Онлайн чтение книги Вольный каменщик
Грубый камень

Егор Егорович отпустил посетителя и некоторое время сидел неподвижно, подперев голову руками. Какая неприятность! И какое безобразие!

Клиент агентства намеренно проговорился, что своё право он основывает на взятке, данной им молодому служащему фирмы мосье Анри Ришару, — а это тот самый, который ввел Егора Егоровича и тайное общество. Егор Егорович сказал, что, во-первых, он не верит, а, во-вторых, это для него лишний мотив для отказа:

— По вашему заявлению я произведу, конечно, строгое расследование. Но в ущерб интересам фирмы и вопреки нашим обычаям я поступить не могу. Пеняйте сами на себя.

Теперь следовало вызвать служащего, уличить его и немедленно уволить. Где доказательства? Доказательство, — если это правда, — легко прочтётся на лице молодого человека.

Он начальственно позвонил, и мосье Анри Ришар, молодой конторщик, Вошёл с доказательствами на лице: он видел клиента, вышедшего походкой, которая ничего доброго не предвещала. Мало того, он задержал клиента в дверях и шепотком сказал ему, что случилось недоразумение, которое, конечно, уладится, и что, в крайнем случае, он готов возвратить ему свой должок. Клиент, не повернув головы, отвечал:

— Это уж дело ваше.

В предчувствии неприятного разговора мосье Ришар вошёл деловито и серьёзно. Дальнейшая сцена была краткой и маловероятной. Молодой человек ошибся в тоне, пытаясь разыграть оскорблённую невинность. По правде сказать, он и не чувствовал себя слишком виноватым: разве все другие не поступают так же? Он хотел предоставить преимущество клиенту новому, более щедрому, перед старым, менее щедрым; вот и все. Маленькая частная сделка для клиента очень выгодна, и расход покрывает с избытком. Фирма не теряет от этого ничего. Но когда Егор Егорович, внимательно на него посмотрев, прямо ему сказал, что знает о взятке и уволит его со службы, он растерялся, испугался и сделал худшее из всего, что мог сделать: он назвал начальника не monsieur, а mon frere[55]Не господин, а мой брат (фр.).. И тогда он услыхал крик, какого никогда не слыхали в кабинете заведующего отделом: крик бешеного, раненого и истязуемого. Спокойнейший и мирнейший из шефов истерически взвизгнул, затопал ногами и закричал непонятное на своём варварском языке. Опасаясь худшего, молодой человек отступил к дверям и вышел из комнаты.

Кувырком, цепляясь руками за воздух, рабочий летел с лесов вниз на кучу строительного материала. Вослед ему летели камни, мешки цемента, лопатка, уровень, отвес, оторвавшиеся доски. Больно ударившись, он потерял сознание, а когда очнулся, не мог сообразить, упал ли только он или рушилась вся постройка.

Он был скромнейшим из каменщиков и только что научился владеть незамысловатыми инструментами, помогая в кладке стен старшим товарищам. Но он гордился принадлежностью к славному сословию строителей. И вот он оступился, или его толкнули, или развалилось все здание. Глаза залеплены известкой, разбиты все члены, мир перевернут вверх дном.

Хотя Егор Егорович был иностранцем, но служащие его любили за приветливость, отзывчивость и строгую деловитость; он был старшим по должности и по времени службы — почти все поступили в контору уже при нем. Если такой человек впал в неистовство, значит, тому была исключительная причина. Простое объяснение, что «старик чудит», данное порядочно смущённым Анри Ришаром, удовлетворить не могло. Машинистка покачала головой и продолжала писать, остальные конторщики притихли. С опущенной головой и с портфелем в руках Егор Егорович проследовал к выходу, никому не кивнув и ничего не сказав. Время было перед закрытием.

Очень редко, но все же случалось, что Егор Егорович опаздывал к обеду. Обычно в таких случаях он предупреждал по телефону, чтобы Анна Пахомовна могла сообразовать с его опозданием свои хозяйственные хлопоты. На этот раз телефонного звонка не было, и просрочено было целых полчаса. Поэтому Анна Пахомовна позвала сына:

— Иди обедать. Не можем же мы ждать без конца.

Оба ели молча, своим молчанием строго осуждая Егора Егоровича, который в это время взбирался по лестнице на шестой этаж дома в противоположном конце Парижа.

На третьем этаже он передохнул, переложил портфель из-под правой мышки под левую и стал подыматься выше. На шестом этаже были три двери — и никакой дощечки или карточки. Консьержка сказала: «Дверь прямо» — но все двери оказались с левой стороны. Егор Егорович догадался позвонить у средней.

Долго не отворяли. Потом зашаркали туфли и заслышались тяжёлые и веские шаги, знакомые Егору Егоровичу, который, испытав удовлетворение, косточкой указательного пальца постучал в дверь трижды с равными промежутками. Отворившему мосье Жакмену он сказал:

— Это я для вашего успокоения, что стучит не враг.

Удивлённое и недовольное лицо Жакмена посильно изобразило приветливость.

В передней пахло пылью и табаком, а затем прошли в комнату, где пахло пылью, табаком и старым человеком. Ставни были полупритворены, но было видно на большом мягком кресле обратное изображение форм тела мосье Жакмена. Егор Егорович занял стул напротив, а портфель положил на колени. Начали с молчания, которого Жакмену хватило, чтобы набить трубку. Когда же он чиркнул спичкой, Егор Егорович сказал:

— Я пришёл к вам, как младший брат к старшему, как невежественный ученик к мастеру.

Затем следовало изображение события, до того взволновавшее ученика Егора Тетёхина, что он забыл про обед дома и про французский обычай приходить к знакомым только по приглашению:

— Как мне поступить? Будьте в этом деле братом и руководителем.

Золотой зуб руководителя вынырнул и принялся за работу:

— Думаете ли вы, дорогой брат, что масонство призвано решать профанские дела и делишки? Мальчишка оказался негодяем — при чем тут Братство вольных каменщиков? Прогоните его со службы — и вы будете правы.

Егор Егорович опешил:

— Я, конечно, знаю, что обычно поступают так. Но не налагает ли на меня звание вольного каменщика особых обязательств, тем более, что провинившийся служащий — наш брат по ложе и, следовательно, посвящённый?

— Посвящённые не воруют и не берут взяток. Один обряд не делает посвящённым, и много мусора и недостойных в наших рядах.

— Это я тоже знаю, хотя и очень сожалею. Но могу ли я, масон со вчерашнего дня, судить брата, старшего по стажу, хотя и младшего годами на счёт профанский, хотя и моего подчинённого по службе, притом — меня самого приведшего к свету?

— Этот Ришар — паршивец; его нужно не только со службы, а и из ложи прогнать.

Егора Егоровича стеснял набитый делами портфель; он приставил его к ножке стула, примяв кожаный угол. Разговаривать стало легче.

Испокон веков приходили к мудрецам за советом обуреваемые сомнениями. Мудрецы становились в позу, запахивали тогу и изрекали изречения. В данном случае мудрец, пыхая табаком, исключительным по дешевизне и ядовитости, выражался ясно и безо всякой торжественности, и именно это смутило Егора Егоровича. Неожиданно для себя он теперь старался защитить провинившегося:

— Он ещё молод. Если я его уволю, это может толкнуть его на дурную дорогу. А если оставлю, — не припишет ли он этого нашей особой связи? И не выйдет ли — рука руку моет?

Мудрец перестал пыхтеть трубкой и пристально посмотрел на собеседника, который продолжал:

— С другой стороны, — если наша братская связь что-нибудь да значит, то к этому случаю я должен отнестись с особой внимательностью. Прежде я и думать не стал бы, а теперь очень чувствую ответственность. Дело в том, брат Жакмен, что я до сих пор не позаботился узнать, как живет этот Ришар, что он читает, что думает, какова его семья и все прочее. Большая ошибка! Может быть, он потому и решился на такой шаг, что попал в безвыходное положение и отчаялся, или же, — ведь это возможно — он это сделал под воздействием тёмных сил, омрачивших на время его разум.

Мосье Жакмен грузно и не очень охотно привстал, взял со стола пенсне, протер его большим и нечистым носовым платком и оседлал нос. Сквозь сильные стекла выглянул его глаз, полный недоуменья и со слезящимся треугольником у носа. Этим глазом он оглядел сначала лицо Егора Егоровича, задержавшись на бороде, потом скользнул по галстуку, спустился до коленок и вернулся обратно к бородке. Ничего особенного, останавливающего внимание и дающего объяснение, во всем облике русского брата не было, и мосье Жакмен сказал:

— Oui… Mais…[56]Да… Но… (фр.). Мне кажется, дорогой друг, что вы склонны заняться перевоспитанием Анри Ришара?.

Я старше его годами и имею немалый жизненный опыт. И мне кажется, что в том, что произошло, есть доля моей вины, потому что я вовремя не подал ему доброго совета и не протянул руки помощи. То есть я это предполагаю.

— Tiens…[57]Да ну… (фр.).

Только тут мосье Жакмен заметил, что галстук Егора Егоровича мог бы быть лучше подобран к костюму и что пора ему постричь волосы. Тем временем трубка мосье Жакмена погасла.

Некоторое время они молчали. Затем Егору Егоровичу пришлось обстоятельно ответить на вопрос любознательного брата, не находится ли город Казань в Сибири и далеко ли это от Киева и Одессы. Заговорив о Казани, Егор Егорович вспомнил, что Анна Пахомовна его заждалась, хотя, надо надеяться, уже пообедала с Жоржем. Поэтому, подняв портфель за уголок, он с чувством самой живой и искренней благодарности пожал руку мосье Жакмена и извинился за причинённое ему беспокойство. В передней решительно уклонился, когда добрый друг слегка пошевелил рукой, как бы готовясь помочь ему найти рукав пальто, а спускаясь по лестнице, — удивился, что оказался так высоко. Выйдя, он забыл, направо или налево идти к остановке автобуса, и только в автобусе сообразил, что следовало ему сначала самому обдумать происшедшую историю и принять решение, а не затруднять чисто житейскими пустяками человека старого, и, может быть, занятого.

— И однако, — какая чудесная голова у этого старика! Как сразу и как верно он провел границу между высоким учением и этими прилипчивыми кусочками житейской грязи!

И Егор Егорович торопливо нащупал в особом карманчике книжку автобусных тикеток, чтобы не задержать подошедшего кондуктора.

* * *

В контору, откуда вчера в гневе выбежал лев, сегодня кротко вернулась овечка; ласковым «б-бе» поздоровалась с сослуживцами, виноватым голосом сказала Анри Ришару: «Зайдите ко мне» — и удалилась в свой кабинет.

— Слушайте, мой друг, вот почтовая расписка; я отослал этому господину то, что вы ему должны; когда вы будете при деньгах, вы мне вернете. Иначе поступить я не мог.

— Мосье…

— Постойте, Ришар, дослушайте меня. Вы молоды, будущее перед вами. Я не хочу его разрушать, но хочу быть уверенным, что вы сознаете свою ужасную ошибку. Я беру вашу вину на себя, поступаю вопреки служебному долгу, терплю непозволительное, оставляю вас на службе. Но вы ошибаетесь, если думаете, что вас спасают наши особые отношения! Напротив, я тем строже осуждаю ваш поступок. То, что делают другие, не должен делать вольный каменщик.

— Я это сознаю, мосье.

— И прекрасно, Ришар. Именно это я и хотел от вас слышать. Я не призван вас учить, но прошу вас быть со мной впредь откровеннее. Ведь я почти ничего не знаю о вашей личной жизни. Вы очень нуждаетесь, дорогой?

Анри Ришар сделал неопределённое лицо. Конечно — он нуждается, то есть он желал бы иметь больше средств на свои личные надобности. Он живет с отцом, матерью и сестрой. У отца коммерческое предприятие, семья вполне обеспечена, но отец все же скуповат. Рестораны, кино, увлечения молодости (попросту говоря — гигиенические потребности) — все это плохо окупается заработком в конторе. Правда, костюм, белье, галстуки обеспечивает родительская помощь. Но молодость бывает только раз, и у Анри Ришара нет склонности к метро второго и девушкам третьего класса. Однако объяснять все это шефу бесполезно, и Анри Ришар просто говорит:

— Я не в последней крайности, но, конечно, нуждаюсь.

— Вы должны знать и помнить, Ришар, что в тяжёлых случаях проще и лучше обратиться к брату, чем искать неправильных и, простите, предосудительных источников обогащения. Я не богат, живу только службой, но без особого труда могу вовремя выручить нуждающегося друга. Не за что благодарить, Ришар, это наш долг. Ну вот, мы объяснились. Простите меня, что вчера я был груб. И ещё — вы сделаете мне и моей жене большое удовольствие, если зайдете к нам как-нибудь пообедать; например, если вы свободны в среду, — приходите прямо со службы. Нет, вы ничем нас не стесните, и, пожалуйста, запросто. Значит, решено, мой друг! Ну, идите работать.

Дружеское, тёплое рукопожатие. Сказать, что Анри Ришар не смущён великодушием мосье Тэтэкин, было бы несправедливо. Во всяком случае, этот русский — большой оригинал. Трудно предполагать тут какую-нибудь хитрость! Если даже он глуп, то все-таки недурной человек. Но послать деньги тому жулику — чистейшее идиотство; во всяком случае, он мог бы попросить моего согласия. Придётся, пожалуй, вернуть ему двести франков. Конечно, могло быть хуже! В общем — пресмешная история.

Бухгалтер полюбопытствовал:

— Э? Мирный разговор после грозы?

— Да, старик сбавил тон.

— Маленькое недоразумение?

— Не о чем говорить! В сущности, старик — неплохой человек, но что поделаешь — мания величия! Между прочим, извинился за вчерашнее и пригласил меня обедать.

В отсутствие Ришара бухгалтер поделился с дактило соображениями:

— Сказать по правде, Анри Ришар — настоящая дрянь, но умен и хитёр, пойдет далеко. Что до нашего шефа, то не будет преувеличением сказать, что он — разновидность святого дурака. Вот бы вам такого мужа, мадемуазель Ивэт!

Мадемуазель Ивэт передвинула каретку, нажала табулятор и спросила:

— А чем, собственно, провинился Анри?

— Думаю — лёгкое мошенничество, я шеф его уличил. Уличив, очевидно, простил, а простив, пригласил обедать. Вы понимаете?

— Я не понимаю этого.

— Нет ничего удивительного, Ивэт, что вы не понимаете по-китайски. Это называется ame slave[58]Славянская душа (фр.)., мадемуазель. Нечто вроде пуаро под шоколадным соусом с анчоусами.

— Мосье Тэтэкин — прекрасный человек!

— Я не отрицаю. Именно поэтому любой мерзавец может оставить его в дураках.

Пальцы машинистки забегали по клавишам. О том, что Анри Ришар не принадлежит к числу ангелов, она кое-что знала.

* * *

Можно подумать, что в кабинете шефа производится спешный ремонт — стучит молоток и во все стороны разлетаются брызги каменных осколков: Егор Егорович работает над грубым камнем, скалывая с себя недостатки и пороки мира непосвящённых. За сегодняшний день работа, казалось бы, настолько подвинулась вперёд, что камень должен был принять кубическую форму; и однако, со, всей энергией ударяя молотком по долоту, Егор Егорович с удивлением замечает, что выбоины и неровности увеличиваются и при дальнейшей работе в том же направлении камень может треснуть и рассыпаться.

Разыграл высокое благородство души! Добродетель, купленная по случаю за двести франков! Залп великодушия по преступной душе молодого человека!

Кстати — выстрел холостой, бутафорский: Анри Ришар не убит и не ранен, а стрелок попал в святые по дешёвому тарифу.

А главное — какое жалкое расчётливое лицемерие! Сначала отправился на поклон к мудрецу и порисовался перед ним. Затем выделил два стофранковых билета из скромных сбережений и послал их от имени Анри Ришара (Не от своего! Святые застенчивы!). Наконец, спросил у струсившего мальчишки сладким голосом, как поживает его мамаша, — и пригласил его в гости. Какая красота! И ещё подчеркнул: не подумайте, что это поступок брата; я, дескать, благороден самостоятельно, от самого рождения!

Сквозь географическую карту на стене просовывает голову сама акционерная компания Кашет, вращает глазами, щёлкает челюстями и требует у Егора Егоровича немедленного ответа: на каком основании он поощряет и тем плодит порок во вверенном ему учреждении? За чей счёт? Кто поручил ему заниматься нравственным перевоспитанием человечества вообще и Анри Ришара в частности вместо того, чтобы следить за процветанием экспедиционной конторы? И нельзя ли в деле чисто коммерческом, да ещё чужом, обойтись без эманации славянской души и без Теодор Достоевски?

Сказать по правде, Егор Егорович чувствует себя очень плохо. Какая-то ошибка совершена, а какая? Оценка собственных поступков должна производиться путём взвешивания их на весах совести. Егор Егорович прежде всего приводит чаши весов в равновесие, затем осторожно погружает на одну чашу Анри Ришара, клиента, почтовый перевод, пенсне, трубку и золотой зуб Жакмена, а на другую чашу становится сам, обеими руками держась за уходящие конусом вверх цепочки. Чаша с Егор Егоровичем взмывается в высоту, макушка его головы едва не пробивает потолка. Оглушённый ударом, он все-таки не может определить: а что же это значит? Может быть, он прав, а может быть, наоборот, без меры преступен.

До полудневного перерыва он проводит время в необычайных нравственных мучениях, продолжая все же подписывать бумаги, отдавать распоряжения и подытоживать в голове цифры. Когда контора наконец пустеет, он вынимает из портфеля завёрнутый в бумагу завтрак, который принёс из дому, и жует безо всякого аппетита, хотя Анна Пахомовна на этот раз проявила и хозяйственность, и щедрость, и тонкий вкус: квадратики хлеба переложены ломтиками холодной печёнки и итальянской колбасы — поочерёдно. Сверх того, в особой, провощеной бумаге треугольный кус шоколадного торта, не доеденного в день её рождения и в два следующих дня. Бутылка вина и стакан всегда хранятся в конторке Егора Егоровича, и он наливает с обычной умеренностью. Но и в стакане, и в сладком торте множество осколков плохо отёсанного камня, и на зубах неопытного каменщика неприятный хруст.

Первой после перерыва возвращается машинистка мадемуазель Ивэт; она заново пудрит нос и подправляет красивый рисунок некрасивого рта. За ней тяжело вкатывается толстый пожилой бухгалтер, чревоугодник пятисполовинойфранкового ресторанчика, комбатант, холостяк, скептик и ревматик. И только когда оба упаковщика и рассыльный мальчик занимают оставленные посты, — является с небольшим опозданием Анри Ришар, молодой и уверенный голос которого вызывает сегодня на лице Егора Егоровича болезненную настороженность. Затем начинается обычное хлопанье двери — приход и уход посетителей конторы.

Со вздохом, принимается неотёсанный камень за свои оставленные бумаги и погружается в деятельность, прерванную не принёсшим облегчения отдыхом. Какой сегодня длинный день!