Онлайн чтение книги Человек меняет кожу
Глава пятая

В помещении парткома стоял тонкий заунывный звон. Звенели мухи, густыми спиралями прорезая воздух. Звенел подвешенный к лампе у потолка длинный свиток клейкой бумаги, чёрный от прилипших тел. Звенели распростёртые на столах клейкие листы, неуклюже топорщась вверх в прозрачном трепетании сотен крылышек. К бумагам приклеивались люди, ругались, отрывали прилипшее варево, хлопали с шумом ладонями по обтянутым сеткой плечам и торсам, размазывая надоедливые звенящие точки, и просторные клетки сеток, одна за другой, набухали красными бугорками.

Через открытое окно, занавешенное мокрой простыней, просачивался в комнату густой, клейкий зной. От простыни шёл пар, словно снаружи по ней провели утюгом. За окном муторно долго кричал осёл. Люди входили и выходили, потные, умащенные зноем. Хриплый телефон непрерывно врывался в разговор дребезжащим чахоточным лаем.

На столе, за которым сидел Синицын, стоял пузатый фарфоровый чайник, укутанный чалмой. Синицын, между двумя отчётами, наливал из него в пиалу лимонно-жёлтый завар и пил мелкими глотками.

Опять задребезжал телефон.

– Да, да, Синицын. Письмо? Какое письмо? Кто это говорит? Полозова? А, здорово! Что? Новое письмо подучили? Все трое? Срок до первого мая? Ну что ж, это ещё не так строго. Принесите мне вечером в партком. Да все три. Хорошо.

Синицын положил трубку.

– Володя, можно к тебе на минутку?

В комнату вошла Синицына.

– На минутку можно, больше нельзя, очень занят. Бери стул и садись. По делу?

– Разве я к тебе в партком захожу без дела? Слушай, Володька…

– Да, сейчас… Убирайся ко всем чертям!.. Это я не тебе, – повернулся он к жене. – Это ему… Да ты мне головы не морочь… И слушать не хочу. Сказал, должно быть сделано… А вот не трать время на праздные разговоры, тогда и успеешь.

Он положил трубку.

– Да, слушаю.

– Пришли игры и плакаты для клуба, несколько ящиков. Я с этим одна не справлюсь. Дай мне одного комсомольца, Зулеинова хотя бы.

– Не могу, детка, сегодня никоим образом. Все заняты. Штурмуем. И народу много приехало. Сорок человек. Разместить их всех надо, устроить, накормить. Подожди выходного дня.

– Какие ж у вас выходные дни? Не обманывай. Честное слово, игры разобрать надо и плакаты развесить.

– Не могу, Валечка. Подождут. Всё равно сейчас играть некому.

Она сердито надула губы.

– Я хотела как раз сегодня этим заняться, а одна не буду…

– А ты понемножечку. Сегодня немного, завтра немного – и не заметишь, как всё разберёшь.

В комнату вбежал молодой таджик, помахивая телеграммой. Положив её перед Синицыным, он ополоснул пиалу, отпил глоток чаю и остановился в ожидании у стола.

– Ну, что пишут? Какие новости?

Синицын внимательно пробежал телеграмму.

– Наше предложение утверждено: Ерёмина и Четверякова сняли. Через неделю пришлют нового начальника и главного инженера. На, читай!

Таджик жадно пробежал телеграмму.

– А ты этого Морозова знаешь? – спросил он, дочитав до конца,

– Нет, Гафур, не знаю. Морозовых очень много, больше чем у вас Ходжаевых. Но раз посылают на прорыв, значит дельный парень. Сейчас важно наладить работу так, чтобы ребята с места в карьер не осеклись на трудностях. Понимаешь? Как у тебя с соревнованием? Туговато?

– Ничего! Вчера на первом участке норма выработки поднялась на пятнадцать процентов.

– Пустяки! Разве надо на пятнадцать? На пятьдесят!

– На земляных работах очень туго идёт с соревнованием. Рабочие сдельщиной недовольны, поговаривают, чтобы вернуть подённую оплату. Не разберёшь, в чём дело. Агитация кулацкая, что ли? Странно, что как раз самые хорошие рабочие недовольны.

– А ты смотри в оба. Наверняка им головы кто-то дурачит.

– Я уж расспрашивал и так и эдак, – никакого толка.

– А с экскаваторами как? Оба Бьюсайруса подвёз ли? К сборке приступили?

– Приступили. Бригада Метёлкина вызвала американца на соревнование. Американец поставил срок сборки пятнадцать дней, наши берутся в девять. Американец очень обиделся, не хочет соревноваться. Говорит: я работать приехал, а не на голове ходить.

– Шибко ругается?

– Шибко!

– Ничего, подтянется. Вот что, вызови ко мне сюда Нусреддинова. Комсомольцы приехали. Надо их сразу взять в оборот, организовать несколько образцовых бригад. Если комсомольцы не пойдут во главе соревнования, то грош цена всей их работе.

– Хоп.[23]Ладно.

– Гафур! – вернул его от двери Синицын. – Увидишь Гальцева, пришли его, пожалуйста, сюда. Если постройком будет работать, как до сих пор, то придётся разогнать его к чёртовой матери,

– По-моему, давно пора.

– Ну, ну, давай его сюда.

В комнату вошли трое новых.

– Значит, не дашь? – поднялась Синицына.

– Чего? А, насчёт клуба! Никак не могу. Подожди выходного дня.

– Опять старая песенка! Не дашь, не надо… Сегодня долго будешь занят?

– Да, часов до двух. Заседание…

– Ну, до свидания.

Она поправила платок и пошла к выходу,

Очутившись на улице, она сделала несколько шагов и остановилась. Зной прозрачным густым пламенем обдал всё тело. Синицыной показалось, что платье её вспыхнуло и облетело, она идёт по улице совершенно голая. Она машинально обдёрнула платье, заслоняя колена, и медленно пошла вперёд, опустив платок на глаза. Концы туфель мягко уходили в горячую пыль. По всему телу расползалась неотразимая тяжесть.

Домики у дороги стояли ослепительно белые, будто обведённые дымкой. От их белизны ломило глаза. Деревья, серые от пыли, с неестественно неподвижными листьями, казались неуклюжими, условными изображениями деревьев. Даже ярко-зелёные птицы избегали садиться на их ветки и дремали на проводах, беспокоя, как весеннее воспоминание о зелени.

Из соседнего домика долетели жалобные звуки гитары. Синицына огляделась кругом: проулок был пуст. Она повернула за угол и, войдя в сени, толкнула дверь.

Гитара оборвалась.

На диванчике сидел полуголый мужчина, с чёрными, очень аккуратно подстриженными усиками и с вороными волосами, тщательно расчёсанными на пробор. На столе перед мужчиной стояли бутылка пива и пиала.

– Это ты? – удивился мужчина, откладывая гитару. – Не боишься, что тебя увидят?

– Наплевать! Умираю от жары. Дай попить.

Мужчина церемонно ополоснул пиалу пивом, выплеснул на пол и, налив до краев, подал Валентине.

– Пожалуйста.

Синицына выпила залпом,

– Хорошо! Дай мокрое полотенце – лицо вытру.

Она натерла виски одеколоном и, пудрясь перед зеркалом, сказала отражавшемуся в нём мужчине:

– Дикая жара! Ты чего не на работе? Гуляешь опять?

– Не гуляю, а болею. Могли бы поинтересоваться моим здоровьем, Валентина Владимировна. В последнее время вообще перестали жаловать меня своим вниманием. Не знаю, чем объяснить сегодняшнюю честь.

– Что ж у тебя такое?

– Малярия терциана.

– Что-то температуры у тебя никакой нет, – положила она руку на его лоб.

– А ты что, хотела, чтобы меня уже трепало? Вот женская заботливость!

– Ничего бы не хотела, а просто скажи: прогулял. Не выдумывай, что какая-то «терциана».

– Я приступ малярии за три дня чувствую. Если в таком состоянии выйду на жару, завтра у меня сорок градусов будет.

– Сорок градусов у тебя сегодня уже есть, – указала она на бутылку водки, стоящую под столиком. – Это ты от малярии лечишься?

– Спроси врачей – чем вернее всего можно сломать приступ. Хиной и спиртом.

– Ты так круглый месяц ломаешь. Не видела я что-то ещё никогда, чтобы тебя трепало.

– А тебе интересно посмотреть. Вот, видимо, и помогает моё лекарство, если не трепало.

– Стыдно, Павел, прогуливать. Там люди с ума сходят, прорыв ликвидируют, а ты дома сидишь. Нагорит тебе в конце концов за это.

– А кто бы тебя пивом напоил, если бы меня дома не было? Бросьте вы агитацией заниматься, товарищ секретарша. Мне моё здоровье дороже. Дурак я – на такой жарище работать! У меня сердце не выдержит.

– То малярия, то сердце. У тебя все болезни сразу. Но жара действительно зверская. Не понимаю, как люди работают на таком солнце.

– Как это не понимаете? А кто же социализм построит? Тут уж, пожалуйста, невзирая на температуру. Кристаллов – известный антиобщественник, как меня аттестует наш «профнамоченный», – Кристаллов может не понимать. А вам не подобает. Если уж вожди перестанут понимать, то что же нам, простым смертным?

– Брось язвить, Павел, не выходит это у тебя. И фамилию ты себе придумал неподходящую. Перемени, очень уж кристаллическая.

– Зато советская. Природные богатства нашей социалистической страны демонстрирует. И одна на весь Союз, попробуй найти ещё одного Кристаллова. А что, разве лучше Синицын? Синица за море летела и море зажигать хотела. Руководителю строительства такая фамилия не подходит. Даже, я бы сказал, неудобно получается.

– Сострил. Думает, остроумно. Я вот смотрю на тебя, слушаю, что ты иногда говоришь… Ты ведь явно антисоветский элемент. Как это тебя на строительстве, да ещё заведующим техническим отделом, держат?

– А как же это вы, Валентина Владимировна, с антисоветским элементом поддерживаете связь, в дословном и переносном смысле? Или поздно заметили и раскаиваетесь?

– А мне просто любопытно. В первые дни ты мне даже этим нравился. Все у нас кругом очень уж, понимаешь ли, выдержанные, стопроцентные, даже матом друг друга не покроют, а обязательно цитатой из вождя.

– В рамочки не укладываетесь? Во, во! Смотрите, как бы самим в антисоветские элементы не попасть.

– Нет такой опасности. В отличие от тебя я понимаю, что всё это правильно и нужно, иначе и быть не может, – просто немного скучно.

– А всё-таки в рамочки уложиться не можете. Вот и в партии не состоите. А ведь жене вождя, можно сказать, полагалось бы. Вам по чину и социальному положению сейчас бы надо в клубе сидеть, штурм культурно обслуживать, а вы вместо того пивцо у меня попиваете.

– Могу работать, когда есть охота. Нет охоты, и работа плохо идёт, и удовольствия от неё никакого.

– Вот то-то и оно! В чём, собственно говоря, мои расхождения с коммунистической партией?…

Синицына расхохоталась.

– У каждого гражданина могут быть расхождения с партией, ничего тут смешного нет. Я говорю: почему я не вступил в коммунистическую партию?

– Ты? А кто ж бы тебя принял?

– Напрасно думаешь! – обиделся Кристаллов. – Может быть, я и подумывал, да вот в рамочки не укладываюсь. Скажут: иди по левой стороне. А может, на правой как раз пивная окажется? Обязательно зайду и дисциплину сломаю… Свободы душа человека просит. Индивидуальность во мне бунтует. Нельзя всех людей по одной мерке мерить: пять дней работай – шестой гуляй. А может, у меня на третий день погулять настроение будет, а на шестой работать захочу?

– А если тебе ни на третий, ни на шестой работать не захочется, тогда как?

– Может, я в день сделаю больше, чем другой в шесть?

– Переходи тогда на сдельщину.

– Тоже придумали: сдельщина! Кто наворочает больше, тот и получай! А может, у него и потребностей-то никаких нет, – поел и на бок. А другой хоть и наработал меньше, зато у него потребности духовные не простые, а с компликацией. По табелю этого не определишь. Мне вот каждый день табели подсовывают: тот столько-то выработал, этот столько-то. Ты думаешь, я им по табелям плачу, человека обижаю? Я на глаз вижу, чего человек стоит. Может, он по табели и наработал за четверых, а если он человек тупой, – зачем ему столько денег? К примеру, здешние таджики или узбеки. Какие у них потребности? Ведро зелёного чая вылакал без сахару, и ладно. Зачем им деньги? Другое дело русский человек, он и выработал меньше, да парень, видать, хороший. Разве можно такого из-за сухой табели обидеть? Ленин сам сказал: каждый по способностям, каждому по потребностям. А может, он больше и выработать-то неспособен, а потребности у него большие? Я вот только зав. техническим отделом, не начальник строительства, а рабочие меня больше Ерёмина уважают. Знают: как решу, так и будет.

– Да тебя за такие дела под суд отдать мало! Ты же всю работу дезорганизуешь, соревнование срываешь. Я теперь понимаю, почему с соревнованием на земляных работах не клеится. Рабочие, говорят, сдельщиной недовольны. Ну и сукин сын ты после этого! Ведь они просто по безграмотности пожаловаться на тебя боятся. Думают, действительно от тебя зависит, – сколько захочешь, столько и дашь.

– А какое ж это социалистическое соревнование, разрешите спросить, если за него деньги платят? Социализм за деньги не строят. Энтузиазм масс не колбасой, а идеей питается. Может, я их бескорыстному служению социализму учу? Хотите соревноваться? Пожа, пожа! Только никаких тебе материальных пророгаций, – для чистого блага социализма. Почему вот партийный меньше беспартийного зарабатывает? Идеей кормится! Идея вещь питательная. Так точно и ударник должен меньше неударника зарабатывать. А то какой из него строитель социализма выходит?

– Ты просто подлец, – я вот возьму и расскажу Синицыну.

– Не пугайте, Валентина Владимировна. У каждого своё представление о социализме. Разве я против? Что, по моему разумению, социализм бескорыстно строить надо, – так это ещё не преступление. Ни в одном параграфе не сказано… А будете мужу рассказывать, расскажите заодно, как это вы антисоветский элемент разоблачили. Сколько дней, а особливо ночей, вам с ним общаться приходилось. Как это вы ничем пожертвовать не постеснялись, лишь бы с гидрой контрреволюции ближе ознакомиться и изучить детально во всех ситуациях. Он похвалит! Вот, скажет, до чего у меня жена советская! По ночам не спит, контрреволюцию выискивает.

– Сволочь! И как я с такой сволочью связаться могла? Сама не понимаю.

– Не ругайся, Валечка. Я ведь это от любви. Может, я тебя к твоему мужу ревную? Нечего смеяться, я человек одинокий! У меня душа художественная. Может, я техник-то только для виду, а по натуре мне бы поэтом надо быть, стихи сочинять. Разве кто-нибудь понимает, что у меня в душе беспокоится, пертурбации какие? Душа любви возвышенной просит, а её социализмом кормят. А до социализма разве нам с тобой дойти? Дорога длинная!

Он взял с дивана гитару и, перебирая струны, запел низким сердцещипательным баритоном:

– Брось ломаться! Я тебя во-о как вижу. Ты просто кобель, бабу помял и ладно. Впрочем, может быть, так и надо. Я-то, думаешь, в тебя влюблена, что ли? Будь это не на этом проклятом пустыре, я на тебя и не посмотрела бы. От такой жары и на дерево полезешь.

– Что ж это я вроде дерева, что ли? Ты меня сегодня обижать пришла, а я три дня тебя не видел, стосковался. Душа изжаждалась… Тебе жарко? Разденься, я окно закрою и занавешу. Дольче фар ниенте устроим.

– Это ещё что такое?

– Это не что-нибудь такое, а итальянское выражение. Отдых безмятежный означает.

– А…

– Итальянцы народ поэтический. Работать не любят. Весь день на травке лежат, ветерок их обдувает. Как в «Камо грядеши».

– Вот тебе и надо было итальянцем родиться. Работать тоже не любишь. Лежал бы целый день и на гитаре наигрывал. Как тебя здесь ещё не раскусили! Ерёмина и Четверякова вышибли – плохо работали, такого лодыря держат.

– Кого вышибли? Что ты болтаешь? – насторожился Кристаллов.

– Обоих, и Ерёмина и Четверякова. Новое начальство уже назначено.

– А ты откуда знаешь?

– В парткоме слыхала. Четверякова я мало знаю, а Ерёмина определённо жалко. Я с ним насчёт спортплощадки договорилась, теннисный корт хотела устроить. А тут, вот тебе на! Был и нет. Ещё неизвестно, что за фрукт приедет на его место. Морозов какой-то.

– Ты это наверное знаешь? – беспокойно завертелся по комнате Кристаллов.

– Конечно, если говорю, значит знаю. Телеграмма пришла.

– И новых уже, говоришь, назначили?

– Телеграфировали, через неделю приедут.

Кристаллов стал надевать сетку.

– Ты что, никак уходишь? – удивилась Синицына.

– Видишь ли, Валечка, мне тут в одно место надо сбегать. Я совсем было позабыл…

– Да у тебя ведь малярия! Как же это ты? На работу не пошёл, а по улице гулять будешь? Увидят, нехорошо!

– Наплевать! Нужно обязательно.

– Ты меня только что сам приглашал остаться, итальянский отдых предлагал.

– Никак не могу, милочка, – он обнял её и поцеловал в щеку. – Хочешь, приляг тут у меня. Я через часок вернусь. Если бы, паче чаяния, задержался и тебе не захотелось ждать, положи ключ на косяк. До свидания, сердце моё. Не сердись. Честное слово, совершенно забыл.

– Что, с бабой какой-нибудь условился?

– Да где мне! Тут не до баб! Дело есть срочное. Ну, прощай, малютка. Располагайся как дома, а я побежал.

Он поправил рубаху, толкнул дверь и исчез в жёлтом омуте улицы.

Срок, намеченный в телеграмме, давно прошёл, а строительство всё ещё дожидалось приезда нового начальства. Ждали его изо дня в день, нарочные караулили у переправы и возвращались ни с чем. В Сталинабад бежали телеграммы. На исходе второй недели вода снесла паром, и связь со Сталинабадом прервалась.

Синицын нажимал, чтобы до приезда нового руководства перевести управление строительства из местечка на участок, в строящиеся бараки, но бараки из-за отсутствия леса не удавалось подвести под крышу. Он добился одного: перенесения парткома в новый брезентовый барак на головном, «поближе к массам», и, отказавшись от квартиры в местечке, переехал в свежеотстроенный домик для инженеров и техников.

Обещанная подмога прибывала постепенно, небольшими партиями. Городок первого участка набухал, не в состоянии вместить всех. Он рос, подаваясь всё дальше по направлению к котловану, и это был своеобразный рост. Новые люди, приехав, не находили барака, в котором можно было бы приютиться. Они ночевали первое время под открытым небом, потом ночёвка их постепенно обрастала стенами и, наконец, покрывалась крышей.

Наряду с этим официальным городком по краям стихийно росли окраины. Семейные рабочие, не любители «жилищных колхозов», как они называли общие бараки, из украденных досок, фанеры, кусков толя, несмотря на все запреты, мастерили себе сами по ночам отдельные закутки. Закутки из заплат, скрепленных гвоздёём и проволокой, готовые разлететься при первом дуновении ветра, обрастали чайником, керосинкой, клопами, духом человеческого логова, индустриальным дымом плиты. По вечерам коленчатые железные трубы, торчащие из-под криво надетых крыш, дымились, как трубки, и вся эта кучка хибарок с трубками в зубах походила тогда на сборище стариков, вышедших после ужина за околицу покурить и посплетничать,

На строительстве этот стихийно выросший квартал окрестили: Самстрой.

Люди прибывали, городок рос, не росло только строительство.

Однажды в полдень Кларк стоял на берегу, вдыхал мягкую прохладу, исходящую от реки. Река неслась внизу, в широком обрывистом овраге, стремительная и шуршащая, подобная стаду пегих быков, разъярённых застрявшими в спине колючими стрелами солнца.

На круче обрыва висел дехканин, размеренными ударами кирки вылущивая прилипшее к скале узловатое деревцо. Карликовый карагач жался к стене, общипанный и костлявый, как растопыренная птица. Когда прошёл слух, что берег в этом месте будут срывать, к Кларку явился дехканин-грабарь и попросил разрешения вырыть и перенести деревцо к себе в кишлак. Уже второй день, в обеденный перерыв, когда жара становилась особенно невыносимой, он спускался на выступ и терпеливо отколупывал киркой камень, чтобы не повредить корней.

Кларк второй день наблюдал за ним с любопытством, не уверенный, не раздастся ли сейчас шум осыпающихся камней и дехканин, вместе с деревцом, сорвётся в убегающую муть реки.

Кларк думал о голоде зелени этих выжженных солнцем равнин, этих коричневых людей, рискующих жизнью из-за уродливого подобия деревца, и ему пришло в голову, что не случайно на полосатых халатах дехкан так много ярко-зелёных полос.

Он оглянулся на жёлтую равнину, на пасущиеся лениво в каменистом овражке два одиноких экскаватора, на белые приземистые крыши палаток. Года через полтора здесь должно простираться, от одной каймы гор до другой, зелёное сюзанэ[24]Расшитое восточное покрывало. полей, всё расшитое белыми хлопьями хлопка, жёлтыми дорожками арыков и изумрудными дисками садов, на которых, как узор на узоре, лягут белые лепестки домов – хутора будущего совхоза.

Для этого надо только, чтобы буйная, упрямая река, сманённая новыми пастбищами, хлынула в подготовленное для неё просторное русло, сбежав по наклону, поскользнулась на консольном перепаде, завертела кружала турбин и, ошарашенная треском искр, вычесанных из её шерсти стальными скребницами, разбежалась врассыпную по каналам, наполняя плато гулким скользящим топотом.

Для этого надо, чтобы новое просторное русло росло, изо дня в день глубже, на новые десятки метров, раскалывая твёрдую скорлупу плато.

А русло не росло. Так по крайней мере казалось Кларку. Напрасно с раннего утра до поздней ночи упрямо, до треска в челюстях, грызли неподатливый камень два сиротливых экскаватора. Будь у них хоть саженные зубы, и тогда они не в состоянии были бы выгрызть в земле двадцатипятикилометровый желоб. Для этого надо было, по минимальному подсчёту, семнадцать экскаваторов.

На седьмой день Кларк подумал: пожалуй, был прав Четверяков, доказывая, что без предусмотренного в плане оборудования механизмами работы к сроку закончены быть не могут.

Известие о снятии Четверякова и Ерёмина застигло Кларка врасплох. Он не понимал, в чём, собственно, провинился Четверяков. Полозова называла это «правым оппортунизмом», и Кларку неудобно было спросить, что это такое. Неудобно было потому, что в глубине он чувствовал себя единомышленником Четверякова. Ему казалось, что Полозова и другие догадываются об этом, говоря с ним о снятии Четверякова, посматривают на него пристально и как-то особенно сурово, будто хотят сказать: «Смотри! Нам такие работники не нужны».

Он задавал себе вопрос: что требуется в этой непонятной стране от инженера? Четверяков называл это фокусами, но в чём именно должны были состоять эти фокусы? Кларку хотелось работать хорошо. Все ожидали от него чего-то особенного, и ему была неприятна мысль, что он может разочаровать их ожидания. Он видел, что в глазах здешних людей слова «американский инженер» накладывают на него какие-то особенные обязательства. Он понимал и другое: будь он на месте Четверякова, он поступил бы, вероятно, так же, как и тот, и был бы сейчас снят с работы. Сознание этого было особенно неприятно.

По-видимому, в этой стране работать надо как-то по особому, не считаясь с наличием механизмов и реальными возможностями. Но как? По вечерам работников созывали на рабочие собрания. На собраниях говорили о прорыве. На следующий день норма выработки повышалась на пять, десять, в лучшем случае на пятнадцать процентов. Всё это было каплей в море неразвороченной земли.

Самоотверженнее всех работали экскаваторщики. Их было две бригады. Чтобы экскаваторы не простаивали, они работали попеременно: восемь часов работали, восемь спали, опять возвращались на работу. Благодаря им желоб в гальке рос медленно, но всё же рос. Известие о прибытии ещё трёх экскаваторов обрадовало как большое подспорье.

Это было на третий день после того вечера, когда Кларк нашёл на столе новую записку. На этот раз записка была ещё красноречивей. На листке бумаги была наклеена голова Кларка, вырезанная из местной газеты. Портрет этот появился в своё время вместе с описанием выступления Кларка по поводу махорки. У головы Кларка, вырезанной аккуратно ножницами, отстрижены были уши и продырявлены глаза булавкой. Из ровно отрезанной шеи стекали капли крови, изображённые красным карандашом. Внизу тем же карандашом печатными латинскими буквами стояло число: «1 Mai».

Обеспокоенный не на шутку, Кларк передал записку Полозовой и спросил, не найден ли художник? Полозова ответила, что не знает. Кларк больше не спрашивал, ему не хотелось, чтобы его заподозрили в трусости.

Сейчас, стоя на берегу и озирая жёлтую равнину, он поймал за хвостик проскользнувшую мысль, что до первого мая оставалось всего десять дней. Стоит ли рисковать? Он отряхнул пыль с новых брезентовых сапог и, сопровождаемый Полозовой, зашагал к месту сборки прибывших экскаваторов.

На полусобранных скелетах экскаваторов возились голые, замасленные потом рабочие, звенели молотки и тонко пели пилы. Баркер в своём чесучовом пиджаке и в белом английском шлеме походил на директора британского музея, наблюдающего за очисткой свежеоткопанного ихтиозавра. Он метался кругом, размахивая руками и бранясь, как настоящий директор, впадающий в панику от одной мысли, что могут сломать хрупкое драгоценное животное.

– Это безобразие! – накинулся он на Полозову. – Скажите им, что я с такими рабочими больше не работаю. И вообще снимаю с себя всякую ответственность.

– Чем же вам так не нравятся эти рабочие? Работают как ошалелые, даже в обеденный перерыв…

– Работают? С ума сходят, не работают. Заключили какое-то соревнование с другой бригадой, что в девять дней соберут экскаватор, и теперь все на головы повставали. Рвут друг у друга из рук. Сегодня ночью разбудили меня в три часа и привезли на участок. Я им велю перерыв делать, не слушают. Заставляют меня тут торчать на жаре. Я двадцать часов в сутки работать не нанимался.

– А вы идите и ложитесь в палатке, передохните.

– Они сломают, соберут не так, а перед фирмой я в ответе. Это не самовар, это тонкая и сложная машина.

– А испортили уже что-нибудь?

– Разве я сейчас знаю?

– Вот видите, даже наверное ничего не испортили, а торопиться надо, и без того работа задерживается.

– У кого задерживается? Надо было вовремя части подвезти, а не теперь гнать сломя голову. Я тут две недели без дела сидел…

– Значит, отдохнули. Теперь эти две недели придётся нагнать более интенсивной работой.

Баркер выразительно посмотрел на Полозову:

– Вам нравится, вы и работайте хоть по сорок восемь часов в сутки, а мне на ваши штучки наплевать. У меня есть твёрдые установленные сроки. Фирма считает, что на сборку экскаватора полагается пятнадцать дней, и только с этими сроками я обязан считаться.

Кларк, которому весь этот конфликт и неблаговидная роль Баркера были в высшей степени неприятны, пытался обратить дело в шутку. Он взял Баркера за локоть и отвёл в сторону:

– Не ведите себя, как базарная торговка, чёрт побери! Краснеть приходится!

– Утешьтесь, долго краснеть вам не придётся. Всё равно я больше недели тут не останусь. Мне ещё жизнь мила. Соберу этот экскаватор, и пожалуйте расчёт.

– Не забывайте, дорогой, о кризисе. Фирма вас не погладит по головке, и вряд ли вам дадут другую работу.

– По-вашему, раз у меня нет под рукой другой работы, я должен дать себя прирезать, как баран? Покорно благодарю! Предпочитаю умереть в Нью-Йорке.

– Надеюсь, вы не имеете в виду тех шутливых записок, которые вам подбрасывают?

– Предоставляю вам дожидаться приведения в исполнение этих приятных шуточек, а я не юморист. Не знаю, почему вам так важно разыгрывать меня. Почему вы скрыли от меня, что такие записки получили и вы и Мурри?

– Кто вам сказал?

– Мурри.

– Вероятно, хотел над вами подшутить?

– Шуточки – это уж ваша специальность.

– Когда же вы думаете ехать?

– Через неделю, самое позднее. Советую и вам подумать. Какой смысл рисковать головой?

– Спасибо за совет. Если хотите послушать моего, – я искренне советую вам остаться здесь. Руководство строительства гарантирует нам полную безопасность.

– Такие гарантии в дикой пустыне на границе с Афганистаном не особенно верны. Я лично на них полагаться не могу. Расспросите здешних жителей, сколько работников погибло в прошлом году от басмачей, тогда убедитесь, что шутки не всегда бывают забавны.

– Одним словом, едете безоговорочно? Что ж, кланяйтесь от меня Нью-Йорку.

Кларк повернулся к котловану.

– Алло, Кларк! Я забыл передать вам… Сегодня у Немировских собираются вечером инженеры провожать Четверикова. Прощальный товарищеский ужин или что-то в этом роде. Как-никак, а уезжает руководитель строительства, коллега по профессии. Немировские очень приглашали. Просили передать вам и Мурри.

– Знаете сами, что я на попойки ходить не большой любитель.

– Никакая не попойка, – я вам сказал, прощальный ужин. Если не придёте, будет выглядеть, что сторонитесь здешнего инженерства. Я уезжаю, мне в конце концов наплевать, а вам, раз решили остаться работать, нет смысла портить отношений. Живёте рядом, через веранду; не придёте, будет выглядеть как демонстрация.

– Хорошо, подумаю.

– Неужели из-за каких-то анонимных записок американский инженер может струсить и сбежать со строительства? – раздался рядом иронический голос Полозовой.

Кларка передёрнуло.

– Я бы попросил вас осмотрительнее выбирать выражения, – сказал он резко. – А на будущее время разрешите вам заметить, что, разговаривая с моим коллегой, я не нуждаюсь в переводчике.

Полозова закусила губы.

– Господин Баркер изъяснялся настолько громко, что я волей-неволей слышала ваш разговор. К тому же я не знала, что это секрет.

– Очень жаль.

– Не премину принять к сведению ваше замечание, хотя оно могло бы быть выражено в более любезной форме.

– Я вообще плохо воспитан.

– Я этого не говорила.

– Вы хотели это сказать. Я достаточно понятлив, хотя вы и стараетесь изобразить меня простофилей, – раздражался всё больше Кларк. – Конечно, я не знаю многих вещей, принятых в вашей стране. Я не знал, например, до сих пор, что в обязанности переводчика входит читать иностранцам наставления. К сожалению, в моём возрасте переучиваться уже поздно…

– Переучиваться никогда не поздно.

– Разрешите уж мне самому выбирать себе учителей. Слишком навязчивая наука редко достигает цели.

Полозова покраснела, на глаза её навернулись слёзы.

– Может, заодно вы подыщете себе и переводчика. Я вовсе не намерена навязывать вам свои услуги, – она круто повернулась и пошла прочь.

Кларк в первую минуту пожалел о слишком резкой выходке, но идти на попятную было уже поздно. Да и разве не стоило отчитать эту самонадеянную и дерзкую девчонку?

Он, не оглядываясь, зашагал к котловану.

Полозова шла в городок, исполненная чувства глубокой, незаслуженной обиды. «Работать с этим самодовольным грубияном? Ни за что!» Большие слёзы, подвешенные на ресницах, мешали видеть. Она то и дело смахивала их рукой, громко, по-детски, шмурыгая носом. Надо пойти сейчас же к Синицыну, попросить освободить её от этой идиотской работы. В конце концов она приехала сюда как техник, на практику, проектировать и строить, а не исполнять обязанностей девушки из Интуриста…

В парткоме она Синицына не застала. Зашла к нему на квартиру, но и дома Синицына не оказалось. Валентина Владимировна, открывшая дверь, предложила подождать: скоро должен прийти.

Полозова присела на табуретку. Синицыну она знала мало. Разговоры, которые ходили по строительству о жене секретаря парткома, не настраивали Полозову особенно доброжелательно. Она сидела настороженная, решив поддержать разговор лишь постольку, поскольку это будет необходимо.

– Я вам не мешаю?

– Нет. Я тут читала книжку. Как раз из американской жизни. Джек Лондон. Знаете, мне кажется, все эти Клондайки, по сути дела, как две капли воды похожи на наш пустырь. Нужно много писательской фантазии, чтобы заставить читателя поверить, что всё это замечательно и страшно интересно.

– Вы так думаете?

– А вы нет?

– Нет. Во-первых, я вполне уверена, что наш пустырь – как вы его называете – или, вернее, строительство на этом пустыре нисколько не похоже ни на какие капиталистические Клондайки. А потом для меня то, что здесь делается, действительно замечательно и страшно интересно.

– Вы всегда говорите такими готовыми фразами?

– Что-о?

– Я говорю: вы же очень молоды, неужели вы, когда читаете книжку, ни на минуту не представляете себя в роли той или иной героини, не переживаете вместе с ней по-настоящему, а сразу раскладываете всё прочитанное по полочкам: это – буржуазный индивидуалист, а это – меньшевиствующая идеалистка?

– Не знаю, раскладываю ли я что-нибудь по полочкам, или нет, но знаю зато твёрдо: читая любую буржуазную книжку, я не забываю ни на минуту, что я-то сама – человек советский, и это обязывает меня критически относиться к прочитанному.

– А ведь это, наверное, очень скучно?

– Что скучно? Чувствовать себя всегда советским человеком?

– То, что вы говорите, всё это – азбука. Её хорошо повторять, пока совсем не усвоил, но, раз усвоив, помнить о ней всякую минуту нет никакой необходимости, уверяю вас.

– Да, этой азбуки я стараюсь никогда не забывать.

– Одно дело – не забывать, а другое – репетировать на каждом шагу. Вы на меня, пожалуйста, не обижайтесь. Я старше вас по крайней мере лет на десять. От доброго сердца говорю.

– Зачем же такой материнский тон? Он вам не идёт, да и годы ещё ваши не те. Можете быть спокойны: я, как правило, ни на кого не обижаюсь.

– Какие у вас замечательные и категорические правила на все случаи жизни! Это очень похвально. Я в вашем возрасте уже не могла этим похвастаться: оставила их все в седьмом классе.

– Вы хотите этим сказать, что и беспринципность можно возвести в принцип?

– Хотя бы… Вижу, что, вопреки правилу, вы на меня всё-таки сердитесь.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь.

– Давайте бросим… Расскажите лучше что-нибудь о ваших американцах.

– Не знаю, что именно вас интересует. Работают. Привыкают к нашим условиям…

– Нет! Какие они? Интересные?

– Внешне?

– Да нет! Видела я их сама раз десять. Что они собой представляют?

– Насчёт Мурри я всерьёз затруднилась бы ответить. Встречаюсь с ним мало и не успела выработать о нем чёткого мнения. Что касается Кларка, то это – неглупый человек, для иностранного инженера довольно образованный, но при всём этом очень ограниченный.

– Как это так: неглупый, образованный, но ограниченный? Как будто одно противоречит другому.

– И тем не менее это так. Неглупый, образованный человек, ограниченный кругозором своего класса, мировоззрения, системы взглядов, – вы не любите точных формулировок, поэтому назовите это как хотите.

– Ну, а как ему здесь: нравится или нет?

– Это тоже трудно сказать. И нравится, и нет.

– Больше нравится или не нравится?

– Многого он, конечно, не понимает. Надо бы над ним сильно поработать, сломать кое-какие неверные представления, классово ограниченные рамки, которые мешают ему правильно видеть вещи. Я для этой работы не гожусь. И потом нужно б изолировать его хотя бы на некоторое время от влияния чуждых элементов на строительстве.

– Кого вы имеете в виду?

– Его ближайших соседей, Немировских.

– Но ни он, ни она не говорят, кажется, по-английски. Какое же может быть их влияние?

– Для мадам Немировской в её области это не представляет препятствия… Эту даму, которая только компрометирует наше инженерство, вообще не мешало бы убрать со строительства. Но дело не в этом. Немировские явно стараются вовлечь американцев в свой кружок, где несомненно найдутся люди, говорящие по-английски. Баркера они уже приручили. Теперь стараются заманить Кларка. Сегодня устраивают какие-то торжественные проводы Четверякова и заручились уже присутствием на этой попойке всех троих американцев…

– Мне кажется, вы немножко преувеличиваете опасность таких застольных встреч. Личное физическое влияние на Кларка Немировской, хотя и лишённое политической подкладки, беспокоит вас, кажется, значительно больше, чем моральное влияние кружка её мужа.

– Извините меня за определение, но вы говорите пошлости.

– Вот вы и обиделись! А где же принцип?

– Вы, видно, поставили себе целью испытать мою выдержку и решили спровоцировать меня на обиду самыми нелепыми и оскорбительными предположениями. Это вам не удастся.

– Что ж тут оскорбительного и нелепого? Дело вполне женское, нормальное. Или в число ваших принципов входит и принцип отказа от нормальных женских страстей?

– В таком виде, как вы их понимаете, – очевидно.

– А в каком же виде вы их понимаете?

– Вам это покажется скучным и неинтересным.

– Не только мне, милая товарищ всезнайка, не только мне! Мистеру Кларку, очевидно, тоже, если беспринципная Немировская успела уже там завоевать такое влияние. Мужчины не любят слишком идеологически выдержанных женщин.

– При вашем богатом опыте, вам это должно быть известно достоверно.

– Опыт кое-какой у меня есть. Можете мне верить.

– Не смею сомневаться, хотя воспользоваться и не намереваюсь.

– Очевидно, хватит собственного. У целомудренных девиц, вроде вас, зачастую оказывается его больше чем достаточно. Можно ещё поучиться другим.

Полозова поднялась с табуретки.

– Я в самом деле не понимаю, почему я обязана выслушивать ваши оскорбления? Вы ещё не настолько стары, чтобы разговаривать со мной тоном ядовитой тётки.

– Браво! Вот это просто, по-женски! Наконец-то живое бабье слово! Видите, я не обижаюсь. Давайте и вы не обижайтесь. Хотите руку?

– Я не вижу той базы, на которой могла бы возникнуть не только наша дружба, но даже простые товарищеские отношения.

– Ну вот, опять двадцать пять! Я ей руку, – а она мне: «база», «надстройка»…

Полозова рассмеялась.

– А руку надо брать, когда дают, – поднялась Синицына. – Базу потом подыщете, а руки второй раз не найдёте… Если я вам тут что-нибудь обидное сказала, вы меня извините. Может, вы и в самом деле девушка, – мне какое дело! Бывают такие случаи: поздно человек развивается. Только потом это хуже…

– Я вижу, всё, чего бы вы ни коснулись, низводится вами моментально к одному, весьма нехитрому знаменателю. Ваша житейская философия не столько даже биологична, сколько зоологична. Если вам эти определения покажутся иносказательными, замените их вполне житейскими: пошлость… Товарищ Синицын, очевидно, скоро не вернётся. Разрешите мне дольше не дожидаться. Я, очевидно, не располагаю таким неограниченным временем, как вы, и в данную минуту меня ждёт работа. Будьте добры передать товарищу Синидыну, что зайду к нему попозже.

Вечером, возвратясь домой, Кларк застал дожидавшихся на веранде Баркера и Мурри. Оба засыпали его таким градом аргументов, что возражения Кларка быстро исчерпались. Выходило, что местные инженеры считают его барином, брезгающим их обществом, подозревают его вообще в презрительном и высокомерном отношении к русским. Если он на этот раз демонстративно откажется участвовать в их компании, это окончательно утвердит его дурную репутацию. Аргументы метко попали в цель, и Кларк согласился, предупредив только, что пить ничего не будет.

Когда они, свежевыбритые, в безукоризненно белых костюмах и воротничках, явились на квартиру к Немировским, их встретили дружными и дружественными рукоплесканиями.

За сдвинутыми столами, накрытыми белой скатертью и заставленными колонной бутылок и салатниц, сидело человек двадцать мужчин. Единственная женщина, хозяйка, подбежав к гостям, быстро рассадила их за столом, с умелой ловкостью игрока, безошибочно разбирающего по местам прикупленные карты. Кларку попалось место рядом с Немировской. Он чувствовал себя вдвойне неловко и проклинал Баркера и Мурри, уговоривших его прийти на эту попойку. Со времени памятной ночной встречи он старался возвращаться домой как можно позже и старательно запирал дверь на ключ.

Он неловко обмакнул губы в стопку с водкой и, поставив её на стол, стал сосредоточенно ковырять вилкой в салате, который положила ему на тарелку Немировская. Обводя глазами гостей, Кларк старался не смотреть в её сторону. Он убедился, что здесь были далеко не все инженеры. Не было ни Уртабаева, ни начальника второго участка, ни инженера с головного сооружения, ни десятка других, с которыми Кларк привык встречаться на собраниях. С большинством из присутствующих он был знаком или по крайней мере встречался на строительстве. Два лица показались ему совсем незнакомыми. Это был красивый брюнет в вышитой косоворотке, с аккуратно подстриженными чёрными усиками и волосами, расчёсанными идеальным пробором. Другой был мужчина с седеющими висками, в круглых очках.

– Это здешний следователь Кригер, – сказал Кларку вполголоса, как бы отгадывая его мысли, Баркер. – А тот с чёрными усиками – заведующий техническим отделом, Кристалликов, если не ошибаюсь, или что-то в этом роде.

– Когда это вы успели со всеми перезнакомиться? – удивился Кларк. – Вы же не говорите по-русски, а они не понимают по-английски.

Баркер довольно и многозначительно улыбнулся. По тому, как тщательно соседи наполняли его опорожнявшуюся стопку и пододвигали ему закуски, Кларк понял, что Баркер в этой компании – свой человек.

Все уже, по-видимому, успели прилично глотнуть. Об этом свидетельствовали наполовину опорожненные бутылки и раскрасневшиеся лица. На председательском месте сидел Четверяков. Он медленно попивал пиво. Опрокинутая вверх дном стопка говорила о том, что водки он не пьёт. Его и не уговаривали. Он сидел ровный и аккуратный, как всегда, чуть-чуть порозовевший от пива, которое ежеминутно подливали в его стакан соседи. Один из них, наклонившись, рассказывал Четверякову что-то весёлое, от чего Четверяков громко хохотал, то и дело вытирая платком лоб.

Кларк подумал, что, будь он сейчас в шкуре Четверякова, ему вряд ли была бы охота хохотать так беззаботно. На своём председательском месте во главе стола Четверяков явно чувствовал себя юбиляром или именинником.

Занятый своими мыслями, Кларк не заметил, как Немировская положила ему руку на колени, и внезапно вздрогнул, почувствовав смелое прикосновение. Он густо покраснел и, отстранив её руку, поймал устремлённый на него взгляд Мурри. В глазах Мурри сквозила ироническая улыбка. Кларк почувствовал, что краснеет ещё сильнее.

В это время со стопкой в руке поднялся один из инженеров и попросил минуту внимания.

– Дорогой и глубокоуважаемый Евгений Христофорович! – обратился он торжественно к Четверякову. – Я думаю, сегодняшняя наша встреча останется глубоко в памяти у всех нас, здесь присутствующих. Мы все сошлись чествовать сегодня в вашем лице не только руководителя, пользовавшегося общим доверием и уважением, работа под руководством которого давала нам большое удовлетворение, не только старшего коллегу и крупного специалиста, драгоценный опыт которого был для нас всегда большим подспорьем, – но и исключительного человека, человека, я бы сказал, кристаллического, каких сейчас найдётся немного, человека глубоко принципиального, для которого правда науки была всегда высшей правдой, я бы сказал, единственной правдой. Эта глубокая преданность науке, чуждой дилетантизма и сурово низводящей на твёрдую почву испытанной практики самые выспренние, самые, я бы сказал, увлекательные, но беспочвенные фантазии, – эта преданность науке, пример которой дал нам всем, товарищи, Евгений Христофорович, – я бы пожелал, чтобы она осталась навсегда руководящим компасом для каждого из нас в том далёком и трудном плавании, в котором находится сейчас наша страна. Поэтому я предлагаю этот тост за нашего учителя, непоколебимого борца за испытанную правду науки, нашего дорогого Евгения Христофоровича.

Он опрокинул стопку и сел. Со всех сторон захлопали.

Пока наливали опорожненные рюмки, со стаканом пива в руке поднялся Четверяков. Шум умолк. Четверяков поправил пенсне и сказал взволнованным голосом:

– Товарищи инженеры, я глубоко тронут теми словами, которые произнёс только что по моему адресу Андрей Афанасьевич. Многие годы научной работы научили меня действительно подходить ко всем явлениям с жёсткой меркой проверенного практического опыта. Это не всегда наиболее эффектная мерка. Это даже редко бывает эффектная мерка, но зато она позволяет нам критически познавать действительность и двигать её по пути прогресса. В том, что это именно так, нас убеждает богатый опыт многих веков. Из опыта истории мы знаем, что величайшие изобретения, двинувшие цивилизацию на столетия вперёд, даже изобретения, как казалось бы профану, самые простые и случайные, – никогда не были делом талантливых фантазёров-любителей, а всегда принадлежали трезвым людям науки и являлись результатом многолетнего накопления опыта. Не талантливый фантазёр Жюль Верн, а кропотливые учёные-практики подарили человечеству летающую машину. И хотя мы на ней не летаем на луну, как это водится в романах этого талантливого писателя, но зато мы на ней действительно летаем, передвигаемся в несколько часов за тысячи километров. Фантазия – быстрее науки, но она бессильна изменить низменную действительность с её суровыми научными законами. А наука не есть отрицание фантазии, она есть, наоборот, осуществление фантазии, но осуществление всегда частичное и постепенное. Этому нас учит опыт тысячелетий, и те, кто хотел бы перепрыгнуть этот опыт, по сути дела прыгают на одном месте. Разрешите, товарищи инженеры, осушить этот бокал за силу науки, осуществляющей и корректирующей стремления человеческой жизни.

Весь стол зааплодировал бурно и продолжительно, зазвенели стаканы, и когда вновь раздался сигнальный звон ножа, из-за стола со стаканом в руке поднялся Немировский.

– Дорогой Евгений Христофорович! Дорогие товарищи! Разрешите мне вместо тоста рассказать вам небольшую сказку, которую я слышал на Севере от одного замечательного пройдохи, горького пьяницы. Строили мы с ним мост, мост у нас снесло паводком, сидим мы, затылки почёсываем, тут он нам и рассказал свою прибаутку… Разрешите?

– Пожалуйста, просим! – раздалось с разных концов стола.

– Этот всегда что-нибудь придумает! – одобрительно чокнулся с соседом брюнет с подстриженными усиками.

– Слушаем!

– Так вот. Как это обыкновенно водится, в тридевятом царстве, не в нашем, конечно, государстве, жил-был царь. И у царя явилась затея, не очень чтобы умная, не очень чтобы глупая, одним словом царская. Должен был к царю в гости приехать король индийский. А столица царя лежала над большой глубокой рекой, и моста на реке испокон веков не было. Как кто мог, так и переправлялся.

Спохватился царь за день до приезда гостя, что въезд в его столицу неудобен, и решил во что бы то ни стало мост на реке построить.

Зовёт царь к себе мужичка-простачка плотника: тот большим мастером слыл, терема министрам строил и на выдумку, как это говорится, был горазд.

Говорит царь мужичку:

– Построй ты мне до завтрашнего утра мост через реку. Построишь – дам тебе золота, сколько лошадь подымет. Не построишь, голову отрубить велю. Так и знай.

Почесал мужик за ухом и говорит:

– Ваша царская воля приказывать, моё дело слушаться. А из какого материала, ваша милость, мост прикажете строить?

– Пусть будет, – говорит царь, – из чистого золота, – чтобы за сто вёрст блестел.

Царское слово – указ. Запряг мужик подвод пятьдесят, к царским кладовым подъезжает золото грузить. Нагрузил телег десять, царь к нему выходит:

– Тебе, – спрашивает, – сколько золота-то надобно?

– Да вот, – говорит мужичок, – всё, что тут есть, да ещё телеги четыре прибавите.

– Постой, – говорит царь, – этак у меня в казне золота совсем не останется. Какой же я тогда царь буду? Давай строй из чего-нибудь другого.

– Ваша царская воля приказывать, моё дело слушаться. Из чего прикажете? – спрашивает мужичок.

– Сделай, – говорит царь, – из железа, да такой, чтобы издали, как сабля, блестел.

– Почему бы нет, можно и из железа. А железа, ваша царская милость, дадите?

– А сколько ж тебе надо? – спрашивает царь.

– Да вот сколько есть у вашего войска панцирей, шлемов всяких, мечей и сабель, пусть свезут на площадь, тогда, может, и хватит.

– Постой, – говорит царь. – Этак у меня все войско без оружия останется. Какой же я тогда царь буду? Давай строй из чего-нибудь другого.

– Ваша царская воля приказывать, моё дело слушаться. А из чего строить? Из дерева разве, что ли?

– Давай из дерева, только покрась, чтобы наутро блестело.

Взял мужичок топор, пошёл в царский сад и стал столетние чинары рубить. Срубил одну, срубил другую… Выходит к нему царь.

– Ты, – говорит, – что это? Никак сад мой царский рубишь?

– Рублю, – говорит мужичок. – Дерево-то на мост нужно? Во всём царстве, кроме твоего сада, подходящего дерева не найдётся.

– А сколько ж тебе дерева-то надо?

– А вот весь сад вырублю да палисадник сломаю, тогда, может, и хватит.

– Постой, – говорит царь. – А как же я без сада останусь? Какой же я тогда царь буду? Давай строй из чего-нибудь другого.

– Ваша царская воля приказывать, моё дело слушаться. Только больше моста строить не из чего.

Обозлился на него царь, велел тут же ему голову отрубить и в реку бросить.

Сам пошёл во дворец. Сел на трон и думает, – кто же мне теперь мост построит, раз я мужичку-мастеру голову отрубил? Сидит, пригорюнился.

Подходит к нему льстец. Тот при дворе околачивался и больше стихи сочинял. Вот и говорит он царю:

– Правильно ты сделал, что мужику голову отрубил. Что он за мастер, раз не знает, из чего мост делать надо? Моста бы тебе ни из золота, ни из железа, ни из дерева за одну ночь всё равно не построил. Надо строить мост из такого материала, чтобы ни быков, ни стропил не было, а чтобы сам по воде плавал.

Понравилась царю идея.

– Давай, – говорит, – построй мне до завтрашнего утра такой мост, чтобы в нём ни быков, ни стропил не было и сам чтобы по воде плавал. Построишь – дам тебе столько золота, сколько верблюд подымет. Не построишь – голову отрубить велю, так и знай.

– Хоп, – говорит льстец, то есть ладно по-ихнему.

– А из чего строить-то будешь? – поинтересовался царь.

– Известно, из пробки. Пробка сама по воде плавает и ко дну не идёт.

– Откуда же столько пробки взять?

– Да велико ли дело? В ваших подвалах царских, – говорит ему льстец, – миллион бутылок вина стоит. Устройте, – говорит, – ваша царская милость, пир во славу индийского короля. Вино выпьете, а мне пробки останутся. И вам приятно и мне полезно.

Понравилась царю идея.

– Ты, – говорит, – у меня смышлёный, куда мужичку безголовому до тебя! Я бы, – говорит, – никогда до этого не додумался.

Созвал царь пир, какого свет не видал. Сам пьёт и других потчует, только пробки хлопают. А льстец ходит, пробки собирает, шилом прокалывает, на бечёвки нанизывает. До утра мост смастерил с одной стороны на другую, колышки на том и на другом берегу понабивал, верёвки к колышкам прикрепил, – держится.

Царь со свитой всю ночь трудился, к утру перепились – ни ногой, ни рукой не двинут.

Едет с другой стороны король индийский. Коляска под ним тяжёлая, кованого золота, в сорок лошадей запряжена, да свита, кони и люди в латах железных. Как въехали на мост с таким багажом, мост сразу под воду – тут их всех водой и смыло. А тяжёлые были – живо ко дну пошли.

Увидала это стража, прибегает к царю, за руки, за ноги трясёт. Проснулся царь, глаза протирает. Говорят ему: король индийский вместе с мостом потонул.

Отрезвел сразу царь, выходит на берег, двое придворных его под руки ведут. Смотрит, на реке мост стоит, без быков и без стропил, сам по воде плавает, а по мосту льстец ходит. Руки в карманы заложил и посвистывает.

Разозлился царь на стражу:

– Врёте, – говорит, – и разбудили меня понапрасну. Как же король индийский с мостом потонул, когда мост на месте стоит?

Велел царь страже в наказание тут же головы отрубить. Зовёт льстеца, спрашивает:

– Послы короля индийского ещё не приезжали?

– Никак нет-с, – говорит льстец, – я тут всё время гуляю.

– А мост-то крепкий? Выдержит?

– Извольте попробовать.

Вошёл царь на мост, двое придворных его под руки ведут. Дошёл до середины. А так как за ночь самолично выпил вина не меньше сотни бутылок и отяжелел, как бочка, – мост под ним подогнулся и под воду ушёл. Царя водой смыло, а мост обратно вынырнул и стоит.

Видит льстец – дело его плохо. Он скок на мост, и ну бежать. Как известно, льстецы воздухом надуты, – перебежал. А свита и войско, что за ним гурьбой ринулись в погоню, ушли под воду и потонули.

Так, говорят, мост и по сей день стоит. Птички по нём попрыгивают, да льстецы туда и обратно бегают, а ни пеший, ни конный пройти не могут. А рыбы, что царя и придворных съели, – до сих пор пьяные плавают… Вот и сказке конец…

Дорогой Евгений Христофорович! Дорогие товарищи! Так как из наших пробок не построить моста даже через арык, предлагаю выпить этот стакан за здоровье мужичка-плотника, положившего голову за то, что мост хотел построить не пробочный, а настоящий!

Инженеры долго и исступленно хлопали в ладоши, чокались стаканами и кричали.

Когда шум немного улёгся, встал, слегка покачиваясь, брюнет с подстриженными усиками и, подымая стакан, крикнул:

– За здоровье рыб, которые глупого царя съели!

Все были уже настолько пьяны, что хлопали автоматически. Внезапно на пол с шумом упал стул. Из-за стола поднялся человек с красным лицом. Это был один из инженеров второго участка. Человек неуверенно стоял на ногах. Он вдруг нагнулся и ударил кулаком по столу. Зазвенели бутылки.

– Не позволю! В моём присутствии антисоветские штучки! Не позволю! И не буду! Присутствовать не буду! Уйду! Уйду!

Он повернулся, не вполне уверенно пошёл к выходу и, хлопнув дверью, вышел без фуражки во двор.

Тогда со своего места поднялся человек в золотых очках и, не сказав ни слова, вышел вслед за инженером.

Водворилось неприятное молчание.

Четверяков сидел на своём стуле, жёсткий и прямой, с побледневшим носом, и больше не улыбался.

Первая нашлась Немировская.

– Нализались, как свиньи, и начинают скандалить. Не обращайте внимания. Они так всегда, когда напьются. Я их сейчас приведу.

Она вышла вслед за инженером и Кригером на веранду. Опять зазвенели стаканы и зашумели голоса.

Кларк заметил, как Мурри тихонько смылся по-английски, и решил последовать его примеру. Он не понимал происходящего, но вид пьяных людей был ему физически неприятен. Переждав ещё немного, он поднялся и выскользнул на террасу.

Войдя в свою комнату, он оставил дверь полуоткрытой и, сбросив пиджак, вышел на порог подышать свежим воздухом.

Угол веранды, где стоял Кларк, погружён был во мрак. Противоположный угол освещал бледный сноп света из окон Немировских. В отсвете, падающем из окна, Кларк увидел Немировскую и Кригера.

– Перестань дурачиться. Они ведь все пьяны. Смешно делать из глупостей целую историю. Вернись на пять минут, потом уйдёшь. Не делай демонстрации, Четверякову будет неприятно. Как-никак, его проводы, и вдруг такой скандал.

– А мне какое дело? Я в эту клику попал только из-за того, что с тобой хотел повидаться. Ты заставила меня влезть в эту компанию, но выслушивать молча контрреволюционные пошлости меня не заставишь.

– Подумаешь, контрреволюцию вынюхал! Небось сами, когда подвыпьете, рассказываете друг другу антисоветские анекдоты и смеётесь, если они остроумны. Но, конечно, что можно коммунистам, то не полагается беспартийным спецам. Те должны с утра до ночи кричать «ура». Если при тебе беспартийный рассказывает антисоветские анекдоты, над которыми ты вчера ещё хохотал в своей компании, ты должен покраснеть и возмутиться, как барышня, в присутствии которой произнесли неприличное слово. Этого требует ваше коммунистическое лицемерие.

– Ты сегодня очень красноречива, но только своё красноречие направляешь не по адресу. И ты, и я отлично знаем, выражением каких убеждений являются ваши анекдоты. Мы знаем, как эти анекдоты реализуются в повседневной практике.

– Сколько раз говорила я этому дураку, чтобы не упивался! Всегда из-за него какие-нибудь неприятности! Значит, не вернёшься?

– Нет. Если хочешь что-нибудь сказать, пойдём ко мне.

– И не подумаю.

– А я решил, – ты меня пришла звать обратно потому, что хочешь со мной поговорить.

– Если вернёшься, может быть, что-нибудь скажу.

– Нет, этот номер не пройдёт, ты меня и так достаточно водила за нос.

– А ты от этого много потерял? Остался в обиде? Кажется, всё, что хотел, получил сполна, и счёты между нами сведены.

– Значит, это правда – Ерёмин?

– Не говори пошлостей.

– Слушай, Галя, я тебя люблю. Нельзя меня прогонять. Я ничего у тебя не прошу, приди ко мне ещё только один раз, последний. Не отказывай мне в этой просьбе.

– Подумаешь! Я тебя просила вернуться и не устраивать скандала, и ты мне отказал даже в такой глупости.

– Я вернусь, но обещай, что придёшь ко мне.

– Надо было вернуться без всяких «но».

– Да, я должен лезть в грязь, чтобы потом ты мне показала кукиш. Обещай мне, что придёшь, – я сделаю всё, что хочешь.

– Нет, не приду. Никогда больше не приду. Запомни это. Что было, то быльём поросло.

– Значит, теперь очередь за Ерёминым? Мой срок истёк? А кто же следующий? Если кандидатов не так много, может, стоит ещё раз встать в очередь?

– Твоя очередь не придёт никогда. Ты просто хам.

Она повернулась и пошла к двери. Он схватил её за руку.

– Нет, не уйдёшь. Не торопись так. Надо сначала отпустить одного, потом приглашать другого, иначе могут получиться неприятности. Раз ты сука, буду с тобой поступать, как с сукой. Решила переменить любовника, предупреждай его по крайней мере, как дворника, за три дня. Сегодняшнюю ночь ещё пойдёшь спать со мной.

– Ты с ума сошёл!

– Пойдёшь.

Он больно сжал её руку. Она попыталась вывернуться, присела от боли и опустилась на колени.

– Помогите!

– Не поможет тебе никто. А визжать будешь – рот заткну.

– Пусти, руку сломаешь! Силой меня хочешь заставить? Не заставишь. Пусти сию минуту!

– Не пойдёшь?

– Помогите!

– Что это такое? Это вы, товарищ Кригер? – на ступеньках веранды стоял Синицын.

Кригер отпустил руку Немировской.

– Мне кажется, вы просто пьяны и злоупотребляете своей силой, – сказал Синицын. – И вы ошибаетесь, что никто не может помешать вам совершать насилие. Оставьте в покое эту гражданку и уйдите отсюда немедленно. Мы поговорим потом, когда вы будете в трезвом виде.

Синицын повернулся к Немировской.

– Можете уйти, гражданка. Товарищ Кригер выпил сегодня чересчур много и забылся.

– А вам какое дело? – ощетинилась внезапно Немировская. – Какое вы имеете право подслушивать под чужими верандами? Не путайтесь не в свои дела. Никто меня ни к чему не принуждал. Иду, куда хочу. Смотрите лучше за своей женой. Я совершеннолетняя и обойдусь без опекунов. Пойдём, Кригер!

– Вы звали на помощь, я проходил мимо и подумал, что вы действительно в ней нуждаетесь. От вашей квартиры на всю улицу спиртом пахнет, а пьяные обычно бывают невменяемы. В будущем устраивайте свои частные дела в комнате и не кричите на всю улицу.

Он круто повернулся и исчез в темноте.