Онлайн чтение книги Между двух миров Between Two Worlds
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Благословенный Рим

I

Ланни и Мари остались на несколько дней в Бьенвеню, чтобы отдохнуть, сообщить Бьюти последние сплетни и послушать те, что собрала она. Надо было также прочесть и написать несколько писем. После этих предварительных приготовлений они выехали. Четыреста или пятьсот миль, которые отделяли их от Вечного города, они проехали потихоньку, наслаждаясь в пути и природой, и искусством.

В Сан-Ремо они остановились, чтобы навестить Линкольна Стефенса, у которого была молодая жена и ребенок, — он очень гордился обоими. Стеф на время удалился от политики, отчасти по тем же причинам, что и Ланни. Он пытался переделать мир и не мог, — значит, надо подождать и поглядеть, что сделает само для себя это упрямое создание.

Достигнув долины реки Арно, они поднялись по ней вверх, к Флоренции, и здесь посетили Джорджа Геррона. Он переехал в Италию, обращенный в бегство многочисленными посетителями, которые навещали его в Женеве — особенно немцы — и расспрашивали, как мог он так жестоко обмануться в Вудро Вильсоне. Создатель Лиги наций недавно умер, сломленный и физически и духовно, и бедный Геррон был почти в таком же состоянии; у Ланни создалось впечатление, что ему недолго осталось жить. Печально видеть, что делает мир с идеалистами, которые пытаются улучшить его. Предостережение для Ланни!

В Риме сезон как раз кончался, и отели были еще переполнены, но всегда можно было получить «королевские апартаменты», надо было только хорошо заплатить; и, конечно, стоило заплатить, если вам нужно было произвести впечатление на аристократию. В таких аристократических отелях о деньгах не говорят, но есть секретный код, тысяча маленьких деталей, которыми вы показываете, что деньги у вас есть и всегда были.

Не легким делом было найти картины, написанные четыре столетия тому назад, и убедить владельцев продать их по сколько-нибудь приемлемым ценам. Ланни следовало бы тотчас же сделать визиты людям, к которым у него были рекомендательные письма, — пока адресаты еще не уехали на морское побережье или к горным озерам. Но на него произвели глубокое впечатление разговор с Лонгэ и прочитанная им статья об итальянских социалистах; он знал, что как раз сейчас заседает новый парламент, и понял из газет (настолько-то он владел итальянским языком), что страна охвачена политической лихорадкой. Со времен Парижской конференции он неизменно стремился наблюдать историю изнутри, и сейчас он занялся размышлениями — кто в Риме мог бы ввести его за кулисы политики? После того как он комфортабельно устроился и устроил Мари, он первым делом позвонил одному журналисту. Из предосторожности он спустился для этого в вестибюль отеля, чтобы не тревожить свою подругу, сказал он себе; ей хотелось отдохнуть после поездки и дождаться вечерней прохлады, прежде чем выйти в город.

Журналист этот был Пьетро Корсатти, итальянец, родившийся в Америке, корреспондент одной из нью-йоркских газет; Ланни встречался с ним в Сан-Ремо и затем в Генуе; Корсатти произвел на него впечатление человека прямого и с широким кругозором. Ланни и сам мог кое-что порассказать ему, ведь он только что приехал из Лондона и Парижа, где встречался с людьми осведомленными. Он сообщил, что недавно обедал с Блюмом и Лонгэ, и просил журналиста позавтракать с ним. Корсатти ответил — Ладно. Проведем время и поболтаем.

У Корсатти был оливковый цвет лица, черные блестящие глаза и черные вьющиеся волосы; он был одновременно неаполитанец и уроженец Нью-Йорка. Забавно наблюдать, как одна культура наслаивается на другую и преобладающей становится более сильная или более поздняя по времени. Корсатти говорил по-английски с нью-йоркским акцентом, употребляя ходовые жаргонные словечки.

Ланни был друг Рика и Стефа — значит, свой человек. Его можно было представить «банде» и ввести в курс «новостей», а если Ланни, охотясь за картинами, поймает какую-нибудь политическую «нить», то он не забудет своего друга. Сидя за бутылкой доброго киянти в маленькой траттории, посещаемой иностранными журналистами, Корсатти начал рассказывать об Италии и ее политических самозванцах. по видимому, американские журналисты в своей оценке Муссолини разделились на две почти равные части: одни говорили, что это избранник судьбы, а другие с такой же уверенностью утверждали, что он шарлатан и ничтожество. Говоря о нем в общественном месте, его называли просто мистер Смит. Приятель Ланни предупредил его, что в этом старом городе столько же шпионов, сколько статуй святых, и говорить откровенно не рекомендуется даже в постели со своей любовницей.

В прошлом месяце были проведены выборы в парламент, и сторонники «мистера Смита» получили большинство. Они добились этого, сказал Корсатти, самыми возмутительными репрессиями: лидеров оппозиции избивали, многих убили; полиция и фашистская милиция — некоторые из них сами окрестили себя «дикарями» — превратили предвыборную кампанию в фарс. «Мистер Смит» выступил перед новым парламентом в костюме, который, по словам журналиста, подошел бы для оперетты «Адмирал королевского флота» Гилберта и Сюлливана. В своей речи он сказал: «Вы, господа из оппозиции, жалуетесь, что вам не дали свободно созывать избирательные собрания. Какой от них толк? Ни к чему они».

Парламенту предстоит утвердить этих самозванцев, всех триста двадцать — оптом. Комиссия по проверке мандатов уже внесла в палату такое предложение, и оно будет обсуждаться вечером.

— Мне очень советовали послушать Матеотти, — сказал Ланни. — Как вы думаете, он будет говорить?

— Будет, если ему не помешают, — ответил журналист, и Ланни спросил: — Как бы мне попасть туда?

— Попробую провести вас с собой на места для представителей печати. Вы не могли бы назваться корреспондентом какой-нибудь газеты?

— Думаю, что Лонгэ будет рад, если я пришлю ему корреспонденцию.

— Социалистическая газета! Нет, не годится. Не стоит нацеплять на себя ярлык. Но пять лир могут многое сделать в Риме.

— Платите, сколько нужно — расходы за мой счет, — сказал сын Бэдда.

— Слишком много платить тоже не годится, — объяснил Корсатти. — Только напугаешь и вызовешь подозрение.

II

Они взяли такси и поехали в палаццо Монтечиторио, украшенный обелиском дворец, где происходили заседания палаты депутатов. У входа журналист взял приятеля под руку и сказал швейцару: — Мой помощник. — Он сунул ему в руку пять лир, и они вошли. — Не подмажешь — не поедешь! — сказал Корсатти. У Ланни было хорошее место, откуда он мог наблюдать, как творится история, и перед ним развернулись сцены ожесточенной и свирепой борьбы.

Джакомо Матеотти был секретарь социалистической партии и лидер ее парламентской фракции. Это был человек лет сорока, но юношески стройный, с нервным и немного печальным лицом. Корсатти сказал, что он часто улыбается, открытой, детской улыбкой, но вряд ли им придется увидеть эту улыбку сегодня. Ланни согласился с замечанием Лонгэ, что подвиг Даниила во рву львином сущий пустяк по сравнению с тем, как ведет себя этот идеалист-итальянец. Он не орал, не ругался, он говорил спокойным, твердым голосом, перечисляя факты, набрасывая картину политической жизни страны за последние два года. Ни одно обещание, данное людям труда, не выполнено, зато по приказу богачей отменен налог на наследство. Финансовые отчеты фальсифицируются; никакого сокращения расходов не произошло, вместо этого свирепствует оргия хищений. Ближайшие помощники главы правительства контрабандой провозят оружие в Югославию и состоят на откупе у нефтяных магнатов. Это насильники и обманщики, которые добились успеха на выборах с помощью жесточайшего террора; и вот они теперь явились в палату, чтобы получить официальную санкцию своих преступлений.

Так построил свою речь Матеотти. Он не довольствовался неопределенными упреками; выдвигая обвинения, он каждый раз подробно указывал место, время и сумму денег. Он разведал о своих противниках всю подноготную — как видно, он мог бы продолжать свою речь целые часы. Перед ним лежала груда документов. Преступники, которых он обвинял, сидели перед ним, и они ответили на эту речь взрывом ярости. Фашистские депутаты, около двух третей парламента, вскакивали с мест, размахивали кулаками и буквально визжали от бешенства. Угроза убийства была в их глазах и в их криках. Хрупкий человек на трибуне побледнел, но не отступил, и как только крики улеглись, неумолимо продолжал свою обвинительную речь. Все, что говорилось в палате, стенографировалось и рано или поздно могло дойти до народа.

Это продолжалось два часа — казалось, что фашистский режим рассыпается у всех на глазах. Сторонники Муссолини выкрикивали оскорбления и проклятия, один из них подбежал к скамьям оппозиции и зарычал в лицо левым: «Masnada!» — то есть, банда негодяев. И вдруг— Ланни не мог уследить за быстрым ходом событий — началась рукопашная. В мгновение ока она превратилась во всеобщую свалку: каждый тузил первого попавшегося под руку политического противника. Это было последнее, что видел Ланни в итальянском парламенте, так как Корсатти шепнул:

— Надо спешить на телеграф. — И вышел в сопровождении своего «помощника».

III

Ланни отправил по почте рекомендательные письма и ждал ответа. С одним-двумя он мог бы запросто явиться сам и сберечь таким образом время, но, по правде говоря, у него сейчас совсем не то было на уме: ему хотелось пожать руку Матеотти. Он весь горел от восторга перед его подвигом, перед его великолепным мужеством, и он чувствовал потребность сказать это Матеотти. Не каждый день удается увидеть героя.

— Что же, его нетрудно повидать, — сказал Корсатти, — пойдите к нему в бюро социалистической партии. К нему идут все со своими жалобами и обидами. Вы, наверняка, застанете его там, если фашисты еще не захватили его.

Ланни предстояло узнать одну истину, а именно, что настоящие герои редко имеют героический облик, особенно за кулисами. Новый премьер-министр Италии старался придать себе вид героя: он выпячивал грудь и подбородок, он наряжался в костюм опереточного адмирала, но Матеотти не имел ни времени, ни желания актерствовать. Он сидел у заваленного бумагами стола и был похож на переутомленного редактора какой-нибудь газеты перед выпуском номера. Люди приходили и уходили, телефон звонил, через несколько минут предстояло совещание партийного руководства, на котором надо было решить, покинуть ли депутатам-социалистам палату.

Ланни излил все, что было у него на сердце. За его восторгом скрывалось чувство вины; ему тоже следовало быть человеком железной решимости, а не сидеть между двух стульев, меняя свои взгляды при каждом новом доводе. У этого итальянца с львиным сердцем были все оправдания, которые приводил в свою пользу Ланни. Он был сын богатого помещика, адвокат и культурный человек; без сомнения, и он любил музыку и искусство и мог бы использовать свой досуг для наслаждения жизнью. Слово «герой» звучит возвышенно, когда встречаешь его в исторических книгах, но дьявольски неудобно быть героем, и Ланни бывал им только в мечтах, а в реальной действительности у него нахватало на это стойкости. Джакомо Матеотти, разумеется, не знал всего этого. Он видел красивого, пылкого юношу-иностранца с румянцем энтузиазма на щеках и огнем восторга во взгляде. И секретарь урвал минутку, чтобы объяснить особенности итальянской обстановки отпрыску фирмы Бэдд.

Да, организованные рабочие поистине в трагическом положении; они совершенно безоружны, если не считать морального и духовного оружия; они очутились лицом к лицу с такими врагами, которые сами себя награждают кличками — «дикари», «проклятые» и «отчаянные».

Хотя власть и находится в руках фашистов, они сумели довести тираж своих газет всего лишь до четырехсот тысяч, между тем как тиражи оппозиционной печати превышают эту цифру вдесятеро. Долго ли насильники будут терпеть такое положение? До каких пор преступники будут допускать публичное обличение своих преступлений? Страшно даже подумать о том, что может случиться; с этими мыслями просыпаешься ночью и весь день думаешь и не находишь выхода.

Ланни рассказал о том, что случилось с Барбарой Пульезе.

— Бедняжка! — воскликнул Матеотти. — Я хорошо ее знал; мы не раз с ней спорили на партийных собраниях. Нельзя не сочувствовать людям, доведенным до отчаяния, но трагическую ошибку совершают те, кто размахивает незаряженным ружьем. Теперь мы пожинаем плоды подобной неразумной тактики; на мне лежит тяжкая задача: заставлять людей сдерживаться, мириться с тем, что их убьют, умирать без сопротивления, когда нашим врагам угодно их убивать. Список наших мучеников еще далеко не полон.

Кто-то подошел к Матеотти и напомнил о совещании. Он пожал руку своему посетителю и сказал:

— Через несколько дней, когда эта горячка немного уляжется, быть может, вы сделаете мне честь и зайдете ко мне домой. Я познакомлю вас с моей женой и детьми. — Ланни ответил, что ничто не доставит ему большего удовольствия.

— Видите ли, — продолжал Матеотти, — в ближайшие дни я должен закончить свою прерванную речь. Если мне опять не дадут говорить, мы постараемся найти какой-нибудь другой путь и довести все факты до сведения заграницы. — Он протянул Ланни свою книгу «Год фашистского господства», где было перечислено более двух тысяч убийств и других актов насилия, совершенных подручными Муссолини. — Мы будем рады всякой помощи, которую вы сможете оказать нам для огласки этих фактов, — сказал Матеотти, и Ланни обещал сделать все от него зависящее.

— Помните, что бы ни случилось, — продолжал собеседник Ланни, — они не могут убить наше дело.

Рабочие усвоят то, чему мы старались научить их. Придет новое поколение, более мудрое и мужественное, чем наше.

— Куда уж там более мужественное! — воскликнул Ланни. — Да поможет вам бог! — Насчет бога, как и по другим вопросам, у него не было твердого мнения, но надо же было сказать что-нибудь утешительное этому подвижнику.

IV

Затем посетитель отправился по своим делам — разыскивать картины XVI века. Ланни изучал психологию представителей старых римских семейств, в чьих дворцах хранились такие картины — хранились уже столько времени, что владельцам давно надоело смотреть на них; в символику религиозной живописи они не верили, а что касается картин светского содержания, то они предпочитали намалеванным красавицам женщин из плоти и крови и старинным костюмам — современные; они думали только о том, как приятно было бы иметь новую машину и заплатить карточные долги.

Лира упала до четырех центов, и самое слово «доллар» источало магическую силу. Вопрос только в том, сколько можно выудить этих долларов у покупателя. Так будем же поосторожней, не надо выказывать слишком большого интереса к продаже, а надо постараться раскусить этого столь приятного на вид и как будто столь добродушного молодого эстета. Что он — в самом деле миллионер или только пускает пыль в глаза? Американцы это умеют! Почему он не говорит, какую цену согласен заплатить, а требует, чтобы вы назначили цену, Для вас это нож острый. Сколько бы вы ни получили, всегда вам будет казаться, что надо было запросить вдвое..

Джерри Пендлтон когда-то рассказывал Ланни о своей поездке с одним приятелем по Италии накануне войны. Они выучили с десяток итальянских слов и между прочим: quanta costa? Сколько стоит? Входили в деревенский трактир и, закусив, вынимали и клали на стол горсть мелочи. Quanta costa? Трактирщик откладывал то, что считал нужным получить, и тогда они делили эту сумму на три части и давали ему одну треть. Это было нормальное соотношение между ценой, назначаемой американцу, и ценой для итальянца; владелец трактира ухмылялся и брал то, что ему предлагали. Ланни рассказал это Золтану, и тот ответил, что надо будет ту же систему применить в их профессии. Пусть владелец назначит цену за картину, затем придет Золтан взглянуть на нее, и если она окажется подлинной, он выложит на стол одну треть спрошенной суммы наличными — непременно в лирах: и пачек куда больше и цифра куда выше!

Ланни отдавался поискам картин XVI века только наполовину, а другой половиной своего существа — чтению газет и разговорам с Корсатти. В газете «Пополо д'Италиа», которую Муссолини никак не мог навязать итальянским читателям, хотя он и был их премьер-министром, Ланни нашел довольно прозрачные намеки на необходимость расправы с оппозицией. Глава правительства заявил: «Матеотти произнес оскорбительную и провокационную речь, и она заслуживает более веского ответа, чем эпитет «masnada», который синьор Джунта бросил в лицо левым». Корсатти сказал, что это обычный метод Муссолини. Он будет подстрекать к насилию, он даст тайные инструкции применить насилие, а затем, когда насилие будет совершено, он прикинется возмущенным и скажет, что не мог сдержать пыл своих последователей.

Секретарь социалистической партии снова говорил в палате и выступил уже непосредственно против премьер-министра. Это продолжалось день за днем. Социалист Дженнари сказал:

— Мы только что вышли из тюрьмы, но хотя бы нам пришлось снова вернуться в нее, мы будем твердо стоять за свои убеждения. — Муссолини заявил среди криков и оглушительного рева:

— Как бы вы не получили заряд свинца в спину!

Такие прения давали сенсационный материал иностранным журналистам. Ланни заходил в маленькую тратторию, где они собирались. Корсатти представил его «братии», и с ним делились новостями, передавали последние слухи и сплетни. Здесь держали пари — сколько еще осталось жить Джакомо Матеотти? Это казалось циничным, но журналистам нельзя принимать близко к сердцу вещи, о которых приходится писать. А немногочисленные социалистические газеты Соединенных Штатов не могли позволить себе роскоши иметь корреспондентов в Риме.

Вечером 10 июня Ланни предстояло свидание с главой одного из знатнейших княжеских семейств итальянского королевства. Он уже осмотрел несколько картин из коллекции благородного римлянина, и ему намекнули, что о ценах можно будет потолковать. Если сделка пройдет, это будет крупная удача для Ланни. Он как раз кончал завтрак со своей подругой, когда его позвали к телефону, и он услышал дрожащий голос, прерываемый рыданиями. Говорила молодая жена Джакомо Матеотти. Она пыталась рассказать ему на ломаном английском языке, что ее мужа несколько минут назад похитили на улице Антонио Шалойа; его увезли в автомобиле; не может ли мистер Бэдд сделать что-нибудь для его спасения? Ланни в ужасе спросил, чем он может помочь, и женщина сказала: — Сообщите в газеты, сообщите за границу! Единственное, что может их остановить, — это общественное мнение Европы и Америки. Это Думини! — крикнула она и еще раз повторила это имя: — Думини! Он живет в отеле «Драгони». Джакомо знал, что ему поручено покончить с ним. О, ради бога! — Голос прервался, женщина не могла сдержать рыданий.

Ланни повесил трубку и побежал рассказать Мари страшную новость. — Но, дорогой мой! — воскликнула она. — Какое тебе до этого дело?

— Я знаю его лично и должен помочь ему.

— Но как, Ланни, ради бога? — И та женщина тоже взывала к богу. Богу придется выбирать между ними.

— Я не могу терять время! — воскликнул Ланни. — Я должен повидать журналистов и выяснить, что можно сделать.

— А свидание с клиентом?

— Не состоится. Протелефонируй ему от моего имени. Извинись. Скажи ему, что я болен, — что хочешь.

— Ланни, я пойду с тобой.

— Нет, прошу тебя! Оставайся здесь, я позвоню тебе.

Прежде чем она успела ответить, Ланни выбежал из номера. Он не стал ждать, пока подадут его машину из гаража, а вскочил в такси и поехал в кафе, где должны были быть Корсатти и другие, если только они не узнали уже о случившемся.

Здесь он застал трех журналистов, которые мирно потягивали красное вино и говорили о молодом американце, о том, что он и в искусстве и в политике любитель и что, быть может, ни то, ни другое не захватывает его по-настоящему. Когда он ворвался в кафе, они забыли и про вино и про свои выводы. — Бог ты мой, я проиграл! — воскликнул один из них. Он тоже участвовал в пари по поводу срока, который осталось прожить Матеотти.

Журналисты засыпали Ланни вопросами, но он немного мог сказать. Одно они уловили: Думини! О да, его-то они знают. Это один из самых видных сторонников Муссолини. Накануне похода на Рим он избил девушку, у которой была приколота на груди красная гвоздика, а когда ее мать и брат хотели заступиться, он застрелил обоих. — И именно он похитил Маццолани! — воскликнул Корсатти. — Увез его в машине и заставил пить касторку.

— А Форни! — вставил другой. Это было преступление, совершенное во время последней предвыборной кампании. Жертвой был кандидат в парламент. Это и подразумевал Муссолини, признаваясь, что свободных избирательных собраний они не допускали.

— Что мы можем сделать? в тревоге спросил Ланни.

— Немного, — ответил Корсатти. — Я боюсь, что песенка вашего друга спета.

— Добыть материал для газеты — вот все, что можно сделать, — сказал другой корреспондент. — Если мы расскажем об этом миру, это вызовет отклик и может оказаться полезным.

— Но будет уж слишком поздно!

— Вероятно, да. Избить человека насмерть дубинкой — не долго, в особенности если раньше пальнуть в него из ружья.

Корреспондентам надо было спешить; дело есть дело, и личные чувства в расчет не принимаются. Ланни поехал с Корсатти в министерство; он хотел знать официальную версию. Правительство, конечно, отзовется полным неведением и заявит, что если такое преступление совершилось, то оно, мол, сожалеет о нем. Корсатти сказал, что, если Матеотти еще жив, было бы до некоторой степени полезно снестись с лицами, которые имеют возможность огласить этот факт за границей.

V

Ланни последовал этому совету, так как не мог придумать ничего другого; после некоторой проволочки ему удалось вызвать к междугороднему телефону Лонгэ, и он излил весь свой гнев и негодование. Затем он отправился на телеграф и написал длинную телеграмму Рику; он был уверен, что Рик добьется ее опубликования. Но телеграмма не была послана, так как в ту минуту, когда Ланни собирался вручить ее чиновнику, два человека в мундирах фашистской милиции вошли в контору, взглянули на Ланни, спросили, как его зовут, и, взяв у него телеграмму, предложили ему следовать за ними.

Это был уже второй случай в жизни Ланни. Во время мирной конференции в Париже его выследили шпики, но агенты французской полиции были образцом изящества и благовоспитанности по сравнению с этими desperati, «отчаянными», как они сами себя именовали.

Надо было быстро сообразить: что это — тоже похищение, и ему предстоит разделить участь Матеотти? Если да, то не лучше ли будет обороняться здесь, при публике? Вид у этих субъектов был весьма свирепый, на поясах у них висели в кобуре автоматические пистолеты, но тут он мог, по крайней мере, привлечь внимание окружающих, дать им понять, что происходит.

— Куда вы меня ведете? — спросил он, стараясь возможно лучше говорить по-итальянски.

— В штаб, — был ответ.

— Я американский гражданин. — Формально это было не так, но ведь они не могли проверить его слова.

— Скажете это самому генералиссимо, — был ответ.

— Я желаю позвонить американскому послу.

— Вы должны немедленно последовать за нами.

— Я личный друг американского посла. — Это было легкое преувеличение, — но, авось, сойдет. Он старался выиграть время, чтобы обдумать свое положение.

— Нам до этого нет дела.

— А если я откажусь итти?

— Долго отказываться вам не придется. — Говоривший положил руку на кобуру, и Ланни решил, что спорить бесполезно. Он вышел на улицу, по бокам его шли оба парня, и он увидел, что у подъезда их ждет автомобиль; шофер был в мундире. Это несколько успокоило его, он сел, и машина быстро покатила к главному штабу фашистской милиции. Ланни слышал много страшных рассказов о том, что здесь происходит, колени у него ослабели, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не лязгать зубами. Он не чувствовал себя ни в какой мере героем, но знал, что должен вести себя так, как если бы он им был. Он старался изобразить спокойствие на лице и высоко держать голову, как делают герои на сцене и в фильмах.

Его не посадили в камеру, а сразу повели в кабинет «генералиссимо», которого звали Итало Бальбо. Ланни, за последние двенадцать дней много узнавший о фашистских делах, слышал, что это один из приближенных Муссолини и что он командовал вооруженным отрядом во время похода на Рим. Он был расом Феррары; слово «рас» итальянцы заимствовали у абиссинцев, и означает оно «вождь племени». Корсатти рассказывал Ланни, что Бальбо написал письмо секретарю «фашио» своего родного города, приказывая ему «обработать дубинкой» нескольких социалистов — не на

смерть, но «в должном стиле». Журналист объяснил, что bastonatura in stile было техническим фашистским выражением — пусть после этого говорят, что они не обогатили итальянский язык! — означавшим, что жертву надо бить не по черепу, а по нижней части лица, так, чтобы сломать челюсть — это выведет человека из строя на несколько месяцев. Существовал особый род дубинки, «манганелло», специально для этой цели.

VI

Генералиссимо Бальбо был дородный мужчина с военной выправкой, с закрученными черными усами и черной остроконечной бородкой. В комнате с ним был еще один фашист в мундире и секретарь с записной книжкой — все, что требуется для того, чтобы вести протокол допроса. Конвоиры сделали фашистский жест приветствия и подвели Ланни к столу. Телеграмма была вручена Бальбо, и он ее прочел; обратив к преступнику гневные черные глаза, он начал обстреливать его вопросами: имя, местожительство, национальность, имя отца, местожительство и род занятий. «Фабрикант оружия — это может произвести впечатление», — подумал Ланни, но агрессивный тон Бальбо не изменился.

— Зачем вы приехали в Рим? — Ланни ответил, что приехал купить несколько картин XVI века для одной американской коллекции.

— Вы были в помещении социалистической партии 31 мая?

«А! — подумал пленник. — Вот в чем дело!» Он ответил без колебаний: — Да. Я пришел повидать синьора Матеотти.

— Зачем вам понадобилось видеть его?

— Я хотел сказать ему, что слышал его речь в палате и восхищен его мужеством.

— Вы социалист?

— Нет, не социалист.

— Так с чего же это вы так восторгаетесь речью социалиста?

— Я восхищаюсь мужественным человеком, говорящим правду.

— Вы совершенно уверены, что Матеотти говорил правду?

— Совершенно.

— Из каких же источников вы черпаете такие сведения об итальянских делах, что чувствуете себя вправе судить о них?

К этому вопросу Ланни был подготовлен благодаря парижскому опыту, и он ответил, не задумываясь: — Ни о каких источниках информации я говорить не намерен.

— Ах, вот, значит, какой линии вы намерены держаться!

— Да, именно такой.

— Вам, может быть, известно, что у нас есть средства заставить человека говорить, если нам это нужно.

— У вас нет никаких средств заставить меня говорить о ком бы то ни было, кроме как о себе. — В эту минуту с отпрыском оружейной фирмы Бэдд произошло нечто странное, удивившее его самого; властно пробилось чувство: он выдержит все, что эти звери с ним сделают, — просто, чтобы не дать им добиться своего!

— Вы встречались с некоторыми журналистами в Риме?

— Я сказал вам, что на такие вопросы отвечать не стану.

— Вы знакомы с Пьетро Корсатти?

— Простите, я уже сказал, что не буду отвечать.

Наступила пауза.

— Вы говорите, что восхищаетесь мужеством, молодой человек. Вы полагаете, что у вас хватит мужества вынести то, что мы с вами сделаем?

— Как американский гражданин, я требую, чтобы мне дали возможность снестись с послом Соединенных Штатов.

— Вам не разрешат сноситься с кем бы то ни было, пока вы не ответите на мои вопросы, и предупреждаю вас, если вы на них не ответите, вам вряд ли доведется еще с кем-нибудь сноситься.

Ланни знал, что посол Чайлд недавно вернулся в Америку; но даже и в этом случае он мог оказаться полезным.

— Заметьте, что бывший посол знает меня лично и очень скоро осведомится обо мне.

— Откуда вы знаете бывшего посла?

— Мой отец пригласил его на завтрак во время Генуэзской конференции, два года тому назад, и я тоже был при этом. Отец был личным другом покойного президента Гардинга, который назначил мистера Чайлда на этот пост. — Ланни считал, что не мешает нагромоздить побольше таких данных; положим, что он выдержит пытку, но незачем подвергаться ей без надобности. — Кроме того, отец один из столпов республиканской партии в Соединенных Штатах, и если журналисты узнают, что его сын находится в руках итальянских властей, со стороны посольства последует энергичное вмешательство.

Ланни расстрелял все свои заряды, и теперь ему оставалось только ждать; скоро выяснится, попал ли хоть один в цель. — Отведите этого молодца в коридор и ждите, — сказал Бальбо. — Да смотрите за ним хорошенько.

VII

Ланни усадили на скамью — вместо спинки можно было прислониться к каменной стене. По бокам в полном безмолвии сидели два стража. Он старался вникнуть в свое положение и решил, что Бальбо пытался запугать его, а так как это ему не удалось, то сейчас он, наверно, выясняет некоторые вопросы по телефону. Досуга у Ланни было много, и он пробовал угадать содержание этих телефонных разговоров. Знает ли новый посол о Бэдд ах? И как он поступит? Ланни знал, что Чайлд наводняет американские журналы восторженными похвалами Муссолини и его режиму. Держится ли новый посол тех же взглядов? Не решит ли он швырнуть Ланни на съедение римским волкам? Мысль не из приятных!

Вот уже во второй раз Ланни прикрывается именем отца и его влиянием, чтобы выпутаться из опасной передряги. Это унизительно, но разве были у него шансы спастись, если бы он назвал себя Блэклессом, племянником известного агитатора-революционера? Нет, конечно, сам Робби пожелал бы, чтобы в критическом положении он был Бэддом и всячески использовал это имя.

Что происходило в действительности, Ланни узнал позже. Мари не стала телефонировать князю, она села в такси и отправилась в американское посольство. Посла не было, но она поговорила с поверенным в делах, ему не пришлось растолковывать, что в Коннектикуте существует фирма Бэдд или что Роберт Бэдд принадлежит к числу лиц, финансирующих республиканскую партию. Будучи светской женщиной, Мари знала, в каком виде представить дело. Она рассказала о чрезмерно экспансивном юном любителе искусства, который послушал красноречивого оратора и поддался чувству преклонения перед героем.

Дипломат усмехнулся и сказал, что и сам он был когда-то молод. Он пообещал, что, если Ланни попадет в беду из-за своей чрезмерной восторженности, посольство заверит итальянское правительство в том, что он человек хорошего круга и совершенно не опасный. Дипломат ничего не знал о похищении Матеотти; он сказал, что очень сожалеет об этом, но как официальное дипломатическое лицо он не может вмешиваться в итальянские дела.

Вот почему с Ланни, когда его привели обратно в кабинет к генералиссимо Бальбо, заговорили другим тоном.

Генералиссимо Бальбо удовольствовался тем, что сказал:

— Мистер Бэдд, итальянское правительство вынуждено потребовать от вас немедленного выезда из нашей страны.

Ланни сказал:

— Пожалуйста, когда угодно.

— Куда вы желаете выехать?

— К месту моего жительства на Французской Ривьере.

— Сегодня вечером есть поезд. Вы с ним уедете.

— Я, видите ли, приехал в автомобиле.

— Ах, у вас есть машина?

— Есть. Я путешествую не один.

— Кажется, с женщиной?

— Да.

Ланни уже спрашивал себя, не придется ли ему отказываться отвечать на дальнейшие вопросы о Мари; но таких вопросов не последовало.

Генералиссимо сказал:

— Вы и ваша спутница уедете сегодня же. Сколько человек помещается в вашей машине?

— Пять.

— Вот эти же двое конвойных сядут с вами и будут сопровождать вас до самой границы. Они не выпустят вас из виду, пока вы не окажетесь за рубежом.

— Будет очень тесно, у нас много багажа.

— Придется вам отправить багаж каким-нибудь другим путем. Эти люди поедут с вами.

— Нельзя ли, чтобы они ехали в другой машине?

— Не вижу причин вводить итальянское правительство в расход.

— Если затруднение только в этом, я охотно беру расход на себя.

Бальбо на минуту задумался. Боялся ли он, что быстрая машина может легко скрыться от «сопровождающих»? Как бы то ни было, он холодно ответил: — Нет, это невозможно. Они поедут с вами до границы. И выехать придется немедленно.

VIII

Шофер в мундире фашистской милиции отвез Ланни и его провожатых в гараж, где стоял его автомобиль. Ланни получил машину и повез обоих фашистов в отель. Там они пошли за ним наверх. Мари шагала по комнате из угла в угол, вне себя от страха; когда Ланни вошел, она опустилась в кресло и едва не лишилась чувств. Он объяснил ей положение, но это не очень ее успокоило; при виде двух мрачных и свирепых фашистов в мундирах ей пришло в голову, что готовится второе дело Матеотти. Не говоря ни слова, она бросилась к телефону — позвонить в посольство и объяснить положение поверенному в делах. Он сказал ей, что уже говорил с Бальбо и тот заверил его, что ничего плохого нескромному молодому американцу не сделают — его просто хотят выслать за пределы страны, пока он еще не успел натворить бед.

Служащие отеля отнесли багаж вниз и кое-как сложили его в машину. Большая сенсация в этом роскошном заведении, событие, о котором будут долго шептаться, — но открыто никто не посмел проявить любопытство в присутствии фашистских стражей. Явление, как убедился Ланни, характерное для насильственного режима; никто не останавливается, чтобы расспросить или хотя бы поглазеть; у всех только одна-единственная мысль: уйти подальше от того места, где творится насилие.

Когда четверо пассажиров заняли места в машине и отправились в это необычное путешествие, оставалась каких-нибудь два-три часа до наступления темноты. Никакие дипломаты в мире не могли вполне успокоить Мари, и пока эти двое фашистов сидят в машине, сердце ее не будет биться ровно. В самом Риме фашисты еще вынуждены были до известной степени сдерживаться, здесь были посольства и корреспонденты газет со всех концов мира; но в провинции, в отдаленных сельских округах вооруженная власть не знала удержу. Шоссейная дорога к северу, куда направлялись путешественники, проходила по довольно пустынным местам, она — вилась по горным проходам, где им попадалась лишь крестьянская лачуга или пастухи со своими стадами. И скоро наступит ночь!

IX

Сказал ли кто-нибудь конвоирам Ланни, что им разрешается попугать двух stranieri[24]Иностранцев (итал.). и поучить их почтению к пресвятой деве и папе, к древним римским «fasces» и новой Римской империи? Или же то было их собственное вдохновение, национальный юмор, стихийный вклад в дело фашизма? Как только машина оказалась за пределами Romae beatae — благословенного Рима, — они стали рассказывать друг другу, какого мнения они об этих двух кровопийцах и что еще может случиться с ними, прежде чем они покинут землю Италии. Солдаты употребляли самые хлесткие словечки родного диалекта, и ни Мари, ни Ланни не понимали их, но злобный тон был достаточно красноречив. Оба они догадывались, что их нарочно пугают; но как знать, не будут ли слова претворены в дело? Пропуск они получили только устный, и вряд ли представится возможность апеллировать к властям по пути.

Они могли делать только одно — ехать и ехать возможно быстрее. Мари не умела править — стало быть, все зависело теперь от Ланни. Он положил руку на рулевое колесо, устремил глаза на правый край извилистой дороги и вел машину, не глядя по сторонам, не видя быстро меняющегося ландшафта Италии, сосредоточив все внимание на одной цели: отмахать поскорее все 500–600 километров пути.

Мари не могла взять его за руку из боязни помешать ему править. Она могла только держаться за край его пальто и шептать слова любви и утешения. Все образуется: поездка кончится, и они будут дома, в безопасности. Эти бедные дурни не имеют власти над ними, они могут только болтать. Мари шептала по-английски, боясь, что бедные дурни понимают французский язык. Она избегала всего, что могло бы их раздражать.

Не добившись никакого отклика со стороны иностранцев, конвоиры решили переменить тему. Они знали, что этот надменный молодой американец путешествует с красивой француженкой, которая не жена ему, и вот они принялись строить догадки, что делает эта пара, когда остается наедине; это дало пищу их воображению, и они стали усердно разрабатывать новую тему, не скупясь на подробности.

Мари чувствовала, что ее спутник дрожит, и дрожь эта передалась ей. Она начала быстро шептать, нагнувшись к самому его уху, чтобы он не мог расслышать слова этих животных: — Ланни, молчи! Не все ли равно, что они говорят. Они не посмеют ничего нам сделать. Скоро все кончится, и мы будем в безопасности. Обещай мне, что не будешь отвечать им, что бы они ни говорили! Ты нарушил одно данное мне обещание — не нарушай еще и другого! Они хотят вывести тебя из терпения, они будут рады, если ты дашь им повод наброситься на тебя, может быть, убить. Обещай мне, что будешь молчать.

— Обещаю, — пробормотал Ланни. Он знал, что она права. Он будет философом, будет наблюдать, что делает с человеческой натурой внезапно обретенная власть. Эти люди хуже «дикарей», — кличка, которую они сами себе дали; это варвары, вооруженные современным оружием, наукой и техникой, не только промышленной, но политической и психологической. Во что превратится Италия, если поколение таких людей вырастет и возьмет в свои руки управление страной? Что будет с историей, с музыкой, литературой и искусством? Что принесут эти люди остальной Европе?

X

У Ланни была только одна возможность наказать эту пару; сообразив это, он даже развеселился. Солнце село за холмами, сумерки окутали дорогу, и пряный разговор постепенно стал утрачивать свою прелесть. Они проехали одно селение, где был трактир. Блеснули ярко освещенные окна, из двери пахнуло ароматом жареного мяса, но они промчались мимо, не останавливаясь. По улице они ехали, строго соблюдая установленную законом скорость, пятнадцать километров в час, так что никто не имел права остановить их. Когда они отъехали на некоторое расстояние от деревни, Ланни услышал первые вежливые слова из уст фашистов. Это был итальянский вариант привычной для американцев фразы: «Когда же мы закусим?»

Ланни не замедлил ответить, призвав на помощь все свои познания в итальянском языке: — Мы не будем закусывать, мы едем.

— Но, синьор, необходимо ведь поесть!

— Генералиссимо ничего не говорил о еде. Он приказал, чтобы я как можно скорее выехал из Италии. Смею ли я ослушаться?

Последовало продолжительное совещание. Оно велось шепотом, так что Ланни мог только догадываться о его содержании. Вероятно, они соображают: а не приставить ли ему винтовку между лопатками и приказать просто-напросто остановиться у ближайшего трактира? Или они учтут, что в этом случае придется самим платить за ужин? Правительство, стесненное в средствах, пожалуй, откажется оплатить их счета.

Наконец заговорил старший из конвоиров, и голос его был приторно сладок: — Синьор, если вы будете любезны остановиться и накормить нас, мы обещаем быть вежливыми до конца поездки.

— Разве фашисту разрешается быть вежливым? — холодно осведомился Ланни.

— Мы будем вежливы, синьор. Честное слово!

Синьору только и оставалось, что выказать великодушие. — Можете поужинать в ближайшей таверне, я заплачу. — После этой фразы обращение конвоиров изменилось как по волшебству. Они остановились в маленькой таверне, и оба «диких», обещавшие быть «вежливыми», сели за отдельный столик.

Мари не стала ничего есть, только выпила чашку кофе; Ланни поел, так как ему нужно было подкрепиться, но ел он немного, чтобы не впасть в сонливость. Он сказал конвоирам, что они могут заказать себе что угодно, в том числе бутылку вина, и уплатил беспрекословно, когда ему подали счет. Ланни запасся горючим, и, как только они отъехали, оба стража уснули; они храпели всю ночь, и у Мари было только одно опасение, как бы Ланни не задремал за рулем.

Он решил ехать всю ночь напролет. Солдаты ведь совершают такие подвиги в военное время, совершит подвиг и он; он чувствовал себя безопаснее в машине с этими людьми, чем в номере гостиницы, в постели. Он уговаривал свою подругу уснуть, и она задремала на короткое время, положив голову ему на плечо.

Но большую часть ночи она следила за дорогой, которая вилась по нескончаемым итальянским горам, и, если машина начинала хотя бы чуть-чуть вихлять, шепотом окликала Ланни, чтобы удостовериться, что он не спит.

XI

Они выехали к Левантийской Ривьере и увидели голубое море, — позавтракали, и провожатые опять распили бутылку вина. Ланни все ехал и ехал вперед, бледный, но молчаливый и решительный; оба итальянца теперь понимали, что допустили большую оплошность; будь они с ним вежливы с самого начала, — он бы, пожалуй, по-царски одарил их.

Кругом расстилался привычный ландшафт: туннели, прорезающие холмы, сверкающие голубые бухты, и в них маленькие лодки, оснащенные алыми парусами; шумели обсаженные кипарисами, веселые, полные цветов сады. Но Ланни не видел ничего, глаза его были устремлены на правый край извилистой дороги. Скоро они проехали мимо Рапалло. Затем промелькнули людные улицы Генуи и мрачное средневековое здание, где происходила Генуэзская конференция, отель, который он видал в последний раз, когда тело умирающей Барбары Пульезе лежало в автомобиле.

Мысли Ланни путались: ведь он просидел за рулем двадцать четыре часа, всего с двумя перерывами для еды. Плечи и руки у него болели, и два первых спинных позвонка ныли так, будто один из итальянцев вонзил между ними острие своего кинжала. Но ничего, скоро они будут во Франции, и все кончится.

В Сан-Ремо они остановились позавтракать в той самой траттории, где Ланни и Рик впервые увидали Дутыша, безвестного итальянского журналиста, который поглощал макароны и пришел в бешенство, когда бывший соратник осыпал его оскорблениями, — от ярости глаза чуть не выскочили у него из орбит. Ланни усадил свою подругу в то самое кресло и рассказал ей эту историю. При этом он называл Муссолини «мистер Смит». Как изумились бы его конвоиры, — поделись он с ними своими воспоминаниями. Но он не намерен был произносить ни одного лишнего слова, пока не очутится вне фашистских владений.

Они подъехали к границе, и когда оба стража вышли из автомобиля, он поблагодарил их за то, что они были вежливы, но не дал им на чай и, переведя машину на французскую территорию, занялся таможенными формальностями. Парни стояли по другую сторону пограничной межи, тоскливо поглядывая на него. Когда осмотр багажа и паспортов кончился и машина готова была тронуться, один из них смиренно сказал: — Мы бедные люди, синьор.

Ланни улыбнулся самой любезной улыбкой:

— Ваш синьор Муссолини поправит дело. Очень скоро вы будете богаче нас!