Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Всякое слово, сказанное даже в шутку, сразу становится известным нескольким женщинам, и не успеет охотник, вымолвивший слово, выкурить трубку, как его услышит все стойбище, а к вечеру, смотришь, оно уже доберется и до соседнего стойбища. И попробуй теперь найди, кто первым вымолвил его. Так случилось и с Баосой, уважаемым охотником, отцом четырех сыновей и двух дочерей.

Кто-то из няргинцев сказал однажды: «Старик Баоса впал в детство». Может, сказано было без алого умысла, в порядке шутки, но кто теперь в этом разберется? Не прошло и трех дней, как по всему среднему Амуру от стойбища Эконь внизу и до стойбища Дада вверху прошел слух: «Старик Баоса из Нярги, тот Баоса, у которого десять лет назад разрушился большой дом, у которого младшая дочь убежала с молодым охотником, впал в детство. А какой был крепкий старик! А какой был крикун, ведь его звали Морай-мапа».[33]Морай-мапа — старик-крикун.

По всему среднему Амуру знали Баосу, многие охотились с ним вместе, встречались на рыбной ловле, приезжали к нему, когда он держал у себя священный жбан, а многие знали понаслышке.

Слухом переполнен Амур, и этот слух, в отличие от тех громоздких коряг, которые могут плыть только вниз по течению, упрямо поднимается вверх против течения. Баоса не слышал, что говорят о нем, не замечал сочувствующих глаз няргинцев и продолжал, как ни в чем не бывало, возиться с детворой. Теперь он редко встречался со стариками, с которыми недавно любил посидеть рядышком, помолчать, повспоминать прошлое. Постоянными его спутниками в поездках на рыбную ловлю, неизменными собеседниками стали Богдан и Хорхой. Оба мальчика так привязались к деду, что не отходили от него ни на шаг. Даже есть садились вместе за один столик, чего в молодые годы Баоса не позволял ни одному из четырех сыновей: дети и женщины ели то, что оставалось от мужчин-охотников.

Баоса, который из тайги после зимней охоты привозил сыновьям по одному луку и с десяток стрел, теперь без устали мастерил внукам самые прочные луки, самые красивые, разукрашенные стрелы, певучие и свистящие, со стальными наконечниками на зверьков и толстыми набалдашниками на птиц. Он вместе с внуками ходил в ближайшую тальниковую рощу, учил их подкрадываться к птицам и радовался вместе с мальчиками, когда их стрелы сбивали птиц. Когда Хорхой подстрелил свою первую птицу, он устроил праздник первой добычи — эйлэн. Богдану, хотя он и убивал лосей, было так же интересно, как и маленькому Хорхою, выслеживать мышей, бурундуков, подкрадываться к птицам и стрелять в них. Старик учил мальчиков по поведению птиц находить их гнезда, но разорять гнезда не разрешал.

— Они тоже люди, должны вырасти, когда станут большие, тогда делайте с ними, что хотите, — говорил он.

Но однажды, когда Богдан подкрался к лесной певунье, маленькой пташке, залюбовался ее красным оперением, заслушался пением и, пожалев, не выстрелил, Баоса разозлился. Он кричал на внука, как прежде кричал на детей. Богдан молча выслушал деда и сказал:

— Дед, она такая красивая, так хорошо пела…

— Лось, которого ты убил, не был красив?! — продолжал кричать Баоса. — Но ты его убил, убил потому, что тебе мясо его надо было, потому что тебе есть надо! Какая может быть жалость, когда ты свой желудок наполняешь их мясом?

— Эту птичку мы не съели бы.

— Ты для чего сюда приходишь? Для чего бьешь этих маленьких птиц? Ты разве съел хоть одну?

— Нет.

— Не съел и никто их не ест. Но ты на этих птичках оттачиваешь свои глаза, набиваешь руки. Сегодня метко будешь сбивать их, завтра еще метче будешь сбивать съедобных птиц и зверей. Ты не забывай, что еду себе будешь добывать только своими глазами, руками и ногами.

Богдан не обиделся на деда, а Баоса вдруг замолчал и немного погодя виновато проговорил:

— Так меня учили, так нужно, — он еще помолчал и тем же виноватым тоном добавил: — Тебе жить надо, я хочу, чтобы ты стал самым лучшим охотником. Ладно, забудь! Поехали на одно озеро, там утята уже подросли. Поймаем, сколько сможем, и будем откармливать.

Мальчиков не надо было уговаривать, они запрыгали от радости и побежали домой. Дома у них росли два коршуненка, которые день и ночь сидели на юкольной сушильне и не хотели покидать ее, а под сушильней прохаживалась длинноногая цапля, прыгали две чайки, а над ними в одной клетке сидел совенок, в другой бурундук. Хозяйство у мальчиков было большое, чтобы прокормить всю эту живность, они несколько раз вместе с дедом «неводили» на озере. «Невод» этот тоже выдумка деда, он сам помогал его делать: из амбара достал старую изорванную сеть, завернули в нее траву, а чтобы она стала тяжелее, — положили камни, зашили сеть, с обоих концов привязали веревки — и все готово. За один замет мальчики вылавливали по сотне мальков карася, сазана, амура. При таком улове они, конечно, могли содержать еще несколько утят.

— Как вы думаете, сегодня легко ловить утят? — спросил Баоса, когда приехали из Нярги.

— Будем нырять, — заявил Хорхой, сидевший в оморочке впереди деда.

— Тебе что, тебе легко, ты же Хорхой, — засмеялся Богдан.

Баоса тоже не удержался и засмеялся. Но Хорхой не оправдал своего имени, он плохо нырял, и уж никак нельзя было его сравнить с утятами, которые ныряли от одного берега озера до другого. Поймали двух утят, спрятавшихся на берегу в траве.

— В такой ясный день трудно охотиться на уток, нет ветра, шуршание травы далеко слышно. Трава сухая, и утята не боятся выбегать на берег, — поучал Баоса мальчишек, выставляя сеть в одном из многочисленных заливов. — А мокрой травы боятся все утки, особенно льняные. На уток лучше всего охотиться и ненастье, тебе плохо, зябко, а уткам еще хуже. Поняли? Человек должен всегда перебороть себя, холодно — перебори, страшно — перебори, голод точит — перебори, силы иссякли — перебори, найди их у себя же. Силы у человека всегда есть в запасе. Таким должен быть сильный и храбрый охотник. Запомните.

— Дедушка, а сегодня острогу будем метать? — спросил Хорхой, старательно работая двухлопастным дедовым маховиком.

Баоса теперь всегда брал два маховика, один для себя, другой для внуков. Когда он курил трубку и отдыхал, мальчишки махали веслами и сопели от усердия. Хорхой сидел всегда впереди деда, где борта оморочки были особенно широки, и потому его маховик, когда он загребал, стучал и скреб по обоим бортам.

— Когда ты перестанешь стучать? — ворчал Баоса. — От твоего стука скоро оглохну. Если бы ты так ехал на охоте, звери услышали бы, как только ты отъехал от стоянки. Смотри, как встрепенулся сазан. Разве ты подкрадешься к нему, чтобы бросить острогу?

— Ну скажи, будем метать? — не отставал Хорхой.

— Ладно, будем, — согласился Баоса.

Вечером няргинцы с улыбкой смотрели, как Баоса, стоя по колено в воде, дергал шнуры, а мальчики метали острогу в невидимую цель.

— Смотри лучше! — кричал Баоса. — С какой стороны голова? Да не там! Там, где трава поднимается или шевелится, там и голова. На какой глубине рыба? Смотри, как трава шевелится. Эх! Слепой ты! Глаз у тебя лягушачий!

Старики покачивали головами: «Да, Баоса уже впал в детство, играет только с детьми».

Баоса стоял в воде и в обеих руках держал шнуры от «рыбы». «Рыба» — тоже его выдумка, тоже сеть, туго набитая травой и камешками, с обоих концов связанная длинными шнурами. Эти шнуры в руках и держит Баоса: потянет один шнур, зашевелится затопленная трава — это «голова» рыбы, куда мальчишки метят острогу. Как только заметит Баоса, что внуки собрались метать острогу, дергает шнур и быстро выбирает его, а «рыба», оставляя волну, устремляется к нему; мальчики бросают острогу с упреждением и ловко подцепляют мишень. Баоса бывает очень доволен, когда внуки подряд несколько раз поражают его «рыбу». Он выходит на берег, садится на горячий песок, закуривает и в знак высшей признательности за мастерство внуков предлагает им свою трубку. Мальчики затягиваются раз-два, поперхнутся дымом и кашляют, перегибаясь в три погибели, из глаз текут слезы, но от трубки они не отказываются: какой же мужчина-охотник не курит!

— Хорошо, Богдан, хорошо ты бросаешь острогу, — похвалил Баоса любимого внука. — Рука только у тебя слабовата еще. Но ничего, силы будут.

— Дедушка, сказать тебе честно, почему я попадаю? — нахмурив брови, спросил Богдан.

— Скажи. Почему?

— Потому что твоя рыба всегда только к тебе убегает. Это неинтересно, рыба должна убегать в любую сторону.

Баоса молчал, только трубка его недовольно клекотала.

Вернувшись домой, Баоса сел на горячий песок и стал греть ноги. К нему подошел Ганга и, не здороваясь, сказал:

— Ругаться я пришел.

— Начинай, — ответил Баоса и даже не взглянул на Гангу.

— Ты нехороший человек, Баоса, я думал, к старости стал лучше, а ты такой же нехороший, какой и был. Ты почему не пускаешь внука ко мне? Богдан не одному тебе внук, он мой внук, он сын моего сына.

— Он сын моей дочери.

— Но он сын и моего сына, он нашего рода Киле.

— Как я захочу, он такого рода и будет. А я хочу, чтобы он Заксором был. Кто вы такие Киле? Вы даже не нанай, вы пес знает откуда пришли на Амур да самовольно назвались нанай.

— Мы нанай!

— Нет, вы не нанай.

Богдан усмехнулся, он уже который раз слышит такую перебранку между двумя дедами, и ему порядком надоело все это. Мальчик побежал на берег Амура, где купались его сверстники.

— Нет, мы нанай! — упрямо твердил Ганга, позабыв, из-за чего начался спор, ему теперь главное было отстоять свою принадлежность к нанайскому народу.

— Нет, вы помесь якутов, тунгусов, орочей, называете себя нанай только потому, что живете на Амуре. Понял?

— Ничего не понял! — Ганга застыл с открытым ртом, потом, закрыл рот, подумал и, вспомнив, с чего начался весь этот сыр-бор, закричал: — Ты опять меня обманул, опять повел разговор по другой дороге! Нет, ты скажи, почему только один ты любишь Богдана? Ты нехороший человек, Баоса! Богдана нам оставили на двоих, а ты один, да, один его любишь.

— Пополам с тобой любить, что ли?

— Кто сказал пополам? Пусть день ты, потом я.

— Ну и люби день ты, потом я.

— А почему ты его не отпускаешь ко мне? Он даже поесть не зайдет, ночевать не придет.

— Потому что у тебя воняет.

— Я давно знаю тебя, ты пес сам вонючий! — задохнулся в гневе Ганга.

— А ты хорек вонючий, это я тебе тоже давно сказал! Это я тебе сказал, когда пустился за твоим сыном-вором. Ух, нашел бы я его тогда, убил бы.

— Пес ты, пес, если бы убил, сейчас у нас внука бы не было.

— Дочь моя все равно родила бы его, Богдана!

— Как она родила бы без моего сына?

— Так вот родила бы, и все!

— Правильно люди говорят, ты в детство впал. Вот!

Баоса замолчал, сейчас только взглянул на своего соседа.

— Глупый хорек. Если люди так говорят про меня, пусть говорят. Уходи отсюда! Богдан к тебе никогда не придет! Он мой внук! Он Заксор, он нанай, ему нечего делать у тебя, у Киле!

— Аха, а мой старший сын Улуска Киле, живет у тебя, это ничего? Да, это ничего?

— Вот видишь, от тебя, от вонючего хорька даже дети бегут!

Ганга побагровел, поднялся на ноги, стал размахивать руками. Баоса тоже вскочил на ноги, он был на голову выше Ганги.

— Драться не вздумай, шею переломаю! — закричал он.

— Внука отдай, и драться не буду! — кричал в ответ Ганга.

Сколько бы еще продолжался этот спор, длившийся целый месяц, с перерывами день-два, никто не знает. Люди, слушавшие его, качали головами и выразительно хлопали себя по голове: «Старики выжили из ума, иначе не стали бы внука делить».

Ганга, размахивая тонкими руками, подходил к Баосе, когда к ним подбежал Хорхой.

— Дедушка! Дедушка! Халико подъезжает, сверху спускается. Наверно, наш второй дед возвращается из Сан-Сина. Дедушка, пошли на берег!

Баоса опустил руки и, тяжело дыша, сел на песок. Рядом опустился в изнеможении Ганга.

— Если бы не Пиапон, я бы драться начал, — сказал Ганга. — А драться все равно буду, если не отдашь моего внука.

— Это мой внук, сын моей дочери, — ответил Баоса.

— Сын мой главнее, мужчины всегда главнее. Богдан мой внук.

— Что твой сын? Тьфу, вот кто.

— Тьфу, да? Вспомни, как ты собирался перед ним на колени вставать, как плакал…

Не успел Ганга высказаться, как сухой тяжелый кулак Баосы опустился на его шею, и он растянулся на горячем песке. Сколько пролежал, Ганга не помнил, но когда очнулся, Баосы рядом не было. А на берегу шумел народ, встречавший вернувшихся земляков. Ганга поднялся и, держась за шею, побрел на берег. «Ничего, Баоса, не всегда тебе быть счастливым, — думал он. — Нет, Баоса, есть эндури-ама на небе. Хоть заболел бы ты, проклятый Баоса, неизлечимой болезнью, хоть бы злые духи услышали мои проклятья!»

Ганга шагал, опустив голову. Он слышал шум, крики встречавших халико няргинцев и ускорил шаг. Но вдруг все кругом притихло, потом тишину прорезал истошный утробный женский крик, затем заголосили сразу несколько женщин.

Ганга испуганно остановился, потом, забыв о боли в шее, побежал вприпрыжку.

— Что такое, что случилось? — спрашивал он первых попавшихся, но ему никто не отвечал. Тогда он протолкнулся к приставшему боком халико и очутился рядом с Баосой. Позабыв о ссоре, Ганга хотел было у него спросить, почему голосят женщины, но вовремя заметил две слезинки, медленно скатившиеся по дряблому, морщинистому лицу Баосы. «Плачет», — удивленно прошептал он.

Возле Баосы стоял Американ и что-то тихо говорил. Ганга пододвинулся ближе.

— Как прозевали сторожившие — никак не могу понять, — бессвязно бормотал Американ. — До сих пор не могу прийти в себя, голову ломит, меня ведь тоже чуть не убили, по голове чем-то тяжелым ударили. Трех наших потеряли, даже тела их не нашли, среди них мой лучший друг Пиапонгаса. Троих раненых подобрали, вон лежат. А вещей не тронули. Почему не тронули, тоже непонятно. Я в душе все же думаю, что мой друг спасся. Почему думаю — сам не знаю. Мы искали их, но недолго, боялись, что хунхузы вновь вернутся. Сообщили русским, они, может, подобрали. Я не верю, чтобы такой храбрый человек, как мой друг Пиапонгаса, мог так просто умереть. Сердце отказывается верить.

Двое молодых охотников подавали мешки с мукой, крупой, связки дабы, какие-то узелки, все это складывали на сухом песке в двух местах. Около этих двух куч добра стоял Холгитон в окружении жены, детей, тут же был и его работник-маньчжур Годо.

— Эту связку сюда, этот мешочек туда, — распоряжался Холгитон и, не оборачиваясь, спрашивал Супчуки: — Как ты жила без меня? Дети не болели? Годо хорошо выполнял свои обязанности?

Супчуки вся сияла, отвечала бойко и слаженно, она, казалось, была безмерно рада возвращению мужа. Такое впечатление осталось бы у всякого непосвященного человека, наблюдавшего за счастливой Супчукой, но няргинцы знают, чему радуется молодящаяся жена старого Холгитона. Правда, на ее месте любая женщина тоже радовалась бы, ведь в дом привалило добро!

Американ спешил, он надеялся еще засветло доехать до своего стойбища. Как только выгрузили привезенное добро Пиапона и Холгитона, халико отчалил от берега и поплыл вниз по течению. Няргинцы молча провожали лодку, и многим мерещилось, что это не лодка плыла по протоке, а наполовину погрузившийся в воду гроб. Все в стойбище уважали и любили всегда уравновешенного, доброго, отзывчивого, честного Пиапона и весть о его исчезновении восприняли как тяжелую утрату.

Почти все женщины стойбища, окружив Дярикту и дочерей Пиапона, плакали; мужчины столпились вокруг Баосы, Полокто, Дяпы, Калпе, они скорбно молчали, крепко зажав зубами трубки. Один Калпе, любимый брат Пиапона, не мог сдержаться, он всхлипнул, застонал и опустился на горячий песок. Охотники стояли, глядя вслед удалявшейся лодке, потом, не сговариваясь, подхватили добро Пиапона и пошли к нему в дом.

Никогда прежде в рубленом доме Пиапона не собиралось столько народу, как сейчас, многим не нашлось места на нарах, на деревянном полу, и они расселись на крыльце, на завалинке.

«Как после похорон», — думал Калпе, глядя на людей.

Полокто впервые зашел к брату, он, хотя и жил почти рядом, очень редко встречался с Пиапоном, обходил его стороной. Теперь он с жадностью разглядывал жилье брата, сравнивал со своим жильем и вынужден был признать, что дом Пиапона лучше его дома.

«Хороший дом оставил жене и детям», — подумал он.

Женщины сидели на корточках возле глиняного очага. Замужняя дочь Пиапона Хэсиктэкэ рыдала, обняв мать за шею, другая, младшая дочь Мира всхлипывала, отвернувшись к стене.

— Сиротки мои, — плакала Дярикта.

— Брат мой любимый, зачем ты ушел, не взглянув на меня, не попрощавшись с братьями и сестрами! — причитала рядом с Дяриктой Агоака.

— Не плачьте, не убивайтесь, — уговаривали их старушки. — Не надо раньше времени хоронить, может, он жив, вы же слышали, что говорил этот мэнгэнский хозяин халико. Может, эндури помог ему, кто знает.

Дярикта вытерла красные глаза кончиком платка и спросила окружавших ее старух:

— Вы много прожили, вы все знаете. Что же мне сейчас делать? Какой обряд исполнить?

Старушки подумали, переглянулись.

— Надо сперва узнать, где он, жив ли, тогда только можно кое-что сделать, — ответила старая Гоана, мать Исоаки.

— Да, да, надо подождать, — закивали другие старушки.

— Лучше всего обратиться к шаману, пусть гэюэнгини,[34]Гэюэнгини — узнает судьбу пострадавшего. - подсказала одна из них. — Если бы был большой хулусэнский шаман, было бы лучше, да его нет сейчас, уехал на касан. Наш няргинский тоже ничего, но большой шаман лучше разузнал бы.

— Да, да, это верно, — опять согласились старушки.

В дом вошел Холгитон в сопровождении Ганга. Он не мог усидеть дома. Как только убрал привезенное добро в амбар, тут же собрался в дом Пиапона. Ему и Ганге уступили место возле Баосы. Холгитон закурил и молчал, посапывая трубкой. Все ожидали его рассказа о нападении хунхузов. Если бы не скорбь по Пиапону, охотники не против были бы выслушать весь рассказ о поездке в Сан-Син.

Холгитон выкурил половину трубки и не вымолвил ни одного слова. Сидевший с левого бока Баосы Ганга будто невзначай дотронулся до Баосы, встретился с его тяжелым от горя взглядом и прошептал:

— Крепись сердцем. Тяжело на душе, когда уходят от нас молодые, лучше бы нам уйти вместо них. — Потом, помолчав, добавил: — Зря ты мне болезнь сделал, голову не могу повернуть, шея болит.

Баоса отвернулся от него.

«Чего он не начинает?» — зашептались между собой нетерпеливые молодые охотники, поглядывая на Холгитона. Наконец и Баоса не вытерпел:

— Отец Нипо, ты один видел, один был там, мы ждем твоего рассказа. Легче всем вместе вынести страдание, чем одному.

Холгитон не пошевелился.

— Мне тяжело, отец Калпе, рассказывать об этом, — наконец начал он. — Все произошло очень странно. В тот вечер мы остановились в маленькой фанзе, в той фанзе жили старик со старухой, добрые старые люди. Помню, старушка в большом котле сварила уху из свежих сазанов, вкусная уха была. Мы ведь в городе свежей рыбы мало ели, потому набросились на эту уху. На радостях напоили стариков и сами крепко выпили. Я сидел на нарах, рядом со мной Американ, Пиапон. Пиапон весь день простоял за кормовым веслом, устал, он поел уху, немного выпил и уснул тут же. Американ еще смеялся над ним, говорит, силы бережет, к жене едет, а того не знает, что от водки сила. Сколько мы выпили — не знаю, помню, уснул на нарах. Мы не очень беспокоились за вещи, потому что там сидели караульные, потом оказалось — они тоже немного выпили и уснули в лодке, вот их и захватили врасплох хунхузы. В полночь или ближе к утру прямо в окно выстреляли несколько раз. Выстрелили над самым моим ухом, я сразу оглох, ничего не слышу. Чувствую, люди копошатся, бегут, кто в окно, кто в дверь. Я тоже было за ними бежать, да куда там, ноги будто приросли к поду. Я лег на пол. Чувствую, кто-то лежит рядом, ногой пинается. Тут я догадался, люди заползают прятаться под нары. Я тоже полез под нары. Сколько прошло времени, не знаю, но лежал я под нарами долго. Потом чувствую, один выполз из-под нар, другой. Вскоре я один остался. Выглянул я из-под нар, смотрю — дверь настежь открыта, светать стало.

Холгитон выбил пепел из трубки о край нар, начал вновь набивать трубку. Ему подали другую. Он закурил и продолжал рассказ:

— Потом вижу, в дверях появился один, другой человек, кто такие — не разглядеть: еще не совсем рассвело. Думаю, это хунхузы за мной пришли, всех поймали, теперь за мной явились. Что же делать? — думаю, ружья нет, одним ножом что сделаешь? Затаился я, как птенчик под листом. На улице совсем светло. Смотрю в проем двери, вошел охотник с нашей лодки. Что говорят, кто в доме, не знаю, потому что — ничего не слышу. Вижу, одни ноги. Чьи это ноги, наших охотников или хунхузов? Потом слышу, будто где-то далеко-далеко кричат: «Хунхузы ушли, выходите на берег!» Я не поверил, лежу. А голос все громче и громче становится, это слух ко мне возвращался. И услыхал я, что в фанзе разговаривают наши охотники. Тогда я осмелился и выполз из-под нар. Охотники оглядели меня, сказали, чтобы я сходил и вымылся. Я сам знаю, что надо вымыться, ведь под нарами какой только нечисти нет. Вышел я на улицу, а там старушка уже разожгла огонь, варит что-то в котле, будто тут ничего не произошло, будто хунхузы не нападали на нас. Я удивился и пошел умываться. На берегу стоит наш халико, все наше добро на месте, хунхузы не взяли ни щепотки муки. Я еще больше удивился. Думаю, как же так, ведь они напали на нас, чтобы отобрать наше добро! Напугали нас до смерти и ничего не взяли! Я умылся, сменил верхний халат и вернулся в фанзу. Здесь уже много собралось наших. Ищу глазами Пиапона, нигде его нет. Ушли искать, говорят, пяти человек нет. Долго искали, нашли еще двоих, а трое так и исчезли. Я тоже ходил, искал, кричал, но на мой зов никто не откликнулся. Там густые кусты, трава высокая, не просто найти человека.

— Если бы живой был, откликнулся бы, — вставил слово Баоса.

— К нашему отъезду старушка сварила кашу, а старик проверил сети, поймал сазанов и угостил нас талой, — продолжал рассказ Холгитон. — Меня опять удивили эти старики. Спрашиваю, часто здесь бывают хунхузы, в лицо их знаете? Бывают, неохотно отвечает старик.

— Может, они заодно с хунхузами? — предположил кто-то.

— Старые они люди, — ответил Холгитон. — Мы в полдень приехали в русское село, властям рассказали о хунхузах, русские солдаты тут же собрались и на железной лодке поплыли искать хунхузов. Мы сообщили им, что потеряли троих товарищей. Русский начальник долго ругал нас, зачем мы ездим в Маньчжурию. Там, мол, другая власть, а у нас другая, будто не можете эту же муку и крупу здесь, на Амуре, купить.

— Правильно говорил, — сказал Ганга.

— Выехали мы из этого русского села и поплыли до дому, не останавливаясь, день и ночь плыли. Когда однажды опять начали вспоминать нападение хунхузов, все вспоминали как было, кто где был, что видел. Наши караульные спали, их, спящих, связали и оставили в лодке, потом их старик из фанзы развязал. Многие молодые охотники убежали в кустарники и там спрятались. Американ прятался со мной вместе под нарами. Старик со старухой тоже говорили, что прятались под нарами. Только почему-то старик и старуха были в тех же вчерашних халатах и халаты их были чистые, а мой халат был весь… сами знаете, что бывает под нарами, если щенки там живут. Американ тоже в то утро был чистый. Потом один караульный говорит: «Американ, а чего ты так громко кричал, кого ругал?» — «Я никого не ругал», — говорит Американ. А караульный говорит: «Ты кричал, говорил по-китайски». Потом я слышал, как один хунхуз что-то по-нанайски сказал и Американ только посмеялся над ним. Все, говорит, это ему от испуга показалось. Караульный был охотник из Диппы, молодой храбрый человек. Он всю дорогу твердил, что один из хунхузов говорил по-нанайски. Потом мы решили, может, этот хунхуз маньчжур, а маньчжуры многие знают нанайский язык.

— Своих зачем оставили. Надо было лучше искать, — заговорили охотники. — Это уже под утро было, роса выпала, а по росе, что на снегу, следы видны.

— По росе я искал, — ответил Холгитон. — Столько было следов, разве найдешь? Наши охотники прятались в кустах, бегали, петляли, как зайцы перед лежкой, вся трава была истоптана, ведь хунхузы тоже бегали там, искали спрятавшихся.

Охотники замолчали, и каждый обдумывал, как бы он поступил, если бы находился на месте Холгитона. Женщины, притихшие было во время рассказа Холгитона, опять запричитали. Мужчины закурили, посидели еще немного и стали расходиться по одному. Чем они могли помочь Дярикте и Баосе? Будь это где-то в стойбище Болонь, Хунгари или хотя бы дальше, они, бросив все дела, поехали бы на розыск. Конечно, нет сейчас никакой надежды найти Пиапона живым, но надо разыскать хоть останки: такого человека, как Пиапон, нужно хорошо похоронить. Он при жизни много добра принес людям, нельзя допустить, чтобы он после смерти ходил по белу свету и в буни, как неприкаянный. Но что тут сделаешь, Пиапон потерялся в верховьях Амура, выше города Хабаровска, туда на самой быстроходной оморочке десять дней подниматься. Ничем не помочь Дярикте и старому Баосе. Охотники разошлись, в доме остались только близкие Пиапона да Холгитон с Гангой.

— Американ говорил, есть надежда, что русские его разыщут, — начал робко Калпе.

— Пустой он человек, — хмуро проговорил Холгитон. — Чтобы душу облегчить, говорил.

— А может, его и вправду нашли, — поддержал брата Дяпа.

— А если поехать туда, на железном пароходе, — предложил Калпе.

— Может, и прав Калпе, — сказал Полокто. — Может, поехать в Хабаровск, там у властей разузнать. Только денег много потребуется.

— А где их взять? — спросил Дяпа.

— Я знаю, как денег достать, — заявил Полокто. — Надо привезти сюда священный жбан, за моление брать деньгами, так делает дядя Турулэн.

Баоса не проронил ни слова за весь этот разговор, но, услышав о жбане счастья, о Турулэне, насторожился.

— Кто тебе сказал, что Турулэн деньги берет? — спросил Баоса.

— Я сам видел своими глазами.

— Не верю я тебе, — жестко сказал Баоса. — Не о жбане надо думать. Брат твой родной погиб, а ты о жбане, о деньгах думаешь.

Баоса сердито выбил пепел из трубки, засунул ее в грудной карман, слез с нар и вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному, посидеть на берегу Амура-кормильца. А когда горе нагрянет на нанай, Амур и успокоит его и утешит.

Старый охотник вышел на берег реки, сел на перекладину лодки. Кругом песок был испещрен человечьими следами: на этом месте приставал Американ, здесь выгружали привезенное Холгитоном добро. Будь жив Пиапон, и его след остался бы на песке и старому Баосе не пришлось бы сейчас сидеть на лодке и думать тяжелую думу.

«Как же получилось так, что нанай бросил своих товарищей и поспешил в объятия жены? Нет, Баоса не оставил бы своего товарища, он вернулся бы с русскими и разыскал его. Живого или мертвого он разыскал бы. Эх, Американ, человеческая жизнь намного короче ствола кедрача, ты тоже состаришься, ты тоже многое испытаешь, может, тоже потеряешь взрослого сына. Когда дети уходят младенцами — жалко, они были вроде бы твоей игрушкой, живой и веселой. Пожалеешь несколько дней, подумаешь, что они еще ничего не сделали на земле, и успокоишься. А вот когда уходит от тебя взрослый сын, твой кормилец и поилец, это больно, это разрывает на куски сердце. Ты это еще поймешь, Американ! Когда твоего взрослого сына похоронят на чужбине, ты попомнишь мои слова!»

Баоса дышал прерывисто и тяжело, он не замечал, как текли слезы по его морщинистому, землистого цвета лицу.

«Будь ты проклят, Американ. Пусть тебя растерзают такие же злые, жадные и хитрые люди, как ты сам! Пиапон, сын мой! Зачем ты только доверился этому человеку-росомахе? Почему не захотел послушать моего совета? Поехал в чужие земли. Лучше бы я погиб вместо тебя. Мне, старику, пора уходить к верхним людям, а тебе еще надо было жить да жить… Ты же был великий охотник. Звери, переходя твою охотничью тропу, проливали слезы. Тебе еще ходить да ходить надо было по тайге. Ты же был лучший рыболов, рыбы, обходя твои сети, попадали под твою острогу, тебе еще ловить да ловить надо было их. На кого ты оставил своих детей, жену? На подходе кета, кто же им, сиротам, заготовит юколу? Поторопился ты уйти в темный мир, рано слишком ушел…»

Баоса услышал приближавшиеся шаги и вытер рукавом халата слезы. К нему подошел Холгитон.

— Отец Пиапона, — сказал он после долгого молчания. — Я много молился, просил вернуть твоего сына. Полным ковшом слез даже синяка не излечишь, а человека и подавно не оживишь. Молиться надо. Я в Сан-Сине учился у ламов новой молитве, у них каждый дух имеет свое лицо. Я привез много мио, этому мио надо молиться. Пойдем ко мне, маленечко выпьем, потом я дам тебе мио, и ты будешь молиться. Я заставил всех охотников купить мио, все привезли, в вещах Пиапона тоже должны быть, надо сказать Дярикте, чтобы повесила одно мио в доме и молилась.

Баоса молча пошел рядом с Холгитоном.

В доме Холгитона собрались гости, на нарах сидели уважаемые в стойбище старики, пожилые охотники, перед холодным очагом — старухи. Жена Холгитона Супчуки с помощью Годо сварила просяную кашу, приготовила фасоль, свежую рыбу, отварила мясо и суп из копченого мяса. Как только Холгитон сел на свое место, Годо подал ему столик и начал расставлять вкусную еду.

Холгитон тем временем продолжал рассказывать о пагодах, ламах и мио.

— Мио можете дома держать, можно в сундуке, можно повесить на стене. А лучше всего построить в тайге маленький домик для мио и там хранить его, туда ходить молиться.

— Так что же, выходит пиухэ[35]Пиухэ — семейное священное дерево. не потребуется?

— Да пусть стоит твой пиухэ, рядом поставь домик мио. Что они подерутся, что ли? Хочешь — молись мио, хочешь — пиухэ, можно одновременно тому и другому.

— Что же выходит? Шаманы не нужны больше?

— Выходит, мы будем своему эндури молиться, по-русски креститься и молиться еще мио?

— Э, брось ты, будто ты крестился когда.

— Крестился.

— Да, когда поп приезжает в стойбище. Когда его нет, ты не вспомнишь о русском боге.

Только Баоса не вступал в разговор.

«Может, на самом деле отправить Калпе в Хабаровск, — думал он, — может, тело брата разыщет или узнает, где его похоронили. А может, поехать в Малмыж, попросить Митропана переговорить с русскими начальниками, они же могут между собой на расстоянии письмами разговаривать. Эх, сын, родной Пиапон, сидели бы сейчас вместе, выпивали бы… Пиапон, сын мой!»

Баоса плакал.