Онлайн чтение книги Судьба открытия
Эпилог

1

1914 год был переломным в судьбе тогда молодого еще инженера Готфрида Крумрайха.

Вскоре после взрыва на руднике «Святой Андрей», где погиб Лисицын, началась мировая война. Однако Крумрайх — всего лишь за неделю до войны — успел вернуться из России к себе на родину. Война его застигла в отцовском поместье, в Восточной Пруссии, под Кенигсбергом. Крумрайх приехал погостить к родителям, но военные события заставили его тотчас направиться в Любек, в фирму «Дрегер», служащим которой он состоял.

Из Любека его призвали в армию кайзера Вильгельма. Почти четыре года он провел на русском фронте. И все эти четыре года, глядя на восток, неотвязно думал об открытии Пояркова. Сперва еще он временами сомневался, не впал ли в ошибку: точно ли погибший штейгер открыл секрет промышленного фотосинтеза? Но доказательства открытия казались очевидными. Чем больше размышлял Крумрайх, тем крепче верил, что перед ним мелькнула и сгинула на редкость ценная работа. Случись ему владеть секретом фотосинтеза, о, уж он не дал бы маху! Ему мерещился концерн с акционерным капиталом, искусственный крахмал и сахар на рынках Африки и Азии, Америки, Австралии… Сам он, Крумрайх, мог бы подняться до таких вершин, где восседает разве только Фридрих Крупп!..

Сердце обливалось кровью: все ушло из рук. Надо было взять тогда тетрадь штейгера Пояркова, описание его открытия, спрятать в чемодан и скорее с чемоданом — прочь со спасательной станции. Очень скверно получилось: задержался в комнатах Пояркова, пока хозяин не пришел… И вот — плачевный результат.

Так неужели все безнадежно пропало?

Нет, Крумрайх не собирался складывать оружие. Трудно, правда, действовать, но узкие тропинки у него еще остались.

Единственное важное, что он вывез из России и бережно хранит, — это обрывок письма, которое штейгер писал, видимо, Тимирязеву. Из письма явствует: накануне своей гибели Поярков уничтожил все журналы опытов, а формулы открытия, секрет промышленного фотосинтеза, перенес в небольшую карманную книжку. Дальше в письме сказано: с книжкой он не расстается, она всегда при нем, в плотном металлическом футляре.

После взрыва на «Святом Андрее» нашлись свидетели, подтвердившие Крумрайху на месте происшествия, что Поярков, когда готовился спуститься в шахту в последний раз, положил в карман брезентовой рабочей куртки какой-то плоский металлический футляр. Говорили, будто штейгер даже карман заколол английской булавкой.

Шла война. За окопами, за рядами проволочных заграждений, перед Крумрайхом расстилались просторы враждебной земли. Он вглядывался в них. Там, далеко за горизонтом, на глубине нескольких сот метров под степью, скрыта тайна необычайного открытия. Если футляр сделан хорошо, книжка сохранится среди глыб обрушенной породы на десятки лет.

Своими мыслями он ни с кем не делился. А у него зрела такая идея: едва лишь война кончится, он сразу поедет в Россию, добьется концессии на восстановление рудника «Святой Андрей». Найдет себе компаньонов со средствами, прельстит их якобы особой дешевизной угля, которую «Святой Андрей» сулит им в будущем. Чтобы компаньоны поверили ему, он вложит в дело и собственное свое небольшое состояние. В действительности же «Святой Андрей» дешевого угля не даст. Но зато он в глубине подземных галерей отыщет место гибели спасательной команды, добудет драгоценнейшую книжку и станет обладателем секрета фотосинтеза.

Теперь он выглядел замкнутым, угрюмым. Его терзала тревога. А вдруг кто-нибудь, его опередив, уже ведет раскопку на «Святом Андрее»? Вдруг — это казалось страшнее всего — кто-нибудь знает об открытии от самого Пояркова?

Логический анализ обстановки Крумрайха успокаивал. Как он убедился еще будучи на руднике, вокруг Пояркова ни одна душа не подозревала, чем занимается их штейгер. Письмо же Тимирязеву не было отправлено. Оно даже недописано. И тон письма позволяет думать, что Поярков, избрав Тимирязева поверенным, решил впервые выдать людям свою тайну.

Однако чувство тревоги было сильнее логических доводов. Годы тянулись мучительно.

В восемнадцатом году немецкая армия наконец оккупировала Украину. Штаб, при котором Крумрайх ведал газовой службой, оказался севернее, ближе к Петрограду. Лишь осенью ему удалось взять отпуск, чтобы кинуться в Донбасс. Вне себя от волнения — в двуколке, бок о бок с солдатом-кучером — он подъехал к «Святому Андрею».

Еще издали заметил руины надшахтного здания, бурьян на отвалах породы. Степь окружала руины. И только поодаль виднелись поселки других рудников.

Кучер, не сходя с сиденья, равнодушно посасывал трубку, а Крумрайх несколько часов стоял перед развалинами. То снова обойдет их, то опять стоит и смотрит долгим, сверкающим взглядом. Вот он, «Святой Андрей» — его судьба, откуда он поднимется на вершины власти и богатства. Да, можно быть спокойным: никто и не пытался восстанавливать подземные работы.

А в России делалось бог знает что. Мало того, что это делалось в России, — в Германии, в стране порядка тоже грянула революция. Словно весь мир сговорился против Крумрайха. События идут каким-то грозным ходом; жизнь отталкивает его от осуществления мечты.

Крумрайх был еще в отпуску, когда германская армия начала покидать Украину. Все клокотало вокруг. Все сошло с ума. Беспомощные гайдамаки и гетман Скоропадский. Там — банды разбойника Махно, тут — мятежники, называющие себя красными гвардейцами. Находиться здесь было просто-напросто опасно.

Он опомнился, уже очутившись дома, в Германии.

Он думал; такие события не могут тянуться долго. Надо выждать. Он все-таки возьмет свое.

Но время шло своим чередом, а почвы для его надежд не прибавлялось.

В двадцать первом году на Крумрайха обрушился новый удар. Он узнал, что англичанин Бейли успешно получил при опытах синтетические углеводы.

Для ученых всего мира это выглядело неожиданной удачей. Освещая солнцем зеленые растворы, приготовленные из неорганических солей, Бейли якобы сумел создать среду, в которой углекислый газ и вода превращаются в сахар. По словам самого Бейли, его лаборатория получает пока лишь ничтожное количество продукта, но в близком будущем станет получать помногу. Процесс может дать основу крупному промышленному производству.

Для Крумрайха это оборачивалось катастрофой. Ему казалось: кто-то более ловкий, чем он, выхватил у него из-под носа секрет штейгера Пояркова.

Примириться с этим было невозможно. Он заболел от огорчения. Да что же ему остается теперь? Безликое серое место среди серых людей, — а кто-то другой, значит, поднимется над человечеством?

И только десять лет спустя, когда, обзаведясь семьей и унаследовав отцовское поместье, он уже почти забыл о фотосинтезе, его снова окрылила прежняя надежда.

Дело в том, что у Бейли, строго говоря, успехов не было. Слава Бейли, шумно прокатившись по Европе, с годами затихала. Ученые, сперва поверившие в его работы, стали обходить их уклончивым молчанием. А на конференции Фарадеевского общества в Лондоне в тридцать первом году разговорам об опытах Бейли был положен конец. Выяснилось, что здесь, быть может, не намеренная, но несомненная научная ошибка. Один из ученых брезгливо сказал: опыты не удовлетворяют требованиям химической опрятности.

Прочитав о конференции Фарадеевского общества, Крумрайх будто пробудился от спячки. Опять к нему вернулось ощущение козырного туза, который у него в руках и рано или поздно должен выиграть. Очень кстати, в связи с поставками электрических приборов, от фирмы «Сименс — Шуккерт» в Советскую Россию отправился знакомый ему инженер. Через него Крумрайх навел справки: «Святой Андрей» по-прежнему заброшен.

Однако у Крумрайха уже не было такой подвижности, как смолоду. Сейчас он был далек от мысли о безрассудных действиях или поездках. И вновь ожившая мечта, теперь туманная и сладкая, без осязаемой и зримой формы, лишь подогревала в нем глухую неприязнь к большевикам. О чем-либо вроде концессии на Украине пока и речи быть не может. Но долговечен ли колосс на глиняных ногах — советский, большевистский строй?

В Германии началась новая эпоха. Из Берлина разносился голос Гитлера, призывающего к походу на восток. Могущество фюрера крепло. Буквально на глазах страна преображалась. Повсюду выли моторы, шагали солдаты. И вот — уже Австрия подвластна Гитлеру, и вот — Чехословакия и Польша…

Крумрайх совсем воспрянул духом. Да, с Гитлером ему, конечно, по пути!

Светлым праздником для него выглядел день, когда несметные дивизии фашистов по всему огромнейшему фронту вторглись в Советский Союз. Гремят оркестры. Реет свастика на знаменах. Фюрер говорит: блицкриг, молниеносная война.

Крумрайх готовился недели через три поехать на «Святой Андрей».

А дальше было так: он много раз откладывал срок своей поездки, выжидая окончательной победы над большевиками. Война же принимала затяжной характер. Недели превращались в годы. И кто мог бы подумать, что армия большевиков окажется не пустым орешком?

Миллионы немцев падали убитыми. По слухам, и в тылу, на Украине, смерть от партизанской пули таилась за любым углом. Наконец Крумрайх, потеряв терпение, решил не глядя ни на что пуститься в рискованный вояж. Но не успел поехать. В это время вся Германия надела траур по погибшим в Сталинграде. А вскоре фюрер объявил: в целях спрямления линии фронта немецкие войска оставили район Донецкого бассейна.

Взявший меч от меча и погибнет. Пришла зима с сорок четвертого на сорок пятый год. В Восточной Пруссии загрохотали пушки. Семья уже уехала на запад, а Крумрайх все еще метался по своему опустевшему поместью. То без нужды пройдет по комнатам, то прислушается к канонаде, то с ужасом смотрит в окно, за которым, не спросив его согласия, взвод солдат-эсэсовцев проламывает амбразуры в стене кирпичного сарая. За другим окном, прямо посреди двора, солдаты устанавливают неуклюжий шестиствольный миномет. Подтаскивают из автомобиля ящики, очевидно, с минами.

И миномет взревел, извергая дым. Во дворе раздались ружейные выстрелы. Снова плюнул минометный залп. Как бы в ответ ему, внезапно оглушив, где-то совсем близко ударил русский снаряд. Со звоном посыпались стекла; комната наполнилась пыльным и морозным облаком.

Крумрайх выскочил из дома. За его спиной опять от страшного удара точно раскололись небо и земля. Все было позабыто: пальто, мебель, даже деньги в кабинете.

Он бежал по шоссе — задыхающийся, тучный, с сине-черными пятнами на багровом лице. Бежал, нелепо взмахивая руками и ногами. В небе рокотали самолеты. Ветер мел по асфальту мутные волны снежинок. А когда не стало сил бежать, он оглянулся. Увидел вдалеке знакомый бугор, на нем — свою черепичную крышу.

Вдруг блеснуло пламя. От крыши как бы вскинулось вверх чудовищное дерево. Оно распластало в воздухе широкую дымную крону. Оттуда дождем падали какие-то темные куски.

Крумрайх оцепенел. Ни крыши, ни дома под ней на бугре уже не было. Вместо дома теперь дымилась плоская груда камней.

Если не считать нарастающего гула самолетов, все это произошло в безмолвии. Лишь несколько секунд спустя к нему донесся громовой раскат взрыва.

…Что же сталось с Крумрайхом после того, как он потерял поместье? А ничего особенного. Живет сейчас в Мюнхене.

С виду он — ожиревший, страдающий острой одышкой старик, хотя ему едва перевалило за семьдесят пять. Глаза его смотрят на окружающих сердито. Он чувствует себя жестоко обиженным судьбой.

Часто, запершись в комнате, он разглядывает небольшой эмалевый портретик Гитлера, вспоминает о «Святом Андрее» и рухнувших мечтах, о разрушенной усадьбе и бывшей Восточной Пруссии, где даже Кенигсберг у коммунистов называется теперь по-новому.

Иногда, перебирая в памяти ушедшее, он будто видит свой прежний кабинет. Кожаное кресло. Книжные шкафы у стен. Сейф, где его ценные бумаги; на отдельной полке сейфа в клеенчатом чехле остались аккуратнейшие выписки, которые он делал из газет и журналов. Там и результаты конференции Фарадеевского общества и все другое важное по части фотосинтеза. О, когда-то он за этим пристально следил!

Нередко его мысли обращаются к Пояркову. Таинственный и непонятный человек, возможный разве лишь в России. Штейгер, загадочным путем перешагнувший от горной техники к открытию синтеза углеводов.

Теперь Крумрайху кажется: вся его жизнь прошла в каком-то незримом присутствии Пояркова. Поярков злобной тенью вел его от неудачи к неудаче.

И Крумрайх испытывает мстительное удовольствие, думая, что он заранее — еще тогда, перед войной четырнадцатого года, — расквитался с рыжим штейгером за свои последующие беды и провалы. Встреча, видимо, была обоюдно роковой. Даже не совсем и обоюдно. Поярков сжег тетради, уничтожил все следы открытия. Ни от него самого, ни от его открытия ничего на земле не осталось. И это сейчас приятно Крумрайху.

Пусть так, размышляет он: о тех, кто был, не помнит никто; дела человеческие и сами люди приходят и уходят, как появилась и исчезла прошлогодняя трава.

2

Моря не видно, однако оно здесь, рядом. Теплый воздух влажен. Пахнет водорослями, рыбой, морской солью. Слышно, как шелестит волна у берега.

Керчь жарко, по-летнему, залита солнцем.

В музее несколько прохладнее.

Один из его самых больших залов расположен параллельно улице. По стене, уходя в перспективу, тянется ряд окон. На них приспущены шторы, но солнце пробивается сквозь ткань. А каждый подоконник в ослепительном свету. И желтый пол и белый потолок сияют. И в зале не найти такого уголка, куда не проникали бы солнечные отблески.

По всему простору зала — будто плечом к плечу, застывшими шеренгами, оставляя только узкие проходы, — стоят высокие тесаные камни. Их много сотен. На лицевой их стороне высечены изображения людей, портреты, группы, скульптурные орнаменты, и всюду надписи, как правило, по-гречески.

Тут самая значительная в мире коллекция древних надгробий. Все это — осколки города Пантикапея, который был когда-то на месте нынешней Керчи.

В музейном зале они расставлены по векам: вот — шестой век до нашей эры, здесь — пятый и за ним четвертый, там — третий, второй, дальше — первый.

Проходишь, вглядываясь в человеческие лица и фигуры на камнях, и начинаешь чувствовать, как, отшумев, уходили века, как менялся облик древних жителей и уклад их жизни. Проходишь и видишь господ, окруженных рабами, их одежду, мебель, бытовые мелочи. Узнаешь профессии пантикапейцев: судостроитель, купец, учитель гимназии, флейтистка, ученый-грамматик, воин, писатель. Ясно можно различить то эпоху мирного труда и расцвет искусства, то беспокойное время военных набегов, когда искусство падало и каждый мало-мальски состоятельный становился всадником. Смотришь — ощущаешь, как на смену выходцам из Греции приходила скифская знать. Нередко имена разноплеменны, пестры. Кое-где заметны памятники, сделанные мастерами-скифами, с трудом, с ошибками чертившими на камне греческие буквы.

— Смотри! — воскликнул Сережа Шаповалов.

Он звал к себе отца. Петр Васильевич подошел к Сереже. В огромном зале, кроме них двоих, сейчас нет никого. Оба они в одинаковых белых брюках и рубашках, оба одинакового роста. Но Петр Васильевич куда плотнее. Ему под пятьдесят, а сыну только исполняется двадцать четыре.

Каменная стела, к которой позвал Сережа, украшена орнаментами и двумя скульптурными рисунками. Снизу изображен человек верхом на коне. Перед ним раб, протянувший чашу; между рабом и всадником, знаменуя дружбу, — собака. А на верхнем рисунке тот же человек стоит возле стола, где сложены рукописи, свернутые в трубки, и чуть поодаль — опять скромная фигура раба.

— Писатель, по имени Стратоник, — объяснил Сережа.

Окинув взглядом барельефы, Петр Васильевич посмотрел на надпись. Сказал:

— Прочти давай.

Видно было, что Сережа Шаповалов теперь в своей стихии. Блеснув улыбкой, он без запинки — бегло, как бы декламируя, — прочитал всю надпись вслух сперва по-древнегречески и тотчас перевел ее на русский:

– «…Божественный друг, дорогой прежним! Будущие века узнают из твоих книг твою прелестную мудрость. Стратонику, сыну Зенона, своему господину, воздвиг это надгробие, памяти ради, вольноотпущенник Сосий».

Петр Васильевич спросил:

— А сохранились его книги?

— Ну, где там сохранились! — ответил Сережа. — Пыли не осталось от его «прелестной мудрости».

— М-м-да! — вздохнул Петр Васильевич. И, внимательно разглядывая камень, бросил: — Нет, это ты напрасно…

— Что — напрасно?

— Да вот, что пыли не осталось.

— Почему?

— Как, знаешь, посмотреть. Ты мне скажи: а с чьих позиций мудрость неведомого нам Стратоника названа прелестной?

— С позиций вольноотпущенника Сосия.

— С позиций бывшего раба! Так вот, каким же могло быть мировоззрение Стратоника?

— Ну, папа, ты, пожалуй, слишком скор на выводы.

— Скор? Нет, все-таки подумай. Будем верить фактам: с кем дружил Стратоник? Реально, на деле — кого отпускал на свободу? Значит, видел социальную несправедливость?

— Предположим, был хороший человек. Но что отсюда следует?

— А следует вопрос, за что он мог бороться в своих книгах. Какие мог гуманные идеи утверждать. Разве не в недрах прошлого рождались отдаленные предпосылки настоящего? — И Петр Васильевич кивнул на памятник: — А это с пылью не сравнишь. Здесь я ощущаю принципы живые и поныне. Нет, это не забыто!..

Сережа снисходительно заметил:

— Тебе, папа, быть бы историком!

…Влияние матери на Сережу оказалось сильнее, чем влияние отца. Оно понятно: он вырос на глазах у Веры Павловны, а с Петром Васильевичем даже виделся не каждый день. Кроме того, когда учился в старших классах, Сережа с матерью два раза ездил на летние каникулы в гости к дедушке. А дед — завзятый археолог. Вся Керчь знает этого старика пенсионера, влюбленного в боспорские древности, «активиста при музее», как он называет себя. И между дедом и внуком завязалась такая дружба — водой не разольешь.

В пятьдесят втором году Сережа поступил на исторический факультет Московского университета. Нынешней весной его окончил.

Еще будучи студентом-практикантом, он участвовал в раскопке находящегося возле Керчи древнего города Тиритака. А при распределении молодых специалистов попросил себе путевку на работу в Керченский музей, где, кстати, и Вера Павловна когда-то была научным сотрудником.

Уже три недели, как, приехав в Керчь, он поселился в доме деда, к великой радости больного старика. Как раз и Петр Васильевич в Москве взял отпуск. И следом за Сережей сюда приехали его родители: нагрянули вчера внезапно, даже не предупредив о том, что едут.

С утра отец и сын отправились на новые раскопки. Днем Сережа показывал Петру Васильевичу свои музейные сокровища. Затем, собравшись всей семьей, обедали. Вечером же Сереже надо было бежать на комсомольское собрание. Дед и Вера Павловна сидели разговаривали во дворе, а Петр Васильевич пошел часик погулять по городу.

Много лет он не был здесь — с тех пор как приезжал к Верусе в студенческое время. Тогда Сережа — маленький, забавный — только лепетал какие-то первые слова.

Местами, смотришь, Керчь та же, что и прежде, а местами она очень теперь изменилась. Много новых зданий. Но кое-где еще зияют пустыри с остатками военных разрушений; на пустырях играют дети, родившиеся, выросшие после войны, которые лишь от взрослых слышали, откуда эти кучи щебня.

Старейшая часть города. Улицы вьются друг над другом узкими террасами. Каждая улица на новой высоте, и над каждой вздымается отвесная подпорная стена. Наконец склон горы становится слишком крутым для домов. Дальше вверх ведет только каменная лестница. Петр Васильевич поднялся по сотням ее грубо сложенных ступеней. И вот он на самой вершине горы Митридат.

Обвеваемый ветром, будто стрела, обращенная к небу, на вершине стоит гигантский памятник. Его построили недавно — в честь воинов Советской Армии, отдавших жизнь в боях с фашистами за Керчь.

Чуть пониже площадки, на которой памятник, рассыпаны развалины одного из бывших зданий музея. До войны оно виднелось над городом, белое, как античный храм, окруженное колоннами. Четыре раза через Керчь прокатывался фронт…

Петр Васильевич оглянулся.

Синее-синее море. Рукой подать — вся Керченская бухта, от Еникале до Павловского мыса; темнея вдалеке, на юге, беспредельно расстилается вода, и высокой кажется отсюда линия морского горизонта.

Внизу, опоясывая бухту, панорамой развернулся город, словно раскрашенный макет, сделанный в крохотном масштабе. Отдельные дома, дворы. Корпуса заводов. Бульвары, площади и улицы. Автобусы на улицах. Порт с его постройками; у причалов многочисленные мачты: здесь главным образом траулеры, сейнеры — большие рыболовецкие суда.

На первый взгляд ни за что не скажешь, что городу уже около трех тысячелетий. А сколько жизней прошло на этом берегу! Сколько поколений сменилось!

Петра Васильевича внезапно охватило чувство, будто человечество — это мощный и бурный поток, мчащийся по векам, разделенный на струи отдельных народов. Струи то сливаются друг с другом, то расходятся по разным руслам, чтобы снова где-нибудь сойтись; они с веками все крупнее и крупнее. Поток мчится, выходя из общинно-родового строя, пробивая путь через рабовладельческие формы, через феодальную и буржуазную эпоху — к просторам коммунизма. Мчится, движимый трудом, передовыми устремлениями, взаимодействием своих частиц. А частицы его — это миллиарды людей, живших прежде или живущих позже.

И не было и не бывает жизни человеческой вне общего потока. Но одни цепляются за дно, пытаются противодействовать, другие же способствуют движению. Мечты, дела и подвиги вот этих, что способствуют, бессмертны. Передаваясь эстафетой в поколениях, преобразуясь, поднимаясь в невозможное для вчерашних дней, часть сознания людей, давно умерших, вечно продолжает жить.

Все, на чем стоит наша культура, все мысли, которые мы усвоили с детства и считаем очевидными, — все это и есть неумирающая часть души предшественников наших.

Глядя вниз с горы, Петр Васильевич думает: пусть мы не знаем множества имен. Но тот, кто в результате трудных поисков нашел, что из руды можно выплавить железо, жив в этом принципе всегда. А разве не продолжают жить стремления несчетных миллиардов, во все прежние века по-своему мечтавших о социальной справедливости? И что же говорить о тех, кто бросился на подвиг, жертвуя собой и ясно сознавая цель?

Когда Ленин приехал в Петроград в семнадцатом году, в апреле, он ночью, во дворце Кшесинской, сказал о захвативших власть: «Самое большее, что они могут, — это нас убить. Но ведь идеи-то останутся!..»

Вспомнив это, Шаповалов посмотрел на памятник погибшим воинам.

Половина города была уже в вечернем полумраке. Берег бухты еще озаряли лучи заходящего солнца; там и дома и улицы, прорезанные тенями, теперь казались красноватыми. А море потеряло дневную синеву. Лишь со стороны Павловского мыса, справа, у городской окраины, оно еще чуть искрилось червонным золотом.

Ветер стих. По водной глади под горой, пересекая бухту, к порту подходит грузовой теплоход.

Вот так и он когда-то, матрос Петр Шаповалов, шел в Керченский порт на «Тавриде». В Керчи он встретился с Верусей — с девушкой в зеленом платье. На «Тавриде», в кубрике, им были прочитаны первые химические книги…

Тогда его заботили розыски потерянных на руднике предметов из лаборатории, казавшейся ему такой значительной. Ну что ж, не зря это казалось!

Сейчас перед Петром Васильевичем, всплыв из глубоких недр памяти, — волевого склада, тонкое, с высоким лбом лицо. Глаза карие. В них — упорная мысль. Одна бровь приподнимается, как бы в недоумении. Рука подпирает щеку, скользит вверх по виску, рассеянным движением теребит рыжие волосы.

Да, физически Лисицын умер. Но отделял ли он свою судьбу от судьбы открытия? Не вкладывал ли всю душу в труд на благо людям? И разве выстраданное им и дорогое для него не развивается, не крепнет, не живет — хотя бы и за пределами видения самого Лисицына?

3

После войны Зберовские переехали в Москву. Григорий Иванович стал работать снова вместе с Шаповаловым. Чтобы предупредить возможность каких-либо взаимных недовольств, Григорий Иванович заранее твердо обусловил, что он отнюдь не претендует на роль руководителя лаборатории. И вышло, будто они поменялись местами: главная роль в лаборатории теперь принадлежит Шаповалову, а Зберовский наблюдает за всей экспериментальной частью.

С приездом Зберовского лаборатория расширила свой профиль. Кроме синтеза углеводов, составляющего центр тяжести работ, здесь начались исследования по химии древесины. В свое время Григорий Иванович не добился разрешения построить для опытов специальный цех завода. Тогда он еще не располагал лабораторным обоснованием некоторых фаз будущего производства. А сейчас, уже в здешней лаборатории, вся необходимая подготовка у него близится к концу.

Лаборатория быстро выросла в крупную научную единицу. Лет через пять-шесть после ее организации для нее под Москвой построили особо оборудованный корпус. В отдельном его крыле, за непроницаемой стеной, сооружен атомный реактор. Тут группа физиков ищет самый совершенный способ разложения известняка и воды — исходного сырья для синтеза. Разложение под воздействием ядерной энергии в принципе сразу удалось, но в то же время требует еще, вероятно, долгих поисков. Получаемые при разложении в реакторе углекислый газ, водород и кислород пока обладают радиоактивными свойствами, а это нежелательно, этого надо избежать.

Опыты по синтезу, которые они ведут, становятся с каждым годом все более похожими на производство. А что касается переработки древесины по методу Зберовского, то один из московских институтов уже кончает проектировать первый небольшой завод, где древесные отходы будут превращаться в полноценные продукты: в обыкновенный сахарный песок, в солодовый сахар, в пищевой крахмал.

Профессору Зберовскому — седому как лунь человеку — прислали приглашение приехать на закладку завода.

Лишь сейчас, окинув мысленно весь путь своей идеи, он изумился пройденному.

Он вспомнил, как думал о химии древесины еще в грязном блиндаже, в войну четырнадцатого года. Вспомнил непрерывную цепь опытов, длившуюся более двух десятилетий. И вот затем попытка проектировать рафинадный цех в Сибири… Давно ли это было?

Григорий Иванович принялся отсчитывать год за годом, загибая пальцы. И не хватило пальцев рук.

Мысль о возможности использовать клетчатку для получения крахмала у него возникла из мечты об утраченном лисицынском открытии. Тогда он только-только приехал в Яропольск.

С тех пор прошло ровно полвека.

Половина века!

И вот председатель одного из дальних совнархозов пишет: «Дорогой Григорий Иванович! Просим Вас пожаловать на торжество по закладке завода, которое состоится…»

Считаешь — сам не веришь. Неужели так? Позади полвека напряженных исканий!..

В тот день, когда для Григория Ивановича уже было заказано место на пассажирском реактивном самолете, в семье Шаповаловых произошло значительное событие. Они получили телеграмму из Керчи. У Сережи и его молодой жены родилась дочь. Вера Павловна все не могла прийти в себя:

— Петя, нет, представь: мы с тобой — дед и бабушка!

Сегодняшний рабочий день Петр Васильевич начал с какой-то внутренней улыбкой, с теплой мыслью о внучке.

Сперва он просматривал бумаги. Потом у него был час приема посетителей. Наконец он пошел к Зберовскому. Григорий Иванович оказался не у себя в кабинете, а на другом этаже — в центральных комнатах лаборатории.

Еще вчера закончили готовить катализаторы нового состава. Теперь приступили к испытанию их — к очередному опыту по синтезу. Опыт делается в больших, почти промышленного типа аппаратах; эти аппараты занимают несколько смежных комнат и сообщаются между собой стеклянными трубами.

У общего пульта управления, видимо волнуясь, сидят два аспиранта. Молодой руководитель опыта, ученик Петра Васильевича, защищающий на днях диссертацию на докторскую степень, обходит аппараты. Он просматривает всю систему перед опытом.

Всюду во множестве — циферблаты, стрелки, контрольные лампочки. Вдоль всей линии пощелкивают счетчики радиоактивных, заряженных частиц.

— Убрать радиоактивные изотопы! — тихо говорит руководитель.

Один из аспирантов толкает рычажок у пульта.

— Повысить давление на шесть атмосфер!..

Не вмешиваясь в ход работ, Григорий Иванович и Петр Васильевич стоят сейчас в первой комнате, где от потолка свешивается бункер с дробленым известняком. Здесь же два устройства, действующие электричеством: одно — для разложения известняка, второе — для разложения воды.

Если фотосинтез требовал огромного количества световой энергии, то теперь энергетические затраты в десятки раз меньше. Водород и кислород, полученные от разложения воды, идут по трубам в аппараты синтеза. Там они снова образуют воду, при своем соединении — вместо света — обеспечивая синтез углеводов энергией.

Всем в лаборатории хочется, чтобы скорее можно было отказаться от электрического тока для разложения сырья. Водород и кислород, так же как и углекислый газ, должны прийти сюда прямо из атомного реактора; лаборатория непременно достигнет этого через год-другой. Не зря же здесь атомный реактор и группа талантливых физиков!

Притронувшись к локтю Зберовского, Петр Васильевич в шутку сказал, что все уже, по существу, на месте. Их энергосеть в какой-то части питается током атомных электростанций. В конце концов, значит, синтез все-таки уже идет за счет ядерных сил.

Григорий Иванович, чуть улыбнувшись, ответил легким кивком.

А опыт начинался.

Из соседней комнаты донесся голос:

— Включите воду.

Видно — у пульта управления рука аспиранта поднялась к кнопкам. И тотчас, едва слышные, зашелестели моторы.

— Известняк! — проговорил руководитель.

Транспортер у бункера откликнулся вибрирующим звуком.

— Какие показания?

— Ноль семь, ноль пятнадцать, три, два, пять…

Стоящий в стороне, Петр Васильевич оглянулся. Сколько раз он повторял, что запрещает приходить к нему с делами, когда он наблюдает за опытом! А сейчас в двери — секретарша. Тихо окликнув его, она протягивает небольшую пачку бумаг.

— Ну, что там? — спросил Шаповалов и неохотно взял у нее бумаги.

Первый лист был напечатан на машинке, со штампом какого-то совхоза. На нем надписи: надо думать, эти бумаги долго блуждали, их переадресовывали из института в институт.

Дальше, — вероятно, некогда пострадавшая от плесени, неопрятного вида тетрадка, исписанная от руки по-немецки. Почерк острый, готический, мелкий.

Напоследок — совсем поблекший лист бумаги, где, однако, можно разобрать размашистые, торопливые, местами даже с кляксами, строчки русского текста.

Взгляд Петра Васильевича сначала остановился именно на ветхом последнем листе. Он побежал глазами по строчкам. И вдруг…

«Глубокоуважаемый, высокочтимый Климент Аркадьевич!  — прочел он.  — Пишет вам человек, всю жизнь посвятивший изучению процессов, сходных с теми, что протекают в листьях растений. Мне удалось многое. Я воспроизвел синтез углеводов на катализаторах, приготовленных из неорганических веществ. Я разработал способы промышленного синтеза сахарозы и крахмала. Эти продукты могут быть получены искусственным путем в большом количестве и станут очень дешевыми…»

Откуда такое письмо?!

— Григорий Иванович!.. — с неожиданным волнением воскликнул Шаповалов, а сам быстро перелистал бумаги.

В первом документе, который напечатан на машинке, говорилось: один из совхозов под Калининградом, расчищая место для новых построек, предпринял разборку немецких руин еще военного времени.

Под грудами камней был найден сейф, снаружи ржавый, но все же уцелевший. Сейф вскрыли. И так как часть бумаг, сохранившихся в нем, вероятно, имеет научное значение…

«Глубокоуважаемый, высокочтимый Климент Аркадьевич! Пишет вам человек, всю жизнь посвятивший…»

Зберовский и Шаповалов теперь читают вместе. Стоят рядом. Две головы — одна с яркой сединой, вторая с легкой проседью — склонились над письмом.

«Главное, я не хочу, чтобы мое открытие служило обогащению предпринимателей. Оно предназначено не для чьих-то барышей, а всем, кто нуждается в хлебе. Как это сделать, мне еще не вполне ясно. Но обязательно надо так сделать. Думаю, не после успешного ли повторения событий девятьсот пятого это станет возможным? Надеюсь, они повторятся еще, такие события, и приведут к немалым переменам».

— Лисицын… — громким шепотом проговорил Зберовский.

И, словно подтверждая мысли каждого из них, выцветшие строчки рассказывают о трагической судьбе. Участь одинокого искателя счастья для людей, когда у власти — искатели наживы. Слова текут, как струйка крови:

«Меня, Климент Аркадьевич, преследуют. Я уничтожил одну лабораторию, долго был на каторге; потом, спасаясь, уничтожил другую лабораторию; полчаса назад, опять вынужденный скрыться, я разрушил третью свою лабораторию. Даже журналы опытов мне пришлось сжечь…»

Пропасть легла между эпохами — между той и этой. Преодолев пороги, по руслу, которое прокладывают миллионы, поток мчится вперед. Давно осталась в прошлом царская Россия. Но вот они встретились — трое ученых, три человека разных поколений.

Шаповалов и Зберовский посмотрели друг на друга, оба думая об эстафете, о судьбе открытия.

А опыт тем временем шел.

— Сжать еще на двадцать атмосфер! — говорит руководитель.

У пульта поворачивают небольшой штурвальчик.

— Еще повысить скорость!

На стене, над пультом управления, в массивных рамах — Тимирязев, Менделеев, Бутлеров. Тут же Лидия Романовна Черкашина.

Руководитель обходит цепь. Оглядывает аппараты, работающие теперь быстрее, чем когда-либо.

В последней комнате, где кончается линия аппаратов, он увидел многих из лаборатории, собравшихся и обступивших высокочастотную сушилку.

Готовый, превосходный по чистоте и качеству крахмал отсюда падает на ленту транспортера. Высыпается, точно льется сияющим, белым каскадом.

Сколько его: сотни килограммов? Тонны?

Такого каскада здесь еще не бывало.

Если опыт повести без остановок, выйдет, будто вместо их лаборатории на каких-то землях зеленели всходы, наливались соками, будто где-то по желтеющим гектарам двигались комбайны…

Лента стремительно скользит, уносит на себе белое богатство. Внимание всех приковано к ней.

Среди других у транспортера стоит известный физик. Он говорит вполголоса соседу, — но так, что его слышат остальные:

— А то ли будет, когда весь процесс пойдет только под действием ядерных сил!

Аппараты в комнатах шелестят, звенят, гудят по-разному.

А руководитель опыта уже, щурясь, приглядывается к пульту управления. Сам положил руку на штурвальчик, молча повернул.

Гул аппаратов нарастает.

Стрелки измерительных приборов продолжают подниматься.

Николай Лукин. Судьба открытия.

Серия: Библиотека научной фантастики.

Издательство: Издательство Детской литературы, 1951 г.

Твердый переплет, 576 стр.

Тираж: 30000 экз.

Формат: 70x108/32

Прижизненное издание. Москва-Ленинград, 1951 год. Государственное издательство детской литературы. Издательский переплет. С рисунками Н. Кочергина.

В книгу вошел научно-фантастический роман Николая Лукина «Судьба открытия».