Онлайн чтение книги Пять поэм
Книга о счастье

В вечном беге желают всё нового дни,

Всё наставника нового ищут они,

Песни прежние слушают чуть ли не с гневом,

Благосклонны они только к новым напевам.

Время — кукольник: сдвинув завес пелену,

Преподносит народам он куклу одну.

И, глядишь, чародей этой лучшей из кукол

Всех взирающих души уже убаюкал.

Дни идут, вся истрепана кукла, — и вот

Из-за ткани волшебник другую берет.

Время, вечно вращаясь, все новые сказы

Одевает в парчу, и в шелка, и в алмазы.

Поглядите! Под пальцами ловкой руки

Все иные, иные пестреют венки.

Коль каменья одни станут дымкой одеты,

То из копи другие берут самоцветы.

Но навеки — мой сказ не напрасно возник —

У невесты моей будет розовый лик.

Хоть от книги моей вы не этого ждали,

Я иное сказать захотел бы едва ли.

Был в коне моем яростном бурный огонь,

Но отныне обуздан мой огненный конь.

Все вам в дар принесу. Принести лишь не в силах

Одного: юных дней — миновавших и милых!

Под юнцом — на коне все подковы в огне,

Старики — на огонь их кладут [444] Старики — на огонь их кладут…  — То есть юноша может скакать на коне так, что подковы раскалятся докрасна, а старики способны лишь класть подковы ночью в огонь ради «приворотных чар». при луне.

Если в жарком огне треснет зеркало, брони

В том огне закаляй, позабыв об уроне.

Всем, в созданье былин проводящим года,

Помощь ангел дает. Это было всегда.

В дни, которые знал я на этом привале,

Сотни сказов раздумье во мне вызывали.

И внимал я певцу, что в ночной тишине

Свиток древних сказаний развертывал мне.

Но благого певца [445] Но благого певца…  — то есть Фирдоуси. дали времени скрыли.

С ним и я замолчал, все оставил я были.

И внимавший сказаньям исчез оттого,

Что конец обрело дело жизни его.

Шах Арслан [446] Шах Арслан — то есть Кызыл-Арслан, дядя атабека Нусрет-ад-Дина и его предшественник в династии Ильдигизидов. Умер в 1191 году., утомясь, лег на вечное ложе.

И рассказы свои мне вести для чего же?

Иль молчанье мое мне поможет пресечь

Новый шах и вернет мне бывалую речь?

Сколько бед на пути! Где искать мне защиты?

Тело слабнет мое, увядают ланиты.

Мысли бурей встают. Как мне их превозмочь?

У дверей почивальни зловещая ночь.

Ночь мрачней, чем печали томительный голос.

Мой мучителен путь, путь мой тоньше, чем волос.

Как же в страшную ночь быть на этом пути?

Как же в сумраке этом колодезь найти?

Башня стража [447] Башня стража…  — Страж — солнце; башня — знак зодиака, созвездие, в котором оно находится; газели — звезды. закрыта завесою черной.

Стража давит, как слон, мрак и злой и упорный.

Лишь газели вверху в черной светятся мгле.

Только мускуса мгла растеклась по земле.

Мотылек! Нет свечи у него на примете.

Да и где мотылек? Позабыл он о свете.

В ночь такую держал я в руке черновик;

Ночи был он черней, и над ним я поник.

В море мглы я нырял, лучших жаждал жемчужин,

Этот жемчуг — он мой! А вот этот — не нужен!

Ночи треть миновала. И долго текла

Эта ночь, и дышала безмолвная мгла

Задержала судьба все свои повеленья.

Петухи замолчали. Ища утоленья,

Кудри ночи поймав, взор вперяя во тьму,

Семицветную ткань ткал я в тесном дому,

Из нутра синевы, как во время былое

Сам Иса, брал я синее, брал золотое.

Приходи, о певец, и зарею, как встарь,

Так захме роговым ты по струнам ударь,

Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали

Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

Так промолвил прекрасный сказитель былой,

Не имеющий равных за древнею мглой:

В румском поясе царь и в венце из Китая

Был на троне. Сияла заря золотая,

Но нахмурился царь, наложил он печать

На улыбку свою, ей велев замолчать.

Обладал он Луной [448] Обладал он Луной… — то есть у него была «луноликая» возлюбленная., с солнцем блещущим схожей,

Но она в огневице сгорала на ложе.

Уж мирских не ждала она сладостных чар.

К безнадежности вел ее тягостный жар.

И душа Искендера была уж готова

Истомиться от этого бедствия злого.

И велел он, исполненный тягостных дум,

Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.

Может статься, что ими отыщется мера

Исцелить и Луну, и тоску Искендера.

И наперсники власти, заслышавши зов,

Притекли под ее милосердия кров.

Сотворили врачи нужных зелий немало,

Все же тело Луны, изнывая, пылало.

Рдело красное яблочко, мучась, горя.

В мрачной горести хмурились брови царя.

Был он сердцем привязан к пери́ луноликой,

Потому и томился в тревоге великой.

И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел,

Будто кровля являла спокойствия дол.

Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры

На окрестные степи и дальние горы.

И внизу, там, где степь расстилалась, тиха,

Царь увидел овец, возле них — пастуха:

В белой шапке, седой, величавый, с клюкою

Он стоял, на клюку опираясь рукою.

То он даль озирал из конца и в конец,

То глядел на траву, то глядел на овец.

Был спокойный пастух Искендеру приятен,—

Так он мудро взирал, так плечист был и статен.

И велел государь, чтобы тотчас же он

Был на кровлю к престолу царя приведен.

И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым

Пастуха, осененного царским призывом.

И когда к высям трона поднялся старик,

Пурпур тронной ограды пред смертным возник.

Он пред мощным стоял Искендеровым валом,

Что о счастье ему говорил небывалом.

Он склонился к земле: был учтив он, и встарь

Не один перед ним восседал государь.

Подозвал его царь тихим, ласковым зовом.

Осчастливив его государевым словом,

Так сказал Искендер: «Между гор и долин

Много сказов живут. Расскажи хоть один.

Я напастью измучен, и, может быть, разом

Ты утешишь меня многомудрым рассказом».

«О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,—

Да блестит над землею твой светлый венец!

Да несет он твой отблеск подлунному миру!

Дурноглазый твою да не тронет порфиру!

Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.

Почему твою душу сдавила тоска?

До́лжно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,

Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».

Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти

Нужный корень хотел на словесном пути,

А не тратить речей о небес благостыне

Иль о битвах за веру, как житель пустыни.

Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.

И когда был пастух извещен о Луне,

До земли он вторично склонился, и снова

Он молитвы вознес благодатное слово.

И повел он рассказ: «В давних, юных годах

Я Хосроям служил и, служа при царях,

Озарявших весь мир ярким праздничным светом,—

Тем, которым и я был всечасно одетым,

Знал я в Мерве царевича. Был его лик

Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник.

Был красе кипарисов он вечной угрозой,

А ланиты его насмехались над розой.

И одна из пленительниц спальни его,

Та, что взору являла красы торжество,

Пораженная сглазом, охвачена жаром,

Заметалась в недуге настойчивом, яром.

Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.

Ни одно из лекарств не сумело помочь.

А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:

Трепетал кипарис, будто горькая ива.

Увидав, что душа его жаркой души

Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» —

И, стремясь не испить чашу горького яда,

На красотку не бросив померкшего взгляда,

Безнадежности полный, решил он: в пути,

Что из мира уводит, покой обрести.

За изгибами гор, что казались бескрайны,

Был пустыни простор, — обиталище тайны.

В ней пещеры и бездны. По слову молвы,

Там и барсы таились, и прятались львы,

В этой шири травинку сыскали б едва ли,

И Пустынею Смерти ее называли.

Если видел на свете лишь тьму человек,

В эту область беды он скрывался навек.

Говорили: «Глаза не узрели доныне

Никого, кто б вернулся из этой пустыни».

И царевич, теряющий розу свою,

Все хотел позабыть в этом страшном краю.

Но, смятенный любимой смертельным недугом,

Был царевич любим благодетельным другом.

Ведал друг, что царевич, объятый тоской,

Злую смерть обретет, а не сладкий покой.

Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой,

На царевича меч свой занес он с отвагой.

И не узнанный им, разъяренно крича,

Он свалил его наземь ударом сплеча.

С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало,

На царевича лик он метнул покрывало.

И, схвативши юнца, что стал нем и незряч,

На коне он в свой дом с ним направился вскачь.

А домой прискакав, что же сделал он дале?

Поместил он царевича в темном подвале.

Он слугу ему дал, но, спокоен и строг,

Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег.

И царевич злосчастный, утратив свободу,

Только хлеб получал ежедневно и воду.

И, бессильный, глаза устремивший во тьму,

С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму,

Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом.

Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?!

А царевича друг препоясал свой стан

В помощь другу, что страждал, тоской обуян.

Соки трав благотворных раздельно и вместе

Подносил для целенья он хворой невесте,

Он избрал для прекрасной врача из врачей.

Был в заботе о ней много дней и ночей.

И от нужных лекарств лютой хворости злоба

Погасала. У милой не стало озноба.

Стала свежей она, как и прежде была.

Захотела пройтись, засмеялась, пошла.

И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца,

Стала роза искать утешителя сердца.

Увидав, что она с прежним зноем в крови

Ищет встречи с царевичем, ищет любви,—

Друг плененного, в жажде вернуть все былое,

В некий вечер возжег в своем доме алоэ.

И, устроивши пир, столь подобный весне,

Он соперницу роз поместил в стороне.

И затем, как слепца он, сочувствуя страсти,

Будто месяц изъяв из драконовой пасти,

Сына царского вывел из тьмы. С его глаз

Снял повязку, — и близок к развязке рассказ.

Царский сын видит пир — кравчих, чаши, и сласти,

И цветок, у которого был он во власти.

Так недавно оставил он тягостный ад,

Рай и гурию видеть, — о, как был он рад!

Как зажегся он весь! Как он встретил невесту!

Но об этом рассказывать было б не к месту!»

И когда царь царей услыхал пастуха,

То печаль его стала спокойна, тиха.

Не горел он уж тяжким и горестным жаром,

Ведь вином его старец попотчевал старым.

Призадумался царь, — все творят небеса…

Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса.

Возвещали царю: миновала угроза,

Задышала свободно, спаслась его роза.

И пастух пожелал государю добра.

А рука Искендера была ль не щедра?

Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом,

Мы поведать могли бы подобным рассказом.

От благих наши души сияньем полны,

Как от блеска Юпитера или Луны.

Распознает разумный обманные чары,

Настоящие вмиг узнает он динары.

Звуку чистых речей ты внимать поспеши.

В слове чистом горит пламень чистой души.

Если в слове неверное слышно звучанье,

Пусть на лживое слово ответит молчанье.

О певец! Пусть твоя будет песня слышна!

Голова моя тягостной смуты полна.

Так запой мне прекрасную песню, чтоб разом

Успокоился песней встревоженный разум!

Из премудрых мужей отдаленных годин

Так поведал о прошлом румиец один:

Жил наперсник царя. Был он царственен. Ведом

Был искуснейший всем. Он звался Архимедом.

Был весьма знаменит его доблестный род.

Удивлялся ему ионийский народ.

Был к тому же богат, всем казался он дивом

Потому, что он был беспредельно красивым.

Был он сведущ во всем, образован, умен.

И внимал всем ученым с охотою он.

Чтил его Аристотель [449] Чтил его Аристотель…  — Архимед и Аристотель, разумеется, не современники, но Низами вольно делает в своей поэме одного учеником другого., как сына встречая.

И свой дом он украсил, его обучая.

Поручил Искендер ему царский свой суд,

Зная: скорбные в нем милосердье найдут.

Китаянку, что царь получил от хакана,

Ту, что смелых разила, находчива, рьяна,

Он искусному отдал, — и в сладостный бред

Свой возвышенный ум погрузил Архимед.

Дичь охотник схватил. И в алчбе еженощной

Услаждался он вдосталь дичиною сочной.

Хоть китайской пери́ не избег он силка,—

Как рабыня индийская, [450] Как рабыня индийская…  — то есть темноликая, у тоски — темное лицо. скрылась тоска.

Он с Луной занимался наукой объятий,

И не шел к мудрецу для обычных занятий.

И наставник, грустя о пропущенных днях,

За него в своем сердце почувствовал страх.

Видно, вихри безумства куда-то помчали

Одаренного ум. Был учитель в печали.

Чтобы зло и добро было ясно уму,

Он учил сто юнцов, приходивших к нему:

Девяносто и девять — не мало. Беседа

Все ж нестройной была. Он все ждал Архимеда.

И нежданно смолкал, и мрачнел его взор.

Лишь на добром чекане сверкает узор:

Пусть бы здесь лишь один этот юный учился,

Как бы взор Аристотеля светом лучился!

Пусть один пред тобой. Не потупь своих вежд,

Если этот один лучше сотни невежд.

Он призвал Архимеда. Предвидя победу,—

«Ты науку забыл, — он сказал Архимеду.—

Где твоя, вне познаний, проходит стезя?

Ведь в неведенье жизнь провести нам нельзя».

Отвечал Архимед: «Это ведает каждый:

Припадает к ручью изнывавший от жажды.

Обласкал меня царь, обласкал через край,

Одаривши Луной, озарявшей Китай.

Я пылаю душой, полон юною силой.

Как не быть мне влюбленным в кумир этот милый!

Я забыл с этой дичью о ловле иной.

В двух страстях не пылаем душою одной!»

И учитель, поняв, что искусный во власти

Обуявшей его сокрушительной страсти,

Произнес: «Ты пришли ко мне эту Луну,

Без раба иль служанки, а только одну.

Погляжу я на ту, что, разбойным набегом

От науки отняв, предала тебя негам».

И влюбленный, с кумиром забывший весь мир,

К Аристотелю в дом свой направил кумир.

И составил мудрец, светоч знаний высокий,

Тот состав, что из тела вытягивал соки,

Не вредящие телу, но снова и вновь

Нам дающие жизнь и крепящие кровь.

Он изъял ее влагу, влекущую души.

И — взгляни — кипарис вдвое сделался суше.

И ученый, продолжив свой начатый путь,

В чан объемистый влил жизни влажную суть.

И когда этот опыт свершил он с отвагой,

Некрасивым стал идол, расставшийся с влагой.

Сочность красок исчезла. Не краски, а муть.

Жесткий камень. Вода. Где же чистая ртуть?!

И, призвав Архимеда, мудрец ему выдал

Ту, которая прежде сияла, как идол.

«Вот утеха твоя, краше розы самой.

Отведи ты ее с ликованьем домой».

И услышал слова он такого ответа:

«Кто, учитель, скажи, некрасивая эта?»

«Где же роза моя? — после вымолвил он.—

Где Луна, — та, которою взят я в полон?»

И велел мудрый муж, жизнь возвысивший нашу,

Чтоб закрытой доставили оную чашу.

С чаши крышку он снял. Да дивится весь свет

Мастерству! Мудреца ему равного нет!

Он сказал Архимеду: «Вот это — утеха

Всей души твоей жаркой и знанью — помеха.

Тело нежное было вот этим полно,

И тебя только влагой прельщало оно.

Нет в ней нужной закваски, и в речи не лживой

Ты теперь называешь Луну некрасивой.

Для чего нам утрачивать влагу и кровь,

Нашей кровью и влагою теша любовь?

В эту почву не сей свою силу. От века

Этой силе дано возносить человека.

Капле мощи своей сохраненной будь рад.

В ней, тобой не утраченной, много отрад.

Девам диких племен — ты внемли укоризне!

Не дари, Архимед, урожай своей жизни.

Лишь одною женой нас обрадует рок.

Муж при множестве жен [451] Муж при множестве жен…  — Сюжет многочисленных восточных рассказов о мужьях, которых все их четыре жены по очереди выгоняют. Низами здесь выступает против освященного исламом обычая многоженства. не всегда ль одинок?

Почему разнородность господствует в мире?

Семь отцов у нее, матерей же — четыре. [452] Семь отцов у нее, матерей же — четыре. — Отцы — семь планет, влияющих на формирование всего в мире, матери — четыре элемента тогдашней науки.

Если дети твои от единой жены,—

То тогда меж собою все дети дружны».

И, поняв, что ценимый румийским народом

Одарил его душу премудрости медом,

Пред учителем дивным поник Архимед,

И нашел к его дому он прежний свой след.

Но китайская все же звала его роза:

Сердце юноши снова колола заноза.

И когда снова ветви оделись листвой,

И вознес кипарис стан приманчивый свой,

И фиалка вздохнула, и вновь не во власти

Был прекрасный нарцисс отрешиться от страсти,—

Вся китайская роза раскрылась опять.

Ветер в погреб с вином стал пути подметать.

И забилось опять, как меж веточек птаха,

Архимедово сердце, не ведая страха.

И свой слух для науки закрыл он опять,

И раскрывшийся сад снова стал его звать.

И с пери́, как пери́, он — о, духов услада! —

Укрывался от всех за оградою сада.

И учитель упреков не слал ему вновь.

Он простил ему все за такую любовь.

Два-три года над миром спеша пролетели,

И померкли глаза у китайской газели.

Лепестки алой розы на землю легли.

Соловей улетел, где-то пел он вдали.

Поглотила земля розу, цветшую ало,

Как той розы вино поглощала, бывало.

В годы благ, что светили пути моему,

Лучше этой служанку имел я в дому.

Так же светел был разум прекрасной подруги.

Принимал от нее я любовь и услуги.

Красотой, как ладьей, [453] Красотой, как ладьей… — сравнение взято из игры в шахматы и вновь построено на омониме: рох — щека и рох — ладья (в шахматах). полонивши слона,

Прямо к шаху коня подвела, — о, Луна!

Эта роза дышала душою моею.

Был я мужем одним осчастливленным ею.

Но лишь только мой взор стал исполнен огня,

Чей-то вражеский сглаз взял ее у меня.

Вот каких похищает набегами небо!

Словно лик ее белый под небом и не был!

Как я счастлив был с ней! Сколько знал я услад!

Пусть господний теперь к ней склоняется взгляд.

Мой таинственен путь. Добывая алмазы,

Для людей обновляя старинные сказы,

Я, в своем торжестве всем дарующий сласть,

Сладкоустых даю горькой смерти во власть.

Ведь Ширин создавая всем людям на радость,

Потерял я навек мне дававшую сладость.

И, построив ограду для клада Лейли,

Я другой самоцвет отдал мраку земли.

Вот и новая повесть к развязке готова,

И Ризвану я дал новобрачную снова. [454] И Ризвану я дал новобрачную снова.  — Низами говорит здесь и выше о смерти трех своих жен.

Как же я, вспомнив жен, полный горестных дум,

Кончу повесть про Рус и про сказочный Рум?

Надо скорби забыть! Свой рассказ не нарушу,

Да струится он вновь, утешающий душу!

Спой о счастье, певец, чтоб уверился я,

Что о счастье поешь ты ясней соловья.

Пусть твой лад призывает к счастливым усладам,

Не вещая о днях, что пугают разладом.

Всюду в румской земле стали речи слышны:

Прибыл некий бедняк из чужой стороны.

Но затем он, с богатым своим караваном,

Стал Каруном казаться и людям и странам.

Кладом дивным, как море, с каких это пор Он владел?

Взял он клад из воды иль из гор?

И один говорил: «Вскрыл он тайные руды»,

А другой: «Грабежом добывал изумруды».

Говорили о нем все и ночью и днем.

И Властителю мира сказали о нем:

«К нам без драхмы в мошне прибыл горестный нищий.

В миске этого нищего не было пищи.

Долго жил он в нужде безысходной, а там

Столько звонких дирхемов прибрал он к рукам,

Что когда бы к нему ты прислал счетовода,

Тот не счел бы их всех в продолжение года.

Что он в прошлом? Несчастный бедняк хлебопек.

Только воду имел он да хлеба кусок.

А теперь продает он и жемчуг и лалы.

Все умы удивил его путь небывалый.

Ни торговли, ни пажити, ни ремесла!

Как на почве такой эта роща взросла?

О Властитель миров! Нужно было бы крайне,

Чтобы все повелел ты расследовать втайне».

И сказал Искендер: «К нам пришедший из мглы,—

Должен грязь со своей он очистить полы!

Тайно явится пусть и, приказу внимая,

Не гремит в барабаны, тревогу вздымая».

Приглашенье к царю! Нет отрадней вестей!

И поспешно к Владыке пошел богатей.

Преклонясь до земли возле царского трона,

Он восславил царя, что для всех — оборона.

Царь, поняв, что в удаче пришлец новичок,

Мановеньем руки его к трону привлек.

И сказал он ему и о зле и о благе

В ясной речи, подобной живительной влаге:

«Благороден твой лик, и в словах твоих вес,

И овеян ты счастьем, идущим с небес.

Я слыхал, что, приехав из чуждого края,

Ты скитался, на снедь только вчуже взирая.

А такой тебе клад после кем-то был дан,

Что его не поднимет большой караван.

Для мошны потрудился ты, верно, немало.

Лишь к царям столько денег легко прибывало.

Где ты золото взял? Где достал серебро?

Скажешь правду, — и жизнь сохранишь, и добро.

Если вымолвишь ложь, дух мой в ярость ввергая,—

Вмиг добро уплывет, с ним — и жизнь дорогая».

Тот постиг, что, лишь правду одну говоря,

От себя отведешь недовольство царя.

И, вторично склонясь пред сверкающим троном,

Он промолвил: «О царь, чутко внемлющий стонам,

Ты над миром царишь, все сердца утоля,

И твою доброту вся узнала земля.

Ты — венец правосудья! В подлунной отчизне

Все умрут за тебя, не жалея о жизни.

Все богатство нашел я в румийском краю,

А над ним простираешь ты руку свою.

И добычу, что взял я, что дивно богата,—

Если молвишь, твоя тотчас примет палата.

Все вручу я рабам, в твой доставя чертог.

Все отдав, я дворца поцелую порог.

Повелишь, — расскажу, как не в долгие годы,

А мгновенно русло переполнили воды.

Перебравшись в твой край, где я ныне цвету,

Я достатка не знал, знал одну нищету.

И, своею нуждой уязвленный глубоко,

Я в те дни занялся ремеслом хлебопека.

Но и тут одолеть не сумел я нужду!

Беспрерывно не мог предаваться труду.

При хорошем царе хлебопеки дохода

Не имеют большого. Не менее года

Я метался повсюду, — и этим одним

Занимался, о царь, только небом храним.

Жил я с тихой женой, как судьба повелела.

И узнал я — жена моя затяжелела.

И решили мы с ней: нас несчастнее нет.

И любовь потеряла свой солнечный свет.

Не слыхал от жены я унылого слова,

Хоть кормились мы крохами хлеба сухого.

Но когда уж на сносях лежала жена,

Ей горячая пища не стала ль нужна?

Как печальны, о царь, неимущих жилища!

Как пустыни они! В них не водится пища.

Был я скорбью объят, и услышал я вдруг:

«О мой друг и помощник, о милый супруг!

Если б ты раздобыл мне похлебку, — быть может,

Я бы вновь расцвела. Голод душу мне гложет.

Не найдется похлебка, — замучаюсь я.

Непогода взыграла, разбита ладья».

В скорби видя голубку, предавшийся плачу,

Вышел из дому я и бродил наудачу

Меж оград и жилищ. Я по городу шел

И съестного искал, и его не нашел.

Двери были закрыты, закрыты жестоко.

Мне ведь беды одни доставались от рока.

Я, блуждая, дошел до развалин. Одни

Чуть не в землю вошли: были пусты они.

И, как сумрачный див, злой бедой опечален,

Я бродил и кружился меж этих развалин

И внезапно увидел жилище одно.

В черном прахе и копоти было оно.

Но дышал в нем огонь обжигающим жаром.

Видно, топливо жгли там по целым харварам.

Черный зиндж, в смутный ужас повергший меня,

Пил из глиняной кружки вино у огня.

На огне был котел, всех обычных пошире,

В нем — копченое мясо в растопленном жире.

Зиндж взглянул на меня взором быстрым и злым

И, вскочив, закрутился, как вьющийся дым.

«Чертов сын! — закричал мне с кривлянием черный.—

Ты пришел за поживой! Какой ты проворный!

Я, послушай-ка, вор, — сам ворую у всех!

Знай: грабителю грабить грабителя — грех!»

И, от страха пред отпрыском черного края,

Я застыл и промолвил, слова подбирая

В лад речам чернокожих. И, зинджу добра

Пожелав, я сказал: «Не моя ли нора

По соседству с твоей? Недалеко жилище,

Где живу я с женой и мечтаю о пище.

О твоем благородстве, сражающий львов,

Я немало слыхал удивительных слов.

Я незваный твой гость, я стою на пороге.

Головою поник я под черные ноги.

Может статься, что ты мне захочешь помочь.

Пребывать в нищете мне уж стало невмочь!»

Слыша жирную лесть и столь сладкое слово,

Что к одной только сласти, казалось, готово,

Зиндж смягчился. Гневливость вошла в берега

Мир и сладость нередко смягчают врага.

Он сказал: «Знаешь песни? Не прячь их под спудом».

Он ушел и вернулся с расстроенным рудом.

Стройной струнной игры я еще не забыл,

И настроил я руд, хоть расстроен я был.

И коснулся я тотчас же струн сладкогласных,

И извлек я напев, обольщающий страстных.

Струнный трепет и рокот возник в тишине,

Словно жаркий котел забурлил на огне.

Зиндж то кружку хватал, то, предвидя развязку

Ловко начатых дел, принимался за пляску.

Много песен сыграл я, покорный судьбе,

Душу зинджа игрой привлекая к себе.

И охотно в безлюдье разбойного стана

Он преступную тайну поведал мне спьяна:

«Знай, в развалинах этих и в эту же ночь

Много денег присвоить я вовсе непрочь.

Здесь я с другом живу. Дружбе радуясь нашей,

Он меня одного поминает за чашей.

Вместе клад мы нашли. Был что радуга он.

И на нем не лежал стерегущий дракон.

Только мы, для которых добыча — услада,

Как драконы возникли над грудами клада.

Мы уж более года, безделье любя,

Этим кладом живем, не терзая себя.

Почему же не видишь ты зинджа второго?

За остатком богатств он отправился снова.

Из добычи, укрывшейся пылью земной,

Остается не более ноши одной.

Ты к нам в гости пришел с мирной речью, с поклоном,

И желанья твои будут нашим законом.

Но когда втащит в дверь мой всегдашний дружок

Гаухаров и жемчуга полный мешок,

Ты припрячься в углу и лежи терпеливо,

Словно мертвый. Увидишь ты дивное диво.

Что задумал, то сделаю. Черный дракон

Возвратится, — и будет он мной поражен.

Я один овладею оставшимся кладом,

Буду есть и хмельным предаваться усладам,

И с души твоей также печаль я сотру.

Долю клада вручу я тебе поутру».

Так я с черным сидел. Был смущен я глубоко.

Но внезапно шаги раздались недалеко.

Я вскочил, и упал, и простерся в углу,

Словно сердце мое ощутило иглу.

Чернолицый вошел, пригибаясь под ношей.

Видно, полон мешок был добычи хорошей.

И мешок с крепкой шеи он сбросил едва,

Хоть была его шея сильней, чем у льва,

Наземь сбросивши груз, как с вершины — лавину,

Он копченого мяса пожрал половину.

И, увидев, что спит его друг дорогой,

Совершил он все то, что задумал другой:

Снес булатным клинком он башку у собрата,

И застыла душа моя, страхом объята.

И готов был я чувства лишиться совсем,

Но, осилив свой страх, недвижим был и нем.

Я не выдать себя оказался во власти.

А убийца, разрезав собрата на части,

Половину частей завернул и унес.

Я все так же лежал, словно в землю я врос.

Время долго и тяжко тянулось, и снова

Возвратился убийца и, тканью покрова

Обернувши останки последние, вновь

Их на плечи взвалил и ушел. Только кровь

По земле растекалась… Я понял: не скоро

Он вернется, а ночь все укроет от взора.

И быстрее орла ухватил я мешок —

Этот сказочный дар, что подбросил мне рок.

Я на плечи взвалил клад всех кладов дороже.

Зиндж так взваливал зинджа, и сделал я то же.

Мясо в миске большой захвативши с трудом,

Я, скрываясь во тьме, в свой направился дом.

Видно, небо ко мне проявило участье:

По дороге я встретил одно только счастье.

Да! Отраду узнал на своем я веку!

Скинув с плеч своих ношу, а с сердца тоску,

Славя все, что пришлось так сегодня мне кстати,

Я услышал в дому звонкий голос дитяти.

Дал жене я поесть, и, смиренья полна,

Претерпевшая все, помолилась она.

И сказал я жене о небес благостыне:

Об отраде семьи, о дарованном сыне.

Узел ноши своей развязал я, — слезам

Дал утихнуть. Нашел я целебный бальзам.

Что узрел я! Сапфирами, яхонтом, лалом

Был наполнен мешок, и играл небывалым

Он огнем жемчугов, бирюзы, янтарей.

Вмиг я стал, о Владыка, богаче морей!

Сын мой счастлив! Душа моя вся запылала:

Он ровесником стал и жемчужин и лала.

В ночь богатство мое забурлило ключом.

Ночь открыла мне клад, клад я отпер ключом».

И счастливец, изведавший счастья избыток,

Замолчал. Он свернул дивной повести свиток.

Царь спросил: «День рождения сына? Над ним

Что сияло? Каким он созвездьем храним?»

И пришедший к богатству по сказочным тропам

Удалился. Затем он пришел с гороскопом.

И к Валису премудрому царь Искендер

Отослал указанья мерцающих сфер:

«Гороскоп огляди многоопытным взором.

Все, о чем он промолвил сплетенным узором

Быстролетных созвездий, не знающих лжи,

Ты немедленно мне, о мудрец, доложи».

И Валис, получивший посланье Владыки,

Рассмотрел ходы звезд и весь путь их великий.

Каждой зримой звезды он исчислил предел,

И в потайном все явное он разглядел.

И царю написал он о своде высоком,

Обо всем, что увидел он собственным оком.

И, узревши с землею небесную связь,

Замер царь Искендер, указаньям дивясь.

Рассмотрев сонмы звезд, весь узор их бескрайный,

Так Валис объяснил звездный замысел тайный:

«Это — сын хлебопека. Развеял он тьму:

В день рожденья богатство сверкнуло ему.

Хоть в нужде он родился, — родился он рядом

С поднесенным созвездьями блещущим кладом.

И с рожденьем ребенка — отрады сердец,

Стал безмерно богатым довольный отец.

Звезды в должном сплетенье рожденному рады:

Он поставит ступню на великие клады».

От волненья горя, царский взор заблистал.

Царь к торговцу каменьями ласковым стал.

И недели прошли своим шагом проворным,

И счастливый отец стал желанным придворным.

О певец, прояви свой пленяющий жар,

Подиви своей песней, исполненной чар.

Пусть бы жарче дела мои стали, чем встаре,

Пусть бы все на моем оживилось базаре.

С жаром утренний страж в свой забил барабан.

Он согрел воздух ночи, спугнул он туман.

Черный ворон поник. Над воспрянувшим долом

Крикнул белый петух криком звонким, веселым.

Всех дивя жарким словом и чутким умом,

Царь на троне сидел, а пониже кругом

Были мудрые — сотня сидела за сотней.

С каждым днем Повелитель внимал им охотней.

Для различных наук, для любого труда

Наступала в беседе своя череда.

Этот — речь до земного, насущного сузил,

А другой — вечной тайны распутывал узел.

Этот — славил свои построенья, а тот

Восхвалял свои числа и точный расчет.

Этот — словом чеканил дирхемы науки,

Тот — к волшебников славе протягивал руки.

Каждый мнил, что твердить все должны лишь о нем.

Словно каждый был миром в искусстве своем.

Аристотель — придворный в столь мыслящем стане —

Молвил так о своем первозначащем сане:

«Всем премудрым я помощь свою подаю,

Всё познают принявшие помощь мою.

Я пустил в обращенье познанья динары.

Я — вожак. Это знает и юный и старый.

Те — познанья нашли лишь в познаньях моих,

Точной речью своей удивлял я других.

Правда в слове моем. Притязаю по праву,

Эту правду явив, на великую славу».

Зная близость к царю Аристотеля, с ним

Согласились мужи: был он троном храним.

Но Платон возмутился покорным собраньем:

Обладал он один всеобъемлющим знаньем.

Всех познаний начало, начало всего

Мудрецы обрели у него одного.

И, собранье покинув с потупленным ликом,

Словно Анка, он скрылся в безлюдье великом.

Он в теченье ночей спать ни разу не лег,

Из ночных размышлений он песню извлек.

Приютился он в бочке [455] Приютился он в бочке…  — Мусульманская традиция задолго до Низами соединила легенды о Платоне с легендами о Диогене, жившем якобы в бочке., невидимый взорам.

Он внимал небосводам, семи их просторам.

Если голос несладостен, в бочке он все ж,

Углубляемый отзвуком, будет пригож,

Знать, мудрец, чтобы дать силу звучную руду,

То свершил, что весь мир принимал за причуду.

Звездочетную башню покинув, Платон

Помнил звезды и в звездных огнях небосклон.

И высоты, звучавшие плавным размером,

Создавая напев, мудро взял он примером.

В старом руде найдя подобающий строй

И колки подтянув, занялся он игрой.

Руд он создал из тыквы с газелевой кожей.

После — струны приделал. Со струйкою схоже

За струною сухая звенела струна.

В кожу мускус он втер, и чернела она.

Но чтоб слаще звучать сладкогласному грому,

Сотворил новый руд он совсем по-иному,—

И, настроив его и в игре преуспев,

Лишь на нем он явил совершенный напев,

То гремя, то звеня, то протяжно, то резко,

Он добился от плектра великого блеска,

И напев, что гремел иль что реял едва,

Он вознес, чтоб сразить и ягненка и льва.

Бездорожий достигнув иль дальней дороги,

Звук и льву и ягненку опутывал ноги.

Даровав строгим струнам струящийся строй,

Человека и зверя смущал он игрой.

Слыша лад, что манил, что пленял, как услада,

Люди в пляску пускались от сладкого лада.

А звуча для зверей, раздаваясь для них,

Он одних усыплял, пробуждая иных.

И Платон, внемля тварям и слухом привычным

Подбирая лады к голосам их различным,

Дивно создал труды о науке ладов,

Но никто не постиг многодумных трудов.

Каждым так повелел проникаться он строем,

Что умы он кружил мыслей поднятым роем.

А игра его струн! Так звучала она,

Что природа людей становилась ясна.

От созвучий, родившихся в звездной пучине,

Мысли весть получали о каждой причине.

И когда завершил он возвышенный труд,—

Ароматы алоэ вознес его руд.

И, закончивши все, в степь он двинулся вскоре,

Звук проверить решив на широком просторе.

На земле начертавши просторный квадрат,

Сел в средине его звездной музыки брат.

Вот ударил он плектром. При каждом ударе

С гор и с дола рвались к нему многие твари.

Оставляя свой луг иль сбежав с высоты,

Поникали они у заветной черты

И, вобравши в свой слух эти властные звуки,

Словно мертвые падали в сладостной муке.

Волк не тронул овцы. Голод свой одолев,

На онагра не бросился яростный лев.

Но поющий, по-новому струны настроя,

Поднял новые звуки нежданного строя.

И направил он так лад колдующий свой,

Что, очнувшись, животные подняли вой

И, завыв, разбежались по взвихренной шири.

Кто подобное видел когда-либо в мире?

Свет проведал про все и сказать пожелал:

«Лалов россыпь являет за ладами лал.

Так составлена песня премудрым Платоном,

Что владеет лишь он ее сладостным стоном.

Так из руда сухого он поднял напев,

Что сверкнула лазурь, от него посвежев.

Первый строй извлечет он перстами, — и в дрему

Повергает зверей, ощутивших истому.

Им напева второго взнесется волна,

И встревожатся звери, восстав ото сна».

И в чертогах царя люди молвили вскоре,

Что Харут и Зухре — в нескончаемом споре. [456] …Харут и Зухре в нескончаемом споре.  — То есть чародей Платон соперничает с самой покровительницей музыки — планетой Венерой.

Аристотель, узнав, что великий Платон

Так могуч и что так возвеличился он,

Был в печали. Чудеснее не было дела,

И соперник его в нем дошел до предела.

И, укрывшись в безлюдный дворцовый покой,

Он все думал про дивный, неведомый строй.

Он сидел озадаченный трудным уроком,

И разгадки искал он в раздумье глубоком.

Проникал много дней и ночей он подряд

В лад, в котором напевы всевластно парят.

Напрягал он свой ум, и в минуты наитий

В тьме ночной он сыскал кончик вьющейся нити.

Распознал он, трудясь, — был не мал его труд,—

Как возносит напевы таинственный руд,

Как для всех он свое проявляет искусство,

Как ведет в забытье, как приводит он в чувство.

Так второй мудролюб отыскал, наконец,

Тот же строй, что вчера создал первый мудрец.

Так же вышел он в степь. Был он в сладостной вере,

Что пред ним и уснут и пробудятся звери.

И, зверей усыпив, новый начал он строй,

Чтоб их всех пробудить полнозвучной игрой.

Но, звеня над зверьем, он стозвонным рассказом

Не сумел привести одурманенных в разум.

Все хотел он поднять тот могучий напев,

Что сумел бы звучать, дивный сон одолев.

Но не мог он сыскать надлежащего лада.

Чародейство! С беспамятством не было слада.

Он вконец изнемог. Изнемог, — и тогда

(За наставником следовать до́лжно [457] За наставником следовать до́лжно…  — Здесь изложен сюжет хорошо известного в Европе и популяризированного музыкой П. Дюка́ «Ученика чародея» Гете, взятый им с Востока. Суфийское положение: тот ученик, у которого нет учителя, учитель его — дьявол. всегда)

Он к Платону пошел: вновь постиг он значенье

Мудреца, чье высоко парит поученье.

Он учителю молвил: «Скажи мне, Платон,

Что за лад расторгает бесчувственных сон?

Я беспамятство сдвинуть не мог ни на волос.

Как из руда извлечь оживляющий голос?»

И Платон, увидав, что явился к нему

Гордый муж, чтоб развеять незнания тьму,

Вновь направился в степь. И опять за чертами

Четырьмя плектр умелый зажал он перстами.

Барсы, волки и львы у запретных границ,

Властный лад услыхав, пали на землю ниц.

И тогда говор струн стал и сладким и томным,

И поник Аристотель в беспамятстве темном.

Но когда простирался в забвении он,

Всех зверей пробудил тайной песнью Платон.

Вновь напев прозвучал, возвращающий разум.

Взор открыл Аристотель. Очнулся он разом.

И вскочил и застыл меж завывших зверей.

Что за песнь прозвучала? Но знал он о ней.

Он стоял я глядел, ничего не усвоя,

Как зверье поднялось, как забегало, воя?

Аристотель, подумав: «Наставник хитер,

Не напрасно меня он в дремоте простер»,

Преклонился пред ним. С тайны ткани снимая,

Все Платон разъяснил, кроткой просьбе внимая.

Записал Аристотель и строй и лады,

И ночные свои зачеркнул он труды.

С той поры, просвещенный великим Платоном,

Он встречал мудреца с глубочайшим поклоном.

Распознав, что Платон всем премудрым — пример,

Что он прочих возвышенней, — царь Искендер,

Хоть он светлого разумом чтил и дотоле,

Высший сан дал Платону при царском престоле.

О певец, звонкий чанг пробуждая игрой,

Ты для сладостной песни свой голос настрой.

Пусть раздавшейся песни благое рожденье

Мне сегодня окажет свое угожденье.

Свет зари засиял. Мглу сумев превозмочь,

День заставил уснуть утомленную ночь.

Высь взнесла златоцвет всем живущим в угоду,

А луна светлой рыбою канула в воду.

В кушаке из алмазов с застежкой литой

Венценосец воссел на престол золотой.

Ниже сели ученые друг возле друга,

Но Платон сел повыше премудрого круга.

Искендер удивлялся: в игре преуспев,

Как Платон отыскал свой волшебный напев?

Он сказал: «Мудрый старец, ты, мыслью бескрайной

Ввысь взлетев, овладел сокровенною тайной.

Ты зажал в своей длани познания ключ.

Ты — источник наук. Ум твой светлый могуч.

О искусный! Читал ты когда-либо свиток,

Где б искусство в такой же пришло преизбыток?

Кто еще возносил нас в такие края,

Где безвестность живет, все от смертных тая?»

Завершив славословье, к ответу готовый,

Так ответил Платон: «Дивный свод бирюзовый

От поры до поры совершал волшебства,

Пред которыми молкнут людские слова.

Наши предки, о царь, не поняв их сознаньем,

Чудеса сотворяли своим заклинаньем.

Много, царь Искендер, непостижного есть.

Много было чудес. Можно ль их перечесть!

Я из них расскажу, если дашь ты мне волю,

Не десятую часть, а лишь сотую долю».

И велел государь справедливых сердец,

Чтоб любое сказанье поведал мудрец.

И сказал мудролюб, все потайное зрящий:

«О венчанный, желаньем познанья горящий,

В днях минувших в долине гористых земель

Взрыв подземных паров дал широкую щель.

И тогда появилось в глубоком провале

То, что камни и прах с давних пор прикрывали.

Там на брюхе лежал потемневший, литой

Медный конь. Полускрыт был он в пропасти той.

Изваяния бок был с проломом немалым,

Водоемом казаться он мог небывалым.

И когда медный конь был в полдневном огне,

Мог бы взор оглядеть все, что скрыто в коне.

Шел пастух по долине травою богатой.

Он, свой шаг задержав пред землею разъятой,

Разглядел в котловине зеленую медь.

Вниз по круче спуститься ему ль не суметь!

Вот он встал пред конем в изумленье глубоком,

И увидел пролом он в коне меднобоком.

И все то, что таилось внутри у коня,

Смог пастух разглядеть в свете яркого дня.

Там усопший лежал. Вызывал удивленье

Древний труп: до него не дотронулось тленье.

Был на палец покойника перстень надет,

Камень перстня сиял, как Юпитера свет.

И пастух пораженный рукою несмелой

Снял сверкающий перстень с руки онемелой.

На добычу взглянув, как на счастья предел,

Он восторженно в перстень свой палец продел.

Драхмы в медном коне не найдя ни единой,

Он покинул гробницу. Пошел он долиной,

Погоняя отары. Спадала жара.

Ночь настала. Пастух дожидался утра.

И когда удалось рог серебряный небу

Сделать огненным шаром, земле на потребу,

Он оставил овец на лужайке у скал

И хозяина стада спеша разыскал,

Чтобы перстню узнать настоящую цену

И судьбы своей бедной понять перемену.

И хозяин был рад, что явился пастух,

И язык развязал, словно думал он вслух.

Говорил он о стаде, о том и об этом,

И доволен бывал каждым добрым ответом.

Вдруг он стал примечать и заметил: не раз

Становился пастух недоступен для глаз, [458] Становился пастух недоступен для глаз…  — Весь этот рассказ, совершенно справедливо вложенный в уста Платона — легенда о пастухе Гигесе, почти слово в слово пересказанная из второй книги Платонова «Государства». Низами, очевидно, заимствовал сюжет из арабского перевода этой книги, изменив лишь некоторые детали, непонятные мусульманскому читателю XII века.

И затем, словно тень, появлялся он снова.

Рассердился хозяин: «Какого покрова

На себя вот сейчас ты набрасывал ткань?

Ты — то зрим, то — незрим. Поспокойнее стань!

Чтоб являть колдовство, — не имеешь ты веса.

Где тобою добыта такая завеса?»

Удивился пастух: «Что случиться могло?»

И свое он в раздумье нахмурил чело.

Было так: обладателя перстня немало

Обладанье находкой такой занимало.

И, хозяина слушая, так был он рад

Камнем вверх, камнем вниз свой повертывать клад!

Камень вверх обративши движением скорым,

По-обычному виден он делался взорам.

Повернув яркий камень к ладони своей,

Исчезал он мгновенно от смертных очей.

Камень был необычен — в том не было спора,—

Своего господина скрывал он от взора.

И пастух разговор оборвал второпях,

Он ушел, чтоб испытывать камень в степях

И в горах. С волей рока он сделался схожим,

Веселясь, он шутил с каждым встречным прохожим,

Камень вниз опустив, промелькнув перед ним,

Во мгновенье шутник становился незрим.

Но сказавши себе: «Зримы ныне пребудем»,—

Зримым шел наш пастух, как и свойственно людям.

То являясь, то прячась, придя на базар

Иль в жилье, уносить мог он всякий товар.

Вот однажды пастух, словно дух бестелесный,

Стал незрим: повернул он свой перстень чудесный.

К падишаху в покой, меч индийский схватив,

Он вошел и стоял, как невидимый див.

Но когда и последний ушел приближенный,—

Он, пред шахом явясь, поднял меч обнаженный.

Был ужасным видением шах поражен;

И, ему предложив свой сверкающий трон,

Он промолвил, дрожа от нежданного чуда:

«Что желаешь, скажи, и пришел ты откуда?»

Так ответил пастух: «Торопись! Я — пророк.

Признавай меня тотчас. Твой благостен рок.

Если я захочу, — я невидим для света.

Вот и все. Это свойство — пророков примета».

Падишах преклонился, почувствовав страх.

И весь город был в страхе, как сам падишах.

Так вознесся пастух, встарь скитавшийся долом,

Что легко завладел падишахским престолом.

Поиграл этим камнем недлительный срок

Наш пастух: и пастух — не пастух, а — пророк.

Ты признай, государь, всею силой признанья

Тех, что создали камень при помощи знанья.

Должно тайну волшебств укрывать от умов,

Чтоб незыблемым был нашей тайны покров.

Мой рассудок — вожак, полный жажды движенья,

Эту тайну не вывел на путь достиженья».

Искендером-царем был похвален Платон,

Так наглядно о тайном рассказывал он.

И для мудрых рассказ прозвучал не без прока,

И для многих имел он значенье урока.

Где твой саз, о певец! Пусть он радует! Пусть

Он сжигает мою непрестанную грусть!

Звуков шелковых жду, — тех, внимая которым

Распишу румский шелк я тончайшим узором.

Так промолвил мудрец, дивно знающий свет,

Тот мудрец, для которого скрытого нет:

В те далекие дни, повествуют преданья,

Ионийцы являли пример воздержанья.

Жизни, полной лишений, желали они.

Вожделенья огонь подавляли они.

Удивляла вошедших в румийцев жилища

Мудрость жизни большая и скудная пища.

Сберегавший в себе пламень жизненных сил,

Тот, кто все вожделенья сурово гасил,

Не пил сладостных вин и не ведал он страсти,

Чтоб рассудок не знал их сжигающей власти.

Кружит голову страсть. Пыл удерживай свой,

Если впрямь дорожишь ты своей головой.

Ионийцам казалось: во всем они правы,

Но от жизни влекли эти строгие нравы.

С суши на море утварь они понесли,

И для жизни избрали они корабли.

Быть мужам возле жен, — не всегда ль безрассудно?

И для жен сколотили отдельное судно.

Не страшились мужи в битве яростной пасть,

Но влекущую к женам отринули страсть.

И могло показаться: задумали греки,

Чтоб из мира их семя исчезло навеки.

Неким утром, лишь солнце украсило мир,

Искендер для ученых устраивал пир.

Он мутрибу сказал: «Я делами сегодня

Не займусь. Пировать мне сегодня угодней.

За Сократом пошли. [459] За Сократом пошли.  — Сократ и Александр Македонский, разумеется, не были современниками, но Низами вольно объединяет в своем поэтическом вымысле всех греческих мудрецов в один «круг Александра». Сюда попали и Фалес, и Гермес Трисмегист, которые, если и существовали, то совсем в разное время. Пусть прибудет Сократ.

Отрешившись от благ, всех мудрей он стократ».

И пред тем, кто для всех мог являться примером,

Встал посланец: «Я послан царем Искендером.

Чтоб свой кубок наполнить, явись, о мудрец,

Приодевшись поспешно, в Хосроев дворец».

Но отшельник, согласно своим поученьям,

Не склонился нимало к его обольщеньям.

Он сказал: «Должен так ты царю донести:

Ты того не ищи, чего нет на пути.

Я — не здесь, где царит Искендера величье.

Здесь — не я. Перед вами — одно лишь обличье.

Тот, кто господу служит, кто чище огня,

Из чертогов господних добудет меня».

Сей ответ, словно нить просверленных жемчужин,

Принял царь, хоть иной был душе его нужен.

Понял Властный: Сократ — отрешенья свеча,

Что горит, из безлюдья сиянье меча.

Этот блеск только тот примет в жадные очи,

Кто, как месяц, не спит в продолжение ночи.

Искендер приобрел многославный престол

И в желаньях своих он лишь к истине шел.

И всегда каждый муж, обладающий знаньем,

Хоть коротким ему угождал назиданьем.

И хоть много в подарок он принял речей,

Так не радовал сердце подарок ничей,

Как подарок, идущий к нему от Сократа:

Речь Сократа была трезвым знаньем богата.

Он решил, чтобы все же в сегодняшний день

Был Сократ приведен под высокую сень.

Доложили царю: «Нет безлюдней безлюдий,

Чем Сократа приют. Что отшельнику люди!

Так ушел он от мира, от всех его дел,

Что как будто гробница — Сократа удел.

Без родных и друзей он живет, беспечален,

В нищем доме, похожем на камни развалин.

Мог бы, ведает он, весь помочь ему свет,

Но на свет не намерен он выглянуть, нет!

В грубой ткани бродя, не желая атласа,

Ежедневно постясь, не вкушает он мяса,

И на целые сутки довольно ему

Только горстки муки. Больше пищи — к чему?

Только господу служба Сократа знакома.

Для людей у Сократа не будет приема».

Знать, решил он: «Души суетой не займи!» —

Не ему ль подражая, живет Низами?

Так твердили о том, чья высокая вера

Больше прежнего к старцу влекла Искендера.

Так вот люди всегда: не забудут они

Пожелавших забыть их докучные дни,

К тем, что мира бегут в беспрестанной боязни,

Люди часто полны все растущей приязни.

Лишь покинул Сократ человеческий род,

Стал Сократа искать ионийский народ.

Все хотел государь быть с премудрым Сократом.

Все не шел во дворец ставший звездам собратом.

Хоть желанье царя все росло и росло,

Был упорен добро распознавший и зло.

Но хоть долго к царю не являл он участья,

Верил царь Искендер в свет всегдашнего счастья.

Из придворных людей, окружающих трон,

Выбрал милого сердцу наперсника он

И послал к мудрецу со словами своими,

Чтоб Сократа потайно порадовать ими.

Вот слова государя: «Не с давних ли пор

Я желаю с тобою вести разговор?

Почему же, скажи, ты всегда непреклонен

И не внемлешь тому, кто к тебе благосклонен?

Что ж ты в бедном углу мой отринул чертог?

Дай ответ, чтоб я сердцем постичь его смог.

Правоты своей выскажи веское слово,

Дабы в прежней нужде не остался ты снова».

И к Сократу пошел с тайной речью гонец,

И слова государя прослушал мудрец.

И, в познаньях своих слывший в Греции дивом,

Так промолвить в ответ он почел справедливым:

«Хоть призыв государя почетен вполне,

Но худое и доброе явственно мне.

«Не иди, — я рассудка внимаю совету,—

В царском сердце любви не отыщешь примету».

Я вещание разума в явь претворил.

Ни к кому для забавы не шел Гавриил. [460] Ни к кому для забавы не шел Гавриил.  — По мусульманской легенде, архангел Гавриил приносил пророку Мухаммеду частями Коран — божественное откровение. Сократ хочет здесь сказать, что он, великий мудрец, не желает идти к Искендеру лишь ради приятных разговоров. В исламе уже очень рано сложилось учение, согласно которому «свет мудрости мудрецов древности — из ниши светоча пророчества». Иными словами, чтобы не приводить в резкое противоречие ортодоксальный ислам с положительным знанием древней Греции, тогда жизненно необходимым, мусульманские схоласты приравняли интуицию греческого ученого, его «даймонион» к божественному откровению доисламского пророка. Таким образом греческая наука была узаконена в исламе, однако не всех мусульманских ригористов это устраивало. Науку преследовали на всем протяжении истории ислама. Упоминание у Низами здесь Гавриила, весьма осторожное, можно связать с отголосками сведений о «даймонионе» Сократа.

Я пошел бы к царю, вне испытанных правил,

Но ведь весть без ключа он в приют мой направил.

Если мускус в мешочке, как водится, сжат,

Нам вещает о скрытом его аромат.

Сердце — пастырь любви, кроме дружеской речи

И другое таит, если ждет оно встречи.

Если верное сердце любовью полно,

То учтивей учтивости будет оно.

Те, кто близки царю и пируют с ним рядом,

На кого государь смотрит ласковым взглядом,

На меня мечут взоров недобрый огонь,

Потому-то и стал мой прихрамывать конь.

Видно, царь на пирах под сверкающим кровом

Никогда не почтил меня благостным словом,

Потому что для многих, кто близки царю,

В мире светочем радостным я не горю.

Знаю: сердцу царя ясно видимы люди,

Но оно видит в них только праведных судей.

Коль приветна к тебе речь придворных вельмож,

И Владыке ты будешь казаться пригож.

Коль к тебе речь придворных враждебна сугубо,

То с тобой и Владыка обходится грубо.

Если свод без ущерба, то будут ясны

И пленительны отзвуки каждой струны.

Если в своде ущерб, — свод ответит не верно,

И звучать будет лад самый ласковый скверно.

Зло и правда — все то, что мы видим в пути,—

К Властелину дворца призывает идти.

Но вельможи твои с важным саном и с весом

Не допустят Сократа к пурпурным завесам.

Посуди, государь, в этой буре морской

Как же мне поспешать в твой дворцовый покой?

Море вспомнил я тотчас: простор его дружен

С драгоценною россыпью скрытых жемчужин,

На которые когти направил дракон.

Кто к жемчужинам ринется? Яростен он.

Как я к свету пойду, — к свету царской короны?

Ведь вокруг меня будут одни «пошел-воны» [461] …одни «пошел-воны».  — Пошел вон — перевод слова дур-баш — названия секиры шахских стражников..

Все они, пред царем искажая мой лик,

Вред наносят себе, и ущерб их велик.

Царь! О людях забыл, об укоре их строгом

Раб, стоящий в служенье пред господом богом.

И в служении этом — наставник я твой.

Во дворце же — твоим стану робким слугой.

Посуди, государь, к мыслям чистым причисли

Правоту этой свыше ниспосланной мысли».

И посланец, к царю возвратившись едва,

Наизусть повторил золотые слова.

Сняв с жемчужин покров, — где им сыщется мера? —

Наполнять стал он ими полу Искендера.

Но на россыпь сокровищ, безвестную встарь,

На метанья жемчужин обиделся царь.

Захотел он всем этим разящим укорам

Дать отпор. Устремлялся к разумным он спорам.

Молвил царь: «Он доволен жилищем в тиши.

Что ж, пойдем, и его мы отыщем в тиши».

И нашел дивный клад он в приюте убогом,—

В том, где горстка муки говорила о многом.

Спал, забывший мирское, не знавший утрат,

На земле, скрывшись в тень, безмятежный Сократ.

Царь, немного сердясь, мудреца, что покою

Предался, — пробудил, тихо тронув ногою.

«Встань, — он молвил, — поладить хочу я с тобой,

Чтобы стал ты богат и доволен судьбой».

Рассмеялся мудрец от надменного слова:

«Лучше б ты поискал человека другого.

Тот, кто счастлив крупинкой, — скажу я в ответ,—

Вкруг тебя словно жернов не кружится. Нет!

Мне лепешка ячменная — друг неизменный.

Что ж стремиться мне к булке пшеничной, отменной?

Без единого шел я по свету зерна.

Мне легко. Мой амбар! В нем ведь нет ни зерна!

Мне соломинка в тягость, — к чему же мне время

То, когда мне вручат непомерное бремя!»

Вновь сказал Повелитель: «Взалкавший добра!

Ты хотел бы чинов, жемчугов, серебра?»

Молвил мудрый: «Не сходны желания наши.

Нам с тобой не вздымать дружелюбные чаши.

Я богаче тебя, подвиг светлый верша.

Я — в посту, а твоя ненасытна душа.

Целый мир присылает тебе обольщенья,

Все ж ты нового ждешь от него угощенья.

Мне же в холод и в зной это рубище, царь,

Так же служит сейчас, как служило и встарь.

Ты несешь бремена́, но исполнен пыланья.

Для чего же мои хочешь ведать желанья?»

И сказал Искендер, что-то в мыслях тая:

«Ты скажи мне, кто ты и скажи мне, кто я?»

Отвечал мудрых слов и познанья хранитель:

«Я — дающий веленья, а ты — исполнитель».

И вскипел государь. Сколько дерзостных слов!

Стал искать Искендер их укрытых основ.

И промолвил премудрый, по слову поверий:

«Пред венчанным раскрою закрытые двери.

Я рабом обладаю. Зовут его — страсть.

Крепнет в сердце моем над служителем власть.

Перед этим рабом ты склонился, о славный!

Пред слугою моим, ты — служитель бесправный».

Царь, проникший в слова, обнажившие зло,

Помутился, в стыде опуская чело,

После вымолвил так: «Не чело ль мое светом

Говорит, что служу я лишь чистым заветам?

Чистый чистых укором не трогай. Внемли:

Не уснувши навеки, не пробуй земли».

Серебром был ответ с неприкрытою сутью:

«Ты ушей не зальешь оглушающей ртутью,

Если разум твой чист, если мысли чисты,

Для чего стал животному родственен ты?

Лишь оно в быстром стаде без гнева и злобы

Разбудить человека ногою могло бы.

Ведь нельзя же мыслителя сон дорогой

Прерывать, о разумный, небрежной ногой!

Тем разгневался ты, что я в дремной истоме,

Но ведь сам, государь, ты находишься в дреме.

Правом барса владея, напрасно готов

Ты, в дремоте, бросаться на бдительных львов,

Где-то мчится, тебя привлекая, добыча.

Но ведь я, о стрелок, не такая добыча»,

Речь Сократа провеяла, жаром дыша.

Стала воску подобна Владыки душа.

Хорошо не закрыть пред наставником слуха,

Чтоб Сократ вдел кольцо в его царское ухо!

И к себе мудреца смог он речью привлечь,

И приязненной стала подвижника речь.

Из возвышенных мыслей, премудрым любезных,

Он явил целый ряд Искендеру полезных:

«Ты ведь создал железное зеркало. В нем

Отразился твой ум светозарным огнем;

Ты и душу свою [462] Ты и душу свою…  — Ср. прим. к стр. 649. мог бы сделать прекрасной,

Словно зеркало чистой, как зеркало ясной.

Если встарь сотворил ты железную гладь,

Чтобы в ней, нержавеющей, все отражать,—

С сердца ржавчину счисть, — и в пути ему милом

Повлечется оно лишь к возвышенным силам.

Очернив свои злобные замыслы, ты

Мигом сердце очистишь от злой черноты.

Ад всем замыслам черным — пособник нелживый.

Но ведь зиндж, государь, продавец несчастливый.

Черным зинджем не стань. Позабыть бы их всех!

Только помни, о царь, их сверкающий смех.

Если черным ты стал, ты сгори, словно ива [463] …сгори, словно ива…  — Толченым ивовым углем в те времена бедные люди чистили зубы (богатые пользовались зубочистками из благовонного дерева).,

Ею зиндж побелил свои зубы на диво.

Некий черный в железо посмотрится, но

Там сверкнет его сердце. Так чисто оно.

Древний молвил водитель: да ведает всякий,—

Животворный ручей протекает во мраке.

Грязь покинь, чтоб очиститься, как серебро.

У него поучись, если любишь добро.

Если ум ты очистишь, не дашь его сквернам,

Он потайного станет хранителем верным,

Он молитве предутренней келью найдет,

Он, пронзив небосвод, свой продолжит полет.

Хоть завесу ты можешь убрать от оконца,

Свет, идущий в оконце, зависит от солнца.

Знай, светильника свет подаяньем живет,

Устремляясь к нему, ветер пламень убьет.

Ты неси паланкин, полный солнечным светом,

И любовь на любовь твою будет ответом.

От колючек и сора очистивши вход,

Жди царя. Кто же дерзко его позовет?

На охоту он выедет, и по дороге

Чистоту на твоем он увидит пороге.

И, поняв, что он гость, в твой заехавший край,

Ты нежданному гостю хвалы воздавай.

И, запомнив: смиренье всего нам дороже,—

Ты венца не проси и покорности тоже.

Будь лишь духом на пире, не знающим зла.

Знай, привратник на пир не пускает тела.

Обувь пыльную скинь, ты ходил в ней дотоле

По земле. Ты воссядешь на царском престоле.

Сотрапезник царя, распростившийся с тьмой!

Ногти хною укрась и ладони омой.

Коль сидеть близ царя станет нашим уделом,

Самый смелый из нас мигом станет не смелым.

Для престола царя даже яростный лев

Стал опорой, [464] …даже яростный лев // Стал опорой…  — Речь идет о ножках или подлокотниках тропа, изваянных в виде львиных голов и лап. от страха навек замерев.

Кто вошел бы к тебе не по должному чину,

Получил бы удар от привратника в спину.

Но взгляни! Пред тобою нездешний престол.

С бедным сердцем людским ты к нему подошел.

Если к этому, царь, подошел ты престолу,

Стань рабом, опусти свою голову долу.

Если ж нет, — ну так что ж! Ты — владыка царей.

Что за дело тебе до собак сторожей!

Не сердись, если я по горячему нраву

Был неласков с тобой, не вознес тебе славу.

Стало сердце мое горячее огня

И, чтоб небо проведать, ушло от меня.

Но вернулось оно из-под блещущих арок,

И гостинец его дал тебе я в подарок».

Смолк премудрый, окончивши слово.

Горя, Это слово дышало в душе у царя.

Словно солнце светя, с озарившимся ликом

Царь на пир возвратился в волненье великом.

И все мысли, что высказал нищий мудрец,

Записал чистым золотом лучший писец.

Спой мне песню, певец! Сладкой негой поя,

Утешает меня только песня твоя.

Вольно бродит мой ум. Шелком саза [465] Шелком саза…  — Струны тогда делали из крученого шелка., для слуха

Столь отрадным, кольцо вдень невольнику в ухо.

Лето. Солнце проникло в созвездие Льва,

И от лютой жары львы дышали едва.

Жадный зной, проникая в любую долину,

Соскоблил с лика времени свежести глину.

На горах и в степях заклубились пары,

Улыбались плоды, ждали лучшей поры.

Но свернулись листы, были видимы зерна.

Жар, тюльпаны клоня, будто веял из горна.

Соловей покидал знойных долов края,

Лишь в нагорных лесах реял звон соловья.

Песен жаворонков нет; даже птахам обуза

Слишком тягостный зной огневого тамуза.

В солнце, жаром палящее весь небосклон,

Жало ветра еще не впускал Скорпион [466] …не впускал Скорпион.  — То есть солнце еще не вступило в созвездие Скорпиона, где оно бывает осенью..

Над Китаем, над Зангом бродило светило

С чашей огненной в длани и землю палило,

И копыта онагров, ярясь, осмелев,

Раздирало с небес, будто огненный лев.

В песьи дни [467] В песьи дни… — то есть, когда солнце в созвездии Пса (июль — август)., воздымавшие облако пара,

В дни, когда даже камни смягчались от жара,—

Царь, в бессонных мечтаньях влекомый в Хирхиз [468] Хирхиз — источники времен Низами называют так Южный Урал.,

Все не спал под мерцаньем полуночных риз.

Он решил приказать снова двинуться стану.

В час прощанья с хаканом вручил он хакану

Много ценных даров. И направил он рать

На безводной пустыни песчаную гладь.

В барабан громкой славы забил он, вступая

В дальний Северный край из Восточного края.

По бесплодной земле вновь повел его рок.

Нет ни птиц, ни зверья! Лишь летучий песок.

Бездорожью, казалось, не будет предела,

Не встречалось людей. И пустыня светлела,

И была она вся — распластавшийся свет.

Только гладь, — а на глади и трещинки нет.

И сказал проводник: «Шли путем благодарным:

Стал песок серебром, серебром лучезарным.

Только в меру возьми ты добычу пути,

Чтоб верблюды могли без натуги идти.

Ты о кладе молчи, иль, добычею многой

Поживившись, бойцы утомятся дорогой».

Но в обозе царя золотого добра

Преизбыток. Не нужно царю серебра.

Все же страсть полновластней всех доводов строгих —

Серебром нагрузил он верблюдов немногих…

Словно ветер, с неделю летел шаханшах

Все вперед, не вздымая дорогою прах.

Без пылинки одежды на воинах были.

Серебро не давало взлетающей пыли.

Шли вперед. Становился все тягостней путь:

Вся земля — серебро, воды — чистая ртуть.

Нет, нельзя отдохнуть на серебряном ложе,

Припадать жадным ртом к тяжкой ртути негоже.

Люди — в черной тоске, и тоска их остра.

В их очах почернел весь простор серебра.

Сладко били ключи, но порою немало

В их кипенье сверкающем ртути сверкало.

Если тихо, спокойно лежала вода,

Никому эта ртуть не чинила вреда.

Все лобзали тогда вод прозрачную ризу,

Влага сверху была, ртуть подвижная — снизу.

Но когда возмущенный крутился поток,

Был он жаждущим смертным уж больше не впрок.

Воин, смело вкушавший опасную влагу,

Умирал. На погибель являл он отвагу.

Прозвучало тогда повеленье царя:

«Осмотрительно пить, лютой жаждой горя.

Так внимательно черпать из чаши природы,

Чтоб недвижными были подвижные воды».

Целый месяц пути! Погребли в эти дни

Многих сильных: от жажды погибли они.

И прошли весь ковер серебристый, — и взорам

Вдруг представился край плодородный, в котором

Зачернела земля, все сердца утоля.

Существам земнородным отрадна земля.

Словно солнце, блестел край пленительный, в коем

Вся окрестность блаженным дышала покоем.

Но на самой вершине высокой горы

Под лазурью небес голубели шатры,

И взирающих ужас объял небывалый:

Опирались шатры на отвесные скалы.

Правоверные жили в лазурных шатрах,

Но пророка не знали [469] Правоверные жили… но пророка не знали…  — то есть они обладали истинной верой по откровению, как объяснено дальше. на этих горах.

Мудрым людям одним откровением бога

К постижению бога открылась дорога.

Искендера узрев, свой приветствуя рок,

Вмиг постигли они: к ним явился пророк.

И открыли сердца, чтоб его указанья

Воспринять и проникнуться радостью знанья.

Искендер им открыл правой веры врата

И вручил им дары. Растворили уста

Воспринявшие веру и просьбой большою

Отягчили царя с милосердной душою:

«Милосердный и щедрый, будь милостив к нам,—

К просветленным своим и покорным сынам.

За грядой этих гор, за грядою высокой

Страшный край растянулся равниной широкой.

Там народ по названью яджудж [470] Народ Яджудж.  — Яджудж и Маджудж — сказочные народы, упомянутые в Коране, которые обычно отождествляют с библейским Гогом и Магогом. По Корану, Яджудж и Маджудж должны явиться перед Страшным судом и опустошить землю. Зу-ль-Карнейн, Искендер, воздвиг вал, который пока охраняет населенную часть земли от этой опасности. Низами, следуя кораническому преданию, вводит здесь рассказ о постройке вала. Некоторые исследователи считают, что легенда о вале Искендера появилась под влиянием сведений о Великой китайской стене.. Словно мы,

Он породы людской, но исчадием тьмы

Ты сочтешь его сам. Словно волки, когтисты

Эти дивы, свирепы они и плечисты.

Их тела в волосах от макушки до пят,

Все лицо в волосах. Эти джинны вопят

И рычат, рвут зубами и режут клыками.

Их косматые лапы не схожи с руками.

На врагов они толпами яростно мчат.

Их алмазные когти пронзают булат.

Только спят да едят сонмы всех этих злобных.

Каждый тысячу там порождает подобных.

Есть растенье у мерзких, его семена

Горше перца, и в них зарождение сна.

К семенам этим страсть в каждом дышит яджудже;

Их проглотят — и в дреме повалятся тут же.

Если месяца льются начальные дни,

Словно черви, в волненье приходят они.

И пока не придет полнолунье, нимало

Не смирившись, едят всё, что в руки попало.

Но когда станет месяц ущербным, у них

Пропадает их жадность: их голод затих.

Каждый год к ним из черного облака черный

Упадает дракон, и толпою проворной

Дивы мчатся к дракону. Велик он весьма.

Им всех этих зверей насыщается тьма.

Ожидая съедобного с целое море,

Что гремящая туча подарит им вскоре,

Так вопит это скопище дьявольских стад,

Что их степь уж не степь, а бушующий ад.

Кровь дракона испив — им их пир не зазорен —

Целый месяц не пьют и не трогают зерен,

Лишь едят они листья да корни. Недуг

Им неведом. Когда же кого-нибудь вдруг

Час последний настигнет, — его, без урона

Для здоровья, пожрут: им ведь мало дракона.

Ты не встретишь гробниц в их соленой земле.

Нет уснувших в земной, всем назначенной мгле.

Да, достоинство этой яджуджской равнины

Только в том, что в земле нету их мертвечины.

Царь, яджуджи на нас нападают порой.

Грабит наши жилища их яростный рой,

Угоняет овец пышнорунного стада,

Всю сжирает еду. Нет с клыкастыми слада!

Хоть бегут от волков без оглядки стада,

Их пугает сильней эта песья орда.

Чтоб избегнуть их гнета, их лютой расправы,

Убиенья, угона в их дикие травы,

Словно птицы, от зверя взлетевшие ввысь,

На гранит этих гор мы от них взобрались.

Нету сил у безмозглого злого народа

Ввысь взобраться. Но вот твоего мы прихода

Дождались. Отврати от покорных напасть!

Дай, о царь, пред тобой с благодарностью пасть!»

И, проведав, что лапы любого яджуджа

Опрокинут слонов многомощного Уджа [471] …многомощного Уджа.  — Удж — библейский Ог, великан, царь страны Башан — северо-восточного Заиорданья.,

Царь воздвиг свой железный, невиданный вал,

Чтоб до Судного дня он в веках пребывал…

Благодатной звезды стало явно пыланье.

Царь направился в путь, в нем горело желанье

Видеть город в пределах безвестной земли.

Все искали его, но его не нашли.

И завесы пурпурные ставки царевой

Повлекли на верблюдах по местности новой.

Целый месяц прошел, как построили вал,

И в горах и в степях царь с войсками сновал.

И открылся им дол, сладким веющий зовом,

Обновляющий души зеленым покровом.

Царь глазами сказал приближенным: «Идти

В путь дальнейший — к подарку благого пути!»

И порядок, минуя и рощи и пашни,

Встретил он и покой, [472] И порядок… встретил он и покой…  — Последующее изложение Низами восходит к главе древнегреческого романа об Александре Псевдо-Каллисфена, описывающей беседы Александра с брахманами-отшельниками. Западноевропейские востоковеды считали, что Низами описывает здесь идеальную общину суфиев — аскетов. Е. Э. Бертельс видит тут описание идеального устройства человеческого общества, которого так долго искал Искендер, кульминационную точку всей «Пятерицы» Низами, на протяжении пяти поэм искавшего вместе со своими героями высшего общественного блага и пришедшего к идее имущественного равенства и отказа от власти золота. — здесь, как видно, всегдашний:

Вся дорога в садах, но оград не найти.

Сколько стад! Пастухов же у стад не найти.

Сердце царского стража плода захотело.

К отягченным ветвям потянулся он смело

И к плоду был готов прикоснуться, но вдруг

Он в сухотке поник, словно согнутый лук.

Вскоре всадник овцу изловил и отменно

Был наказан: горячку схватил он мгновенно.

Понял царь назиданье страны. Ни к чему

Не притронулся сам и сказал своему

Устрашенному воинству: «Будут не рады

Не отведшие рук от садов без ограды!»

И, помчавшись, лугов миновал он простор,

И сады, и ручьев прихотливый узор.

И увидел он город прекрасного края.

Изобильный, красивый, — подобие рая.

К въезду в город приблизился царь.

Никаких Не нашел он ворот, даже признака их.

Был незапертый въезд как распахнутый ворот.

И со старцами царь тихо двинулся в город.

Он увидел нарядные лавки; замков

Не висело на них: знать, обычай таков!

Горожане любезно, с улыбкой привета,

Чинно вышли навстречу Властителю света.

И введен был скиталец, носивший венец,

В необъятный, как небо, лазурный дворец.

Пышный стол горожане накрыли и встали

Пред столом, на котором сосуды блистали.

Угощали они Искендера с мольбой,

Чтоб от них он потребовал снеди любой.

Принял царь угощенье. На светлые лица

Он взирал: хороша сих людей вереница!

Молвил царь: «Ваше мужество, — странно оно.

Почему осторожности вам не дано?

Сколько видел я ваших домов, на которых

Нет замков! Позабыли вы все о затворах.

Столько дивных садов, но они без оград!

И без пастырей столько кочующих стад!

Сотни тысяч овец на равнине отлогой

И в горах! Но людей не встречал я дорогой.

Где защитники ваши? Они каковы?

На какую охрану надеетесь вы?»

И страны справедливой старейшины снова

Искендеру всего пожелали благого:

«Ты увенчан творцом. Пусть великий творец

Даст Властителю счастье, как дал он венец!

Ты, ведомый всевышним, скитаясь по странам,

Имя царское славь правосудья чеканом.

Ты спросил о добре и о зле. Обо всем

Ты узнаешь. Послушай, как все мы живем.

Скажем правду одну. Для неправды мы немы.

Мы, вот эти места заселившие, все мы —

Незлобивый народ. Мы верны небесам.

Что мы служим лишь правде, увидишь ты сам.

Не звучат наши речи фальшивым напевом,

Здесь неверность, о царь, отклоняется с гневом.

Мы закрыли на ключ криводушия дверь,

Нашей правдою мир одолели. Поверь:

Лжи не скажем вовек. Даже в сумраке дремы

Неправдивые сны нам, о царь, незнакомы.

Мы не просим того, что излишне для нас.

Этих просьб не доходит к всевышнему глас.

Шлет господь нам все то, что всем нам на потребу.

А вражда, государь, нежелательна небу.

Что господь сотворил, то угодно ему.

Неприязни питать не хотим ни к чему.

Помогая друзьям, всеблагому в угоду,

Мы свою не скорбя переносим невзгоду.

Если кто-то из нас в недостатке большом

Или малом и если мы знаем о том,

Всем поделимся с ним. Мы считаем законом,

Чтоб никто и ни в чем не знаком был с уроном.

Мы имуществом нашим друг другу равны.

Равномерно богатства всем нам вручены.

В этой жизни мы все одинаково значим,

И у нас не смеются над чьим-либо плачем.

Мы не знаем воров; нам охрана в горах

Не нужна. Перед чем нам испытывать страх?

Не пойдет на грабеж нашей местности житель.

Ниоткуда в наш край не проникнет грабитель.

Не в чести ни замки, ни засовы у нас.

Без охраны быки и коровы у нас.

Львы и волки не трогают вольное стадо,

И хранят небеса наше каждое чадо.

Если волк покусится на нашу овцу,

То придет его жизнь в миг единый к концу.

А сорвавшего колос рукою бесчестной

Настигает стрела из засады безвестной.

Сеем мы семена в должный день, в должный час

И вверяем их небу, кормящему нас.

Что ж нам делать затем? В этом нету вопроса.

В дни страды ячменя будет много и проса:

С дня посева полгода минует, и знай,

Сам-семьсот со всего мы сберем урожай.

И одно ль мы посеем зерно или много,

Мы, посеяв, надеемся только на бога.

Наш хранитель — господь, нас воздвигший из тьмы,

Уповаем всегда лишь на господа мы.

Не научены мы, о великий, злословью.

Мы прощаем людей, к ним приходим с любовью.

Коль не справится кто-либо с делом своим,

Мы советов благих от него не таим.

Не укажем дорог мы сомнительных людям.

Нет смутьянов у нас, крови лить мы не будем.

Делит горе друг с другом вся наша семья,

Мы и в радости каждой — друг другу друзья.

Серебра мы не ценим и золота — тоже.

Здесь они не в ходу и песка не дороже.

Всех спеша накормить — всем ведь пища нужна,—

Мы мечом не попросим пригоршни зерна.

Мы зверей не страшим, как иные, и, чтобы

Их разить, в нашем сердце не сыщется злобы.

Серн, онагров, газелей сюда иногда

Мы из степи берем, если в этом нужда.

Но пускай разной дичи уловится много,

Лишь потребная дичь отбирается строго.

Мы ненужную тварь отпускаем. Она

Снова бродит в степи, безмятежна, вольна.

Угождения чрева не чтя никакого,

Мы не против напитков, не против жаркого.

Надо есть за столом, но не досыта есть.

Этот навык у всех в нашем городе есть.

Юный здесь не умрет. Нет здесь этой невзгоды.

Здесь умрет лишь проживший несчетные годы.

Слез над мертвым не лить — наш всегдашний завет —

Ведь от смертного дня в мире снадобья нет.

Мы не скажем в лицо неправдивого слова,

За спиной ничего мы не скажем иного.

Мы скромны, мы чужих не касаемся дел.

Не шумим, если кто-либо лишнее съел.

Мы и зло и добро принимаем не споря:

Предначертаны дни и веселья и горя.

И про дар от небес, про добро и про зло,

Мы не спросим: что это? Откуда пришло?

Из пришельцев, о царь, тот останется с нами,

Кто воздержан, кто полон лишь чистыми снами.

Если наш он отринет разумный закон,

То из нашей семьи будет выведен он».

Увидав этот путь благодатный и правый,

В удивленье застыл Искендер величавый.

Лучших слов не слыхал царь земель и морей,

Не читал сказов лучших он в Книге царей.

И промолвил себе сей венец мирозданья:

«Эти тайны приму, как слова назиданья!

Полно рыскать в миру. Мудрецам не с руки

Лишь ловитвой гореть, всюду ставить силки.

Не довольно ль добыч? От соблазнов свободу

Получил я, внимая благому народу.

В мире благо живет. Ты о благе радей.

К миру благо идет лишь от этих людей.

Озарился весь мир перед нами — рабами,

Стали мира они золотыми столпами.

Если правы они, ложь свою ты пойми!

Если люди они, нам ли зваться людьми?

Для того лишь прошел я по целому свету,

Чтоб войти напоследок в долину вот эту!

О звериный мой нрав! Был я в пламени весь.

Научусь ли тому, что увидел «я здесь?!

Если б ведать я мог о народе прекрасном,

Не кружил бы по миру в стремленье напрасном.

Я приют свой нашел бы в расщелине гор,

Лишь к творцу устремлял бы я пламенный взор,

Сей страны мудрецов я проникся бы нравом,

Я бы мирно дышал в помышлении правом».

Умудренных людей встретив праведный стан,

Искендер позабыл свой пророческий сан.

И, узрев, что о нем велика их забота,

Им даров преподнес он без меры и счета,

И оставил он город прекрасный. Опять

Дал приказ он по войску в поход выступать.

Шелк румийских знамен, весен сладостных краше,

Запестрел, словно шелк, изготовленный в Ваше.

Потекло по стране, как течет саранча,

Войско Рума, в шелка всю страну облача.

И скакал Искендер через рощи и чащи,

И несчастных людей отвращал от несчастий.

Музыкант — птица зорь, им ведущая счет,

Треть которая ночи, скажи мне, течет?

Не запела в саду ни единая птица.

Ты согдийскую птицу заставь пробудиться. [473] Музыкант… Ты согдийскую птицу заставь пробудиться…  — Согд — район Самарканда — славился лучшими музыкальными инструментами.

Ветра осени шумный послышался взмах.

Все пошло по-иному в увядших садах.

Пропадало роскошество каждого сада.

Каждой розы прекрасной погасла лампада.

По краям ручейков пожелтела трава.

Все упали плоды, вся опала листва.

На ветвях запылало то пламя, в котором

Вся сожглась пестрота, столь приятная взорам.

Бродит много дихкан, о базарах тужа,

Все замкнули калитки садов сторожа.

В водоемы Хосроев текущие воды

Уж застыли от холода злой непогоды.

Без воды и плодов нет отрады в садах.

Глина старых оград рассыпается в прах.

Где же кравчий с вином? Где же сладость и ласки?

Все мертво, в мертвый сад зверь войдет без опаски.

Смолк пернатых язык. И, вонзаясь в стопы

Быстроногих ветров, обнажились шипы.

Где же те, что в саду отдыхали, бывало?

Поклонявшихся розам в долинах не стало.

С солнца Золото стер непостижный терпуг,

Стали воды в ручьях как недвижный терпуг.

Нет красавиц в садах; их спугнули морозы.

Соловьи улетели, осыпались розы.

Заклеймили шипы каждый розовый куст.

Где и песни и чанг? Сад безмолвен и пуст.

И завяло — увы! — в эти дни листопада

Древо дивное — гордость подлунного сада.

Искендер-кипарис был здоровья лишен,

Щедро тратил здоровье в скитальчествах он.

Стужа в мире, и грудь Повелителя — в стуже.

Мир он ведал, и все ж вновь он влекся к нему же.

Ослабел полновластья приманчивый зов,

И к нему невнимательный стал нездоров.

Долго птица над миром царила, но крылья

Обломились! Подняться? Напрасны усилья!

Где тюльпаны ланит? Стройный тополя стан?

В когти сокола злого попался фазан.

Войсковые врачи, — а порой и вельможа,—

Днем и ночью сидели у царского ложа.

Берегли светоч мощного царства они,

Составляли в тревоге лекарства они,

В стуке сердца и в колбах разгадку искали.

Но уж звали недужного темные дали.

И в назначенном снадобье будет ли прок,

Коль пришел расставанья назначенный срок?

Вновь пытали врачи все целебные травы,

Но душа вырывалась из тесной оправы.

И лужайки никто уж не смог бы найти,

Где бы странник сумел отдохнуть на пути.

Если боль и страданье содействуют смерти,

Это — воля судьбы благодетельной, верьте.

Горло смертному жмет столь неистово рок,

Что торопит измученный гибели срок.

Каждый врач размышлял об ознобе, о боли,

Но ведь врач ведал то, что он ведал, — не боле.

Ведь лампаде, когда жизни канул и след,

Даже масло и то причинило бы вред.

«Ведь больные плоды — слову мудрых я внемлю —

Чуть притронутся к ним — упадают на землю».

Исцеленье несет многим страждущим врач,

Но, леча обреченных, не знает удач!

В девять сфер устремляющий мудрые взоры

Стал на них наводить звездочетов приборы.

Он померкшей нашел основную звезду.

Звезды счастья ушли: все вещало беду.

То сплетение звезд, что так дивно блистало,

К гороскопу царя благосклонным не стало.

Увидав, как черта вещих знаков течет,

Побледнел и от страха застыл звездочет.

В руки зеркало взял Повелитель, желая

Поглядеть, что свершила судьба его злая.

Он узрел худобу. Он узрел, что, спеша

К краю мира, от плоти бежала душа.

Стыла медленно кровь, стало немощным тело.

Изогнуть кипарис что, скажи, захотело?

Дух из тела бежал, в тьму недужного мча.

Царь заплакал, как плачет, сгорая, свеча.

И призвал он друзей. G тяжким роком не споря,

Им он молвил, исполненный скорби и горя:

«Мой корабль испытал волн крутящихся власть,

Лютый змей растворил ненасытную пасть.

Властный глас призывал, звал подняться с привала:

То судьба Искендеру веленье давала.

Надо мной небеса плыли тихой рекой, —

И в горах и в степях мне давали покой.

Но теперь небеса мраком черным затмило,

И луна мне грозит, и дневное светило.

Мне бороться невмочь: на меня, на раба,

Ополчилась, идет грозным войском судьба.

Что свершу? Злое небо, в неистовстве рьяном,

Мой венец уловляет поспешным арканом.

Подойди, казначей, нужно денег царю.

Может статься, я взяткою муки смирю.

Подойди, меченосец: мечом своим ярым,

Может статься, с мучительным справлюсь я жаром,

Я — ваш царь Искендер, могший джиннов карать,

Свой вознесший престол, ведший грозную рать,

Препоясанный в бой, полный жаркого духа,

Продевавший кольцо в лютых недругов ухо,

Меч поднявший на зло, многомощней слона,

Все Кульзумское море [474] Кульзумское море — Красное море. взбурливший до дна,

Отпугнувший волков от безмерного стада,

Многих малых поднявший, бессильных ограда!

Я разбитого много умело скрепил.

Чтоб иное разбить, много тратил я сил.

Я насилия зло заменил состраданьем.

Завершить много дел счел своим я заданьем.

Был в Каннаудже [475] Каннаудж — город в Индии. мой меч. Знал он множество стран:

Ввел войска я в Кульзум [476] Кульзум — город в Египте, недалеко от горы Синай., ввел войска в Кайруван [477] Кайруван — город в северо-западной Африке..

Смерть пришла. Не блуждать мне горами и степью!

Стал силком этот меч, стал он тяжкою цепью.

Степи, взморья, пески, горы, тысяча рек!

Кто скитался, как я? Ни один человек!

До луны возвышал я иных исполинов,

Много чванных голов снял я с плеч властелинов.

Обезглавил я мощного Фура [478] Фур — индийский царь Пор, противник исторического Александра., и пал

Предо мною в Китае могучий Джайпал [479]….в Китае… Джайпал…  — Джайпал — фантастический титул индийских правителей, часто встречающийся в мусульманской литературе. К Китаю отнес его Низами, очевидно, случайно..

От Насика [480] Насик — неверные, Мансак — правоверные. к Мансаку я вел свою силу,

Отомстил я Кабилу и также Хабилу. [481] Кабил — Каин, Хабил — Авель. Все это перечисление, начиная с Кульзумского моря, должно, очевидно, по мысли Низами, показать размах походов Искендера.

Погасил я огонь темных магов. В огонь

Вверг я море врагов. Всюду рыскал мой конь.

Как Джемшида престол, трон мой всем был отрада.

Я ограду раскрыл Феридунова клада.

Я узрел все потайное племени Ад.

Я проник в дивный сад, где простерся Шеддад.

Причинил Серандибу немало я срама.

Попирал я стопою вершину Адама.

Был я словно Рустам, меч Рустама нашел.

Кей-Хосрова я чашу сыскал и престол.

Я на запад посланца направил с востока.

Вал Яджуджский! Конца ему нету и срока.

Был я в Месте Священном, как древле Адам,

И к Каабы кольцу я притронулся там.

Я свой светоч зажег, с мраком бился я черным.

Дверь насилья забил я усильем упорным.

К светлой славе идя, я играть не хотел,

Не свершал никогда непродуманных дел.

Где б я ни был, идя многомощным походом,

Правосудье внушал я своим воеводам.

Мне не страшен был зной, размягчавший гранит.

Полный сил, я твердил: «Рок меня сохранит».

Что ж я стражду теперь? Тут прохлада, но что же!

Что мне мех и шелка на мучительном ложе!

Голова на подушке, и сам я не свой!

Кто здоровой к подушке прильнет головой?

Мастерскую сию черной вижу я ныне.

Я у черных потоков, я в черной пустыне.

Что вам доброго ждать? Не утешу я вас!

Каждый вздох мне тяжел. Мой приблизился час.

Я подобен младенцу, не знавшему света

И ушедшему в тьму. Давит истина эта.

Всю я землю узрел, мне весь мир был открыт,

Но и ныне мой взор созерцаньем не сыт.

Тридцать шесть! [482] Тридцать шесть… — Исторический Александр умер, не достигнув тридцати трех лет. Если б лет я три тысячи ведал,

Я бы то же сказал: сердце миру я предал.

Я за полог вселенной рассудком проник,

Я луну разгадал, понял солнечный лик.

Для познавших весь мир стал я светочем знанья.

Возносил я хваленье творцу мирозданья.

Не в неведенье темном на свете я жил,

Я искал постиженья неведомых сил.

Много книг я прочел, все я ведал науки,

Но бессильны они в час последней разлуки.

Я от каждой беды мог когда-то уйти,

Но для бегства от смерти не знаю пути.

В затрудненьях любых можно действовать смело,

Но со смертью борьба — неразумное дело.

Где премудрые? Деньги считал я за прах,

Их даря мудрецам. Пусть развеют мой страх!

Подойдите и в золото прах обращайте,

О лекарстве своем Искендеру вещайте.

Аристотель, ты где? Мрак я зрю впереди.

Из теснины смертельной меня уведи!

Где же ты, Булинас? Всей волшебною силой

Ты меня возврати к жизни светлой и милой!

Где подвижник Платон? Пусть применит ко мне

Он познанья свои. Весь горю я в огне.

Где Валис? Не спасет ли царя он и друга,

Не постигнет ли тайну лихого недуга?

Призовите Сократа! Мой близится срок.

Не Сократу ль открыть самый трудный замок?

Одвуконь за Хермисом пошлите! Быть может,

Он хотя бы на миг Искендеру поможет!

Пусть к Фарфорию мчатся! У смертного дня,

Может статься, он выкупить сможет меня».

Царь промолвил затем: «Нет! Я предан гордыне!

Лишь творца поминать мне назначено ныне!

Избавленья от мук не пошлет ли мне он,

И не будет ли им прах мой бедный прощен?

Чья поможет рука? Стал для всех я далеким.

Кто меж сонма людей был таким одиноким?

Если мне небеса шлют одну только тьму,

Поднимать мне свой голос молящий к чему?

Ведь от праха, друзья, получил я начало.

Стать мне прахом опять, видно, время настало.

Перед тем, как с пучиною буду я слит,

В море выброшу я свой прославленный щит.

Я родился нагим, и, закрыв мои вежды,

Вы заройте меня без венца и одежды.

Был без бремени я. Время царства забыл

Я навек, буду наг я, как некогда был.

Посетила скалу птаха малая. Вскоре

Улетела. Скала испытала ли горе?

Я — та малая птаха, а царство — скала.

Миру трудно ль забыть Искендера дела?

Порождать и сражать мне подобных он любит.

Злобный мир! О, горбун! [483] О, горбун! — Небосвод изогнут и поэтому в персидской поэзии его часто называют «горбатым», «злым горбуном», насылающим беды. Всех, проклятый, он губит!

Хоть внимал я всем людям, хоть не был я злым,

Но насилие все ж применял я к иным.

Вы простите меня. Судей жду я не строгих.

Ведь неправых владык обезглавил я многих.

В черный прах мой опустится черный престол.

Дух мой к светлым взлетит, в их лазоревый дол.

Не стенайте с покрытыми пеплом главами!

Пусть прощенья слова будут сказаны вами».

Все он молвил. Безмолвье возникло в ответ.

Он уснул. Мнилось всем: в нем дыхания нет.

Музыкант, вновь настрой свой рокочущий руд!

Пусть нам явит ушедших твой сладостный труд.

Запевай! Посмотри, я исполнен мученья.

Может статься, усну я под рокоты пенья.

Если в утренний сад злой нагрянет мороз,

Опадут лепестки чуть раскрывшихся роз.

Как от смерти спастись? Что от смерти поможет?

Двери смерти закрыть самый мудрый не сможет.

Лишь смертельный нагрянет на смертного жар,

Вмиг оставит врачей их целительный дар.

Ночь скончалась. Вся высь ясной стала и синей.

Солнце встало смеясь. Плакал горестно иней.

Царь сильнее стонал, чем в минувшую ночь.

Бубенцы [484] Бубенцы…  — Низами предсмертные стоны Искендера сравнивает со звоном колокольчика, возвещающим об отправлении каравана.… Отправленья нельзя превозмочь.

Аристотель, премудрый, пытливый мыслитель,

Понимал, что и он — ненадежный целитель.

И, узнав, что царя к светлым дням не вернуть,

Что неведом к его исцелению путь,

Он промолвил царю: «О светильник! О чистый!

Всем царям льющий свет в этой области мглистой!

Коль питомцы твои не сыскали пути,

Ты на милость питателя взор обрати.

Если б раньше, чем вал этот хлынет суровый,

Страшный суд к нам направил гремящие зовы!

Если б раньше, чем это прольется вино,

Было б нашим сердцам разорваться дано:

Каждый волос главы твоей ценен! Я плачу.

Волосок ты утратишь, я — душу утрачу.

Но в назначенный час огневого питья

Не избегнуть — ни ты не избегнешь, ни я.

Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!»

Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу.

И не молвлю: «Я чашу твою уберу».

Ведь не должен я спорить на царском пиру.

Злое горе! Лампада — всех истин основа —

От отсутствия масла угаснуть готова.

Но не бойся, что масла в лампаде уж нет.

В ней зажжется, быть может, негаданный свет».

Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины

Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины.

Ведь не я закружил голубой небосвод

И не я указал звездам огненный ход.

Я лишь капля воды, прах в пристанище малом,

И мужским, сотворенный и женским началом.

Возвеличенный богом, вскормившим меня,

Столь могучим я стал, столь был полон огня,

Что все царства земли, всё, что смертному зримо,

Стало силе моей так легко достижимо.

Но когда всем царям свой давал я покров,

Духом был я могуч, телом был я здоров.

И недужен я стал. Эта плоть — пепелище,

И уйти принужден я в иное жилище.

Друг, тщеславья вином ты меня не пои.

Ключ живой далеко, тщетны речи твои.

Ты горящую душу спасешь ли от ада?

Лишь источникам рая была б она рада.

О спасенье моем помолись в тишине.

Снизойдет, может статься, создатель ко мне».

Солнце с гор совлекло всю свою позолоту,

И Владыка царей погрузился в дремоту.

Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон!

Все дороги укрыл мраком тягостным он.

Только черную мир тотчас принял окраску.

Кто от злой этой мглы знал бы помощь и ласку!

Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет»,

Словно гвозди забили желанный рассвет.

Небо — вор, месяц — страж, злою схвачены мглою.

Вместе пали они в чан с густою смолою.

Мир был черен, как сажа, стонал он в тоске,

Он, казалось, висел на одном волоске.

Таял царь, словно месяц ущербный, который

Освещать уж не в силах земные просторы.

Вспомнил он материнскую ласку. Душа

Загрустила. Сказал он, глубоко дыша,

Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый,

За писаньем по шелку давно поседелый,

Окунул свой калам в сажу черную. Пусть

Он притушит посланьем сыновнюю грусть.

…Стал писец рисовать на шелку серебристом.

Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым:

«Пишет царь Искендер к матерям четырем [485] …к матерям четырем…  — Матери — четыре элемента тогдашней науки, из которых составлен весь мир. То есть обращение Искендера ко всему миру.,

А не только к одной: мир — в обличье твоем.

Убежавшей струи не поймать в ее беге,

Но разбитый кувшин остается на бреге.

Хоть уж яблоко красное пало, — причин

Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин.

Хоть согнет ветер яростно желтую розу,

Роза красная ветра отвергнет угрозу.

Я слова говорю, о любимая мать!

Но не им, — только сердцу должна ты внимать.

Попечалься немного, проведав, что ало

Пламеневшего цвета на свете не стало.

Если все же взгрустнешь ты ночною порой,

Ты горящую рану ладонью прикрой.

Да подаст тебе долгие годы создатель!

Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель.

Я твоим заклинаю тебя молоком

И своим, на руках твоих, утренним сном,

Скорбью матери старой, согбенной, унылой,

Наклоненной над свежей сыновней могилой,

Сердцем смертных, что к праведной вере пришли,

Повелителем солнца, и звезд, и земли,

Сонмом чистых пророков, живущих в лазури,

Вознесенных просторов, не ведавших бури,

Сонмом пленных земли, сей покинувших край,

Для которых пристанищем сделался рай,

Животворной душой, жизнь творящей из тлена,

Созидателем душ, уводящим из плена,

Милосердных деяний живою волной,

Повеленьем, весь мир сотворившим земной,

Светлым именем тем, что над именем каждым,

Узорочьем созвездий зажженным однажды,

Небесами семью, мощью огненных сил,

Предсказаньем семи самых светлых светил,

Знаньем чистого мужа, познавшего бога,

Чутким разумом тех, в чьем сознанье — тревога,

Каждым светочем тем, что зажжен был умом,

Каждым сшитым людьми для даяний мешком,

Головой, озаренной сиянием счастья,

Той стопой, что спешит по дороге участья,

Многомудрых отшельников светлой душей,

Их всевидящим взором, их верой большой,

Ароматом смиренных, простых, благородных,

Добронравьем людей, от желаний свободных,

Добротою султана к больным, к беднякам,

Нищим — радостным, словно властитель он сам,

Свежим веяньем утра, душистой прохладой,

Угощенья нежданного тихой усладой,

Позабывшими сон за молитвой ночной,

Слезы льющими, странствуя в холод и зной,

Стоном узников горьких в темнице глубокой,

Той лампадой михраба, что в выси далекой,

Всей нуждой в молоке истощенных детей,

Знаньем старцев о немощи старых костей,

Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых

Только скорбь, унижением странников хворых,

Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним,

Тем, чьи ногти синеют от лютости зим,

Неусыпностью добрых, помогу дающих,

Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих,

Тем страданьем, которое рушит покой,

Беспорочной любовью, блаженной тоской,

Побеждающим разумом, — смертным и бедным,

Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным,

Каждым словом той книги, что названа «Честь»,

Человечностью той, что у доблестных есть,

Тою болью, с которой о ранах не ропщем,

Тою раной [486] Тою раной…  — то есть любовью., что лечат бальзамом не общим,

Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь,

Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть,

Громким воплем безмерной, безвыходной муки,

В дни, когда протянуть больше не к кому руки.

Правдой тех, чей пример благочестья высок,

Откровеньем, которое слышит пророк,

Неизбежной дорогой, великим вожатым,

Помогающим смертным, тревогой объятым,

Тою дверью, земли отстраняющей ложь,—

Той, которою ты вслед за мною уйдешь,

Невозможностью видеть мне лик твой незримый,

Невозможностью слышать твой голос любимый,

Всей любовью твоей, — да продлится она! —

Этой помощью, — всем да не снится она!

Сотворившим и звезды, и воды, и сушу,

Давшим душу и вновь отнимающим душу,—

Развернув этот шелк в почивальне своей,

Ты не хмурь, о родимая, черных бровей,

Не грусти, не носи похоронной одежды,

На удел бытия вскинь бестрепетно вежды,

Скрой рыданья свои, чти сыновний венец,

Вспомни то, что и солнцу наступит конец.

Если был этот мир не для всех скоротечным,

Ты стенай и рыданьем рыдай бесконечным.

Но ведь не жил никто бесконечные дни.

Что ж рыдать! Всех усопших, о мать, вспомяни.

Если все ж поминальной предаться ты скорби

Пожелаешь, ты стан свой в печали не горби,

А в обширном чертоге, где правил Хосрой,

С угощеньями царскими стол ты накрой.

И, созвавши гостей во дворце озаренном,

Ты, пред яствами сидя, скажи приглашенным,—

Пусть вкушают всё то, что на этом столе,

Те, у коих нет близких, лежащих в земле.

Ты взгляни: если есть все безгорестно стали,—

Обо мне, о родная, предайся печали.

На, увидев, что яства отвергли они,—

О лежащем в земле ты печаль отгони,

Обо мне не горюй, подошел я к пределу.

К своему возвращайся печальному делу.

Можно долго по жизни брести дорогой,

В должный срок все ж о камень споткнешься ногой.

Срок назначен для всех. Мать, подумай-ка строго:

Десять лет иль сто десять, — различья немного!

Мчусь я в восемь садов [487]…в восемь садов…  — то есть в рай.. Бестревожною будь!

Дверь к блаженству — с ключом и со светочем путь.

Почему не предаться мне радостной доле?

Почему не воссесть мне на вечном престоле?

Почему не стремиться мне к месту охот,

Где ни тучи, ни пыли, ни бед, ни невзгод?

Пусть, когда я уйду из прекрасного дома,

Будет всем, в нем оставшимся, грусть незнакома.

Пусть, когда мой Шебдиз в звездной выси края́

Поспешит, — мой привет к вам домчится, друзья!

Волей звезд я унесся из тесной ограды.

Быть свободным, как я, будьте, смертные, рады!»

Царь письмо запечатал и в милый свой край

Отослал и забылся: направился в рай.

В ночь до самой зари все стенал он от боли,

Днем страдал Венценосец все боле и боле.

Снова ночь. В черный саван простор облачен.

Небосвод — под попоною черною слон.

Солнце лик свой, укрытый за мрака краями,

Стало с горестным стоном царапать ногтями.

Звезды ногти остригли в печали, — и мгла

В серебристых ногтях над землей потекла.

Царь свой лик опустил; царь склонился на локти,

И вдавила луна в лик свой горестный ногти.

Всю полночную мглу тканью сделать смогли.

Чьи-то руки, и мгла скрыла плечи земли.

Яд смертельный, добытый из глотки Денеба,

В горло месяца влили, не слушаясь неба.

Государь изменился, печалью томим,

Смертный час он увидел над ложем своим.

Кровь застыла в ногах, словно сдавленных гнетом,

От кипения крови покрылся он потом.

Смертный миг отобрал черноту его глаз.

Погасал его свет, наступил его час.

Изнемог он душой, и душа улетела:

Срок пришел для души, поспешавшей из тела.

С благодатной улыбкой, стремясь к забытью,

Возвратил он создателю душу свою.

Так легко он угас в тьме мучительной ночи,

Что сей миг пропустили взирающих очи.

Птица быстрая тотчас взлетела туда,

Где приметила свет неземного гнезда.

Много мудрых. Но мудрости даже бескрайной

Овладеть невозможно великою тайной.

Если знающий вник в суть неведомых дел,

Почему сам себе он помочь не сумел?

Царь покинул свой дом в мире темном и бурном

И престол свой поставил в пределе лазурном.

Много благ от него видел горестный свет,

Но обидой и злом был от света ответ.

Уходя за завесу, овеянный славой,

Все ж он лютой земли суд изведал неправый.

Хоть устал он душой, по дорогам спеша,

Новый путь обретя, торопилась душа.

Отовсюду, куда бы ни гнал он гнедого,

Слал он вести; текли они снова и снова.

Почему же, отправясь в безвестность, не смог

Хоть бы весть он прислать с неизвестных дорог?

Да! Ушедшие вдаль из-под самого крова

Забывают все тропы звучащего слова.

Если б знать нам о том, что укрыто от глаз,

О таимых путях мой поведал бы сказ.

…Царь велел, уж предчувствуя с миром разлуку,

Вверх из гроба поднять его правую руку

И, вложив горстку праха в бессильный кулак,

Возвещать, всем подав этот горестный знак:

«Царь семи областей! Царь пространства земного!

Царь! Единственный царь! Всех могуществ основа!

Все богатства стяжал сей прославленный шах,

Но в его кулаке ныне только лишь прах.

Так и вы, уходя, — звезды злы и упрямы! —

Горстку праха возьмете сей мусорной ямы!»

Шахразур покидая, царя унесли

От врагов в даль египетской мирной земли.

…И, покинув царя, от Египта границы

Все ушли. Царь остался во мраке гробницы.

Нрав у мира таков: с многомощным царем

До конца он дойдет и забудет о нем.

Много тысяч владык эту участь познали,

И течет этот счет в бесконечные дали.

Но избегнуть нельзя рокового пути,

И конца этой нити вовек не найти.

Не постичь звездной тьмы над пределами шара,

Ты для песен о том струн не трогай дутара!

…Дел мирских избегай, перед ними дрожа,

Ведь безмолвная рыба избегла ножа [488] …рыба избегла ножа.  — По мусульманским обычаям, рыбу нельзя резать ножом..

В бурю дня правосудья [489] В бурю дня правосудья…  — то есть в день Страшного суда., поверь, не могли бы

Утонуть только люди, что были б как рыбы.

Мир лавчонкой мотальщика шелка я счел:

В ней и с пламенем печь, и с водою котел.

В ней на обод один мастер тянет все нити,

А с другого снимает. В уме сохраните

Изреченье: «Весь мир наш, который так стар,—

Снизу сумрачный прах, сверху — блещущий пар».

Все в борьбе тяжкий прах с легкой областью пара,

И друг другу они словно вовсе не пара.

Если б ладило небо с землею, пойми,

Издеваться не стало б оно над людьми.

Низами! Не влекись в сеть подлунного края,

Ничего не страшась и других не пугая.

Если в гости к себе приглашает султан [490] …приглашает султан…  — то есть бог зовет к себе, иными словами — смерть пришла.,

Не раздумывай: знак отправления дан.

На пиру, распрощавшись с обителью нашей,

Ты предстань пред султаном с подъятою чашей.

Искендер, выпив чашу, как роза, расцвел,

Вспомнил бога, уснул, бросил горестный дол.

Всем испившим ту чашу, — благая дорога!

Все забыв, поминайте единого бога!

Все сказав о мужах, озарявших своими

Поученьями всех, он ушел вслед за ними…

Он умолк. Ты сказал бы, что сон его нежил.

Он уснул, он как будто бы вовсе и не жил.