Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Перед самым ледоставом партизанский отряд Даниила Мизина, бывшего матроса, потом комиссара Амурской флотилии, пришел в Малмыж на свою основную базу. Партизан после тяжелых летних походов ожидал продолжительный отдых: пока не встанет Амур, не начнется движение по нему, не могло быть и речи о каких-либо боевых действиях.

В конце ноября Даниил Мизин получил известие о прошедшей в селе Анастасьевке партизанской конференции, о создании единого партизанского руководства, который должен сплотить и координировать действия всех отрядов на правобережье Амура. А в середине декабря в Малмыж прибыл партизанский отряд, возглавляемый самим командующим Демьяном Бойко-Павловым. Богдан, принятый в отряд Мизина, присутствовал на встрече двух партизанских отрядов. Он видел, как обнимались Бойко-Павлов с Глотовым, как радостно светились глаза его учителя. Но сами партизаны Бойко-Павлова не произвели на него впечатления, они были одеты кто во что горазд: в полушубки, в солдатские шинели, в ватники, на ногах у одних латаные валенки, у других унты, торбаза или олочи из сырой кожи, а многие носили даже обувь из рыбьей кожи. А больше всего Богдана удивило вооружение прибывших партизан. В повозках у них были пулеметы, но в руках держали дробовики, одностволки и двустволки, старые кремниевые ружья, какими даже охотники теперь редко пользовались. Некоторые прибывшие были совсем без оружия, только ножи у них висели на поясах.

Среди прибывших Богдан заметил несколько нанай. Он подошел к ним, поздоровался.

— Вы откуда? — спросил он.

— Из Дубового мыса, — ответил охотник средних лет.

— Давно вы партизанами стали?

— С лета, как только белые и партизаны заявились к нам.

Богдан пригласил охотников в дом Митрофана, где сам квартировался. Митрофан с женой и с сыном радушно встретили охотников из Дубового мыса. Один из них, молодой, красивый парень на чистом русском языке рассказывал:

— Все у нас спрашивают, почему мы в партизаны ушли. Когда собака укусит человека, человек сердится, бьет собаку, а если сильно обозлится, то даже убивает. А белогвардейцы и японцы хуже собак. Пришли они к нам на Дубовый мыс, начали требовать пушнину, спирт. Старика одного, уважаемого всеми, начали мучать. Ушли белые. Через несколько дней пришли японцы, тоже начали требовать пушнину. Мы ничего им не могли дать, тогда они заставили всех нас землю есть. Женщин насиловали. Как это можно вытерпеть? Никто этого не может вытерпеть! Мы все пошли в отряд Бойко-Павлова, чтобы отомстить белогвардейцам и японцам.

Молодой охотник разволновался, отодвинул недопитый чай и закурил. Закурили и другие охотники.

С этого дня Богдан подружился с молодым охотником из Дубового мыса. Его звали Кирба Перменка.

Кирба Перменка с лета находился в отряде Бойко-Павлова, когда из-за продовольственных затруднений отряд был расчленен на мелкие отряды по двадцать человек, Кирба оставался в двадцатке Бойко-Павлова. Истощенные в боях, обессиленные, разрозненные отряды объединились под командованием Бойко-Павлова и начали спускаться вниз по Амуру к Малмыжу.

— Трудно пришлось нам, Богдан, — рассказывал Кирба. — Когда мы начали поход, нас было не больше тридцати человек, у нас не было боеприпасов, оружия не хватало, была одна лошадь. Ели, что попадется, совсем плохо было с едой. В Елабуге к нам присоединились несколько человек. В Вятском мы забрали телеграфный аппарат, там к нам пришел Колька-гармонист. Веселый человек, грамотный, его командир сделал писарем. А в Синде все дома были сожжены белыми, народ был обозлен, многие пришли к нам с оружием, с лошадьми. Силы наши прибавлялись, всюду нам народ помогал чем мог. Теперь видишь, сколько нас, около сотни будет. И лошадей много.

Через день Кирба сообщил:

— Попко, Тряпицын, Наумов, Лебедева отряд организовывают, вниз по Амуру пойдут, Николаевск брать. Наш командир, Бойко-Павлов, отдает им лучших лошадей, оружие, желающих отпускает. Я иду, а ты?

Богдан, не задумываясь, согласился записаться в отряд Михаила Попко. Он пошел с Кирбой к писарю Кольке-гармонисту. По дороге Кирба предупредил его, чтобы он не называл свое настоящее имя, потому что если попадет этот список в руки белых, то белые уничтожат всю семью Богдана.

Колька-гармонист, белокурый красивый парень, весело поздоровался с юношами, вытащил из полевой сумки, с которой не расставался, бумаги и приготовился записывать.

— Лаха Ходжер, из Нижних Халб, — сказал Богдан.

Писарь улыбнулся, прищурил глаза.

— Настоящее имя скажи, зачем врешь? — спросил он.

— Зачем тебе настоящее? — вступился Кирба за друга. — Никто не писал настоящих имен, все писари записывали выдуманные имена.

— То было раньше, друг мой лапотный, теперь другие времена. Вон у нас какая силища, кого нам бояться? Белым скоро конец, и нечего нам таиться. После победы по этим спискам узнают наши имена, прославят живых, воздадут должное погибшим. Если кто погибнет в бою, как потом узнать его настоящее имя? Как и куда сообщать родственникам?

— Пиши, — сказал Богдан. — Заксор Богдан, из стойбища Нярги.

— Он любого уговорит, особенно здорово девушек уговаривает, — восхищенно проговорил Кирба. — Ты заметил, как он чисто одевается? Когда кончится война, я куплю себе несколько рубашек разных расцветок и тоже буду чисто одеваться.

— Тогда все девушки будут в тебя влюбляться, — пошутил Богдан.

— Хорошо, когда девушки любят!

— Пойдем вниз по Амуру, в каждом стойбище в тебя будут влюбляться девушки.

Но пойти вниз по Амуру с отрядом Михаила Попко Богдану не пришлось. Его вызвал в штаб Бойко-Павлов. В штабе, в освобожденной комнате крестьянской избы, кроме Бойко-Павлова, находился Даниил Мизин, Павел Глотов, Яков Тряпицын.

Богдана посадили на табурет.

— Мы хотим тебе, товарищ Богдан, дать такое боевое партизанское задание, во всех стойбищах организовать пошив обуви. Собирать у охотников оружие, порох, свинец. Мобилизовать охотников в партизанский отряд, создадим специальный лыжный отряд. Этот отряд должен стать одной из главных сил в отряде товарищей Попко и Тряпицына.

— Да, лыжный отряд нам необходим, — прогудел высокий, широкоплечий Тряпицын.

— А я записался к нему в отряд, — сказал Богдан.

— Тебе дается более важное поручение, Богдан, — сказал Глотов.

— Да, Павел, тебе как бывшему здешнему жителю все карты в руки, — сказал Бойко-Павлов. — Будешь помогать товарищу Богдану.

Богдан вместе с Глотовым вышел из штаба, он был хмур и недоволен.

— Ты теперь партизан, — говорил Глотов. — Приказ командира для тебя теперь закон. Ты должен его выполнять.

— Буду выполнять, — ответил хмуро Богдан и спросил: — Можно мне сходить домой, я вечером вернусь?

— Ты сегодня свободен, можешь идти.

Богдан прямо с крыльца штаба зашагал в Нярги. Вечером он вернулся в Малмыж, явился в штаб и положил на стол перед изумленным Бойко-Павловым пухлый кожаный мешок.

— Что тут? — спросил командующий.

— Тори за жену, — ответил Богдан и объяснил, что такое тори.

— Значит, пушнина.

— Да. Дед мой запрятал ее от белых.

— А зачем принес в штаб?

— Как зачем? Ты же говорил, оружие требуется партизанам.

— Да, требуется.

— В мешке соболи, лисы, выдры, можно на них у торговцев оружие купить.

Бойко-Павлов повертел в руке мешок, развязал тесемку, вытащил лежавшую сверху связку беличьих шкурок, за ними — соболя. Соболь был мягкий, пушистый и черный. Демьян Иванович залюбовался соболем, разглядывал, гладил большой ладонью.

— Сам добыл? — спросил он.

— Сам, — улыбнулся довольный Богдан. — Дед мой, дяди не разрешали мне торговцам сдавать, говорили, чтобы я на тори копил.

— Хороший у тебя дед, хорошие дяди. Только, товарищ Богдан, мы на эти шкурки нигде не купим оружия.

— Как не купим? У каждого торговца есть оружие, у них купим.

— Это сделали раньше нас белогвардейцы. Возьми, Богдан, пушнину, пока мы ее никак не можем использовать. Установим Советскую власть, тогда понадобится твоя пушнина.

На следующий день Богдан принес обратно домой мешок с пушниной.

— Прячь лучше, мы еще не ограждены от белогвардейцев, — сказал ему Глотов.

Павел Григорьевич собрал няргинских охотников в доме Пиапона и рассказал, зачем он приехал в стойбище. О пошиве обуви охотники даже не стали говорить, сказали только, что это женское дело, что передадут просьбу партизан женам. Этого было достаточно, Глотов понял, что обувь будет изготовлена. Он только предложил, чтобы старшей над женщинами назначили Дярикту, чтобы Дярикта следила, как идет работа, чтобы собирала и хранила готовую обувь.

Когда Глотов заговорил об оружие, порохе, свинце, охотники крепко зажали губами трубки и опустили головы. Расстаться с оружием, которое берег пуще глаз… Оружие охотника кормит его, его семью. Как расстаться с ним?

— Сейчас главное, друзья, разгромить белогвардейцев и интервентов, — говорил Глотов. — После победы все будет у нас, будет и новое оружие. Пока не разгромим белогвардейцев, нам не увидеть новой жизни.

Когда придет эта победа? Когда появится новое оружие?

— Если я пойду в лыжный отряд, как я пойду без оружия? — спросил Калпе.

— Если ты запишешься в отряд, тогда не надо тебе сдавать оружие, — ответил Глотов.

— Тогда запиши меня в отряд, — сказал Калпе.

— Меня тоже, — сказал Дяпа.

— Меня не забудь, — сказал Пиапон и обратился к зятю: — Ты останешься дома, женщин потребуется защищать.

Глотов понимал, что творилось в душе охотников, знал о их заветной мечте отомстить белогвардейцам и нисколько не удивился этому порыву.

— А оружие после войны нам возвратят? — спросил Полокто.

— Этого я не моту обещать, — ответил Павел Григорьевич. — В войне всякое случается, могут сломать оружие, потерять. Так что обещать не могу.

Полокто сходил домой и принес берданку с разбитым прикладом. Этот приклад разбился об очаг, когда Полокто швырнул берданку в старшего сына.

— Ничего, сойдет, — сказал Глотов. — Мы организовали мастерскую на Шарго, там отремонтируют. Иван Зайцев может все отремонтировать.

В Нярги Глотов с Богданом собрали три берданки, три дробовика и около трех килограммов пороха. После Нярги они посетили Хулусэн, Мэнгэн, Туссер, Хунгари, Чолчи, Болонь и выехали в Джуен.

Токто с Потой радушно встретили гостей. Идари хлопотала у очага, не знала, что приготовить повкуснее гостям.

— Кунгас, мы все еще едим твою муку, — сказал Пота.

— За эту муку поплатились жизнью наш комиссар Иван Шерый и несколько партизан, — ответил Глотов. — Пиапон с Холгитоном получили по двадцать пять шомполов.

— Мы знаем, зачем ездишь по стойбищам, — сказал Пота. — Давно услышали. Женщины уже шьют обувь вам, несколько человек отдают берданки, несколько идут в партизаны. Я отдаю свою берданку, мой названый брат уходит в партизаны.

— Надоело сидеть дома, — услышал Глотов неожиданный ответ Токто. — Хочу на родные места посмотреть, да по Амуру вниз спуститься.

Изумленный Павел Григорьевич сказал:

— Мы, Токто, воюем, а не прогуливаемся.

— Если ты воюешь, и я буду воевать.

— Амурские нанай идут в партизаны, чтобы отомстить белогвардейцам и японцам за их зверства, они идут воевать за новую светлую жизнь.

— А я что, за темную жизнь? Если они за светлую жизнь идут воевать, я тоже за светлую жизнь. Рядом с ними буду, вместе буду стрелять.

«Амурские охотники знают за что идут воевать, они развитее, сознательнее, чем Токто», — подумал Павел Григорьевич.

Идари отозвала в сторонку сына, посадила на нары.

— Я слышала, сыночек, на войну ты уходишь, — сказала она, и слезы сверкнули в ее глазах. — Не ходи на войну, хоть один раз послушайся меня.

Идари заплакала. К ней подошел старший сын Гиды, обнял за шею.

— Не плачь, баба, не плачь, он нехороший, — бормотал он.

Идари вытерла слезы, взяла мальчика на руки.

— Он хороший, только непослушный, всю жизнь не слушается твою бабу, — сказала она.

Богдан был рад вмешательству мальчишки, он потрепал его тугие щеки и спросил:

— Где твой папа?

— Папа мой охотится, он мне лук и стрелы привезет.

К Богдану подсела Гэнгиэ, подала раскуренную трубку. Богдан взглянул на нее, встретился с черными лучистыми глазами и смутился.

— О тебе все мы будем беспокоиться, Богдан, береги себя, — сказала Гэнгиэ.

«С чего это она беспокоится обо мне», — подумал Богдан.

На следующее утро он с Глотовым уезжал в Малмыж. Его провожали все джуенские. Идари расплакалась. Ее успокаивали, говорили, что грех на проводах в дальнюю дорогу проливать слезы, как бы потом что не вышло… Гэнгиэ, глядя на него странными глазами, еще раз повторила, чтобы он берег себя.

— На днях я буду в Малмыже! — кричал Токто. — Без меня не уходите.

Поздно вечером, когда Малмыж замер, в густой темноте Богдан с Глотовым подъехали к нему. Их окликнули часовые, узнав Глотова, пропустили. Утром Богдан с Глотовым сдали собранное оружие, порох, свинец, обувь, рукавицы. Всего по бумагам Павла Григорьевича было собрано шестьдесят три берданки и дробовика, больше восьмидесяти килограммов пороха, больше сотни килограммов свинца, около двухсот пар обуви. Вторая партия обуви должна была поступить через неделю-другую. Задание штаба партизанского движения было выполнено.

Богдан не встретил в Малмыже Митрофана с Иваном, они жили с партизанами на Шарго, где базировался основной отряд и куда стекались новые силы. Не застал Богдан и нового своего друга Кирбу Перменка, он ушел вниз по Амуру с отрядом Михаила Попко и Якова Тряпицына.

Богдан побрел к телеграфисту Федору Орлову, который пришел в Малмыж вместе с партизанами и работал всего с полмесяца. Богдан с ним познакомился в первый же день, рассказал ему о его предшественнике и этим расположил к себе.

— Вернулся, Богдан? — встретил юношу Орлов. — Давай-ка, брат, учись на телеграфиста и замени меня. Надоела мне эта сидячая работа, до чертиков надоела. Хотел податься вместе с Тряпицыным на Нижний Амур, да не пустили, сказали, пока не разыщу замены, не отпустят в отряд. А я хочу в бой! Понимаешь? Хочу в бой! Я же партизан, а меня посадили здесь.

Федор Орлов еще долго ворчал. Потом взял листок бумаги, прочитал и в сердцах бросил:

— Сукин сын! Каждый раз одни и те же слова: «По-прежнему люблю, Маша». Так разве любят? — Орлов повернулся к Богдану. — Это я говорю про нашего писаря, Кольку-гармониста. Грамотный паренек, говорит по-писаному, а про свою любовь не может толком высказать. С первого дня, как приехали сюда, каждый день шлет одну и ту же телеграмму: «По-прежнему люблю, Маша. Передай привет дяде. Целую. Коля». Все. Это все, что он может сказать о своей любви. Только в этой последней телеграмме он добавил одно слово: «По-прежнему люблю, Маша. Здоров. Передай привет дяде. Целую. Коля». Он здоров! Дурак!

Орлов сплюнул, поколдовал в аппаратуре и начал передавать. Богдан тихо вышел. «Он проклинает свою работу, а я отдал бы все, чтобы только научиться вести разговор по этим железным нитям», — думал Богдан, шагая к штабу.

— Товарищ Богдан, останешься здесь, в Малмыже, — сказал Бойко-Павлов. — Будешь помогать Глотову сформировывать лыжный отряд.

— Хорошо, командир, — ответил Богдан. — Только скучно тут. Может, найдется какая работа?

Но скучать Богдану не приходилось, каждый день в Малмыж приезжали охотники со всех ближних стойбищ, одни привозили сшитую женщинами обувь, другие жаловались на торговцев, третьи приезжали с просьбой. Каждый раз Бойко-Павлов вызывал в штаб Богдана, и юноша добросовестно исполнял обязанности переводчика, ни одна просьба, ни одна жалоба не оставались не рассмотренной, не обсужденной. Но одну просьбу партизанский штаб никак не мог удовлетворить. Жены охотников просили ножницы, жаловались, что их ножницы слишком малы, быстро тупятся. Ножницами партизаны не могли обеспечить мастериц.

А дня через три после возвращения Богдана и Глотова из Джуена начали прибывать первые записавшиеся в отряд лыжников охотники. В этот же день из Шарго пришла тревожная весть: управляющий лесозаводом сообщал калмыковцам в Хабаровск местонахождение штаба партизанского соединения, письмо перехвачено в Славянке и доставлено в Шарго; писарь Колька-гармонист — калмыковский разведчик, полностью разоблачен, у него нашли шифровку.

— Павел, мне думается, там сейчас готовится самосуд, — сказал Бойко-Павлов. — Надо пресечь, если не поздно. А этого калмыковского субчика надо было лучше допросить, ценные сведения, может, удастся выудить. Давай, езжай в Шарго, калмыковца привези сюда живого. Расстрелять мы всегда успеем.

Глотов приказал Богдану собраться в дороги и бросился запрягать лошадь. Через четверть часа они уже мчались в Шарго. За ними верхом на лошади скакал партизан. После полудня Глотов с Богданом были в Шарго и узнали, что партизаны избрали трех судей, главным — фельдшера из села Троицкого Никанора Никишова. Он и рассказал, как разоблачили калмыковского разведчика.

Ежедневно в Шарго приходили крестьяне из соседних сел, рабочие лесозаготовители, беженцы из Хабаровска и Николаевска. Партизаны одевали их, обували, вооружали чем попадется, но настоящее боевое оружие они должны были добыть в бою. Тут же сформировывался новый отряд из двадцати-тридцати человек и отравлялся под Хабаровск, где концентрировались основные партизанские силы правобережья Амура.

Всех уходивших партизан писарь заносил в списки, требовал назвать подлинные фамилии, откуда и из какого села. Однажды командиром одной из групп назначили Ивана Колычева, и тот удивился, почему так настойчиво Колька-гармонист требует подлинные имена партизан.

— Этого ты не имеешь права делать, — сказал Иван. — Если твои бумаги попадутся врагу, все партизанские семьи будут уничтожены калмыковцами.

— Чего ты боишься? Смотрите, ребятки, командир-то ваш не очень из храбрых, — как всегда улыбался писарь. — Победа на носу, а он поет алиллуйя.

Партизаны расхохотались, Ивану ничего не оставалось делать, как отойти от писаря.

Колька-гармонист исправно выполнял свои обязанности, помогал партизанам писать письма домой, был весел и каждый день в Малмыж к Федору Орлову посылал телеграмму, чтобы тот отстукал ее в Хабаровск. Многие грамотные партизаны знали текст телеграммы, да и Колька-гармонист не скрывал, что писал.

Колька-гармонист нравился партизанам. Дня три тому назад в Шарго пришел измученный, голодный мужик. Встретившись с писарем, он оглядел его и сказал:

— Паря, твое лицо мне знакомо.

— Я тоже где-то тебя видел, — ответил Колька-гармонист, — Это не мы с тобой однажды в кабаке «Красный кот» под столом встретились? Точно!

Партизаны хохотали до слез, до коликов в боку и окрестили нового товарища Красным котом.

— Я тебя где-то видел. Ты был другой, — не смущаясь, продолжал пришелец. — Кажись, я припоминаю.

— А ты попадье кажись, да когда нет попа, помолись.

Вечером новичок сказал одному синдинцу, что писарь не кто иной, как белый офицер. А на следующий день в Шарго появился щуплый китаец, увидев писаря, он побледнел, поклонился.

— Дорастойте, господина капитана, — промямлил он.

— Какой он капитана, он писарь, — сказали партизаны.

— Его капитана.

Синдинцы арестовали Кольку-гармониста, допросили китайца и узнали, что китаец был слугой в богатом доме в Хабаровске, в котором и встречал Кольку-гармониста.

Синдинцы произвели обыск и нашли зашитую в борт пиджака папиросную бумагу. Это был шифр. Партизаны вспомнили любовные телеграммы Кольки-гармониста.

«По-прежнему люблю, Маша. Передай привет дяде». Маша — Малмыж. Если бы Колька посылал телеграмму из Иннокентьевки, то вместо Маши подставил бы Инну. Инной по шифру значилась Иннокентьевка. Телеграмму партизаны перечитали так: «По-прежнему нахожусь в Малмыже. Передай атаману, чтобы немедленно посылал карателей». А последняя телеграмма писаря была тревожная. «По-прежнему нахожусь в Малмыже. Партизаны набираются сил. Передай атаману, чтобы немедленно посылал карателей».

Глотов с Богданам пошли в барак, где партизаны собрались на суд. Барак, переполненный партизанами, гудел. Шум внезапно прекратился, и Богдан увидел Кольку-гармониста, он был так же красив и опрятен, несмотря на то, что провел сутки в темной и холодной бане. Он прошел к столу и остановился перед судьями в небрежной позе, расставив ноги.

— Фамилие ваше? — спросил Никанор Никишов.

— Меня все зовут Колька-гармонист.

— Господин Тецианов, будешь отвечать на вопросы?

— Это вы ко мне обращаетесь, товарищ судья?

— Пес тебе товарищ! — закричал судья-синдинец, сидевший с правой стороны Никишова. — Издеваться решил, сукин сын? Я предлагаю двадцать пять калмыковских, атаманских! Пусть на себе испытает, как это сладко.

— Правильно! Пра-а-авильно! — подхватили партизаны и тут же с первых рядов освободили скамью, поставили перед столом судей.

— Двадцать пять атаманских! Калмыковских!

Богдан оглох от рева соседей. Он видел, как шевелились губы Никишова, как он размахивал руками, но ничего не мог разобрать, что он говорил. Писаря повалили на скамью, опустили штаны, и двое партизан с обеих сторон начали стегать шомполами.

— Один! Два! — хором считали партизаны.

И в это время Богдан увидел Глотова. Павел Григорьевич прошел к столу, что-то сказал двум партизанам, и те прекратили стегать писаря.

— Товарищи! Мы красные партизаны, мы боремся за справедливость…

Голос Глотова потонул в реве людском:

— Командир, не защищай калмыковца!

— Чего там, пусть отведает! Будет знать!

— Ково ты защищаешь?! Мы сами с ним…

Глотову не дали досказать, он стоял перед партизанами бледный и немного растерянный. Передние партизаны уступили ему место.

— Три! Четыре! Пять!

— Будешь теперь говорить или продолжить? — спросил Никишов.

— Буду, — тихо ответил писарь.

— Фамилие?

— Тецианов.

— Имя, отчество?

— Евгений Владиславович.

— Какой чин?

— Поручик.

— В контрразведке Калмыкова служишь?

— Да.

— Заговорил, пошло, как по маслу, — сказал малмыжец Богдану. — Ишь как, на наших не действует атаманское-то, а его сразу протрезвило. Знатное для них средство.

— Кто ваш сообщник? Где он находится? — спросил Никишов.

— В Троицком, Нащеков Константин Филиппович.

— Раскололся, — сказал малмыжец и подтолкнул Богдана. — Видишь, жидковатые эти белые офицеры-то, шпиен он и есть шпиен.

— Кто шпион? — спросил Богдан.

— Да этот, разве не видишь? Пролез к нам, чтобы нас выдавать. Вот он и есть шпиен.

«Шпион. Обожди, где же я раньше слышал это слово? — Богдан припоминал и вдруг вспомнил толстого управляющего. — Он говорил! Он сказал, что Ленин германский шпион, он так обозвал Ленина. Так нехорошо обозвал Ленина!»

Богдан стал пробираться к выходу, побежал в баню, где сидел управляющий под замком в прошлую ночь. Дверь бани была открыта настежь, Богдан влетел в дверь. Баня была пуста. Богдан побежал обратно к бараку и встретился с выходившими из барака партизанами. Они оживленно говорили, спорили. Богдан подождал Глотова у дверей и узнал, что управляющего уже нет в живых.

«Так ему, толстопузому, и надо!» — подумал Богдан.

— Анархия. Сколько еще анархии у нас, — бормотал Глотов.