Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Он лежал на мягком влажном мху, и над ним шелестела листвой тонкая березка. О чем говорили листья березки? О любви, конечно!

— Милый, мы всю жизнь будем рядом. Я так люблю тебя…

Кто же это говорит? Неужели листья березки?

— Я так люблю тебя…

Ах да, это же моя любимая Бодери! Но я женат на Дярикте, у меня дети уже взрослые.

— Мы всю жизнь будем вместе…

Как же вместе? Я же женат на Дярикте, ты забыла, Бодери, нам ведь не разрешили жениться, тебя насильно отдали за другого молодого охотника. Неужели ты вернулась ко мне? Насовсем вернулась? Бодери, любимая моя, я тебя так ждал, я о тебе так много думал! Ты моя, Бодери, слышишь, ты моя! Родная, ложись рядом, не дави на голосу, ложись рядом. Как хорошо греет солнце, чувствуешь, как припекает щеки, будто ласкает.

Пиапон вдруг почувствовал сильную боль в затылке, голову ломило, казалось, ее зажали огромными щипцами и давили, давили беспощадно. Он застонал и открыл глаза. С лазурной голубизны неба на него глядело ослепительное солнце.

С левой и с правой стороны стеной стояла высокая густая трава, в ногах зеленела листьями низкая кривобокая березка.

«Только милой Бодери нет, — подумал Пиапон. — Значит, это был сон».

Пиапон с трудом поднял руку, стряхнул с лица и шеи муравьев, попытался приподнять голову, но не смог. Глаза снова заволокло черным туманом, за которым скрылось яркое солнце.

— Этот тоже готов, — услышал Пиапон далекий голос, приходя в себя.

Он с трудом открыл глаза, над ним наклонялись двое русских солдат.

— Глянь, жив, — проговорил один из них. — Зови ребят.

Пришли еще двое, они бережно уложили Пиапона на шинель и вчетвером понесли на берег. Остановились они возле фанзы стариков, которые вчера гостеприимно встретили охотников.

— Ваше благородие, разыскали еще одного. Этот жив! — доложил один из солдат. К Пиапону подошел офицер, наклонился над ним.

— Не осмотрели? Куда ранен? — спросил он.

— Кажись, в голову, ваше благородие.

Офицер приказал забинтовать рану, и, когда солдаты кончили бинтовать, он сел рядом с Пиапоном.

— По-русски говоришь? — спросил офицер.

— Да.

— Когда напали на вас хунхузы?

— Ночью.

— Сколько их было?

— Не знаю.

— Так. А сколько вас было?

— Восемнадцать.

— Скажи, это ваши? Приподнимите его, — приказал он солдатам. Солдаты исполнили его приказ. Пиапон взглянул на два лежавших на траве трупа и узнал своих товарищей, один из них был тот юноша, который заболел в Сан-Сине.

— Да.

— Как их зовут? Из каких стойбищ они?

Пиапон ответил и закрыл глаза. Офицер записал ответ Пиапона, отошел от него и заговорил по-китайски со стариком, хозяином фанзы. Старик что-то бормотал в ответ.

— Во всяком случае, он не походит на сообщника хунхузов, — сказал кому-то по-русски офицер.

Пиапон не мог повернуть голову, чтобы разглядеть собеседника офицера.

— Он хитрее, чем вы о нем думаете.

— А мне кажется, он сообщник разбойников. Надо, поручик, установить слежку за стариком. Неужели в эти края вернулся со своей бандой Лю Си Чи?

Офицер еще долго говорил со своим собеседником, который, по-видимому, был старше его по чину, потом он приказал вырыть могилы и похоронить двух молодых охотников, павших от рук хунхузов.

Тем временем солдаты накормили Пиапона, отнесли на катер и уложили в просторном кубрике. Вскоре корпус катера задрожал, заработал мотор. Пиапон вновь потерял сознание и пришел в себя, когда на него дохнуло свежим ветерком и прохладой. Его выносили из катера.

Был вечер, сумерки сгустились, стало совсем темно. С Амура дул теплый влажный ветерок. Только очень хотелось пить.

— Потерпи, дорогой, потерпи трошки, скоро приедешь в гошпиталь и тебе все подадут, дамочки в белом будут за тобой ухаживать, одно удовольствие! — отвечал какой-то говорливый солдат.

Пиапона положили на солдатскую двуколку и повезли. Когда двуколка поднялась на сопку, Пиапон увидел Амур, который лежал перед ним, изогнувшись серебряной дугой к западу.

«А ведь это Бури — Хабаровск, — подумал он. — Только здесь Амур изгибается как лук».

Двуколка катилась по улицам города, но Пиапон видел только верхние этажи высоких домов и крыши одноэтажных деревянных домов. Солдаты привезли его к большому каменному причудливому зданию, сдали санитаркам и, попрощавшись, уехали.

Пиапон опять рассказывал, кто он такой, откуда, как получил ранение, потом стригли его волосы, брили острой бритвой, помыли горячей водой.

Потом Пиапону перевязывали голову, а он принюхивался к незнакомым запахам, пытался определить, чем пахнет и откуда, но острая боль в затылке отвлекала его, голова кружилась, в глазах все еще стелился густой туман. Даже думать было трудно.

— Большая потеря крови, — сказал осматривавший Пиапона мужчина во всем белом.

После этого его отвели в большую комнату, уложили на узкую жесткую кровать. И он опять потерял сознание.

…Где-то далеко звенели бубенчики-колокола ямщичьих лошадок, они все ближе и ближе. Нет, это не ямщик, это ехал какой-то большой начальник, укутанный в мягкий и теплый тулуп. Начальник торопился по своим важным начальничьим делам, не велел останавливаться, и лошади снежным вихрем промчались мимо. Опять наступила тишина. А ветер дует в затылок… Почему только в затылок? Вот опять зазвенели бубенчики-колокольчики. Это возвращался важный начальник. Остановил лошадей, высунул голову из теплого тулупа. Э, да это же тот офицер, который погнался за хунхузами.

«Как зовут тебя? — жестко спросил офицер. — Откуда ты? Сколько было вас? Где хунхузы? Сколько было их? Не знаешь? Как это не знаешь? Тебя они убили, а ты не знаешь? Да какой же ты охотник после этого! Ты не охотник! Ты не охотник! Ты не охотник!»

Пиапон открыл глаза и увидел, что над ним стоят двое людей в белом. Он хотел пошевелить рукой, но рука была так тяжела, что он еле сдвинул ее с груди на живот. Во рту пересохло. Один из мужчин подал воду. Пиапон сделал глоток, второй и почувствовал облегчение.

Мужчины в белом ушли, а немного погодя пришла женщина и начала с ложечки кормить Пиапона.

Через два дня его перевезли в прежнюю палату, где он лежал в первый день прибытия в больницу. С этого дня Пиапон стал поправляться, через полмесяца он впервые встал на ноги и испуганно сел на кровать: ноги были словно чужие, слабые и противно дрожали. Его сосед справа, бородач Кузьма Полухин, бодрил:

— Ничего, друг, бывает. Давай смелее, смелее. Держись за спинку кровати, сделай шаг, второй. Хорошо.

Пиапон прошел до дверей и обратно и в изнеможении опустился на кровать.

«Как же я буду охотиться?» — с тоской подумал Пиапон.

— Устал? — сочувственно спросил сосед слева молодой русоголовый парень, звали его Илюшей. — Ты, наверно, раньше не болел, потому так страшишься, аж побелел.

Пиапон да самом деле не помнил, болел он когда или нет, легкую головную боль он не признавал за болезнь, резь в желудке от худой пищи переносил на ходу, а других болезней он не знал.

Отдохнув немного, он опять встал на ноги и повторил тот же путь, который только что проделал. Больные уважительно смотрели на него.

— Упорный человек, — сказал один.

— Охотник, — добавил другой.

— Молодец ты, Петр, молодец, — хвалил Кузьма, он перекрестил Пиапона в Петра.

«Больше ходить, меньше лежать», — думал Пиапон.

Вечером у него подскочила температура, и доктор запретил ему вставать.

— Доктор, пускай меня домой! — попросил его Пиапон. — Моя уже вставай на ноги, ходи. Больше моя не могу здесь лежать. Как лежать, когда нада ходи? Надо юкола зима готовить, детей кормить, сам кушай.

— Не могу отпустить, пока рана не заживет, — ответил врач. — И температура у тебя подскочила.

Пиапон, честно говоря, никак не мог понять назначения этих стеклянных трубочек. А когда Кузьма объяснил ему, что этой трубочкой проверяют повышение или понижение жара человеческого тела, он улыбался и отвечал, что у каждого человека поднимается жар, если он будет бежать на лыжах вслед за лосем, это можно определить и без трубочки.

— Доктор, пускай домой, — продолжал он уговаривать.

Доктор подумал и сказал:

— Как ты вернешься домой без косы?

— Да, эта худа, — ответил Пиапон, подумав.

— Вот видишь, надо тебе лежать у нас, пока у тебя не вырастет новая коса.

Доктор не удержался и улыбнулся. Но Пиапон не заметил улыбки доктора, он всерьез воспринял его слова.

«Да, без косы не бывает охотника, — думал он. — Все наши предки ходили с косами, без косы нет удачи ни на охоте, ни на рыбалке. Да и мужского вида нет без косы, голова круглая, волосы в разные стороны торчат — точь-в-точь как кочка на болоте. Но волосы я могу отрастить и дома, зачем мне из-за этого здесь лежать?»

Пиапон хотел высказать эту мысль, но доктора уже не было в палате. Так Пиапон остался в больнице. Через несколько дней, когда спала температура, ему разрешили опять вставать, делать недолгие прогулки по палате, по коридору. Тут он и познакомился со многими больными. Известно, выздоравливающие больные — самый разговорчивый народ.

После выздоровления Кузьмы на его место положили худого, тоже бородатого человека, у которого болела правая нога. Илюша объяснил Пиапону, что у нового соседа опасная для жизни болезнь ноги, если сейчас же не отрежут ногу, то человек умрет.

— Как будут резать кость? — поинтересовался Пиапон.

— Пилой распилят, — ответил Илюша.

— Обыкновенной пилой?

— Да. Только она чистая, и только для человеческой кости.

Через несколько дней Пиапон своими глазами увидел, что нога соседа была отрезана выше колена. «Пожалуй, Илюша прав, кость топором не перерубишь, она трещину даст, — подумал Пиапон. — Но как можно живого человека ногу распилить?»

Бородач с ногой-обрубышем еще не начал вставать с кровати, когда рядом с ним положили нового тяжелобольного. Илюша-всезнайка сообщил Пиапону, что у больного неладно то ли с желудком, то ли с кишечником, одним словом, ему будут вскрывать живот и вырезать болезнь, Илюша был хороший малый, неунывающий весельчак, честный и правдивый. Пиапон подружился с ним и потому ему верил.

— Сделали операцию, — сообщил на второй день Илюша.

Больной тяжко стонал, метался в бреду, и Пиапон мысленно прощался с ним. «Если человек так и так умирает, зачем ему резать живот? — думал он. — Может, они хотели, чтобы он скорее умер? Это тоже не по-человечески».

Но, к его удивлению, больной к вечеру проснулся, перестал стонать, на следующее утро разговаривал с соседями, ел, пил со всеми вместе, а через несколько дней встал с кровати и неуверенно прошел по палате. Пиапон не верил глазам, ему казалось, что честный и правдивый Илюша на этот раз соврал. Прошло еще несколько дней, Пиапон познакомился с «распоротым животом», как он назвал незнакомца, и тот начал рассказывать, как все выздоравливающие, историю своей болезни, показал большой красный шов. Пиапон был потрясен. «Ох и русские! Какие у них головы!» — восхищался он врачами.

Он давно поверил силе русских докторов, которые намного лучше шаманов вылечивают всякие болезни, сам видел, как лечил больных его друг доктор Харапай, но он никогда не думал, что эти же русские доктора вылечивают больных при помощи ножа, пилы, отсекая этими предметами болезни от здорового тела.

«Да, для этого надо быть настоящим мужчиной», — думал Пиапон, не подозревая о том, что эти же операции проводят нежные женские руки.

«Распоротого живота» звали Гаврилой. Он тоже стал другом Пиапона.

— В городе чума! — принес известие Илюша-всезнайка и объяснил Пиапону, что эта болезнь косит людей как траву. И Пиапон вспомнил рассказы стариков о гибели стойбищ от страшных болезней, вспомнил корявое лицо Поты, его рассказ о гибели стойбища Полокан на горной реке Харпи.

В городе объявили карантин, для борьбы с чумой вызвали опытных врачей и фельдшеров из соседних губерний.

Однажды, прогуливаясь по коридору, Пиапон неожиданно столкнулся с доктором Харапаем. Они обнялись.

— А ты почему здесь? — обрадовался встрече Пиапон.

— Я приехал помогать людям, в городе чума.

— Ты всем помогаешь, Харапай. Где только людям плохо, ты туда бежишь.

— Такая у меня работа. А как ты сюда попал, Пиапон?

— Ты сам помогать людям приехал, а меня добрые люди привезли. Долго рассказывать, давай сядем.

Харапай вытащил из нагрудного кармашка массивные серебряные часы, взглянул на них и заторопился.

— Некогда мне, Пиапон, сейчас. Не обижайся. Как только освобожусь немного — приду.

Василий Ерофеевич пожал руку Пиапона и быстро зашагал по коридору.

«Не мог усидеть дома, услышал — люди умирают и приехал, — думал Пиапон, глядя вслед доктору. — Что за человек, что за люди эти русские! Настоящие друзья!»

Почти месяц находился Пиапон в больнице и за это время ни разу не перекинулся с кем-нибудь нанайскими словами. Так соскучился по своему языку, что удалялся в укромное место и тихо начинал говорить по-нанайски. Вот приехал Харапай, поговорил с ним совсем немного по-нанайски, и Пиапон будто проехал по тихим речкам на берестяной оморочке, будто вдохнул аромат тайги, послушал пение таежных птиц. Никогда Пиапон раньше не знал, что его родной язык так крепко связан с его родными реками, протоками, тайгой, ключами и пением птиц, запахами цветов и трав, просто он никогда не задумывался над этим. Оказывается, чтобы полюбить еще крепче, чем ты любил, место своего рождения, надо немного, совсем немного побыть вдалеке!

И Пиапон вдруг стал по ночам видеть сны, где стрелял в зверей, гонялся за соболями, ловил крупных осетров и громадных, величиной с лодку, калуг. И случилось что-то непонятное, Пиапон перестал чувствовать боль в затылке, будто совсем не было никакой раны, в ногах появилась сила, и они стали пружинисты и легки. Пиапону казалось, что он, пожалуй, пешком прошел бы всю тайгу, на оморочке поднялся бы по горной бушующей речушке.

— Здоровый я, домой пускай, — напоминал Пиапон доктору при каждой встрече.

— Коса еще не отросла, — смеялся в ответ доктор.

На третий день пришел Харапай. Он был бледен, глаза впали, нос заострился, лицо стало землисто-серым. Он поздоровался с Пиапоном, передал ему какие-то свертки, пачку табаку.

— Ненадолго освободился, — сказал он, присаживаясь на скамью.

— Ты похудел, Харапай, какой-то не такой. Не заболел? — с тревогой спросил Пиапон.

— Нет, доктору нельзя болеть, — засмеялся Василий Ерофеевич. — Я просто ночь не спал. — Тут он показал на бумажные свертки. — Я тебе кое-что принес, ешь и табак кури. Ну, как тебе здесь нравится?

— Хорошо, Харапай, очень хорошо. Видишь, чистую одежду ношу, на белых материях сплю, руками, ногами не шевелю, а кушать всегда есть. Я думаю, наверно, так богатые люди живут. Харапай, хорошо мне здесь, чисто здесь, нравятся эти яркие, как солнце, пузыри, которые загораются вечером, еда вкусная, но я больше не могу здесь оставаться. Спокойная жизнь всегда тянет к болезням, вот что я тебе скажу. Ты и своим больным так говори: «Чем больше будешь двигаться, тем быстрее болезнь уйдет от тебя».

Потом он рассказал о своей поездке в Сан-Син, о нападении хунхузов и как он, с помощью эндури, оборвал косу и уполз в густую траву.

— Я обещал зарезать черную свинью, принести в жертву эндури, и коса моя оторвалась, будто ее кто ножом отрезал, — рассказывал Пиапон. — Вернусь домой, куплю свинью и принесу в жертву.

Василий Ерофеевич молча выслушал Пиапона, не перебивая его, не переспрашивая.

— Ты, Пиапон, сильный человек, ты без эндури сам оборвал свою косу.

— Нет, Харапай, это эндури помог. Разве человек сможет оборвать косу? Даже десять человек с одной стороны, десять человек с другой стороны будут тянуть и то не оборвут. Ты просто не веришь эндури.

— Да, не верю.

— Потому, что ты русский, ты веришь только своему Христо.

— И Христу не верю, потому что нет никаких богов, ни эндури, ни Христа.

— Ты же русский, Харапай, — пробормотал изумленный Пиапон. — Почему не веришь в бога? Все русские верят.

— Нет, Пиапон, не все русские верят в бога, много, очень много русских людей, которые совсем не верят в бога. Я тоже не верю, потому что я знаю, что бога нет ни на земле, ни на небе. Ты там от хунхузов спасся сам, а здесь тебя от смерти спасли доктора. Верно?

— Да, Харапай, верно. Они даже вспарывают у людей животы и ножом отсекают болезни.

— Вот видишь, ты уже во всем разбираешься, а говоришь, что боги помогают. Какие тут боги, тут человеческий ум помогает.

Пиапон задумался. Василий Ерофеевич тоже замолчал, решил дать другу обмозговать услышанное.

— Харапай, значит, ты и бачику[36]Бачика — поп. не веришь? — после длительного молчания спросил Пиапон.

— Они такие же обманщики, как и ваши шаманы.

Пиапон отчасти был согласен с Василием Ерофеевичем, он сам недолюбливал и не очень верил молодым шаманам, признавал только великих шаманов. А что касается попов, он, как и все нанай, не понимал их учения и потому не корил им. Но признаться в этом он все же не осмелился бы.

Василий Ерофеевич опять вытащил свои массивные часы и взглянул на них.

— Харапай, что ты в них видишь? — спросил Пиапон, надеясь, что его вопрос уведет неприятный разговор на другую стезю. Он не ошибся. Василий Ерофеевич начал рассказывать о часах. Пиапон и раньше видел карманные часы, но теперь впервые держал их в руке.

— Красивая вещь, — сказал он.

— Нужная вещь, — добавил Василий Ерофеевич. — Время мое иссякло, я должен идти. Загляну в другой раз.

— Ты мне радость приносишь, амурский ветерок, запах тайги приносишь.

— В следующий раз Малмыжский утес принесу, — засмеялся Василий Ерофеевич.

В конце сентября рана Пиапона совсем затянулась, и его отпустили домой.

Пароход увозил Пиапона в родное стойбище, впервые в жизни он ехал по родному Амуру, не работая веслами, сидя на скамейке, сложа руки на коленях. Он осмотрел весь пароход, наблюдал за работой паровой машины и удивлялся, с какой легкостью двигались тяжелые многопудовые детали двигателя.

«Вот бы такую лодку для рыбалки заиметь, — размечтался он под гул машины. — Объединиться нескольким стойбищам вместе, сшить несколько неводов, и можно ездить куда душа пожелает. Эта лодка, пожалуй, и двадцать рыбацких лодок может потянуть. Есть же такие умные люди, что придумали такую лодку».

Большую часть дороги Пиапон простоял на палубе. Он любовался Амуром, островами, синими сопками и нарядной осенней тайгой. Чем ниже спускался пароход по Амуру, тем бледней и бледней становился цвет тайги: густые холодные туманы, буйные ветры срывали осенний наряд тайги.

В полдень пароход приближался к Малмыжу. Вдруг Пиапона охватило беспокойство, тревожно забилось сердце.

На берег высыпали малмыжцы, дети, взрослые, даже седобородые степенные деды: не часто пароходы посещают Малмыж. С парохода спустили шлюпку, и Пиапон с двумя незнакомцами занял в ней место. Он жадно разглядывал малмыжцев, разыскивал худую жилистую фигуру Митрофана.

— Гляньте, гляньте, няргинский охотник вернулся! — воскликнул кто-то из встречавших.

— Живой возвернулся, а думали, сгинул.

— Митрофан убивается по нему.

— Пиапон! Живой? — Это Саня Салов, молодой малмыжский торговец. — Тебя оплакивают, а ты живой, даже улыбаешься.

Пиапона окружили.

— Живой, живой, — улыбается Пиапон, пожимая руки знакомых.

— Дядя Пиапон! Дядя Пиапон! Пошли, вот тятя обрадуется, — тянул Пиапона за рукав тринадцатилетний Иваша, сын Митрофана.

По дороге Иваша пытался что-то рассказать про Калпе и отца, но Пиапон ничего не разобрал, а переспрашивать не стал.

Дом Митрофана был, как и все соседние, огорожен плетнем. На огороде чернела земля, хозяин выкопал картошку. Розовая толстая свинья, с облепленными комьями грязи боками, усердно рыла пахучую землю и, разыскав картофелину, с хрустом грызла ее, приподняв пятачок к небу.

Когда Пиапон вошел в избу, у него к горлу подкатил твердый комочек, и он не мог вымолвить ни слова. Первым спохватился Митрофан.

— Пиапон, может с тобой что неладно?

— Медведь ты, истинный медведь! — набросилась на мужа Надя. — Может, какая рана на нем, а ты тискаешь.

— Нет, раны нет, все хорошо, — бормотал Пиапон.

— Раны нет, тогда чего не показывался? — теперь Надя наседала на Пиапона.

— Ты собери на стол, видишь, голова у него перевязана, выходит, ранен, — говорил Митрофан. — Собери на стол, он же голоден. Собери, собери, после все узнаем.

Надежда засуетилась, забегала, принесла квашеной капусты, соленых огурцов, копченой кеты, затопила печь, и вскоре на сковородке зашкворчало.

— Оплакивают тебя, поминки будут делать сегодня или завтра, — сообщил Митрофан. — Эх, мать честная, грамотешка была бы у тебя, разве ты не сообщил, что жив, мол, здоров, нахожусь там-то и там-то.

Пиапон слушал Митрофана и улыбался.

— И что тебя потащило в эту Маньчжурию? Говорил тебе, нечего там делать, хочешь повидать свет, езжай в Николаевск. Говорил? Говорил.

— Надо было, Митропан. Правильно я сделал, что съездил. Я сразу увидел, как живут русские, маньчжуры, китайцы, корейцы, солоны. Разве где в другом месте я увидел бы все это? А самое главное, я увидел своих нанай, которые возле города и в самом городе Хабаровске живут. Нет, Митропан, я не зря съездил, я за это лето столько узнал, сколько мои деды за всю жизнь не знали. Я много думал все это время, какой я все же глупый был. Закрою глаза и думаю: вот родился Пиапон в глухой тайге, живет, растет, сил набирается, зверей бьет, рыб ловит. Кругом высокие кедры растут, виноград и кишмиш сплели над Пиапоном шатер, темно. Однажды пришел Митропан с отцом, говорит, ты, Пиапон, все время здесь живешь, тесновато тут, пошли, тут рядом сопочка есть, поднимемся на нее, посмотрим вокруг. Собрался Пиапон и пошел на ту высокую сопку, дошел, взобрался на вершину, взглянул кругом и столько увидел, сколько никогда не видел.

— Ты как-то очень ловко, как по писаному, начал говорить, — сказал Митрофан.

— Много думал, потому легко говорится.

Надежда решительно поднялась с табуретки, на которой сидела возле печи, сняла с огня сковородку с яичницей и поставила на стол.

— Пиапон, обижайся ты, не обижайся, а я тебе так скажу, — сердито проговорила она. — Ты вернулся издалека, вернулся, может, с того света. А ты как зашел, так и начал опять по-своему тараторить. Ты же знаешь, я не понимаю твоего языка, я женщина любопытная, тоже хочу послушать твой рассказ…

— Наденька, Надя, — перебил ее, усмехаясь, Митрофан, — он еще ничего не рассказывал, он только…

— Тебе всегда так: «только, только», — передразнила мужа Надежда. — О чем тогда так долго вы говорите?

Пиапон засмеялся и тоже подтвердил, что рассказ о поездке в Сан-Син у него впереди, что это была только присказка. А Митрофан вытащил из-под полы бутылку водки.

— Какая же встреча без водки? А какая такая выпивка без разговору? — говорил он, раскупоривая бутылку.

— Митропан, я маленько только выпью, — сказал Пиапон.

— Нельзя, что ли?

— Домой надо, ты отвези меня, там выпьем.

— Правильно, Пиапон, жинка твоя все глаза выплакала. Митрофан ездил к ней, — сообщила Надежда. — Шибко убивается твоя жинка.

— Мы маленько подкрепимся, я соберу ребят и отвезу тебя. А теперь давай за твое возвращение, брат мой!

Выпили по чарочке, и Митрофан послал за отцом.

Илья Митрофанович не заставил себя долго ждать, он медведем ворвался в дом, обнял Пиапона, похлопал по плечу, будто проверяя, выдержат плечи Пиапона тяжесть его ладоней.

— Жив, жив, окаянный! — гремел своим басом Илья Митрофанович. — Хоть умудрился бы весточку подать, язви тебе в бок. А отец твой убивается, похудел, меньше ростом стал. На рыбалке я его встретил, всплакнул Баоса. Я-то думал, скорее камень слезами зальется, ан нет, Баоса тоже плачет. Такое тут. Да.

Опять сели за стол, и Пиапон начал рассказ о своей поездке в далекий маньчжурский город Сан-Син, о нападении хунхузов, о лечении в Хабаровске. Долго рассказывал Пиапон, потом спохватился, заторопился. Илья Митрофанович с удовольствием послушал бы о житье-бытье маньчжуров и китайцев, но не стал расспрашивать, разгладил бороду и встал из-за стола.

Митрофан быстро нашел себе напарника, и вскоре легкая лодка с двумя гребцами и кормчим — Пиапоном выехала из Малмыжа. По дороге в Нярги Митрофан рассказал о поездке Калпе в Хабаровск, о том, как тот разыскивал Пиапона, но умолчал и не сообщил о своих запросах в губернский город.

Митрофан окончил только сельскую церковноприходскую школу и, не надеясь на свою грамотность, обратился к одному ссыльному, которого недавно поселили в Малмыже. Звали ссыльного Курков Иван Гаврилович.

— Твою просьбу, Митрофан Ильич, мне несложно выполнить, — ответил Курков, выслушав Митрофана. — Но это бесполезно. Прежде всего мы напишем полицмейстеру уезда, пропал, мол, гольд по фамилии Заксор, по имени Пиапон, житель стойбища Нярги, Верхне-Тамбовской волости. Посмотрит полицмейстер на бумагу, отдаст другому, чином поменьше, тот еще другому. Этот третий подошьет бумагу куда следует, поворчит: «Велика беда, исчез один гольд», и на этом все кончится. Не веришь?

Митрофан не верил. Ведь человек потерялся, не собака, должны они его разыскать. Большого труда не стоит запросить военный отряд, который преследует хунхузов.

«Обижен на полицию, тебя за что-то сослали в наше дальнее село, потому и сердишься на них», — подумал Митрофан.

Тогда Митрофан еще не был близко знаком с Иваном Гавриловичем, да и Иван Гаврилович не очень откровенничал с малмыжцами. Только позднее Митрофан сдружился с Курковым, ловил вместе с ним кету, охотился на гусей. Иван Гаврилович оказался отчаянным охотником, метким стрелком.

— Проверим, проворим, — бормотал Иван Гаврилович, приготавливая бумагу, чернила. Он написал письмо в губернскую полицию, в инородческую управу канцелярии губернатора и при Митрофане сделал телеграфный запрос. До сих пор Митрофан не получил ответа на эти письма и потому не рассказал об этом Пиапону.

Малмыж остался далеко позади. Лодка подошла к черным скалам. Вода в бешеном потоке бурлила у этих скал, пенилась, крутилась в водовороте. Митрофан с напарником приналегли на весла, и лодка медленно обогнула утес. В это время солнце скрылось за синими горами.

— Митропан, как ты думаешь, кто создал небо, землю, эти высокие скалы, Амур и все, все, что есть на земле? — спросил Пиапон, когда лодка вышла на более тихую воду.

Митрофан усмехнулся и спросил:

— Волнуешься, да?

Пиапон на самом деле волновался и хотел чем-то отвлечься.

— Отвечай, — попросил он.

— Бог создал, — ответил Митрофан и подумал: «Другой стал человек. Ить, о чем спрашивает».

«Митропан тоже верит в бога, — подумал Пиапон, — один Харапай не верит. Когда его слушаешь, ему веришь, один останешься — в эндури веришь».

— Митропан, мне надо черную чушку. Где можно купить? — спросил он.

— В Малмыже купишь.

Пиапон направил лодку наискосок течению, и вскоре она была на ловом берегу протоки, а еще через некоторое время уткнулась носом в мягкий песок напротив дома Пиапона. Митрофан с напарником вытянули лодку. Пиапон поднялся на ноги и почувствовал слабость во всем теле. Опираясь на весло, он вышел на песок.

— Приехали, — вполголоса проговорил Митрофан.

Родное стойбище Нярги! Пиапон сделал шаг, другой и остановился: за его домом на берегу озерка полыхал костер, зарево поднялось к небу, освещая половину стойбища. Шаман гулко бил в бубен, но песни его не было слышно. Потом донесся пронзительный женский крик, и одновременно завопили сразу несколько женских голосов.

Пиапон бросил весло и медленно пошел к дому, обогнул угол и увидел у летнего очага несколько молодых женщин, среди них была и Идари. Все они смотрели на берег озерка, где горел большой жертвенный костер, а вокруг него сидели и стояли няргинцы, подбрасывали в огонь вещи Пиапона. Пахло паленой шерстью, горелой материей.

«Вот так, наверно, покойники наблюдают, как им делают поминки», — подумал Пиапон. Он еще ближе подошел к очагу, и в это время обернулась Идари. Сперва она мельком взглянула на Пиапона, но вдруг выпрямилась, глаза ее расширились от ужаса. Она только раскрывала и закрывала рот, но закричать не могла, как бывает во сне. Пиапон, не спуская с нее глаз, сделал шаг, и тут Идари взмахнула руками и закричала:

— А-а-г-а!

Она медленно стала падать на очаг. Пиапон подбежал к ней и поднял на руки.