ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Кровь мучеников

Онлайн чтение книги Между двух миров Between Two Worlds
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Кровь мучеников

I

Ллойд Джордж открыл Генуэзскую конференцию одной из своих самых блестящих и убедительных речей. Всякий другой на его месте был бы встревожен и озабочен, — он был остроумен и весел. В своем словесном полете он проявил и решимость и великодушие; это грандиознейшая в истории Европы конференция, сказал он, она восстановит порядок в Европе. Это была такая благая весть, что делегаты двадцати девяти наций встали и громко рукоплескали ему. Когда церемония кончилась, английская делегация удалилась на виллу «Альбертис» и начала спорить с французами и бельгийцами об условиях, на которых можно предоставить заем России; и эта процедура длилась шесть недель, после чего конференция разошлась, ничего не сделав.

Во время первой встречи с русскими Ллойд Джордж потребовал возмещения убытков, причиненных конфискацией или повреждением собственности английских подданных; общая сумма убытков была исчислена в два миллиарда шестьсот миллионов фунтов — кругленькая цифра, которую русским любезно предлагалось признать своим долгом. Чичерин, народный комиссар по иностранным делам и глава советской делегации, вежливо ответил, что русские охотно готовы сбалансировать эти претензии со своими претензиями к английскому правительству за ущерб, причиненный английской армией в Архангельске и Мурманске, а также армиями Врангеля, Колчака и Юденича, которые финансировались Англией. Этот ущерб составлял в общей сложности пять миллиардов фунтов. После этого обмена счетами англичане удалились пить чай и больше к этой теме не возвращались.

Французы, конечно, имели колоссальные претензии к России: ведь их банкиры ссужали деньгами царя. Советские представители возражали, что эти деньги были употреблены на вооружение России в интересах Франции и что на погашение этого долга пошло девять миллионов жизней. Они предъявили французам те же претензии, что и англичанам: белые армии Деникина субсидировались Францией, ими руководили французские офицеры, и они опустошали Украину в течение трех страшных лет. Таковы были позиции сторон в процессе «большевистская Россия против буржуазной Франции». Спрашивается, на какой же основе могли они разрешить этот спор?

Практический Ллойд Джордж сказал: Давайте забудем старые претензии, ведь русскив явно не в состоянии удовлетворить их. Будем добиваться чего-нибудь реального. Нефти, например! У русских она есть, и мы можем бурить и извлекать ее. Давайте арендуем нефтяной район, скажем, на девяносто лет, и пусть часть нефти идет в счет погашения долга. Но упрямый Пуанкаре сидел в своем парижском кабинете, днем и ночью роясь в документах, — пухлолицый адвокат, законник и буквоед, для которого слова были священным фетишем, старые сделки — безусловным обязательством и старые прецеденты — решающим доводом. Для него было вопросом чести заставить большевиков признать свои долги. Робби Бэдд сказал со свойственным ему сарказмом: им; бы следовало сделать то, что делают с нами французы, — признать, а затем не платить!

II

Русские были помещены отдельно от всех в небольшом селении Санта-Маргарета, милях в двадцати от города, на берегу моря; там им был предоставлен комфортабельный отель, но добираться до него приходилось на медленно ползущем поезде или машине, по пыльной дороге.

Робби послал свои рекомендательные письма Красину. Ему было назначено время, и Ланни повез отца. Их ввели в служебный кабинет Красина. Робби чуть не хватил удар от изумления: он ожидал увидеть грубого простолюдина, а перед ним был высокий, аристократической внешности человек с тонкими чертами лица, холодно-вежливый и сдержанный, говоривший по-английски лучше, чем Робби по-французски.

Советский эксперт по вопросам внешней торговли дал своего рода урок грамоты коммерсанту из далекой Новой Англии. Он изложил точку зрения своего правительства на разницу между царскими обязательствами и теми, которые добровольно возьмут на себя большевики в целях восстановления хозяйства своей страны. Кавказская нефть должна быть сохранена и использована в интересах государства. Если иностранные концерны желают участвовать в добыче нефти, они получат концессии на приемлемые сроки, и все договоры будут строжайшим образом соблюдаться. Иностранные инженеры и квалифицированные рабочие встретят наилучший прием. Но если трест прибегнет к найму местных рабочих, придется ему соблюдать советские законы о труде. Россия сильно нуждается в нефти, но не менее заинтересована в удовлетворении других насущных потребностей и в просвещении своего народа, так долго находившегося под гнетом.

Робби пустил в ход те искусные приемы, на усвоение которых он потратил много лет. Он объяснил, что принадлежит к числу «независимых», то есть не подчинен какому-нибудь крупному нефтяному тресту. Он считал несомненным, что это зачтется ему как преимущество. Но русский мягко объяснил ему, что он заблуждается. — То, что вы, американцы, именуете независимостью, мистер Бэдд, мы, коммунисты, считаем анархией.

Таким образом, Робби пришлось наспех придумать новую линию аргументации. Он заверил мистера Красина, что является представителем ответственных людей, владеющих большими! капиталами. Русский спросил, какой они предполагают срок, и намекнул, что идея Ллойд Джорджа — девяносто лет — вряд ли будет приемлема для Москвы; иное дело — двадцать лет. Когда Робби нашел этот срок слишком коротким, чтобы извлечь всю возможную выгоду из капитала, вложенного в развертывание производства, Красин сказал, что правительство вернет капиталовложения или часть их к концу периода аренды. Возник вопрос, выплатит ли оно стоимость промыслов или только вложенные в них деньги. Робби сказал, что, согласно понятиям американцев, концессионер становится владельцем нефти, находящейся в недрах земли; русский возразил, что недра принадлежат народу и что концессионеры могут рассчитывать лишь на возмещение капиталов, затраченных на оборудование и на строительство.

Робби Бэдду казалось, что после этого и жить на свете не стоит. Когда он ехал с сыном домой, он сказал:

— У меня голова заболела от этого разговора о народе, которому принадлежит нефть. Причем тут народ?

Ланни хотелось возразить отцу. Но юноша давно уже научился не делать никаких замечаний; это вызвало бы утомительный спор и ни к чему не привело бы. Надо ограничиться вежливыми, ничего не значащими междометиями, и пусть последнее слово будет за Робби.

III

Через Стефенса Ланни познакомился с несколькими левыми интеллигентами. Они тоже были здесь в качестве «наблюдателей»; они писали по международным вопросам для газет и журналов — коммунистического, социалистического и лейбористского толка. Они часами сидели в кафе и спорили, обмениваясь мнениями и новостями с симпатизирующими им журналистами различных наций. Некоторые из них побывали в Стране Советов и смотрели на ее «эксперимент», как на единственно важнее из всего того, что происходит сейчас в мире.

Мало было истин, которые не вызывали у них споров, но одно положение признавалось всеми: нефть оказывает разлагающее влияние на международную обстановку. Запах нефти был запахом предательства, подкупа, насилия. Ни один из левых не считал нужным скрывать от сына Робби Бэдда свои взгляды. Если он не терпит правды, то ему нечего делать среди них, пусть остается со своими! Ланни пытался сделать это, но открыл, что предпочитает суровую и неприятную истину вежливому уклонению от истины, с которым он сталкивался в обществе «добропорядочных людей».

Вальтер Ратенау стал министром иностранных дел Германской республики. В Генуе ему предстояло разрешить трудную задачу, так как в конце мая истекал срок крупнейшего платежа по репарациям, а мораторий предоставлен не был; напротив, Пуанкаре заявил, что не преминет прибегнуть к санкциям. Немцы пытались воздействовать на англичан и заручиться их поддержкой, но не могли даже подступиться к ним, так как все были заняты Баку и Батумом. Русские тоже ничего не могли добиться, естественно было, что пасынки конференции соединили свои силы. На шестой день над Генуей взорвалась бомба — и эхо этого взрыва разнеслось повсюду, где были телеграфные провода или радио. Немцы и русские съехались в близлежащем городке Рапалло и подписали договор: они взаимно отказывались от всяких претензий по возмещению расходов и убытков и все споры в будущем обязывались решать посредством арбитража.

Этот договор по виду казался довольно невинным, но в Генуе никто не читал слова так, как они были написаны. По общему убеждению, в нем имелись секретные статьи военного характера, и это приводило в бешенство союзных дипломатов. Россия обладала естественными ресурсами, а Германия — промышленностью, и эти два союзника, объединившись, смогут господствовать в Европе. Немецкие дипломаты всегда намекал: на такую возможность; говорили, что это входит в планы германского генерального штаба.

Реакционеры еще более обычного ожесточились, а либералы были расстроены провалом всех попыток миротворчества. Какая трагедия! — жаловался один из журналистов. Немецкая аристократия умерла, родилась республика; угнетенный народ пытается научиться управлять собой, «о никто не хочет помочь ему. На это левые отвечали насмешкой: какое дело капитализму до республики? Капитализм — это автократия в промышленности; в этом его сущность; не его дело помогать кому бы то ни было, его дело — наживаться на человеческих бедствиях. Этой конференцией управляют нефтяники, а для них республика или монархия — все едино, лишь бы получить новые концессии и сохранить свои монополии во всем мире.

Это звучало цинично и жестоко. Но вот отец Ланни явился к сыну с предложением, доказывавшим, что циники правы.

— Между нами говоря, — сказал Робби, — я думаю, что этот Рапалльский договор значит гораздо больше, чем принято думать. Он означает, что нефть получат немцы.

— Но, Робби, у немцев не хватает капиталов для их собственной промышленности!

— Не обманывай себя, у крупных капиталистов есть деньги. Ты думаешь, у Ратенау денег нет?

Ланни не знал, что сказать. Он мог только удивляться и слушать, пока отец не выложит все, что у него на уме. Робби выразил желание, чтобы Ланни немедленно отправился к немецкому министру и объяснил ему, что вот, мол, мой отец представляет крупный американский синдикат и может сделать выгодное предложение германской делегации.

Ланни меньше всего хотел итти с таким предложением к Ратенау. Он пытался быть молодым идеалистом, а Ратенау примет его за одного из многих спекулянтов. Но Ланни не мог сказать этого Робби — такой ответ означал бы, что он и отца причисляет к спекулянтам.

Он слабо пытался объяснить, что Ратенау чрезвычайно занятой и перегруженный человек.

Отец ответил — Не будь ребенком! Одна из вещей, которыми он «перегружен», — это попытка получить нефть для Германии. Теперь он заодно с русскими и будет рад-радехонек заключить сделку, которая откроет обеим странам доступ к американскому капиталу.

И Ланни позвонил одному из секретарей, с которым он познакомился в Бьенвеню. Свидание было назначено.

Но оказалось, что Робби прав. Ратенау был делец, привыкший разговаривать с дельцами. Он сказал, что будет очень рад выслушать предложение мистера Бэдда; он назначил свидание в тот же день. Он и Робби беседовали целый час. Должно быть, сказано было нечто очень важное, так как Робби не много рассказал об этом свидании сыну. Он велел своему секретарю взять такси и немедленно везти его в «Монте». Он не обратился к сыну, потому что тот должен был в этот день отвезти Рика на пресс-конференцию, в палаццо ди Сан-Джорджо, где Ллойд Джордж будет отвечать на вопросы газетчиков о значении Рапалльского договора и об отношении английского правительства к сближению между Веймарской Германией и Советской Россией.

IV

Одной из совершенно неожиданных обязанностей Ланни стало отвозить отца в отель советской делегации в Санта-Маргарета «Шли оживленные переговоры. Ланни познакомился за это время со всеми руководителями делегации и многими из второстепенных сотрудников; он слышал от них рассказы о революции, они говорили с ним о своих надеждах и опасениях. Забавно было наблюдать, как возрастает удивление отца, по мере того как он открывает новые качества у большевистских лидеров. Замечательные люди, вынужден был согласиться Робби, их ум отшлифовался в горниле ожесточенной борьбы и страданий. Американец не ожидал найти неподдельный идеализм в сочетании с деловитостью, он считал, что такая комбинация не может даже существовать в человеческой натуре. И меньше всего ожидал он встретить образованных людей, с которыми интересно было вести теоретические споры.

Эти встречи с русскими были для Ланни своего рода школой, и он надеялся, что отца они тоже кое-чему научат, но надежды его не сбылись. Все мысли Робби были сосредоточены на ожидаемой концессии и на длинных донесениях, которые он посылал Захарову, или на шифрованных записках заинтересованным лицам в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Робби интересовался только одним: будут ли большевики держать свое слово и, что не менее важно, удержат ли они власть? Вот почему всем этим дельцам было так дьявольски трудно принять определенное решение. Четыре с половиной года они уверяли, что эти фанатики будут стерты с лица земли; но каким-то образом, по необъяснимой причине, они ухитрились удержаться. И перед американским дельцом возникла скучная задача: понять новую философию, новую экономическую систему, новый кодекс нравственности.

В этом отношении сын был полезен для Робби и-мог бы быть еще более полезен, если бы только он был хладнокровнее и знал, где надо остановиться; но юный фантазер принимал этих людей всерьез, и это раздражало Робби и мешало ему сосредоточиться на своей работе.

Ланни присутствовал также на завтраке, данном Робби американскому послу, мистеру Чайлду, которого они между собой всегда называли «Младенцем». Это был моложавый, почти мальчишеского вида, гладколицый джентльмен, словоохотливый и гордый услугой, которую он оказывает своей стране: ведь американские дельцы получат свою долю пирога, который будет поделен в Генуе. Завтрак происходил в отдельном кабинете, и, кроме мистера Чайлда, за столом сидел адмирал, назначенный ему в помощь в качестве «наблюдателя». Этот пожилой моряк, без сомнения, умел наблюдать за маневрами неприятельских кораблей, но ни черта не смыслил в нефтяных делах и не маг разгадать махинаций Робби Бэдда.

Отец предупредил Ланни, чтобы он никоим образом не проговорился о связях Робби с Захаровым; Робби — «независимый представитель американского синдиката» — и все. Автор популярного романа, любивший и умевший поговорить, рассказал, что знал о конференции, о том, что творилось вокруг нефти, чего добиваются американцы; много тут было таких сведений, которые Бедфорд, один из главных заправил Стандард Ойл, отнюдь не желал бы сообщать кавалеру Почетного легиона и ордена Бани.

У Ланни развеялась еще одна иллюзия. «Дела» всегда представали перед ним в ореоле патриотизма; когда Робби говорил о своей деятельности, всегда выходило так, что он заботится об умножении богатств Америки и доставляет работу американскому трудовому люду. Фирма Бэдд — американский военный завод, и, работая на нее, Робби способствует безопасности Америки. Но вот сейчас Америка нуждается в нефти для своих кораблей и для прочих надобностей. И однако этот «независимый» участвует в тайном сговоре с Детердингом, не то голландцем, не то англичанином, и с греком Захаровым, гражданином всех стран, где у него есть военные заводы; Робби Бэдд интригует во-всю, чтобы парализовать усилия американского посла и американских компаний. Как бы ни относиться к Стандард Ойл, это американский трест. Концессия Робби не достанется ни американскому народу, ни правительству; владеть ею будут компаньоны Робби, а Робби собирается ею управлять.

Таким образом, перед Ланни предстала во всей своей наготе та истина, что патриотизм буржуа есть вывеска, за которой скрываются корыстные интересы; старый Сэмюэл Джонсон был, таким образом, прав, когда с горечью утверждал, что патриотизм — последнее прибежище подлецов. Ланни не хотел плохо думать о своем отце, он всеми силами старался не поддаваться этим мыслям. Он сидел здесь, ему нечего было делать, как только слушать и наблюдать, и, конечно, он не мог не видеть, как ловко Робби обводит вокруг пальца слабохарактерного дурачка, который со всеми подробностями рассказывает ему, какие инструкции он получил от государственного департамента насчет поддержки Стандард Ойл и его агентов в Генуе.

V

Посол яростно ненавидел большевиков и презрительно отзывался о государственных деятелях, вроде Ллойд Джорджа, готовых итти на компромисс с ними — пожимать руку «преступникам». Мистер Чайлд, конечно, не знал, как много таких рук уже пожал Робби, а Робби ни слова об этом не проронил. Он слушал — и узнал, что мистер Чайлд действует заодно с Барту, главой французской делегации, против англичан, которые добиваются компромисса. Французы хотели уничтожить все торговые договоры с большевиками и вернуться к политике блокады, санитарного кордона; государственный секретарь Юз одобрял такую политику, — мог ли предполагать «Младенец», его подчиненный, что в этой борьбе за право собственности, против красной революции, Робби Бэдд на стороне англичан?

Посол рассказал о том, что он видел в Италии за год, проведенный в этой стране. Он считал, что страна в самом плачевном состоянии; надвигается грозная опасность революции по большевистскому образцу. Жизнь стала в десять раз дороже, чем перед войной, и куда бы вы ни пошли, везде вас преследуют нищие, вымаливающие сольдо. Народ голодает, заводы и фабрики бездействуют, сталелитейные предприятия работают половину рабочей недели. На заводах уже появились советы, полиция и армия крайне ненадежны; власти до такой степени беспечны, что берут на службу кого попало, и до такой степени либеральны, что не могут поддержать порядок.

— Кто не живет здесь, тот даже и представления не имеет об этой обстановке, — сказал мистер Чайлд. — Вы хотите сесть в трамвай, но, увы, трамваи бастуют: оказывается, жандарм ударил какого-то трамвайщика, и все они чувствуют себя оскорбленными. На следующий день — как вам понравится! — жандарм извинился перед рабочим, и трамвайное движение возобновилось.

Посол сообщил об одном факте, который, по его мнению, должен был позабавить мистера Бэдда, приехавшего из Новой Англии. В Массачусетсе недавно были арестованы и приговорены к смерти два итальянских анархиста. Мистер Чайлд порылся в памяти и вспомнил их фамилии: Сакко и Ванцетти. Слышал ли о них мистер Бэдд? Робби сказал, что нет. Ну вот, а римские анархисты, оказывается, слышали, и депутация из пяти молодых парней явилась в американское посольство требовать справедливости для своих товарищей и земляков. У мистера Чайлда была с ними приятная беседа, и они ушли удовлетворенные его обещанием расследовать дело. Затем один из этих молодых людей вернулся и попросил работы! Вот какое создалось положение в стране, где за шестьдесят лет правительство сменялось шестьдесят восемь раз.

Посол видел в Италии лишь одно-единственное отрадное явление: новое движение, называемое фашизмом. Он много о нем рассказывал. Фашисты организовали итальянскую молодежь и дали ей программу действий. Руководит ими бывший солдат, по фамилии Муссолини. Мистер Чайлд никогда с ним не встречался, но многое о нем слышал, читал некоторые его статьи и был от него в восторге.

Ланни вмешался в разговор, рассказав о своей встрече с Муссолини. Послу было интересно услышать подробности интервью, он спросил также, какое впечатление произвел на Ланни этот человек. Мистер Чайлд подтвердил слова Муссолини о характере движения.

— А не кажется вам, что они злоупотребляют насилием? — спросил Ланни.

— Пожалуй, но надо помнить, что их на это вызывают. Мне кажется, что и у нас на родине не мешало бы создать подобное движение, если только красные будут развивать свою деятельность. Как вы думаете, мистер Бэдд?

— Вполне согласен с вами, — с готовностью отозвался Робби. Словом, единодушие было полное, и мистер Чайлд рассказывал очаровательные анекдоты о своих впечатлениях в роли посла. Ему очень полюбился король Италии, ростом с ноготок, но человек весьма энергичный — настоящий либерал, очень демократичный в своих вкусах. Как-то он разговаривал с Чайлдом на площади. Была холодная погода, и король просил посла надеть шляпу. Можно ли быть более деликатным? Робби опять согласился. Но Ланни не мог сладить со своими мятежными мыслями. Если так радоваться демократизму короля, то не лучше ли обходиться вовсе без короля? И зачем бы послу республики так носиться с королями?

VI

Ланни рассказал Рику об этом разговоре — в части, касающейся Муссолини, и Рик согласился с ним, что американский посол плохо понял итальянский характер и действующие в стране социальные силы. Ланни и Рик время от времени встречали Муссолини в «Каза делла Стампа», и с каждым разом их мнение о нем ухудшалось. Здесь, на родине, он был еще большим бахвалом и позером, чем в Каинах. Он предложил Рику написать об успехах фашизма за последние два года, уверяя, что сейчас под его знаменем собралось четыреста тысяч молодых итальянцев. Рик чуть было не сказал ему: «В вашем воображении!» Но во-время вспомнил, что он джентльмен, чем и отличается от Муссолини.

Разговоры о Дутыше и его движении напомнили Ланни о Барбаре Пульезе. Не так давно он получил от нее письмо, где она благодарила его за помощь и сообщала свой туринский адрес. Так как работа агитатора и организатора вынуждала ее переезжать с места на место, то Ланни подумал, что она может приехать на конференцию, и он написал ей по туринскому адресу, сообщая название своего отеля. Затем он забыл об этом, так как в Генуе взорвалась новая бомба: было опубликовано сообщение, будто Советское правительство заключило договор со Стандард Ойл, предоставив ему исключительное право на бакинскую нефть.

Некий антибольшевистский делегат вручил одному нью-йоркскому журналисту отпечатанный на машинке листок с изложением главных пунктов мнимого договора. Журналист пытался проверить сообщенные ему факты, но все только смеялись в ответ; два-три дня он ходил с этой сенсационной бумажкой, которая жгла ему руки. Его газета «Уорлд» была против Стандард Ойл и против большевиков, он решил рискнуть и протелеграфировал в Нью-Йорк; сообщенная им новость была опубликована и часа через два вернулась в Геную, где никто, кроме русских и представителей Стандард Ойл, не мог знать, правда это или ложь; но ни одному их слову никто не хотел верить.

Поднялось невероятное волнение, и Робби пришлось вскочить в машину и мчаться в Монте-Карло, чтобы успокоить разъяренного сэра Базиля. Робби наверняка знал, что это утка, так как у его агента Боба Смита была интрижка с молоденькой секретаршей одного из агентов Стандард Ойл.

Шумиха заглохла через два-три дня, но вызвала одно неприятное последствие: всему миру было теперь ясно, какую роль играет в Генуе нефть, и журналисты стали задавать каверзные вопросы. Рядовой человек по горло сыт был войной и разрухой, о «совсем не желал итти на риск новой войны только потому, что крупные предприниматели стремились нагреть руки на русской нефти.

VII

Однажды вечером Ланни пошел в оперу, но постановка оказалась неважной, и он рано вернулся домой. Рик был на приеме в одной из английских вилл, а Робби совещался с агентами Захарова. Ланни собрался было облачиться в пижаму и спокойно почитать, как вдруг постучался лакей и сообщил ему, что в вестибюле его дожидается какой-то мальчишка-итальянец. Он спустился вниз в вестибюль и увидел уличного мальчишку с большими темными глазами и худеньким лицом. В руках у него был конверт, который он протянул американцу. Ланни с первого взгляда узнал письмо, посланное им Барбаре Пульезе в Турин.

— Синьора больна, — сказал мальчик, и Ланни ясно представил себе, что это значит; он и прежде видел ее больной. Но мальчик был явно перепуган, он начал быстро и путано что-то лопотать. Ланни понимал не все слова, но одно он понял: Барбару избили, она тяжело ранена, может быть, умирает. Ее нашли на улице, при ней оказалось его письмо, на конверте стояло название отеля и имя Ланни, как отправителя, — вот мальчик и прибежал к нему.

Быть может, было не очень благоразумно отправляться вместе с мальчишкой неизвестно куда, да еще имея значительную сумму денег в кармане. Но Ланни думал только об одном — женщина, вызывавшая в нем такое восхищение, пала жертвой бандитов Дутыша; она нуждалась в помощи, и у Ланни была только одна мысль — поспешить в гараж, где стояла его машина, и поехать туда, куда укажет мальчик. Они очутились в одной из тех трущоб, которые поражают вас в каждом средиземноморском городе. Извилистые улочки, по которым с трудом может проехать машина; воздух, отравленный отбросами, которые не убираются целыми неделями.

Они остановились у многоэтажного дома, Ланни запер машину и последовал за мальчиком в темный коридор, а затем — в комнату, освещенную коптящей керосиновой лампой. Здесь толпилось человек десять, все взволнованно говорили, но при появлении иностранца умолкли и посторонились, чтобы дать ему пройти к постели, на которой лежала какая-то серая груда.

В комнате было темновато, Ланни взял лампу и чуть не уронил ее, так как ему представилось самое ужасное зрелище, какое он видел с того дня, когда он с матерью и Джерри Пендлтоном вез в Париж изувеченного и обезображенного Марселя. Лицо Барбары Пульезе, вызывавшее у Ланни такие романтические представления, превратилось в кусок сырого мяса; один глаз был закрыт, и во впадине накопилось столько крови, что нельзя было понять, уцелел ли самый глаз. Рваное одеяло на постели намокло от крови, так же как и платье Барбары.

— Жива? — спросил Ланни. Все заговорили разом, но никто не мог ответить с уверенностью. Ланни положил ей руку на сердце и почувствовал слабое биение.

Насколько ему удалось понять, обитатели этого дома не знали Барбары и никогда о ней не слыхали. Они услышали крики, выбежали на улицу и увидели, как кучка молодых парней избивает женщину дубинками. Репутация фашистов была такова, что никто не осмелился вмешаться; все просто стояли и ждали, пока нападавшие не кончили свою работу и не ушли, горланя свой гимн «Джовинецца». Затем пострадавшую внесли в дом. Жильцы не отважились известить полицию из боязни, что их заподозрят в сношениях с этой женщиной — «красной», как они предполагали; нападение на красных было теперь обыденным явлением в трущобах итальянских городов. Они заглянули в сумочку женщины и нашли там письмо; никто из них не мог разобрать содержание письма, написанного по-французски, но кто-то сумел прочесть название отеля и фамилию Ланни на конверте.

Теперь у них была одна забота: сбыть с рук бедняжку-синьору, прежде чем фашисты вернутся доделать свое дело и, чего доброго, расправятся со всеми, в ком заподозрят ее друзей. Они панически боялись этого и дали понять, что если синьор не захочет позаботиться о своей знакомой, то они вынесут ее на улицу и оставят на пороге какого-нибудь другого дома. Ланни сказал, что он позаботится о ней, но пусть ему сейчас помогут. Он взял Барбару за ноги, а двое мужчин — за плечи; они вынесли ее и положили на заднее сиденье машины. Она была без сознания и даже не застонала. Не было времени думать о том, что кровь, стекавшая из ее ран, может испортить подушки сиденья. Боясь заблудиться в лабиринте улиц, Ланни пообещал мальчику лиру, если тот сядет рядом с ним и будет показывать дорогу, пока они не выедут на одну из главных магистралей города.

Ланни сидел за рулем и напряженно думал, что же делать теперь. Обращаться к полиции было бы бессмысленно: разве он не слышал, как хвастал Муссолини, что полиция заодно с чернорубашечниками и, во всяком случае, боится вмешиваться в их дела? Отвезти жертву в больницу было бы рискованно, можно и там натолкнуться на фашистов; обратиться к какому-нибудь врачу тоже не безопасно. Он решил, что надо увезти Барбару из Италии; он сделает это немедленно и только известит отца о своем отъезде.

VIII

Добрый самаритянин остановил машину и вошел в гостиницу. У Робби все еще шло совещание, но Ланни вызвал отца в другую комнату и рассказал ему о случившемся.

— Боже мой, Ланни! — воскликнул пришедший в ужас Робби. — Кто тебе эта женщина?

— Это долго объяснять, Робби. Пока поверь мне только, что она на редкость благородный человек, быть может, самый благородный, какого я когда-либо встречал. Когда-нибудь я расскажу тебе о ней, но не сейчас, когда она лежит там и, может быть, доживает последние минуты. Надо спасти ее, если возможно, а в Италии у меня нет никого, кому бы я доверился.

— Не можешь ли ты разыскать кого-нибудь из ее друзей?

— Не могу же я разъезжать с полумертвой женщиной, разыскивая помещение социалистической партии, которое, вероятно, давно разгромлено или сожжено.

— А ты подумал, что чернорубашечники могут напасть и на тебя?

— Придется рискнуть. Если я этого не сделаю, я буду презирать себя всю жизнь.

— Что ты будешь делать с ней, когда приедешь во Францию?

— Положу в больницу, где за ней будет надлежащий уход. Затем позвоню дяде Джессу. Я не сомневаюсь, что он приедет или даст мне адрес кого-нибудь из ее друзей. У нее друзья повсюду, так как она агитатор, хорошо известный деятель рабочего движения.

— А если она умрет, прежде чем ты доставишь ее в больницу?

— Что же делать!.. Мне останется только рассказать всю правду.

— Но разве ты не понимаешь, что из тебя сделают сочувствующего красным? Все газеты протрубят об этом.

— Знаю, Робби, и очень сожалею, но что же делать?

— Я мог бы позвонить отсюда в больницу, вызвать кого-нибудь и избавить тебя от хлопот об этой женщине.

— Допустим, но разве полиция не захочет узнать, как она попала ко мне? Разве мне не придется показать письмо, которое я написал ей? Я окажусь здесь, в Генуе, отданным на произвол этой банде — что сделает тогда со мной великий герой мистера Чайлда, Муссолини?

— Чорт возьми! — воскликнул Робби. — Я всегда предостерегал тебя от встреч с этими людьми и переписки с ними. Бог свидетель, что я все сделал, чтобы удержать тебя от близости с Джессом Блэклессом и всей его братией.

— Ты сделал все, Робби, и с моей стороны очень дурно, что я вовлекаю тебя в такую передрягу.

— Хорошо, что же ты предлагаешь? — Отец был очень раздражен и не пытался это скрывать.

— Я много думал об этом, Робби. Дело в том, что я не разделяю твоих взглядов и хочу иметь возможность думать так, как мне подсказывает совесть. Я считаю, что мне, пожалуй, лучше отказаться от фамилии Бэдд — по существу, я не имею права носить ее. Мне следовало бы принять фамилию матери, и я готов сделать это и освободить тебя от вечных осложнений. Я совершеннолетний, я должен отвечать за себя сам и не впутывать тебя и твою семью во всякие скандалы.

Ланни говорил серьезно, и отец это видел; он быстро изменил тон.

— Ничего подобного, я не желаю. Я сейчас извинюсь перед своими гостями и поеду с тобой.

— Зачем? Серьезной опасности нет. Полиция не остановит мою машину. Править я буду осторожно. А на границе — что ж, расскажу все французским чиновникам.

Тут нет никакого преступления: найти раненого человека и попытаться помочь ему.

Робби сказал:

— Я пошлю с тобой Боба Смита. Он вернется поездом. Думаю, что тебе не следует возвращаться в Италию.

— Пожалуй, — согласился Ланни. — Хватит с меня этой конференции.

— И еще одно, сынок. Если тебе так страстно хочется переделать мир, не можешь ли ты выработать какую-нибудь мирную и разумную программу?

— Хотел бы, Робби! — сказал Ланни с глубоким чувством. — Приди мне на помощь. Ничего я так не желаю!

IX

Добрый самаритянин решил не терять времени на сборы: вещи доставят ему потом. Он ворвался к изумленному Бобу, который уже укладывался спать. — Едем, и притом моментально. Вы поедете со мной во Францию, возьмите с собой паспорт и револьвер. Больше ничего. И никаких сборов — дело срочное. — Когда они уже сидели в машине, он сказал — На заднем сиденье лежит женщина. Я расскажу вам о ней после. Может быть, она и умерла. — Бывший ковбой пережил на своем веку не одно приключение, и его не легко было озадачить. Он надеялся, что сын его хозяина не совершил серьезного преступления; но если и совершил, то все равно — служба есть служба.

Ланни слышал, как оказывают помощь людям, пострадавшим от автомобильной катастрофы, и знал, что если у человека сотрясение мозга, то самое важное — полный покой. И он правил осторожно, избегая толчков и крутых поворотов; время от времени Боб оглядывался назад, чтобы удостовериться, что тело не соскользнуло с сиденья. Недалеко от границы бывший ковбой приподнял женщину, придал ей сидячее положение и уселся рядом, поддерживая ее, чтобы она не упала. Не очень приятно-, но ничего не поделаешь — служба.

На границе Ланни сказал постовому:

— Со мной больная дама. Я везу ее к врачу. Где тут ближайшая больница?

Он был американец, правил дорогой машиной, бумаги его были в порядке, багажа он с собой не вез, и никаких причин для проволочек не было. Ему сказали, куда ехать, и вскоре Барбара была в частной лечебнице на попечении врача. Этот человек слышал о страшных чернорубашечниках по ту сторону границы и, к счастью, не принадлежал к числу сочувствующих им. Он осмотрел женщину и дал свое заключение: очевидно, бандиты не спешили и потрудились добросовестно; они сначала били ее в лицо и грудь, а затем перевернули и принялись избивать со спины. Трудно было найти хоть квадратный вершок без кровоподтеков. На черепе было несколько трещин, одна даже в основании черепа, так что нет возможности оперировать. Сделать ничего нельзя — остается предоставить все природе. В женщине еще тлеет искорка жизни, может быть, удастся ее сберечь, больной дадут тонизирующие средства, чтобы поддержать деятельность сердца.

Рано утром Ланни протелефонировал отцу и послал телеграмму дяде Джессу. Боб утренним поездом вернулся в Геную, пообещав выслать Ланни его вещи. Юноша написал о случившемся матери и Мари и принялся ждать, больше делать было нечего. Он поспал и немного прошелся, размышляя о своей жизни и о том, чему учит его эта новая трагедия. Для него было ясно, что в мире есть силы, которые он ненавидит всем сердцем и с которыми хочет бороться; но что они собой представляют и как распознать их? Чтобы понять это, надо еще не мало учиться.

Ему хотелось поговорить с Риком, и он протелефонировал своему другу, который ответил, что закончил свои дела в Генуе. В тот же вечер он приехал поездом к Ланни. Приехал и дядя Джесс. Словом, съехались три философа, которым нечего было делать, кроме как спорить; бедная, старая, седая женщина все еще лежала без сознания, и мало было бы пользы для нее и для них, если бы они сидели и смотрели на ее изуродованное лицо.

Для дяди Джесса проблема была ясна, как на ладони. Он говорил, что фашизм — ответ капитализма на попытку рабочих освободиться от гнета; капитализм везде одинаков и будет защищать себя одинаковыми методами— субсидируя бандитов, которые орудуют под вывеской национализма, самой дешевой и удобной из всех.

Рик, наоборот, утверждал, что фашизм — это движение средних классов; чиновники и служащие страдают от последствий социальной смуты, от безработицы, растущей дороговизны, безнадежности своего положения — и они готовы пойти за любым демагогом, который посулит им облегчение. Оба спорщика кричали и наскакивали друг на друга, а Ланни сидел и слушал, стараясь понять, на чьей стороне правда. Он находил, что оба правы, — и это вызывало обычное чувство беспокойства.

Сейчас он мог лучше чем когда-либо вникнуть в идеи своего «запрещенного» дяди. Он еще раз убедился, что Джесс ему не очень приятен, но решил, что это не должно влиять на суть дела. Лысый, сморщенный, с резкими манерами, Джесс Блэклесс был похож на старого медведя, который долго и ожесточенно дрался со своими врагами, его шкура вся в клочьях, уши оторваны, зубы выбиты, — а он все еще дерется. Джесс Блэклесс, по крайней мере, верит в свое дело. А Ланни знал мало таких людей, и он не мог не восхищаться силой его характера. И когда горькие и саркастические истины, провозглашаемые дядей, проникали в его сознание, их уже трудно было вытравить оттуда. Они застревали, как колючки в шерсти.

Ланни упомянул о мысли, высказанной его отцом, — надо найти какой-нибудь мирный и разумный путь переустройства мира. Джесс сказал, что это ничего не значащая фраза, пустая отговорка; Робби, без сомнения, уже о ней забыл. Ланни сослался на то, что некоторые из большевиков, присутствовавших на Генуэзской конференции, — выходцы из привилегированного класса. На это Джесс отозвался — О, конечно, некоторые переходят на сторону рабочих. Ну и что же? Разве от этого классовая борьба перестает существовать? Если кто-либо из привилегированных становится «изменником», остальные не идут за ним — они готовы его уничтожить.

X

Прошло два дня, они все еще спорили в комнате отеля, как вдруг из больницы пришло сообщение: Барбара Пульезе умерла. Пришлось позаботиться о похоронах, торжественных похоронах — это было хорошей пропагандой, демонстрацией протеста рабочего класса. Известие о судьбе Барбары было напечатано в рабочих газетах, и на похороны приехали многие журналисты и рабочие лидеры; тело перевезли в Ниццу, и гроб поставили на автомобиль, украшенный цветами. Тысячи рабочих и работниц шли за — ним со знаменами и плакатами, изобличавшими преступления фашизма. Дяде Джессу удалось устроить так, чтобы имя его племянника не попало в газеты, и никто не обращал внимания на хорошо одетого молодого американца или на английского журналиста, с трудом ковылявшего за процессией/

У могилы толпа стояла с обнаженными головами и слушала речи. Лысый американец, художник, рассказал биографию Барбары — историю жизни, посвященной защите угнетенных и эксплоатируемых. Никогда эта героическая женщина не отступала перед долгом или жертвой; она сочетала в себе мужество льва с кротостью ребенка. Оратор не мог сдержать слезы, рассказывая об их долгой дружбе, и голос его задрожал от ярости, когда он заговорил об итальянских чернорубашечниках. Племянник слушал и соглашался с каждым его словом, — но в то же время ему было не по себе от того, что он в таком обществе и переживает такое чувство. Он смотрел на мрачных, угрюмых, плохо одетых людей, на лица, искаженные гневом и злобой; это были чужие для него люди, он боялся их, но что-то притягивало его к ним!

— Еще один мученик в списке жертв трудового народа, длинном, как человеческая история, — сказал оратор. Трудный это путь, думал Ланни, слушая его, но-, быть может, дядя Джесс прав, когда говорит, что другого пути нет. Неуютен и неразумен мир, в котором родился Ланни! Еще раз жизнь извлекла поклонника искусства из его уединенной башни и стала награждать его тумаками, мало совместимыми с его стремлением к покою и его чувством собственного достоинства.


Читать далее

ПРЕДИСЛОВИЕ 13.04.13
КНИГА ПЕРВАЯ. МУЗЫКА, ТОЛЬКО МУЗЫКА!
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Мир дому сему 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. Ты знаешь ли тот край? 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Все в котле кипит и бродит… 13.04.13
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Причуды сердца 13.04.13
ГЛАВА ПЯТАЯ. Печали мира 13.04.13
КНИГА ВТОРАЯ. КОГО БЫ Я МОГ ПОЛЮБИТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Тревоги сердца 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. Великий пан 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Привычек почти не меняя 13.04.13
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Шаг за шагом 13.04.13
КНИГА ТРЕТЬЯ. У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА ИСТОРИИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Благие намерения 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. Мир, как устрица 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Кровь мучеников 13.04.13
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Римская арена 13.04.13
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕНЬГИ РАСТУТ КАК ГРИБЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Семь спорят городов о дедушке Гомере 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. Торговцы красотой 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Над бездной 13.04.13
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Благословенный Рим 13.04.13
ГЛАВА ПЯТАЯ. Пути любви 13.04.13
КНИГА ПЯТАЯ. ДОЛИНА ТЕНЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Оба были молоды 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. Рассудку вопреки 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Назад в царство теней 13.04.13
КНИГА ШЕСТАЯ. ПРОТИВОЯДИЕ, ДАЮЩЕЕ ЗАБВЕНЬЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Гордость и предрассудки 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. Пусть радость торжествует 13.04.13
КНИГА СЕДЬМАЯ. ПУТЯМИ СЛАВЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Господня благодать 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. В свете прожектора 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Не легко главе венчанной 13.04.13
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Имущему дастся 13.04.13
ГЛАВА ПЯТАЯ. Кого бог сочетал… 13.04.13
КНИГА ВОСЬМАЯ. ДО ГРОБА ДРУГ И ПОКРОВИТЕЛЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Принц-супруг 13.04.13
ГЛАВА ВТОРАЯ. Кутящий Нью-Йорк 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Шалтай-болтай сидел на стене 13.04.13
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Шалтай-болтай свалился во сне 13.04.13
ГЛАВА ПЯТАЯ. Мы будем трезвы завтра 13.04.13
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Кровь мучеников

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть