне мать: «Далек да будешь ты

От цели сладостной, от сладостной мечты!»

Поспешный меч судьбы не всем приносит муку:

Тем тронет ноготки, а мне отрубит руку.

От рока благости добиться не легко.

Что ж мне он дарит кровь, тебе же молоко?

Я молоком прошу, тебя вскормившим, — дома

Когда ты молоко черпнешь из водоема,

Припомни ты о том, кто весь горит в огне,

И негу сладкую оно пошлет и мне.

Дай молока, пастух! Стою с пустою чашей.

Как дети к молоку, стремлюсь ко встрече нашей.

Вкушая молоко, меня не позабудь.

Я буду молоком, а ты ребенком будь.

Ты сладости таишь. Я таю, голодаю,

Но именем твоим свой рот я услаждаю.

Где утешители? Взираю я вокруг.

Будь утешителем! Ты вымолви: «Мой друг».

Мне увлажни уста; они иссохли. К свету

Ты черный мрак направь, дня укажи примету.

Перед тобой бедняк. Но вымолвить спешу:

Тебе я ценный дар, я душу подношу.

Богатство бедняка, — оно такого рода,

Что, и безденежный, желает он дохода.

Мне душу не сжигай, ведь мой хранитель — ты!

Что мне подлунный мир! Мой утешитель — ты!

Ты блещешь красотой и радостной и томной.

Не покидай меня с моей душой бездомной.

Ведь ты, прекрасная, бездомной не была.

Бездомным не желай бездомности и зла!

Я жизнью дорожил, ценил ее когда-то.

Я верил в молодость, далекий от заката.

Но жизнь и молодость во мне уж не поют.

Беда! Моя душа — отчаянья приют.

Тот, кто с тобою был, тебе приветно вторя,

Уходит от тебя в минуту злого горя.

Ты крикнешь: «Руку дай!» — а друг твой дорогой

На скорбный твой порог не ступит и ногой.

Ты кровь мою не пей — молю тебя со страхом,

И в городе твоем я схож лишь только с прахом.

За что же, говори, ты мне готовишь месть?

В чем ты винишь меня? Подай об этом весть.

Вина ль, что пред твоим я преклоняюсь ликом?

Припомнишь о каком ты мне грехе великом?

Ты друга не предай, о сладостный кумир!

Таких безбожных дел еще не ведал мир!

Ты — кипарис, я — ветр, исполненный порыва,—

И ветру бурному кивни ты, словно ива.

Я — прах, ты — дивный клад. Приди ко мне, и я

Прославлюсь. Станет прах — «Священные края».

Коль мне ты не велишь, моя свеча Тараза,

В светильнике твоем растаять, — жду приказа:

«Ты должен умереть!» Да лягу я вдали

От лика светлого в объятия земли!

Я — птица полночи. Блеснет ночная риза,

И слышен горький плач и стоны шебавиза.

Приди ко мне хоть раз, как призрак, и услышь,

Как вопли и мольбы тревожат эту тишь.

Будь сердце у тебя суровей камня, все же

Взгрустнешь над бьющимся о каменное ложе.

Мне столько от тебя обид нанесено!

Ты ж почитаешь их за малое зерно.

Как вол измученный, свалился я на землю,

Ты ж гонишь ослика: печали, мол, не внемлю.

Я мертв, но я был твой. Помилосердней будь!

Ведь сердце ты взяла, мою рассекши грудь!

Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.

Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.

Незыблемой горы сильней мои ладони.

Страшны ли мне войска, и всадники, и кони!

Коль меч я обнажу пред диким зверем, то

Шебдиз не нужен мне. Мне и Парвиз — ничто!

Ширин, Парвиз, Ферхад, — в нас родственного много;

У каждого из нас, ты знаешь, по два слога.

Зачем же одному победы так легки

И всех сильнее мощь Парвизовой руки?

Нет, пораженья тень не надо мной нависла!

В таблице вещих звезд мои победны, числа.

Но счастья моего отхлынули года,

А над соперником — счастливая звезда.

Мой злобен темный рок, и хитрый он предатель.

А счастье знает враг — мой вечный зложелатель.

Но пусть никто вовек не ведает врага,

Чья светлая судьба созвездьям дорога!

Сгораю я в борьбе, я в схватке, — все же вскоре

Мой враг добудет все, а я — добуду горе.

Тот, кто послал меня на схватку со скалой,

Мне гибели желал, мучительной и злой.

Я, смерти пожелав, за камнем камень рушу,

Я горя захотел и в горе ввергнул душу.

Кремнист мой путь любви. Вокруг сгустилась тень.

И давит сердце мне безжалостный кремень.

Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.

Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.

Я в горе жестким стал, созвездиям грозя,

Железа устыдить мне все ж таки нельзя.

Я, словно желтый воск, сгораю в жаркой страсти.

Я сердца уберечь уж больше не во власти.

Где серебро мое и золото? Тюков

Тебе не принесу. Я — нищий. Я — таков.

Желт горестного лик. О, золото печали!

О, горе! Серебром лишь слезы замерцали.

Свеча моей тоски! Весь мир в твоем огне!

Я стражду светлым днем, я стражду и во сне.

И хоть горячим днем мучительно я стражду,

Но в дремах я любви еще страстнее жажду.

И днем со мною ты, и ты — в виденьях сна.

Прибежище мое одна лишь ты, одна.

Приди! Любя весь мир, тебе я отдал душу!

Не див я, — как с людьми я связь свою нарушу!

Нет сердца пламенней среди людских сердец,

Чем у того, кто сжал ваятеля резец.

Злосчастнее меня кто ныне во вселенной?

Я будто в горестной пустыне — во вселенной.

Любвеобильного где друга я найду,

Кто мне промолвит: «Встань!», коль наземь я паду?

Да! Косяки людей бесчисленны, — но кто же,

Когда скончаюсь я, мое оправит ложе?

Моя душа — в тоске, я в мире — одинок.

Как жертву, голову кладу на твой порог.

Хоть просижу сто лет я в глубине колодца,

Лишь свой услышу стон: никто не отзовется.

Хоть проброжу сто лет, в свои уйдя края,

Пойдет за мною вслед одна лишь тень моя.

Я — пес? Иль бешенства низвержен я напастью?

Мечусь, как тот, кто был укушен песьей пастью.

Есть место и для псов, а для Ферхада — нет!

Для трав простор готов, а для Ферхада — нет!

И барса в логове лощина приютила,

И есть меж вод речных приют для крокодила.

А я лишен всего, моя душа во мгле,

И камнем я не стал и не лежу в земле.

Так если на земле я только горю внемлю,

Чтоб обрести покой, уйти я должен в землю.

Столь обездоленным не должно быть, как я!

Как жить, коль никнет жизнь, одной тоской поя?

К тебе меня влечет погибели ветрило,

К погибели меня земля приговорила!

Коль существуешь ты, так что же значу я!

Селение — твое, а где в нем жизнь моя?

Скажу ли: «ты» и «я»? Нас мир одной судьбою

Объединил. Ну как склоняться пред собою?

Могу ль я отступать своим путем крутым?

Горенья моего все застилает дым.

Безмерно утомлен, пришел я на стоянку.

Я запоздал прийти, — уйду я спозаранку!

Коня пускаю в путь я верною рукой.

Куда ж мне гнать коня? Где ждет меня покой?

Я в горе каждый миг. Я плачу о кумире,

И счастье не хочу ничье я видеть в мире.

Душа моя, тебе ведь память дорога

О том, как мудрецы низали жемчуга:

«Недужный человек, что страждет и пылает,

Здоровья никому вовек не пожелает».

Как благотворное увидеть мне в любви,

Когда я весь в шипах, когда я весь в крови?

Хотя в моем мозгу уж больше нету масла [218] …уж больше нету масла…  — то есть силы иссякли, как масло в светильнике.,

Но горе душу жжет; душа все не погасла.

Страданием своим я весь испепелен.

Но в пепле есть огонь: укрыт под пеплом он.

Я — прах, я ветром взвит. Не жду уж я участья.

В ногах не стало сил, в руках не стало счастья.

Коль ноги обрету, — их тотчас под полу́

Я подтяну. Свою покину ль я скалу?

Как точку, спрячу лик под циркулем. Я спрячу

Себя в своей скале, лишь в ней найду удачу.

Я огражу себя оградой многих стен,

Чтоб образы ничьи мой не смущали плен.

Лишь образ твой со мной! Ему вручил я душу.

Я верности ему вовеки не нарушу!»

Так восклицал Ферхад, стенал и плакал вновь,

И сердца своего так расточал он кровь.

И ночь ушла из гор, и, полные отваги,

Войска зари, блестя, свои взметнули стяги.

И вновь безумный — днем, и вновь бессонный — в ночь,

Ударами кирки мнил гору превозмочь.

Все ночи наполнял он только жемчугами,

А камни он сверлил пылающими днями.

Так много жемчуга он сыпал и камней,

Что отличать не стал жемчужин от кремней.

И по подлунному промчалась весть простору

Об исстрадавшемся, об разрывавшем гору.

И не один к нему пришел каменотес,

Чтоб видеть, как булат вонзается в утес.

И каждый — недвижим; свой закусивши палец,

Глядел, как рвет скалу неистовый страдалец.

В один счастливый день тех благостных годин

Сидела меж подруг прекрасная Ширин.

И в дружеских речах, рожденных для услады,

Невзгод и радостей раскидывались клады.

Одна припомнила отраду прошлых дней,

И сердцем радостным все радовались с ней.

Другая, новых дней предсказывая сказку,

Грядущей радости придумала завязку.

Немало плавных слов, ласкающих сердца,

Подруги заплели — не видно и конца!

Но речь звенящая сцепляется не втуне:

Услышала Ширин слова о Бисутуне.

И молвит весело подательница благ:

«Я водрузить хочу на Бисутуне стяг.

Шепнула мне душа, что мне увидеть надо,

Как рушится скала под натиском Ферхада.

Быть может, искорка, ничтожная на вид,

От камня отлетев, мне сердце оживит».

И оседлать коня велит она, — и гибкий

Оседлан ветерок разубранною зыбкой. [219] Оседлан ветерок разубранною зыбкой — то есть на коня, быстрого как ветер, надели седло с разукрашенным, богатым паланкином.

Гульгун был далеко, — и, полного огня,

Другого взять Ширин позволила коня,—

И скачет, заблестев весною золотою,

Красавицам Ягмы равняясь красотою,

И скачет, заблестев нарциссами очей,

Как сто охапок роз под россыпью лучей.

Пусть большей нежности, чем в ней, и не приснится,—

Но на коне Ширин стремительна, как птица.

Она, что гурия, взлетела на седло,

Ничто с ней быстротой равняться не могло.

Вбивают гвозди в синь ее коня подковы,

И над землей она — бег небосвода новый.

Когда, бросая вкруг и мускус и жасмин,

К горе, вся серебро, подъехала Ширин,—

Сиял, как солнце, лик, и перед нею рдяно

В скале заискрились рубины Бадахшана. [220] Сиял, как солнце, лик, и перед нею рдяно // В скале заискрились рубины Бадахшана. — Имеется в виду, что ее красные, как рубины, щеки своей красотой так претворили все вокруг, что и простые осколки разбитой Фархадом скалы стали подобны рубинам (см. словарь — Бадахшан).

К горокопателю, подобному горе,

Мчит гору [221] Мчит гору…  — то есть огромного коня; сравнение богатырского коня с горой часто встречается в поэзии на фарси. гурия, сверкая в серебре.

Ее рубины чтя, покорный приговору,

Ферхад, как рудокоп, рубил упорно гору.

Как смерить мощь его, когда он рыл гранит?

И мер таких наш мир безмерных не хранит!

С гранитным сердцем друг [222] С гранитным сердцем друг…  — то есть непреклонная Ширин. бросал в него каменья,

Но, чтобы гору срыть, он все напряг уменье.

Сам с гору, гору рыл и днесь, как и вчера,

А горе перед ним, как Демавенд-гора.

Но для того края отбил он от гранита,

Что радости он ждал и милой от гранита. [223] …радости он ждал и милой от гранита — то есть, по договору с Хосровом, он ждал, что, если он прокопает гранитную гору, он получит свою милую, Ширин.

Он омывал гранит рубином жарких слез.

Но час пришел: гранит к нему рубины взнес.

Когда же уст Ширин увидел он два лала,

Пред ним сокровище в граните запылало,

Булат в его руке стал сердца горячей,

И стала вся скала что глинистый ручей.

Одной рукой вздымал он, словно глину, камень,

Другой бил камнем в грудь, скрывающую пламень.

Вонзалась в грудь любовь; он видел светлый мир.

Что идол каменный! Ведь перед ним — кумир.

И с молоком в руке у Сладкоустой чаша.

И молвила она: «Испей во здравье наше».

И чаша Сладостной к устам поднесена.

И чаша сладкая осушена до дна.

Коль кравчий — Сладкая, — о, счастия избыток! —

Не только молоко, яд — сладостный напиток.

Рассудка этот пир влюбленного лишил,

И кравчий пиршество оставить порешил.

Стан Сладкой отягчен: парчи не гибки струи.

Конь Сладкой утомлен под гнетом пышной сбруи.

Будь золотой скакун под нею той порой,

Все ж под серебряной склонился бы горой.

Конь, равный ветерку, что мчится лугом росным,

Упал под ездоком своим жемчугоносным.

Но лишь увидел тот, в ком трепетала страсть,

Что с вихря милая готова наземь пасть,—

Коня усталого, отдавшийся порыву,

Он поднял над землей, схватив его за гриву.

Он в замок снес Ширин; Ферхадова рука

Обидеть не могла на ней и волоска.

И положил ее он на ковер, и снова

Он к Бисутуну шел, к труду опять готовый.

И вновь с киркою он, вернувшись пз палат.

И те же камни вновь дробит его булат.

На горный кряж взошел, хоть сердце мучил пламень.

На кряже головой вновь бился он о камень.

Вседневно хитростно искал владыка мира

Каких-нибудь вестей о действиях кумира.

Он больше тысячи лазутчиков имел.

Был каждому из них дан круг особых дел.

Лишь пальчиком Луна дотронется до носа,

Они спешат к царю для нового доноса.

Когда на Бисутун взошла Ширин и там

Узрела кряж, сродни булатным крепостям,—

Все соглядатаи промолвили владыке:

«Ферхад увидел рай в ее прекрасном лике,

И сила дивная в Ферхаде возросла:

Силач взмахнет киркой — и валится скала.

Восторгом блещет он, в его душе разлитым,

Он, меж гранитных глыб, сам сделался гранитом,

Железом, что дробит угрюмых скал табун,

Сутулой сделает он гору Бисутун.

Воинственен, как лев, твой недоброжелатель

И рвет недаром кряж, ведь он — кладоискатель.

Лисица победит, в уловках зная толк,

Хоть в состязание с ней вступит сильный волк.

Хоть груда ячменя увесистей динара,

Весы шепнут: «Динар, ты ячменю не пара».

Коль с месяц он свою еще промучит грудь,—

То из спины горы наружу выйдет путь».

И шах изнемогал от этой ярой схватки,

Как сохранить рубин? Не разрешить загадки!

И старцев он спросил, гоня кичливость прочь:

«Какими мерами могли бы вы помочь?»

И старцы молвили, не медля ни минуты:

«Коль хочешь, шаханшах, распутать эти путы,

Ты дай Ферхаду знать, среди его вершин,

Что смерть внезапная похитила Ширин.

Немного, может быть, его ослабнут руки,—

И он прервет свой труд от этих слов разлуки».

И принялись искать глашатая беды,

Чей хмурый лоб хранит злосчастия следы,

Того, кто как мясник в крови вседневной сечи,

Того, кто из усов огонь смертельный мечет.

И вот научен он дурным словам; сулят

Иль золото ему, иль гибельный булат.

Идти на Бисутун, свершить худое дело

Он должен. Для него иного нет удела.

И дерзостный пошел, вот перед ним — Ферхад.

Кирку сжимала длань, не знавшая преград.

Ферхад, что дикий лев, с себя сорвавший путы.

Рыл гору он, как лев, напрягшийся и лютый.

О лике сладостном слагая песни, бил

Он яростно гранит; он, словно пламень, был.

Ферхаду вымолвил нежданного глашатай,

Как будто горестью неложною объятый:

«Беспечный человек! Вокруг себя взгляни.

Зачем в неведенье свои проводишь дни?»

Ферхад: «Я друга чту, и для него с охотой

Я время провожу, как видишь, за работой.

Того я друга чту, чьи сладостны слова

И кем на жизнь мою получены права».

И вот когда узнал горькоречивый вестник:

Тут ворожит Ширин — пленительный кудесник,

Он, тягостно вздохнув, сказал, потупя взгляд:

«О смерти Сладостной не извещен Ферхад!

О, горе нам! Когда сей кипарис веселый

Был сломлен бурею, подувшей в наши долы,

Мы амброю земли осыпали Луну,

Снесли дорогой слез на кладбище Весну.

И, прах похоронив прекрасной черноокой,

Направились домой мы в горести глубокой».

В Ферхада за клинком он направлял клинок,

Вздымал за стоном стон, чтоб сильный изнемог.

Когда «О, Сладкая! — сказать посмел. — О, горе!»

О, как такой вещун не онемел, о, горе!

Чье сердце этих тайн хотело б не хранить?

Внимал им или нет — не смеешь говорить!

Когда в Ферхадов слух метнули вестью злою,

С вершины пал Ферхад тяжелою скалою.

Вздохнул Ферхад, и вздох был холоден: копье,

Казалось, в грудь его вонзило острие.

Рыдая, молвил он: «Не зная облегченья,

Я ведал тяжкий труд, и смерть полна мученья.

Пускай пастух овец бесчисленных пасет,

Волк жертву нищего из стада унесет. [224] Волк жертву нищего из стада унесет.  — Это парафраза персидской поговорки: «Сколько бы овец ни было, волк всегда выберет овцу бедняка».

Да, цветнику сказал шербетчик, рвущий розу:

«Вернуть все взятое не забывай угрозу».

Проворный кипарис покрылся прахом!

Ах, Зачем же мне чело не осыпает прах?

Румяных лепестков развеяна станица!

Зачем же мне сады, когда вокруг — темница?

Уж пташка унеслась в край отдаленный свой!

Зачем же не кричу я тучей громовой?

Погас над миром свет, горевший звездным знаком!

Зачем же в этот день мир не покрылся мраком?

В небытии с Ширин свидание мое!

Я, не промедливши, уйду в небытие!»

Оповестил о ней он и моря и сушу,

И, прах поцеловав, свою он отдал душу.:

Всем ведомо: судьбе иного дела нет —

Как души отнимать, гасить для смертных свет.

К злосчастному стремясь, рок позабыл о мере,—

И входят бедствия, все распахнувши двери.

Он видит: счастья нет, лишь горечь дни сулят;

Он вложит сахар в рот, — тот обратится в яд.

За розу ухватясь, он скажет: «Ты близка мне».—

Не росы на него посыплются, а камни.

Увидит: бурный мир, увидит: мир — не гладь.

Из мира этого свою забрать бы кладь!

Поводья свесились, неудержимо время,

А юности нога попасть не может в стремя.

Свой рок преодолеть придет тебе пора,

Лишь только ты уйдешь из этого шатра.

В четвертых небесах прибудешь к серафимам,

Чтоб в сонме светочей все ж сделаться незримым.

Мир — див; храни свой дух — да будет скован див! —

Дух добронравием от дива оградив.

Не делай для себя свой нрав суровый адом.

Пусть раем станет он, ведя других к усладам.

Коль человечен ты, послушай речь мою:

Не только в небесах, но ты и здесь — в раю.

О глаз! Беспечный глаз! Ты мир узри воочью.

Мир обними, как те, недремлющие ночью.

Как долго под землей ты будешь спать, о друг!

Крутящихся небес тебя забудет круг.

Лет пятьдесят игры злокозненной промчится,—

Сей костью глиняной [225] Сей костью глиняной… — то есть этим бренным земным («глиняным») миром, ничтожным, как кость. доколь тебе кичиться?

Пусть и пять тысяч лет — срок воровской игры —

Брось кость, ведь все равно играешь до поры.

Что крепче, чем кремень? Под ветра частым взмахом

Он все же стал песком, он стал зыбучим прахом.

О, коврик кожаный — земля! [226] О, коврик кожаный — земля! — То есть земля, на которой все об речены умереть, подобна кожаному коврику палача. И вновь и вновь

На этот коврик льют одну лишь кровь да кровь!

Кровавые дожди впитала эта суша.

Кто мог бы из-под них спасти и Сиавуша?

В песчинках взвившихся, что закрутил бурун,

Несется Кейкобад иль мчится Феридун. [227] В песчинках взвившихся… // Несется Кейкобад иль мчится Феридун.  — То есть несущаяся в вихре пыль, возможно, была некогда частицами тел этих могущественных царей — мотив, встречающийся у Хайяма, у которого в одном рубай глина говорит гончару: «Не мни меня грубо, я была когда-то частицами нежных тел», а в других упоминается и прах великих царей прошлого.

И людям не найти на всем земном покрове

Горсть глины без людской, людьми пролитой, крови.

Кто знает, что таил сей вековечный храм,

Счет вечерам его и счет его утрам?

Столетие пройдет, — и все течет сначала.

Лишь век умчится прочь, — уж век другой примчало.

И с веком человек свой также кончит век,

Чтоб он на сущность дней своих не поднял век.

Но что в крупицах дней среди тысячелетий

Увидеть сможешь ты иль услыхать на свете?

Все ж и добро и зло в столетье каждом есть,

И в том для мудрого о некой тайне весть.

Коль ты не хочешь быть в гонении бескрайном,

Ты век не поучай другого века тайнам.

Чреда ночей и дней, что пегий конь, летит.

От бега времени ничто не защитит.

Хоть ты на сто наук свершил свои набеги,

Тобой не будет взят в поводья этот пегий,

Себя боготворить не должен ты, о нет!

Забвение себя — спасения завет.

Котел земли кипел по воле звезд, но что же?

Необработанной земля подобна коже.

Небес игорный дом, незримый для очей,

Все деньги отобрал у многих богачей.

Иль кажется тебе, что ты с невестой? Мудрый!

Мечту на ветер брось, не будь с сереброкудрой. [228] …кажется тебе, что ты с невестой? Мудрый… не будь с сереброкудрой.  — То есть тебе кажется, что земная жизнь — как невеста, она полна радостей, а на самом деле, не успеешь оглянуться, уже пришла старость, и невеста —жизнь — оказывается сереброкудрой, седой старухой.

Быть может, грянет смерч, и злой его полет

Невесту — жизнь твою — с землею разведет.

Придет ли смерч иль нет, забудь свою усладу.

Не зажигай в ночи напрасную лампаду.

На горсти праха ты. В твоей горсти лишь прах.

Хоть руку для земли зажег бы ты впотьмах,

Ей будет нипочем твою увидеть муку,

Ей не присыпать, нет, израненную руку! [229] …не присыпать… израненную руку! — Раны присыпали землей, чтобы остановить кровь.

Нам тягостная плоть созвездьями дана,

Так часто мучима недугами она!

Ведь с кровли прыгнуть вниз нетрудно. Только в злости

Твой неизбежный рок тебе сломает кости.

Но люди, что во сне не ощущают тел,

Не смогут пострадать от многих сотен стрел.

Свое дыхание, что управляет нами,

Мы ветром осени прикармливаем сами. [230] Свое дыхание, что управляет нами, // Мы ветром осени прикармливаем сами.  — Каждое наше дыхание приближает нас к смерти, ведет нас к ней, управляет нами, но мы еще и сами торопим, подгоняем жизнь напрасными сожалениями, тяжкими вздохами, подобными ветрам осени.

Но мертв твой каждый вздох, когда в нем нет любви.

Твой каждый вздох сочтен; ты страстно проживи.

Ты, умирая, смерть встречай бесстрашным взглядом,

Но в страсти, человек, ты должен быть Ферхадом.

Любил, чтоб на кирку приладить рукоять,

Строитель дерево гранатовое брать.

Была ему кирка помощницею верной,

Всегда сподручною в борьбе его безмерной.

Когда его вещун тоскою захлестнул,

Кирку он за гору в отчаянье метнул.

Кирка впилась в гранит, а рукоять отбило,—

Вошла во влажный прах, а после вот что было:

Гранатовый побег из рукоятки взрос,

И, ставши деревом, гранаты он принес.

И каждый этот плод всех снадобий полезней

И немощных любых излечит от болезней.

Не зрел их Низами, но измышлять не стал,

А в древней книге он об этом прочитал.

Не радуйся, Хаким, так водили созвездья:

За все свои дела дождешься ты возмездья.

Знай, будет оценен поступок твой любой!

Рок препоясался — следит он за тобой.

Когда Хосров послал, все зная про Ферхада,

Ширин свое письмо, исполненное яда,

Так было сумрачным угодно небесам,

Чтоб в Руме царствовать не стала Маркам.

Твердят: «Отравы злой ее убила сила.

Ведь это месть Ширин, что также яд вкусила».

Но, истину блюдя, не слушай, что твердят:

Низвергнул Мариам лишь властной мысли яд. [231] Низвергнул Мариам лишь властной мысли яд.  — Имеется в виду, что Мариам умерла лишь потому, что этого страстно желали и Хосров и Ширин. В «Шах-наме» Фирдоуси прямо сказано, что Ширин ее отравила. Низами, ставя перед собой задачу — создание образа «положительного героя», — это отрицает.

Индусы, видел я, являли силу мысли,—

Вмиг листья свежие, как мертвые, повисли.

И, одурманив люд, они порой луну,

Как шар сияющий, бросали в вышину.

Лишь только Мариам прекрасная навеки

Замкнула сладкий рот и опустила веки,—

Как, ощутив себя уж не в ее руках,

Всю вольность прежнюю вкушает шаханшах.

Когда сгорел престол, как дерево Марии,

Как пальма — шах расцвел, как «дерево Марии», [232] …шах расцвел, как, «дерево Марии» — то есть как финиковая пальма, которая, по преданию, начала плодоносить по молитве девы Марии (см. словарь — Мариам). Игра слов: когда умерла Мариам (Мария), Хосров ожил, как пальма Марии.

Но все же Мариам оказан был почет,

И в сумрачном дворце день горестно течет.

И месяц шах провел в молитвенном обряде,

Не трогал тронных дел и в черном был наряде.

Лишь обо всем Ширин была извещена,

Почуяла меж роз и тернии она:

Ей было радостно свою оставить гневность,

Ведь чистоту души уничтожает ревность.

Но все ж росли печаль и сокрушенье в ней:

Прозрела Судный день за сменой смертных дней.

В теченье месяца, чтоб быть душой с Хосровом,

Веселья под своим она не знала кровом.

А месяц миновал — и в душах нету ран,

И мир уже забыл свой горестный изъян..

Про тайну каждую, все оглядев кругом,

Так с другом говори, как говоришь с врагом.

Лишь утро в золото все в мире обратило,

Отвергла и Ширин сребристые белила.

Она терпением раскрыла птиц крыла;

Петух терпения пропел, что тьма ушла.

И в келейке к земле она склонилась ликом,

Припомнив в должный час о господе великом.

«Творец! И ночь мою преображая в день,

Меня, как целый мир, ты радостью одень.

Освободи, господь! Я сжата тесным горном,

Пусть я блесну, как лал, забыв о камне черном.

Всегда откликнуться молящим ты готов,

Услышь, о господи, и мой молящий зов.

Без меры стражду я! Нет сил моих! О боже!

Ты помогаешь всем — так помоги мне тоже!

Клянусь потоком слез всех брошенных сирот

И горем стариков, что в скорби сжали рот,

Клянусь покоем всех скитаться обреченных,

Клянусь покорностью в колодцы заключенных, [233]…в колодцы заключенных…  — то есть заключенных в тюрьму. Восточная тюрьма — зиндан, колодец, сужающийся кверху.

Клянусь моленьями под сводами суда,

Клянусь я стоном злых, горящих от стыда,

Клянусь я истиной и тем стихом Корана,

Которым лечится души болящей рана,

Клянусь я верою, что праведным дана,

И тайной, что тобой пророкам вручена,

Клянусь я бедными, что к нам не тянут руки,

Клянусь увечными, что стойко терпят муки,

Клянусь я путником, что скорбью обуян,

И тем покинутым, чей скрылся караван,

Клянусь я пламенем, укрывшимся за тканью, [234] Клянусь я пламенем, укрывшимся за тканью…  — то есть клянусь богом. Бог скрыт всем материальным началом в мире, как свет свечи скрыт плотной тканью занавеса — обычный суфийский образ. Молитва Ширин построена как мусульманская, хотя Низами, в соответствие с историей, считает своих героев зороастрийцами. Однако же любой бейт этой главы может быть объяснен и как немусульманский («стих Корана» — «чудо» и т. д.).

Клянусь я всем, что нам твоей дается дланью,

Клянусь я верой жен, склоненных пред тобой,

И каждою в твой слух проникшею мольбой,

Клянусь я возгласом последнего взыванья,

Клянусь я именем, что вне истолкованья!

О, сжалься, господи! Я жду твоей руки,—

Из омута беды меня ты извлеки.

На голове моей, создатель, каждый волос

К тебе бы воззывал, когда б имел он голос.

Нет, я не подняла до слуха твоего

Из тьмы достойных слов еще ни одного.

Хотеть постичь тебя! О, немощность хотений!

Ты существуешь, ты! А все иное — тени!

За пологом небес ты светишь. Ты — един.

Ты свода синего творец и господин.

Где грани для тебя, творения начало?

Познанье никогда об этом не вещало.

Ты продлеваешь дни, ты сделал смертной плоть,

Что хочешь, соверши, ты знаешь все, господь.

Хоть все, что ты пошлешь, пусть и несчастий стаю,

На жизнь я и на смерть, создатель, принимаю,—

Но все ж я немощна, больна душа моя,

Дай муки только те, что вынесла бы я.

Я в странствии земном все не сыщу дороги,

Но, не сыскав, дождусь благой твоей помоги.

Мне ниспошли дары былых твоих щедрот:

Я обретала их вблизи твоих ворот.

Что скрою от тебя? Печаль моя — бескрайна.

Как тайну утаить? Все для тебя — не тайна».

Затем, что дух Ширин совсем не знал о зле,

И вся она, моля, лежала на земле,—

Ее утешил бог, к ней опуская вежды,

И дал железный ключ, ключ от ее надежды.

И радости Ширин расцвел румяный куст,

И вновь был сладок лал ее сладчайших уст.

Горячих слов ее жар долетел к Парвизу, —

Как небо, сердце в нем кружилось кверху-книзу.

Узрев Луну, что свет простерла по округам,

Для тополя сего он сердце сделал лугом.

Увидел гурию, что здесь, в земном краю,

Ворота заперла, как гурия в раю.

Увидев светлый ум, готовый к обороне,

Чуть не повергся в прах сверкающий на троне.

И с трона он вскочил, чтоб вмиг облобызать

Пред ней свои персты, — и сел на трон опять.

С мольбой о милости он к ней приподнял длани;

Он осыпал ее сластями пожеланий:

«Как тополь, ты стройна, юна и хороша.

Да будет радостна всегда твоя душа!

Твое лицо — заря; с ним блещет вся природа,

Ты — стройный кипарис, опора небосвода.

От свежести твоей во мне весенний свет.

Поработил меня учтивый твой привет.

Ты ткани и ковры постлала по дорогам,

И мчался я к тебе, как будто бы чертогом.

Ушных подковок лал, исполненный огня,

Дала ты для подков мне верного коня.

За ценным даром вновь я одарен был даром;

От жарких яхонтов мой лик пылает жаром.

Ты — россыпь радостей! Как лучший дар возник

Передо мной твой лик! Да светится твой лик!

Я — молоко, ты — мед. Твои усладны речи.

И выполнила ты обряд почетной встречи.

Но для чего врата замкнула на замок?

Ошиблась ты иль здесь мне что-то невдомек?

Меня назначила ты в плен земле и водам —

Сама же в высоте явилась небосводом.

Но я не говорил, что, мол, вознесена

Хосрова мощь над той, что светит, как луна.

Нет, я ведь только гость. Гостей приезжих взоры

Не упираются в железные затворы.

Опасным пришлецом могу ли быть и я?

Ведь для меня лишь ты — источник бытия!

Приветливых гостей, приблизившихся к дому,

Высокородные встречают по-иному».

Ты только пировал, свой кубок сжав рукою,

Когда Шапур творил, Ферхад гремел киркою!

Иди прямым путем, ведь на кривом пути

Тебе от рук моих лишь гибель обрести.

Вновь Сладкая велит скитаться по местам,

Где зреют финики, благим своим устам.

С жемчужин, приподняв два рдеющие лала,

Она жемчужины и лалы рассыпала.

И молвила она: «О юный царь, чей трон

Так блещет! Твой венец! Всех озаряет он!

Твой стоек царский стяг! Твои так стойки ноги.

Как длань твоя — твой меч, необоримый, строгий.

Одев твой мощный стан, горда твоя каба.

Пред властью рук твоих стрела судьбы слаба.

В друзьях будь счастлив ты, от горести далече,—

Горбатый свод небес твои поддержат плечи».

И следом, распалясь, вся пламенем полна,

«Гордец воинственный! — промолвила она.—

Ты шах, так уходи, тебе присуща слава.

А вся игра в любовь для шаха лишь забава.

Влюблен лишь тот, пред кем в обители земной

И небо и земля — в единственной, в одной.

Не упрекай меня влюбленностью Ферхада,—

Скитальца мертвого с печалью помнить надо.

Ферхад, чей жаркий дух и скорбен был и сир,

Лишь брат названый мой, наш посетивший мир.

Для глаз его была я лишь подобьем духа,

Лишь только голос мой его коснулся слуха.

От Сладкой горечь знал. Но запах горьких трав

Он пил, как аромат, а не как дым отрав.

Я сладкому огню речей его внимала.

Подобных ты не знал: речей подобных мало.

Приятней мне шипы из розовых садов,

Чем пышный кипарис, не знающий плодов,

На ложе каменном я лучше бы лежала,

Чем видеть недруга хоть с золотым кинжалом.

Дай медный мне браслет. Не нужен мне огонь,

Что, плавя серебро, сжигает мне ладонь.

Нам дорог тот огонь, что осветит жилище,—

Не тот, что обратит жилище в пепелище.

Но коль упреками осыплешь ты меня,—

То обвинителю я стану неровня,

Порою поутру мы видим, — о, досада! —

Порыв нежданных бурь унес листок из сада.

Вот так унес меня порыв моей тоски.

А ты сбирайся в путь! Увязывай тюки!

Я вся в кольце огня; он вьется, вьется снова…

Ты видишь? Так беги! Страшись огня такого.

Что дивного: с небес несется камфора. [235] …с небес несется камфора. — То есть снег, он холоден, охлаждает страсти.

Вот и в моей душе холодная пора.

Глянь: облако весь мир осыпать хочет солью.

Ступай! Не сладостью являюсь я, а болью.

Летучей мыши, царь, отраден мрак ночной.

Будь соколом. В полет пускайся в час дневной.

Они давно ушли — те сказки, что ты ведал.

Они давно ушли — те ласки, что ты ведал.

Уж ни шаира ласк в душе царицы нет [236] …ни шаира ласк… нет.  — По-арабски шаир — буквально: ячменное зерно — название мелкой меры веса..

А вот с арабского: уж ни крупицы нет,

Не турок я, о царь! Я знаю речь араба.

А злоязычья речь да козней — знаю слабо.

Напал злословья мрак на дом, на кокон мой,

А ведь коварен, верь, лишь черный локон мой.

О царь! Твоей души бескрыла птица, ведай.

Твоей души заря не разгорится, ведай.

Со стражами веду иль с шаханшахом спор,

Твой дротик будто бы дейлемский их топор. [237] Твой дротик будто бы дейлемский их топор.  — Дротик — оружие царей. Топор — национальное оружие придворной стражи, набиравшейся из племени дейлемцев, жителей области на севере Ирана.

Так собирайся в путь! Под эту сень не вступишь,

Хоть молвил, что, любя, ты стал как тень, — не вступишь.

О мощный! В жадности не следует коснеть.

Для пищи ты ищи питательную снедь.

Стяни потуже грудь, нет пользы в лживом стоне;

На рот свой наложи печать своей ладони.

Что соколы едят? Им лучшее дают,

А падаль мерзкую — стервятники клюют.

Немало я себе уже стяжала славы

За то, что мне милы сладчайшие забавы:

Одним печальных слез я в чашу лью струю.

Мне соименную, другим я сладость лью.

Да, я вода из роз, и я горька. Ну что же,

Ведь в розовой воде всегда есть горечь тоже.

Я крепче, чем набиз. Пригубишь — и беда! —

Я с ног тебя свалю на долгие года.

Коль создана Ширин для сладкого улова,

Пусть горстку горечи ее содержит слово.

Две сладости зараз? Не жди столь сладких дрем.

Ведь финик — с косточкой, орешек же с ядром.

Я не сродни ежам, не наношу увечья,

И нежность спрятала в язвительную речь я.

И финик прячется в шипах, и в камне — лал.

Клад золотой не раз в развалинах пылал.

Твоим вожатым будь терпение. Но все же

С приниженностью пусть оно не будет схоже.

Что сокол без крыла? Не вьется, хоть убей.

И победит его ничтожный воробей.

Отбившийся верблюд! Он и за мышью ловкой

Пойдет безропотно, потянутый веревкой.

Сражаешься со львом и не желаешь пасть? —

Так обнажай клыки, раскрой пошире пасть.

Собаки сцепятся, да вмиг оставят схватку,

Увидев блеск зубов и зная их повадку».

И поклялась она, взор поднимая свой,

Всезрящим разумом, душою огневой,

Предвечным куполом, высоким, бирюзовым,

Истоком пламени и солнцем вечно новым,

Всей райской красотой, всей прелестью небес,

И каждой буквою всех, всех земных словес,

Тем поклялась живым, кто будет жить вовеки,

И тем взирающим, кто не опустит веки,

Тем щедрым богачом, кто всю насытил тварь,

Все души возрастил и всем живущим — царь:

«Всевластный шах! Сдержу я слово обещанья:

Я для тебя ничто — до нашего венчанья!»

И отвратила лик, исполненный огня,

Уже добытый клад рукою отстраня.

Уж солнце, как газель хотанскую, уводит

Веревка мрака в ночь — и вот на небосводе

Газелей маленьких за рядом вьется ряд,—

То звезды на лугу полуночном горят.

Царь, что газель, в чью грудь стрела вошла глубоко,

Внял яростным словам Ширин газелеокой.

И хлопья снежные помчались в мрак ночной,

И капельки дождя [238] …капельки дождя…  — слезы Хосрова. мелькали, как весной.

От горести гора слезливой стала глиной.

И сердце ежилось, бредя ночной долиной.

Снег, словно серебро, пронзал окрестный мрак;

И на Шебдиза пал серебряный чепрак.

Звучал упреками Хосрова громкий голос,

Черноволосую не тронув ни на волос!

Как долго он молил, как жарко! Для чего?

Сто слов, — да не годны! Все! Все до одного!

Молил он и вздыхал — был словно пьян — все глубже.

Вонзались стрелы в грудь — о, сколько ран! — все глубже.

И вот еще текла в своем ненастье ночь,

А царь, нахмурившись, от врат поехал прочь.

То он к Шебдизу ник, то, будто от недуга

Очнувшись, все хлестал и торопил он друга.

Он оборачивал лицо свое к Ширин,

Но ехал, ехал прочь. Он был один! Один!

И ночи больше нет, — ее распалась риза,

Но нет и сильных рук, чтоб направлять Шебдиза.

Царь воздыханья вез, как путевой припас;

Он гроздья жемчуга на розы лил из глаз.

«Когда бы встретил я, — так восклицал он в горе,—

Колодезь путевой, иль встретил бы я взгорье,

Я спешился бы здесь, и я б не горевал,

Навеки близ Ширин раскинувши привал».

То вскинет руки царь, то у него нет мочи

Не плакать, — и платком он прикрывает очи.

И вот военный стан. Царем придержан конь,

А сердце у царя как вьющийся огонь.

Серебряный цветок освободили тучи,

И месяц заблистал над этой мглой летучей.

И царь вознес шатер до блещущих небес,

Для входа подвязав края его завес.

Но не прельщался царь всей прелестью вселенной,

Он сердце рвал свое, как рвет одежды пленный.

Он, позабыв покой, сжав пальцами виски,

Не поднимал чела с колен своей тоски.

Придворным, и ловцам, и стражам, и дестурам

Царь повелел уйти; остался он с Шапуром.

Как живопись творя, стлал пред царем Шапур

Узоры, говоря: «Не будь, владыка, хмур».

На пламень горести он лил благую влагу.

Смеяться в горький час имел Шапур отвагу.

«Тебя от горечи хочу я уберечь,

Поверь, нежна Ширин. Ее притворна речь.

Столь омрачившимся останешься доколе?

Ты рвешься к финикам, так знай — и пальма колет».

Хосров — он не сводил с Шапура жадных глаз —

Обильным жалобам открыл потайный лаз:

«Ведь видел ты, с какой пришла ко мне отравой

Та, что весь мир смутит улыбкою лукавой?

И бог не страшен ей! Смела, дерзка она!

Ну что же, женщина, так значит — нескромна.

Я шапку снял пред ней и бросил пред собою.

Как стройный кипарис, я встал пред ней с мольбою.

Но оттолкнула трон с порфирою она,

Ствол царственный снесла секирою она.

В мороз ее душа не сделалась горячей.

Ее безжалостность увидел каждый зрячий.

И речь ее была — секира и стрела.

В словах почтительных так много было зла.

Есть тернии в любви, но в этот час вечерний

Без меры я познал уколы этих терний.

Но и в моей груди ведь тоже сердце есть.

И злоба тоже ведь у страстотерпца есть.

Пусть, как Харут она, слетавший с небосклона,

Пусть в родинке ее все чары Вавилона,

Но так был холоден ее зимы налет,

Что для меня Ширин уж не Ширин, — а лед.

Но от моей любви, терпевшей поношенья,

Мне ведом — о Шапур! — источник утешенья.

Ребенка скверный нрав известен мамке. Нет

Соседа, чтоб не знал, каков его сосед.

Ширин — мой тайный враг! Мрак под личиной света.

Таится ненависть под нежностью привета.

Как жаден был мой пыл, как был напрасен он!

И вот, отверженный, рассудка я лишен.

Не слушала она; крутилась непогода;

И речь моя текла как будто больше года.

Мне в тьме полуночной свечи не принесла.

Бальзама мне от ран в ночи не принесла.

Хоть встретить Сладкую для каждого отрада,

Хоть сладостна Ширин, — мне новых встреч не надо!

Ведь встреча всех обид мне не искупит, нет!

Ведь с горьким вкусом хлеб никто не купит, нет!

Быть под ногой слона, быть мертвым на кладбище

Отрадней, чем просить у злого скряги пищи.

Быть лучше под водой, быть рыбой, чем свои

Моления нести в пристанище змеи.

Отрадней землю рыть. Да! Лишь не довелось бы

В дом недостойного свои направить просьбы!

Жемчужин чистых блеск не в чистых ли морях?

Кто роет черный прах, — найдет лишь черный прах.

Покинь пустую копь! Иль, чтоб душа угасла,

Мне быть светильником, в котором нету масла?!

Жизнь стоит ли вручать той прихотливой, той

Лукавой, для кого она лишь звук пустой?

Клянусь, еще таит подлунная долина

С павлином равную подругу для павлина».

Тот, ветхий днями, муж, что положил начало

Рассказа, — продолжал. И вот что зазвучало:

Жестокосердая, прогнавшая царя,

Себя бьет камнем в грудь, раскаяньем горя.

Она корит себя, и что ни слово — слезы.

И снова все текут, текут все снова слезы.

Как птица сбитая, металась и не раз

На землю падала, закрыв нарциссы глаз.

Клеймя свой гордый дух, рыдала, — в то же время

Бия ладонями и грудь свою, и темя.

И вздохами ее был воздух обожжен.

Земля столь горьких слез не видела у жен.

Нет силы, чтоб сдержать порывы горькой страсти,

Чтоб сердце усмирить, нет во вселенной власти.

Когда ж душа ее вконец изнемогла,

Стыда тяжелого ее объяла мгла.

И вот подпружен конь — Гульгун ее прекрасный.

Душа ее в крови, и конь кроваво-красный.

На рыжеогненном и взвихренном коне

Она — как блеск воды на трепетном огне.

Тропа узка, как бровь; как у прекрасной косы,

И небеса черны, и горные откосы.

И на крутой тропе, стегая жеребца,

На помощь в этой тьме звала она творца.

Но глушь и трудный путь Гульгуну — не препона,

И он помчал Ширин быстрее небосклона.

Одеждою слуги свою стянувши грудь,

Она Шебдизу вслед направила свой путь.

И вот сквозь гулкий гром, сквозь громозвучный топот

Порой был слышен плач, порой был слышен ропот,

И взор вперяла в тьму Луна прекрасных луп…

К шатрам охотничьим примчал ее Гульгун.

Военачальники уснули; тишь; и даже

У царского шатра нет переклички стражи.

Все, словно опиум, впивая лунный свет,

В курильне ночи спят. Нигде движенья нет.

И смущена Ширин: к царевому порогу

Она приблизилась, да в ком найдет помогу?

Но из-за полога Хосровова шатра

Шапур глядит, — что там? Не света ли игра?

Лишь миг тому назад, охваченный истомой

Сиянья лунного, царь был окован дремой.

И, слугам не сказав, туда, где встал Гульгун,

Шапур идет взглянуть, кого примчал скакун.

Он молвил всаднику: «Как призрак, ты прекрасен,

Но если ты не тень, то твой приезд опасен:

Тут и с напавших львов кичливость мы собьем.

Заползшая змея тут станет муравьем».

Но отступил Шапур пред этим нежным дивом,

Смущен его лицом и действием учтивым:

Ширин художника узнала; отняла

Сапожки от стремян и спрыгнула с седла.

Лик разглядел Шапур; длань поднял он к кулаху

И вскинул ввысь кулах, а лбом склонился к праху.

И молвил он: «Луна! Всем страждущим глазам

Прах из-под ног твоих — целительный бальзам».

Ответила Ширин словам его достойным

Со взглядом ласковым, для женщины пристойным.

И за руку она взяла его, и он

Услышал все и был не очень удивлен.

Услышал он о том, что слезные потоки

Стыда, раскаянья ей обжигают щеки,

Что речь ее с царем была дерзка и зла,

Что недостойные слова произнесла,

Что лишь умчался царь, — укоры зазвучали

В ее душе и дух попал в силок печали.

И говорит она: «Меня объяла тьма,

И не внимала я велениям ума.

Решилась я на все: рок становился хмурым.

Ведь свойственен в беде прыжок тигриный гурам.

И провидением небесным ты сочти,

Что я разбойников не встретила в пути.

Но так как был огонь стремления безмерен,

То путь мой — путь прямой, он правилен, он верен.

Мое доверие ты принял, и оно

Твердит: «Грядущее тебе же вручено».

Две просьбы у меня. Тебе исполнить надо

Их обе, чтоб ко мне опять пришла отрада.

Вот первая, Шапур: когда придет Хосров

На пиршество, под крик: «Да будешь ты здоров!»,

Ты усади меня в укромный угол. Тайна

Да сохраняется! Не выдай и случайно!

Веселый нрав его, подобную лучу

Всю красоту его увидеть я хочу.

Вторая: если царь глазами уж не злыми

Мой встретит взор, то пусть он скажет о калыме [239] …он скажет о калыме — то есть заведет речь о свадьбе..

Коль хочешь, о Шапур, исполнить все точь-в-точь,—

Все подготовь, Шапур, покуда длится ночь.

Не хочешь, — на коня я снова сяду; снова

В свой замок возвращусь, не повидав Хосрова».

Две просьбы услыхав, Шапур отверз уста

И клятвы ей дает; их было больше ста.

Гульгуна в стойло ввел он, будто бы Шебдиза.

В шатер он ввел Ширин, как будто бы Парвиза.

Два царственных шатра имел Хосров; они

Мерцали в жемчугах, как звездные огни.

Ближайший — для пиров, а полускрытый, дальний

Служил для отдыха. Он был опочивальней.

Повел Шапур пери воздушную. Вдвоем

Они вошли в шатер, назначенный для дрем.

И прочь пошел Шапур, ей указав на ложе,

И полог опустил, с небесной ризой схожий.

Царя как бы меж роз уснувшим обретя,

Шапур был радостен, как утро, как дитя.

Вкруг «сада роз» кружась и не стремясь к покою,

Он оправлял свечу заботливой рукою.

Спой так, чтобы вконец обворожить Хосрова,

Чтоб сбился он с пути, чтоб он не спорил снова,

Пусть твой сладчайший стих Сладчайшей станет ведом.

Всем розам небеса, сперва сказав: «Пробудим

Вас в день весны», — потом их предлагают людям.

Великий рок, венцу жемчужины даря,

Венец в жемчужинах наденет на царя.

Пловцы ныряют вглубь на поиски жемчужин,—

Чтоб стал жемчужин блеск с венцом царевым дружен.

Став слаще, чем джуляб, прекрасней, чем пери,

Ширин, позвав царя, промолвила: «Бери,

Пей сладкий кубок мой, пребудь в истоме сладкой.

Ты сладостно забудь все в мире, кроме Сладкой».

В словах, являющих величие и честь,

Ширин потайную царю послала весть:

«Не прикасайся ты сегодня ночью к чаше:

Два опьянения не входят в сердце наше.

Что яство для людей, чей ум затмит вино?

Поймет ли — солоно ль, не солоно ль оно.

Хмельной, найдя все то, к чему стремился страстно,

Промолвит: «Я был пьян, все бывшее — неясно».

И те, что во хмелю откроют свой замок,

Потом бранят воров, и все им невдомек».

По нраву эта весть пришлась владыке мира.

«Исполню, — молвил он, — веления кумира».

Но пьют в веселый день!.. Будь сломлена печать!

Себя на празднике не надо огорчать!

Пел снова Некиса́, бренчал бербет Барбеда,—

Звенела над Зухре их нежная победа.

То, полный сладости, пел мелодичный руд:

«Пусть длятся радости, пусть чаши все берут!»,

То кубок прозвенит, сверкая пред Барбедом:

«Всегда удачи свет тебе да будет ведом!»

И в сладостных мечтах о сладостной Ширин

Хосров испробовал немало терпких вин.

И промежутки царь все делает короче

Меж кубками. И вот проходит четверть ночи.

Когда же должен был, почтителен и тих,

К невесте царственной проследовать жених,—

Его, лежащего без памяти и речи,

К ней понесли рабы, подняв к себе на плечи.

И вот глядит Ширин: безвольный, допьяна

Царь упоен вином. Себя укрыв, она

Тому, кто, все забыв, лежит, как бы сраженный,

Другую милую отдаст сегодня в жены.

Она схитрила, что ж, — ты так же поступай

С тем, кто придет к тебе, упившись через край.

Из рода матери всегда жила при Сладкой

Старуха. Словно волк была она повадкой.

И с чем ее сравнить? О, диво! О, краса!

Скажу: как старая была она лиса,

Две груди старая, как бурдюки, носила.

От плеч ушла краса, колен исчезла сила.

Как лук изогнутый, была искривлена,

С шагренью схожая, шершавая спина.

Ханзол, несущий смерть! Кто глянул бы некосо

На щеки, — в волосках два колющих кокода.

Ширин, надев наряд на это существо,

Послала дряхлую к Парвизу для того,

Чтоб знать, насколько царь повержен в хмель могучий,

И сможет ли луну он отличить от тучи.

Старуха полога раздвинула края,—

Как будто из норы к царю вползла змея.

Как сумрак хмурая, — таких не встретишь часто,—

Была беззубая, но всё ж была зубаста.

Царю, когда к нему вошла сия лиса,

Уже овчинкою казались небеса.

Но все ж он мог понять, — он на усладу падкий:

Не так весенние ступают куропатки.

Не феникс близится, — ворону видит он.

Влез в паланкин Луны чудовищный дракон.

«В безумстве я иль сплю? — он прошептал со стоном.—

Где ж поклоняются вот этаким драконам?

Вот кислолицая! Горбунья! Что за стать!

Да как же горькая сумела Сладкой стать?»

Хосрова голова пошла как будто кругом.

Решил он: сей карге он сделался супругом.

…Старушки слышен крик… Промолвила Луна:

«Спасти ее!» И вот — к царю идет она.

К лицу прибавив семь искусных украшений, [240] К лицу прибавив семь искусных украшений…  — Семь украшений: 1)хна, которой красили кончики пальцев, 2) басма, которой красили брови, 3) румяна, 4) белила, 5) сурьма, 6) золотая фольга, 7) галие — смесь мускуса и амбры для придания аромата волосам и бровям.

Откинув семь завес, вошла; плавней движений

Не видел мир. Пред ней — ничто и табарзад.

Вся сладость перед ней свой потупляет взгляд.

Она — что кипарис, сладчайший из созданий.

Она — сама луна, закутанная в ткани.

Что солнце перед ней, хотя она луна!

Ста драгоценней стран подобная весна!

Подобной красоты мир не смущали чары.

Все розы в ней одной, в ней сладости — харвары.

Она — цветы весны. О них промолвишь ты:

Одним счастливцам, знать, подобные цветы!

Блестящий Муштари пред ней померкнет. Пава

Пред плавною Ширин совсем не величава.

Ее уста — любовь. О, как их пурпур густ!

Но все ж ее уста еще не знали уст.

Весь Туркестан попал в силок ее дурмана.

Лобзания Ширин ценнее Хузистана.

О розы свежих щек! Вода из роз, взгляни,

Льет слезы от стыда; ее печальны дни.

Ты, томный взор, нанес сердцам несчетным раны!

О поволока глаз! Ты грабишь караваны!

Ширин! Ведь ты — вино: уносишь ты печаль.

Нет горя там, где ты. Оно уходит вдаль.

О сахар сахара, о роза роз! О боже!

Она явилась в мир — сама с собою схожей.

И царь протер глаза: они ослеплены.

Так бесноватых жжет сияние луны.

И как безумцы все, смущен он был Луною [241] …как безумцы… смущен он был Луною…  — См. сноску 216.

И хмеля сонного затянут глубиною.

…И пробудился царь. Свершился ночи ход.

Царь видит пред собой наисладчайший плод.

Невесту светлую ему послало небо,—

Пылающий очаг, назначенный для хлеба.

Ушел небиза хмель за тридевять земель.

Сладчайший поцелуй согнал с Парвиза хмель.

Он словно вин испил необычайных, новых.

И сад расцветных роз был сжат в руках царевых.

Лишь покрывало с уст, как эта ночь, — ушло,

Терпение царя мгновенно прочь ушло.

Краса весь разум наш вмиг обратит в останки.

Мани своим вином отравят китаянки.

Ворвался в Хузистан в неистовстве ходжа,

Лобзаний табарзад похитил он, дрожа.

Таких рассветных вин, как эти, — не бывало;

Таких блаженных зорь на свете не бывало!

И начал он сбирать охапки сладких роз,

И сам он розой стал в часы веселых грез.

И молвил он любви, что миг пришел, что надо

Уже вкушать плоды раскрывшегося сада.

То яблок, то гранат он брал себе к вину,

То говорил, смеясь: «К жасмину я прильну»,

И вот уже слились два розовые стана.

И две души слились, как розы Гюлистана.

Сок розы в чашу пал, о радости моля,

И сахар таял весь в плену у миндаля.

Так сутки протекли, и вот вторые сутки.

Нарцисс с фиалкой спит, и сладок сон их чуткий.

Так два павлина спят в тиши ночных долин…

Поистине красив склонившийся павлин!

Они, покинув сон, прогнав ночные тени,

Послали небесам немало восхвалений.

И, тело жаркое очистивши водой,

Молитвы должные свершили чередой.

Все близкие к тому, кто был на царском троне,

Окраской свадебной окрасили ладони:

В хне руки Сементурк, в хне руки Хумаюн,

В хне руки Хумейлы, [242] Сементурк, Хумаюн, Хумейла — имена подруг Ширин. и лик их счастья — юн.

Однажды царь сидел в своем покое, взглядом

Окидывая дев, с ним восседавших рядом.

Им драгоценности он роздал. Запылал

В их ожерелиях за лалом рдяный лал.

Он отдал Хумаюн Шапуру, — сладким садом

Его он наградил, сладчайшим табарзадом.

Затем дал Хумейлу царь Некисе, а вслед

Красотку Сементурк в дар получил Барбед.

Ну, а Хотан-Хотун премудрую и видом

Прелестную Хосров связал с Бузург-Умидом.

С почетом отдал царь Шапуру всю страну,

В которой некогда цвела Михин-Бану.

Когда вступил Шапур в предел своих владений,

В них множество воздвиг прославленных строений.

Та крепость в Дизакне́, чья слава немала,

Шапуром, говорят, построена была.

И одаряет вновь всей радостью Хосрова

Благожелательство небесного покрова.

Свершенья, молодость и царство, — лучших уз

Вовек не видел мир, чем их тройной союз.

И дня без лютни нет, и ночи нет без кубка…

Всё в мирных днях забыть, — нет правильней поступка.

Лишь радости вкушай, в них так приятен вкус —

И огорчений злых забудешь ты укус.

Он пил, дарил миры, он радовал народы.

И в наслаждениях текли за годом годы.

Когда ж прошли года и духом он прозрел,

То устыдился он всех дерзновенных дел.

И белый волос встал у щек нежданным стражем;

«О молодость, прощай!» — его увидев, скажем.

Быть в мире иль не быть? Граница — волосок.

И волосок — седой. И час твой — недалек.

Для взора смертного все чернотой одето,—

Но только до зари, до вспыхнувшего света.

Мы греемся в саду, пока снежинок рой

Не ляжет на листву сребристой камфорой.

Постигни молодость! Она — пыланье страсти.

Весь мир, вкушая страсть, в ее всесильной власти.

Но седовласый рок возьмет права, и он

Твою изгонит страсть. Таков его закон.

«Как быть? — у старика спросил красавчик с жаром.—

Ведь милая сбежит, когда я буду старым».

И отвечал старик, уже вкушавший тишь:

«Друг, в старости ты сам от милой убежишь».

Коль ртуть на голове, — она бежит от мира,

Бежит от серебра напрасного кумира.

От мрака локонов печаль умчится вдаль.

Черноволосых взор, — пугает он печаль.

Войска тоски бегут перед тобой, нубиец.

Ведь, только радуясь, живет любой нубиец.

Окраска черная глазам на пользу: рьян

И радостен, юнец стремится в Индостан.

Все понял царь, и внял он белому жасмину.

Он в юных днях — как я — постиг свою кончину. [243] Он в юных днях — как я — постиг свою кончину — то есть, подобно самому Низами, уже в молодости стал думать о смерти.

Хотя Хосров сдержал любой бы свой обет,

Но мир обманывал, и царь страшился бед.

То на златой доске он в нард играл, то бегом

Шебдиза тешился, былым отдавшись негам.

То он Барбеда звал, то слушал водомет,

То обнимал Ширин, как бы вкушая мед.

Ширин и царский трон, Барбед и бег Шебдиза,—

Излюбленный предел всех радостей Парвиза.

И вспомнил он, смутясь, все предвещавший сон,

И сад его души был мраком полонен.

Все то, что создали, он знал, земля и воды,

Хоть так прекрасно все, — сотрут, разрушат годы.

До полнолуния растут лучи луны,

Потом — уменьшатся, потом — уж не видны.

Я дереву в саду, в саду плодовом внемлю:

«Созревшие плоды — повергну я на землю».

Был светлый день; Ширин про мудрость, про дела

Правления с царем беседу повела:

«О царь! Есть мудрецы, по их направься следу!

О справедливости давай вести беседу.

Стремился долго ты мечты осуществлять,

Ты чаянья свои осуществишь опять.

Ты милостиво дал цвести твоим пределам,

Но их не погуби несправедливым делом.

Страшись! Отшельники молитвословный жар

Вздымают с просьбою о ниспосланье кар.

И старой женщины молитва [244] И старой женщины молитва…  — Здесь и далее сравни речи о справедливости в «Сокровищнице тайн». на рассвете

Тебя за зло твое в тугие схватит сети.

Без пользы закричишь, горе́ глаза воздев,

Когда тебя сметет их справедливый гнев.

Был древле ряд зеркал в руках владык взнесенных —

Зеркал, затмившихся от вздохов угнетенных.

Когда счастливым дням с тобой не по пути,

Удачу не во всем сумеешь ты найти.

Когда листок древес уже свисает хилый,

В нем с ветром осени бороться нету силы.

Насилий не чини, не угнетай свой край,

И подданных своих приветливо ласкай.

Я в страхе: может быть, то повторится снова,

Что некий царь сказал. Его я помню слово:

«Я счастьем был храним, — оно ушло, и вот

Оковы разомкнул озлобленный народ».

Он думал, что народ был обделен вселенной.

Он думал, что владел один лишь он вселенной.

Чванливо чтя себя и мня, что все течет

Лишь только для него, утратил он почет.

Другой счастливец встал, — и царь, всем несший муку,

С напрасною мольбой протягивает руку,

А если б не язвил он сотней жал народ,

Его бы одного всегда желал народ.

Ты знаньем овладел и царством целым тоже,

Ты с черным волосом, но ведь и с белым тоже.

Будь к вечности готов, дни хрупки и легки…

Недолог твой привал, — увязывай тюки.

Ты злато с серебром сольешь в единый слиток,

Но Судный день сотрет сокровищ преизбыток.

Храни тебя господь, но все же посмотри,

Что унесли с собой ушедшие цари?

Когда хранишь свой скарб, — то он твой враг и мститель;

Раздашь его, и он — твоих путей хранитель.

Ты летопись прочти: где Дарий, где Джемшид?

Всех солнечный огонь посменно сокрушит!

Напевов девяти внимая всем усладам,

Ты умудряй свой дух их сокровенным ладом».

Хосров премудрости достигнул высоты,

И наглухо забил он лавку суеты.

Был у Хосрова сын от Мариам. С пеленок,

Дыша, он дурно пах. Казалось — это львенок.

Он звался Шируйе [245] Шируйе — значит «львенок».. Знал я и ведал свет,

Что он, когда ему лишь девять было лет,

Промолвил про Ширин во дни отцовской свадьбы:

«Ширин под пару мне! Вот мне кого поймать бы!»

О вере ли его поведать, о любви,

Про знанье иль про злость, горящую в крови?

Весь наполнял дворец он мрачным дымным смрадом,

И на него Хосров взирал суровым взглядом.

И так сказал Хосров: «Мудрец Бузург-Умид!

От сына этого душа моя скорбит.

Он отвратителен, а в некие минуты

И страшен. От него в грядущем жду я смуты.

Злокознен он, как волк, что рыщет, что не сыт;

Он и для матери опасности таит.

Хорошего не ждать от тех, кто полон скверны.

Все в пепел обратит огонь такой неверный.

Кого бы речью он сумел к себе привлечь?

Ему лишь самому его приятна речь.

Нет фарра, сана в нем. В нем только смрад пожара.

Он на фарсанг бежит от сана и от фарра.

Он дым, всклубившийся из моего огня.

И, мною порожден, бежит он от меня.

Я голову в венце вознес над целым светом,

Но, коль наследник он, — какая польза в этом?

Не любит он Ширин, сестер не любит он.

И, глядя на меня, он злобой омрачен.

Что красота ему! Он что осел: закрыто

Ослу прекрасное. Ему милей корыто.

Змееныш мной рожден, так, стало быть, и я

(Наверно, думает мой «славный» сын) — змея.

Чтоб сделаться плодом, цветок возник не каждый.

И сладость сахара сокрыл тростник не каждый.

В былом отцеубийц немало я найду.

Железо — из руды и все же бьет руду.

И множество чужих, с врожденным чувством чести,

Нам ближе, чем родня, исполненная лести».

«О прозорливый шах! — сказал Бузург-Умид.—

Твой ум — познать и свет и тьму себя стремит.

Пускай твоя душа в нем злое примечала,

Но сущности твоей в нем кроются начала.

Ты с сыном не враждуй, на нем твоя печать.

От кровной связи кровь не надо отлучать.

Ты благ — и сын твой благ. Ведь схож бывает точно

С чесночной долькою весь корешок чесночный.

Когда кроят парчу, владыка, то к чему

Обрезки отвергать? — Берут их на кайму.

Пускай строптив твой сын, забудь свои невзгоды.

Строптивость не страшна, — ее смиряют годы.

Он юн. Но буйных дней промчится череда,—

От буйства в старости не станет и следа».

Решает царь Хосров, уже усталый телом,

Что должен храм огня быть царственным пределом,

Что суеты мирской забыть он должен след

И лишь огню служить, как праведный мобед.

И в храм ушел Хосров, земному чуждый долу.

И прыгнул Шируйе, как лев, к его престолу.

Ликует Львенок, пьет, — сильна его рука,

Но все ж за шахом он следит исподтишка.

И вот отвергшему житейские обузы

Он мрак темничный дал, дал не свободу — узы.

Он злобствовал; блестел зубов его оскал.

И лишь одну Ширин к царю он допускал.

Но говорил Хосров: «Я пью живую воду:

С Ширин и в сотнях уз я чувствую свободу!»

И молвил царь Луне, ему подавшей пить:

«Ты не грусти, Ширин, так может с каждым быть,

Нагрянувших ветров нежданные оравы

Терзают кипарис, им незаметны травы.

Стрела, возжаждавши желанного достичь,

Всегда охотится на избранную дичь.

Землетрясение раскалывает горы,—

Возвышенным страшны созвездий приговоры,

Пусть счастья больше нет, твое участье — есть.

Но если ты со мной, то значит счастье — есть».

И сладкоустая чело к нему склоняла,

И от чела его печали отгоняла:

«Текут дни радости, дни плача, — чередой,

За неудачею удача — чередой.

Коль рок смешает все в неистовстве упорном,

Погибнет тот, кто все увидит в цвете черном.

Ты цепи мыслей злых из разума гони,—

С цепями на ногах свои проводишь дни.

Чтоб рок свой победить, в тебе не хватит силы,—

Но многие спаслись и на краю могилы.

Не всех здоровых, верь, минует страшный жар.

Не каждый жар больных — погибельный пожар.

Порою думаешь: замо́к ты видишь сложный,—

Глядь, это не замок: ты видишь ключ надежный.

Очисть премудрый дух, забудь свою тоску:

Ведь к горю горе льнет, как влага льнет к песку.

Кто трон твой захватил? Ведь это лишь Муканна,—

Он сотворит луну для вящего обмана.

Но с этакой луной мир все же будет мглист:

Его не озарит железа круглый лист.

В стране, где черный дух во все проникнул тьмою,

Снежинки черными покажутся зимою.

Бесчинствам не дивись, будь стойким до конца,—

Встречай насмешкою деяния глупца.

Бесстыдны наши дни, им в совести — нет ну́жды.

Чуждайся этих дней, они величью чужды.

К кому, по совести, относится наш свет?

К тому, кто не рожден и в ком уж жизни нет.

Кто на века войдет в непрочную обитель?

Так не грусти, что в ней и ты не вечный житель.

Когда бы мир забыл про смену дней, про тлен,—

То не было бы, верь, и в царствах перемен.

Хосрову небеса, крутясь все снова, снова,—

Трон царский отдали, забыв про Кей-Хосрова.

И розовый цветок, украсивший цветник,

Блеснул слезой росы, но тотчас же поник.

Утративши товар, что ценит наше племя,

Вздохни и вымолви: «С меня свалилось бремя».

Пусть ценится людьми все, что имеешь ты,—

Пускай твой скарб возьмут, но уцелеешь ты!

Влекомый к радости, ты с лютней схож. Невольно

Вскричишь: когда колки подкручивают — больно.

Как сладко не иметь заботы никакой;

Из всех мирских услад всех сладостней покой.

Дремли, коль у тебя вода с краюхой хлеба.

Беспечность — вот страна под ясным светом неба.

Ты голову держи подъятою всегда.

О ней заботиться тяжелая беда!

Пусть в крепких узах ты, пусть ты в кругу ограды,

Ведь крепко берегут сокровища и клады.

Ты не считай, что ты низвергнут с высоты.

Два мира — два твоих везира. Ты есть ты.

Ты — сердце мира, царь! Для плеч твоих — порфира.

И снова ты в игре свой вырвешь мяч у мира.

Ты избран меж людьми! Творец, тебя любя,

Весь мир сверкающий раскинул для тебя.

Будь радостен! Забудь тоску земного дола!

Что этот плен венца! Что этот тлен престола!

Для царство сделай ты, печали отстраня,

Престолом целый мир, венцом — светило дня».

И царь внимал Ширин. И каждое реченье

Одушевляло дней поспешное теченье.

И чтобы скорбь царя утишить, превозмочь,

Не раз Ширин с царем всю коротала ночь.

Полуночь, скрыв луну, как будто гуль двурогий,

Сбивает небеса с назначенной дороги.

Бессильны времена, хоть мощь у них и есть.

И слепы небеса, хоть звездных глаз не счесть.

Ширин стопы царя в цепях червонных, пени

Сдержав, взяла к себе на белые колени.

И сладостный кумир с цепями черных кос

На золотую цепь ронял алмазы слез.

Прекрасные стопы, натертые до крови,

Ласкала и, склонясь, к ним прижимала брови.

Журчала речь ее, как струй чуть слышных звон:

Под звуки нежных слов нисходит сладкий сон.

И в слух царя лила, лила она усладу.

Слова царя в ответ к ее склонялись ладу.

Когда уснул Хосров, когда умолкнул он,

Передался Ширин его спокойный сон.

Спит нежная чета, а звездные узоры

Свои бесстыдные на них бросают взоры.

Хотела крикнуть ночь: «Злодейство у ворот!»,

Но мгла гвоздями звезд ее забила рот.

И бес сквозь роузан, взор устремивши книзу,

Уже спускается к Сладчайшей и к Парзизу.

Он беспощадностью похож на мясника.

Рот — пламень, а усы — два черные клинка.

Как вор укрытый клад, глядя сурово, ищет,—

Так ложе царское, так он Хосрова ищет.

Нашел… и пересек он тяжестью меча

Хосрова печень… Так! Погашена свеча!

И крови под мечом взметнулся ток летучий,

Как пурпур молнии бросается из тучи.

И, разлучив чету, сей бес, удачей пьян,

Как сумрачный орел, взметнулся в роузан.

И царь, в блаженном сне погубленный навеки,

Все ж приоткрыл уста и чуть приподнял веки.

Весь кровью он залит… Глядит он, чуть дыша…

Смертельной жаждою горит его душа.

Подумал царь: «Ширин — жемчужину жемчужин —

Я пробужу; скажу: глоток воды мне нужен».

Но тут же вспомнил тот, чей взор покрыла мгла,

Что множество ночей царица не спала.

«Когда она поймет, к какой пришел я грани,

Ей будет не до сна среди ее стенаний.

Нет, пусть молчат уста, пусть дышит тишина,

Пусть тихо я умру, пусть тихо спит она».

Так умер царь Хосров, ничем не потревожа

Ширин, уснувшую у горестного ложа.

Вот видишь ты цветник в благом сиянье дня,

Под солнцем дышит он, прохожего маня.

И вдруг угрюмый гром обрушен бурной тучей,

И кровь струит рейхан под молнией летучей.

Опустошился сад, проснулся садовод.

Все розы поломал поток бурлящих вод!

Заплачет садовод, и литься станут слезы:

Течь «розовой воде», когда не стало розы.

Кровавый ток лился, все расширялся он…

Нарциссы глаз Ширин свой позабыли сон.

Порой, в былых ночах, о горестях не зная,

Она бросала сон при сладких звуках ная.

А ныне — не гляди, иль сердце заболит! —

Кровь жаркая царя проснуться ей велит.

Как птица, вскинулась от хлынувшего света;

Ее ужасный сон ей предвещал все это.

И сорвана Ширин с Хосрова пелена,—

И видит кровь она, и вскрикнула она.

Увидела не сад, не светлое созданье:

Встречает взор ее разрушенное зданье.

Престол, что без венца, ее увидел взор,

Светильник брошенный: все масло выкрал вор.

Разграблена казна, ларец лежит разъятый,

Войска ушли. Где вождь? Сокрылся их вожатый!

И мраком слов своих Ширин чернила ночь

И плакала; затем пошла неспешно прочь.

И с розовой водой вернулась к изголовью,

Чтобы омыть царя, обрызганного кровью.

Льет амбру с мускусом, — и крови больше нет.

И тело царское сверкает, словно свет.

И тот последний пир, что делают для властных,

Устроила Ширин движеньем рук прекрасных.

И, ароматами овеявши царя,

На нем простерла ткань, алее, чем заря.

Усопшего царя как будто теша взоры,

Надела и сама роскошные уборы.

Для сердца Шируйе Ширин была нужна,

И тайну важную да ведает она.

И молвил ей гонец, его наказу вторя:

«С неделю ты влачи гнет выпавшего горя.

Недельный срок пройдет — покинув мрак и тишь,

Ты двухнедельною луной мне заблестишь.

Луна! В твоей руке над миром будет сила.

Все дам, о чем бы ты меня ни попросила.

Тебя, сокровище, одену я в лучи,

От всех сокровищниц вручу тебе ключи».

Ширин, услышав речь, звучащую так смело,

Вся стала словно нож, вся, как вино, вскипела.

И молвила гонцу, потупясь: «Выждем срок!»

Так лжи удачливой раскинула силок.

И скоро Шируйе такой внимает вести:

«Когда желаешь ты царить со мною вместе,

Ты соверши все то, что я тебе скажу.

Я благосклонностью твоею дорожу.

Уже немало дней я чувствую всей кровью,

Что я полна к тебе растущею любовью.

И если в дружбе я, как ведаешь, крепка,—

Все для меня свершить должна твоя рука.

В своих желаниях я так необычайна,—

Но есть в них, Шируйе, и сладостная тайна.

В тот час, когда с тобой соединимся мы,

Я все тебе скажу среди полночной тьмы.

Прошу: ты пышный свод дворцового айвана

Снеси, хоть он достиг до яркого Кейвана.

И дальше: повели, чтоб выкинули вон

Из царского дворца Хосрова древний трон.

Чтоб след могущества разрушили, чтоб рьяно

Взыграл огонь и сжег весь пурпур шадурвана.

Джемшида чашу, царь, вели сломать, чтоб к ней

Не мог нас привлекать узор ее камней.

И коль Парвиза власть уже не ширит крылья,

Пускай Шебдизу, царь, подрежут сухожилья.

Когда исполнят все, исполнят все подряд —

Пусть погребения свершается обряд.

Дай шахматы царя из яхонтов на зелье

Целебное — сердцам подаришь ты веселье.

Пусть голубой поднос разломят, — бирюза

Пусть в перстнях и серьгах всем радует глаза.

Не слушай, как Хосров, ты без конца Барбеда,

Навеки изгони ты из дворца Барбеда.

Когда моих забот исчезнет череда,

Служением тебе как буду я горда!

И я склонюсь к тебе той сладкою порою

И тайну замыслов, как молвила, открою».

И сердце Шируйе отрадою полно,

По слову Шируйе все было свершено.

Все замыслы Ширин свершились друг за другом:

Все сделал Шируйе, чтоб стать ее супругом.

«Твой выполнен приказ», — услышала она.

И пылом радостным прекрасная полна.

Все из вещей царя, все из одежд царевых,

От обветшалых риз и до нарядов новых,—

Все нищим раздавать велит она скорей.

Все на помин души — души царя царей.

Заря меж облаков встает не в зыби ль сладкой?

Но сладкий день, взойдя, принес погибель Сладкой.

Хабешский негр, во тьме [246] Хабешский негр, во тьме…  — Следующие два стиха содержат два образных описания наступления утра. В первом ночь — чернокожий из Абиссинии (Хабеш), наступление утра — внезапно просыпанная им белая камфора. Во втором описании ночь — негр, крепость — горизонты, утро — сверкание белых зубов рассмеявшегося негра. несущий камфору,—

Рассыпал тюк — и луч прошел по серебру.

Из крепости смотрел на месяц чернокожий,—

И вдруг оскалил рот, смеясь, как день пригожий.

Вот кеянидские носилки, лишь заря

Блеснула, — сделала царица для царя.

Носилки в золоте; в кемарское алоэ

Рубины вправлены, напомнивши былое.

И царь, как повелел времен древнейших чин,

На ложе смертное положен был Ширин.

В назначенный покой — Ширин услышав слово —

На царственных плечах цари внесли Хосрова.

И там пред мраморным бесчувственным лицом

Носилки обвили торжественным кольцом.

И каждый палец стал у бедного Барбеда

Калам расщепленный. Весь мир был полон бреда.

На этот хмурый мир взирал Бузург-Умид.

Он, миру верящий, от мира ждал обид.

Стенал он: «Небеса да внемлют укоризне:

Лишился жизни шах, — и нас лишил он жизни.

Где всех народов щит? Где слава всех царей?

Где стяг и острый меч, что всех мечей острей?

Где тот, чья на миры легла победно риза?

Где скрылся наш Кисра? Где нам сыскать Парвиза?

Коль к переезду ты далекому готов,

Равно: Джемшид ли ты, Кисра, иль ты — Хосров!»

Прислужниц и рабов понура вереница;

Средь них, как кипарис, идет Ширин-царица.

В кольце ее серег сокровища морей,

На плечи за кольцом легло кольцо кудрей.

Насурьмленных бровей растянутые луки,

Хной, как пред свадьбою, украшенные руки.

И золотой покров течет с ее чела,

И ткань Зухре огнем вдоль стана потекла.

Кто мог бы смертные так провожать носилки?

Прохожих опьянял и страстный взор и пылкий.

Как опьяненная, сопровождала прах,

Идя с припляскою, как будто на пирах.

Все, глядя на Ширин, решали вновь и снова:

«Не в горести она от гибели Хосрова».

И думал Шируйе, в себе таящий тьму,

Что сердце Сладостной склоняется к нему.

И всю дорогу шла с припляскою царица.

Вот купол перед ней… Вот шахская гробница.

Рабыни скорбные столпились за Ширин,

Роняя жемчуг слез на щек своих жасмин.

Внесли царя под свод. Вкруг сумрачного ложа

Встал за вельможею, безмолвствуя, вельможа.

И у Ширин жрецом был препоясан стан,

И в склеп вошла Ширин — и ею знак был дан

Гробничный вход прикрыть. И вот в наряде алом

К носилкам царственным идет она с кинжалом.

И, рану обнажив носителя венца,

Прижала алый рот ко рту ее рубца.

И так же в печень, в бок царица захотела

Свой погрузить кинжал, свое пронзая тело.

И ложе царское ее покрыла кровь,

Как будто кровь царя, растекшаяся вновь.

И вот она с царем без возгласа, без речи,

Уста прижав к устам, к плечам прижавши плечи.

Но вскрикнула она, от рта отъявши рот…

И слышит за дверьми сгрудившийся народ:

Что две души слились, что в теле нету муки,

Что нет в душе тоски, что нет сердцам — разлуки.

Тебе, чьим пламенем для смертных озарен

Был этот брачный пир, — да будет сладок сон!

Пусть тот да ощутит всевышнего десницу,

Кто тихо вымолвит, прочтя сию страницу:

«Аллах, оберегай могильный этот прах!

Двух пламенных прости, о благостный Аллах!»

Осанна Сладостной, осанна сладкой смерти!

О смертные, любви, все победившей, верьте!

Так умирают те, что страстно влюблены,

Так души отдавать влюбленные должны.

И женщина ли та, в которой столько воли?

Муж с женщиною схож, когда боится боли.

Порою сладостно бегущая с плеча

Скрывает тканых львов изгибами парча.

Взмыл на дорогах зла самум слепой и дикий,

Жасмин он оборвал, снес кипарис великий.

И тучи поднялись из-за морей беды,

И грозы грянули из черной их гряды.

И ветер из равнин, как бы единым взмахом,

Весь воздух слил в одно с взнесенным черным прахом.

Лишь о случившемся сумели все узнать,—

Восславили Ширин. И возгласила знать:

«Прославим этот час! Земля в просторах злачных

Невест, подобных ей, рождай для пиршеств брачных!

Мутриба в Африке, мутриба на Руси [247] Мутриба в Африке, мутриба на Руси…  — Русский мутриб — день, африканский мутриб (негр) — ночь. То есть ни днем, ни ночью, в смысле: Никогда на земле.

Создать подобный пир — напрасно не проси».

…Все, положив с царем прекрасный прах царицы,

Ушли и наглухо замкнули дверь гробницы.

И размышляли все над сладостным концом.

И на гробнице так начертано резцом:

«Одна Ширин, чей прах взяла сия могила,

Себя своей рукой в знак верности убила».