Онлайн чтение книги Человек меняет кожу
Глава десятая

– Товарищ Уртабаев! Вас тут спрашивают. Человек один. Говорит, приезжий.

– Сейчас приду.

Уртабаев поставил ногу на ступеньку железной лестницы и ещё раз окинул взглядом головное сооружение. Остатки опалубки сняты. Дугообразные щиты, похожие на гигантские забрала, поднимаются и опускаются без скрежета, сообразно поворотам штурвальных колёс. Когда в пролёты между бетонной колоннадой хлынет вода, секторные щиты, падая вниз, как кривые лезвия гильотин, отрежут от реки горловину канала.

Уртабаев поднялся по лесенке наверх и полез на отвал. Бетонное сооружение высотою с шестиэтажный дом, втиснутое в устье канала и обрезанное вровень с берегами, казалось отсюда небольшой отточенной моделью. По плоской асфальтированной крыше, мостом соединяющей оба берега, ехала с той стороны канала вереница бричек, гружённых всяким хламом: строительство прихорашивалось, свёртывало ненужный инвентарь и, убирая строительный мусор, готовилось к приёму гостей. Завтра должен был состояться торжественный взрыв перемычки.

Уртабаев медленно сошёл вниз. Он впервые с сожалением подумал, что это строительство, стоившее ему стольких трудов, неприятностей и, бессонных ночей, приходит к концу. Близость предстоящего расставания внезапно показалась горькой. Он подумал, что, кроме этой большой семьи, у него нет, как у других, ни любимой женщины, ни родных, никого, чья смерть способна была бы погрузить его в настоящее отчаяние. Со дня самоубийства Валентины он чувствовал себя иммунизированным от слишком сильной боли. Худшее, что могло случиться, уже случилось. Сознание устойчивого спокойствия временами переходило в тоску. Он ощущал себя человеком, у которого оперативным путём устранили какую-то жизненно-необходимую железу. Чувство сожаления при мысли о скором расставании со строительством шелохнулось в нём рефлексом простой человеческой боли, неожиданно, как первый шаг выздоравливающего.

Он сошёл вниз и отыскал глазами окликнувшего его прораба.

– Кто меня спрашивал?

– Вот этот старик в белой чалме. Говорит, специально приехал.

Уртабаев пошёл навстречу седобородому старичку в выцветшем голубом халате и остановился, не веря глазам.

– Папашка!

Они обнялись, прижимаясь крепко щеками. Уртабаев ласково трепал старика по голубой спине.

– Живём, старина? Вот хорошо! Как это ты меня разыскал? Навестить решил на старости лет? Удачно выбрал время, прямо к празднику. Пойдём, угощу тебя чаем.

Он обнял, как сына, достающего ему ровно до подмышек старика и повёл в городок.

В комнате Уртабаева стоял стол, два стула, кровать. Старик, неодобрительно оглядев с порога обстановку, приткнулся на полу у стены.

– Стульев не признаёшь? – улыбнулся Уртабаев. – Какой был, такой и остался. Европейская цивилизация зубы о тебя поломала. Ну, что ж, так и быть. Угощу тебя по-азиатски.

Он снял со стены коврик, расстелил на полу, принёс чайник, две лепёшки, немного сухого урюка и, присев на другом краю ковра, придвинул угощение старику.

– На, пей! Чай зелёный. Давай и я с тобой выпью. Съестного у меня ничего нет. Есть, кажется, где-то колбаса, но свиная – всё равно кушать не будешь. Принесу тебе потом обед из столовой. Ну, рассказывай как живёшь, как сюда попал?

Старик вытер руками бороду, отпил глоток и, отломив кусок лепёшки, долго разжёвывал его уцелевшими зубами.

– Помирать скоро буду, – сказал он, наконец проглотив мякиш. – Ездил перед смертью поклониться святым местам. На обратном пути заехал на сына поглядеть. Слыхал – ты большой человек, с начальниками живёшь. Думаю, авось отца-старика не прогонит.

– Всё юродствуешь? Где ж это ты святые места поотыскивал? Разве ещё остались? Небось прокладывали новые дороги, все твои могилки утрамбовали.

– Много святых мазаров осквернили, – сокрушённо покачал головой старик. – Место даже трудно найти. Был я около города Гиссар, мазару одному хотел поклониться. Очень святой мазар был. С землёй сравняли. Юрт кругом понаставили. Голые девки в куцых изорах[56]Шаровары. и голые мужики, в святом месте развалившись, на солнце греются. Были б одни русские, не такой срам перед богом, а то и мусульмане в куцых штанах ходят, обносят всё, чем их бог одарил, девкам напоказ. Тьфу!

– Это ты, верно, в дом отдыха попал, – расхохотался Уртабаев. – Видишь и святое место на что-нибудь пригодилось: людям после работы отдых даст. А ты ещё недоволен!

– Пошёл я поклониться святой горе, – продолжал старик, пропуская мимо ушей непристойную реплику сына. – Добрые люди разыскать помогли, а то и места не узнать. Внизу машины на четырёх лапах ходят, гору грызут, дымом плюют, по-собачьему лают. Заплакал я горькими слёзами, накрыл голову полой халата и убежал… Алла Акбар![57]Бог всемогущ

– Оказывается, ты и на нашем Ката-Таге успел уже побывать! Посмотреть на тебя, можно подумать, и километра не пройдёшь – хиленький стал. А тебя вон куда носит!

– Спрашиваю верующих людей: «Коку ж это мешал святой мазар на горе?» И говорят мне верующие: «Мусульманин один, Уртабаев Саид, родом из Чубека, машины сюда привёл и велел им гору грызть. День и ночь грызут, а он стоит руки в боки, папиросу курит, да всё приказывает, чтобы рыли поглубже». И спрашивают меня люди: «Ты, говоришь, странник сам из Чубека? Должен его знать». А я отвернулся и солгал – да простит меня всевышний! «Нет, – говорю, – не знал я в Чубеке такого мусульманина, который бы святые места осквернять не постыдился».

– Что же ты, папаша, приехал возвращать меня в мусульманскую веру? Брось ты это дело! Чайку лучше попей, остынет.

– Да… не думал я, что доживу до такого срама. Сколько труда стоило всей семье отправить тебя в Бухару в медресе! Дядя твой на дорогу ни танги не дал, сказал: «Может пешком, добрые люди накормят». Всё, что было дома, мы тебе в дорогу собрали. Думал, доживу, вернёшься из Бухары благочестивым учёным мусульманином, ишаном вернёшься, семье почёт принесёшь… Помутил тебя дьявол. Бежал ты из медресе, и дядю и семью опозорил. На горе семье и односельчанам недоучкой вернулся. Недаром говорят, у нас: из всех бед, которыми бог испытывает правоверных, хуже всего четыре беды – вошь, блоха, эсаул да мулла-недоучка.

– Устарела твоя поговорка, папаша. Эсаулов мы всех перестреляли, мулл больше не обучаем, вот разве вши и блохи у нас ещё водятся. А уж если ты такой любитель пословиц, я тебе, папашка, скажу другую. Помнишь, дедушка всегда говорил про мулл: все муллы – это один человек, да и этот один – не мужчина, а баба. Как же это ты, верующий мусульманин, сына своего бабой хотел сделать? Ай-яй-яй!.. А вот ещё есть и такая поговорка, тоже, наверное, знаешь: скот, который раз поспал в тени медресе, больше для работы не годится. Моё счастье, что убежал вовремя, потому ещё кое на что гожусь.

– Всегда был у тебя язык нечистый. В рубашке ты ещё бегал, а уже матери сквернословил… Помню, приехал ты в Чубек представителем новой власти. Всякая власть от бога, иная в наказание за грехи наши. Весь кишлак думал: раз сын старого Уртабая в новой власти сидит, значит бояться нам нечего, – есть у нас перед властью заступник, он нас в обиду не даст. Приехал ты в кишлак, на следующий день благочестивых мусульман имущества решил и отправил в далёкие края, кишлак наш на весь вилайет опозорил.

– Ай, папашка, папашка! Бедняком ты всю жизнь прожил, а разговор у тебя кулацкий.

– Приехал я сюда посмотреть, как это сын мой в больших начальниках ходит. Слышу – жалобы кругом и плач правоверных. Дехкан, что у тебя тут работали и беспокоились о спасении души мусульманской, в ГПУ передал. Нет такого места, где бы имени твоего не проклинали.

– Э, папашка, да я вижу, прежде чем ко мне прийти, ты уже со всей нашей местной контрой снюхаться успел. Быстро орудуешь. Смотри, у нас тут законы строгие! Возьмут за шиворот, я тебе тогда не заступник. Зачем же ты, после этого, ко мне приехал? Выкладывай уж прямо.

– Есть у нас такая сказка, старые люди рассказывают, а старым людям зачем врать? Одна цапля заболела тяжёлой болезнью. А когда заболела, то посоветовали ей обратиться к табибу. Приходит она к табибу и говорит: «Заболела я, и очень мне дурно. Дай, табиб, какое-нибудь лекарство». Посмотрел табиб на цаплю и говорит: «Болезнь твоя тяжёлая, но есть против неё одно верное средство: найди такой источник, куда ты ни разу не нагадила, выкупайся в этом источнике, и болезнь твою как рукой снимет». Тогда цапля легла на землю, растопырила крылья и говорит: «Ой, пришла моя кончина. Умираю». Удивился табиб: «Я ж тебе дал верное средство. Почему собираешься умирать, а не идёшь искать источника?» – «Ой, и не говори! – заплакала горько цапля. – Разве есть где-нибудь такой источник, куда бы я не нагадила?»

– Это ты про меня? – улыбнулся Уртабаев. – Сказка хорошая и кое к кому она, пожалуй, подходит, только не ко мне. Я здоров, болеть не собираюсь, а заболею, всё равно в ваш источник купаться не пойду.

– Ни один человек не знает, когда ждёт его беда. А твоя беда близко.

– Раз ни один человек не знает, откуда же ты об этом знаешь?

– Бог многое открывает верующим, о чём неверные узнают только в час своей кончины.

– Что ты мне всё смерть пророчишь? А ещё папашка! Из нас двоих тебе скорее думать о смерти надо.

– Беда большая над этим местом повисла. Когда с горы падает камень, те, которым бог не помутил разума, обращаются в бегство. Вот и пришёл тебе сказать: народ недоволен безбожной властью. Разве тебе самому в прошлом году не причинила она большой обиды? Верующие не отвернутся от тебя. Те, которые образумились и признали наши знамения, не будут обижены на толщу плевы на финиковой косточке.

– Ого! Какая ж это беда повисла над нашим строительством? Ты, папашка, выражайся яснее.

– Сказано в коране: «Вода его уйдёт в землю, и тебе никак уже не суметь отыскать её».

– Эти сказки мы слыхали. Насчёт воды это уж наша, а не твоя специальность. О воде не беспокойся. Ты, мне думается, не с этим пришёл. Раз уж решил меня образумить – выкладывай прямо. Чего ж мне бояться?

– Знающие люди говорят: большое множество всадников перешло через Пяндж. Копытами их коней протоптаны новые межи на колхозных полях. В какой кишлак въезжает один всадник, выезжают из него два всадника. В какой въезжает их десять – выезжают двадцать. Завтра будут их тысячи. Все ваши машины посбросают в Вахш. А неверные, гибель им! Дела их пропадут.

– Так… Помнишь, папашка, двадцать первый год, когда мы дрались с басмачами и басмачи окружили нас в Кулябе? Было нас тогда человек тридцать, а басмачей человек восемьсот. Ты пробрался тогда ко мне в крепость парламентёром, сдаться меня уговаривал. Что я тебе, папашка, ответил? Помнишь? Я тебе тогда сказал: «Садись, старик, вот тебе чайник. Кушать у нас нечего, но чаю ещё немного осталось. Напрасно ты пришёл ко мне послом от басмачей. Моему папашке это не пристало. Обратно к басмачам я тебя не пущу. Будем здесь умирать вместе. Я моложе тебя, и мне жизнь за советскую власть отдать не жалко, сделай уж одолжение и ты, не пожалей своей». Что я тогда сделал? Я тебя запер на замок, и ты просидел у нас в крепости две недели, до тех пор, пока не подоспели наши красноармейские части и не прогнали басмачей.

Старик поднялся с коврика и потихоньку попятился к двери.

– Нет, папашка, подожди! Ты же ко мне в гости пришёл. Уходить так рано не годится.

Уртабаев подошёл к двери, запер её и ключ положил в карман.

– Сделай одолжение, погости у меня до окончания праздника. Чего ж ты поднялся? Садись, чайку попьём. Ну, давай выкладывай: кто тебя сюда послал?

– Никто меня не посылал. Сам пришёл. Образумить тебя хотел. А ты как был шайтан, так и остался.

– Это ты брось! Слишком много что-то ты знаешь. В твои годы столько знать вредно. И про то, что меня здесь в прошлом году обидели, знаешь, и про басмачей… Ты, папашка, не финти. Рассказывай всё по совести. Кому скажешь правду, как не родному сыну?

– Ничего я не знаю. Ездил помолиться к святым местам, на обратном пути к тебе заехал. Про басмачей люди говорят. Сам не видел и знать не знаю. Дома мать ждёт и зятья ждут. Помирать скоро буду. Надо перед смертью по хозяйству распорядиться. Грех большой на свою душу берёшь.

– У меня, отец, грехов много, – одним больше, одним меньше, какая разница?

– Отца родного в ГПУ отдашь?

– Ты, папашка, ГПУ не бойся. Там такие же люди, как и я. Пока что ты у меня в гостях. Будешь рассудителен, расскажешь всё, о чём спрашиваю, – пловом тебя угощу и в Чубек отправлю. Денег на осла дам, пешком не пойдёшь, – вот тебе моя рука! Раз торопишься, давай времени не терять. Я тебе помогу. Значит, басмачи перешли Пяндж и налёт их приурочен к пуску воды? Так, что ли?

– Я басмачей не видел и что они задумали, не знаю.

– Ты, папашка, дурака не валяй. Мне не скажешь, товарищам моим из ГПУ скажешь. Лучше тут по-семейному. Вот видишь, и чай остыл… Сколько ж их перешло?

– Не знаю.

– Сотня? Больше?

– Не знаю, не считал.

– Ну, а что говорят? Много?

– Разное говорят.

– А в каком месте перешли Пяндж?

– Не знаю.

– Э, папашка, что-то у нас с тобой разговор не клеится. Ладно, не знаешь, – не знаешь. А кто ж тебе об этом говорил?

– Люди говорили.

– Что это за ответ: люди? Все мы люди. Как звать этих людей?

– Не знаю.

– Как же не знаешь, если с тобой говорили?

– Мало ли людей встречает по дороге прохожий? Разве спрашиваешь у каждого, как его звать и откуда он родом?

– Та-ак… Значит, не скажешь? Что ж, тебе некогда и мне некогда. Только домой ты, папашка, не попадёшь. Арестовать тебя придётся. А я тебя пловом угостить хотел. И осла хорошего снарядить. Хороший осёл всегда в хозяйстве пригодится… Ну как? Скажешь или нет?

– Что знал, сказал. Больше не знаю.

– И зачем это тебе, папашка, на старости лет в ГПУ побывать понадобилось? Убей меня, не пойму. Басмачей боишься, как бы тебя не пристукнули за то, что выдал? Что ты, папашка, маленький? Мало ли налётов на своём веку видел? Разве советская власть ещё с одним налётом не справится? Эх, папашка, жил ты, жил, а ума не нажил. Думай, папаша, скорее! Будешь говорить или не будешь?

– Что знал, сказал, больше не знаю.

– Тебе видней. Ну, я пойду. Ты, папашка, в окно вылезать не пробуй. Я сейчас сторожа поставлю. Ты тут, в общем, устраивайся и умом пошевеливай.

Уртабаев вышел из комнаты и старательно запер дверь на замок.

…Шохобдин Касымов, не веря глазам, смотрел в упор на стоящего в дверях человека. Нет, он не ошибался, – это был Хайдар. Шохобдин на мгновение закрыл глаза и прочёл в уме первые слова Суры. Подняв веки, он убедился, что человек в дверях не исчез.

– Здравствуй, Шохобдин! – заговорил Хайдар совсем не потусторонним голосом. – Чего ж так на меня смотришь? Не поздороваешься даже? Не рассчитывал меня встретить в живых? Видишь, живу. В гости к тебе пришёл. Принимай гостя.

– Здравствуй, Хайдар, – невнятно пробормотал Шохобдин, медленно пятясь к сундуку.

Хайдар, заметив его движение, развязным шагом прошёл через хону и присел на сундук.

– Ну, как твоё здоровье, Шохобдин? Сыновья здоровы? Поздно они у тебя гуляют. Что ж ты стоишь? Садись. Или не ждал меня в гости? Рассказывай, как дела? Давно я вас всех не видел. Пришёл, думаю: к кому же мне первому пойти, как не к своему свату? А ты вот встречаешь меня вроде и не рад.

Шохобдин из-под прищуренных век тщательно обшарил глазами рваный халат Хайдара. Оружия у гостя как будто не было. Свалить Хайдара с сундука и достать наган? А вдруг у него в рукаве нож? Лучше подождать, Скоро должны вернуться сыновья. Тогда можно будет расправиться с этим пугалом быстро и без шума. Пока не подошли, надо занять его разговором.

– Ты правильно сделал, что зашёл ко мне первому, – сказал Шохобдин, пристально следя за каждым движением Хайдара. – Если ты питаешь ко мне обиду, Хайдар, ты ошибаешься. Я давно хотел тебе об этом сказать. Если кто виноват в твоём несчастье, это не я, это Мелик. Я его просил уговорить Шарофат, чтобы она объяснила тебе, что предавать старых друзей – последнее дело и правоверный мусульманин так не поступает. Разве я виноват, что так нехорошо случилось? У нас, у стариков, есть поговорка: вели дураку принести чалму, он тебе принесет её вместе с головой. Если ты хочешь мстить, Хайдар, я не скажу нет. Написано в коране: «Свободный за свободного, раб за раба, женщина за женщину». Если ты пойдёшь и возьмёшь голову Мелика, – это твоё право.

– Значит, ты тут ни при чём? – спросил Хайдар, искоса поглядывая на Шохобдина.

– Клянусь тебе всевышним! Говорю, как было. Неужели ты мог подумать, что я способен так тебя обидеть. Или ты совсем уже забыл, Хайдар, сколько хорошего я для тебя сделал? Ты же знаешь, что я любил тебя всегда как третьего сына.

– Я тоже так думаю.

Шохобдин бросил на Хайдара беглый взгляд. Издевается? Неожиданная мысль осенила его и обдала холодом. Не сошёл ли Хайдар с ума? Может, потому его и выпустили? Шохобдин ещё раз осторожно присмотрелся к ночному гостю.

– Ну, что ж, – поднялся с сундука Хайдар. – Собирайся, старик. Пойдёшь со мною к Мелику.

– Что? – робея, переспросил Шохобдин. – К Мелику? А я зачем?

– Он тебе в глаза отпираться не посмеет.

– Погоди, Хайдар. Зачем мне, старику, смотреть на такое дело? Нехорошо ты задувал. Я тебе сказал, – это твоё право. Но зачем мне туда ходить? Иди один.

– Нет, сват, пойдём вместе. Вместе мы с тобой ходили к Мелику договариваться насчёт свадьбы, давай уж и насчёт похорон договоримся.

У Шохобдина неприятно отяжелели ноги. Он прикинул расстояние, отделяющее его от сундука, – сбить с ног Хайдара и выхватить наган? – когда вдруг у входа внятно послышались шаги. Кто-то споткнулся в темноте, звякнуло оружие. «Наконец!» – с облегчением выпрямился Шохобдин.

– Что ж, хочешь – пойдём, – согласился он, как будто после минутного раздумья. Он уступил в дверях дорогу Хайдару.

– Нет уж, сват, не обидьте, – посторонился Хайдар.

– Проходи, проходи! – подтолкнул его под локоть Шохобдин. – Какие уж тут церемонии между своими?

Хайдар настойчиво сторонился. Шохобдин боком, оглядываясь с опаской, прошёл в дверь. Сделав несколько шагов, он зажмурил глаза, ослеплённый светом фонаря.

– Черти! Зачем свет?… – он не докончил, разглядев с удивлением лицо вооружённого дехканина, державшего фонарь.

Это был Рахимшах Олимов.

– Мумин! Абдулла! Ко мне! – крикнул в темноту Шохобдин.

Вооружённые люди окружили его плотным кольцом.

– А я уже думал, не придёте, – нет вас и нет, – раздался за спиной Шохобдина насмешливый голос Хайдара. – Уж мне ему зубы заговаривать надоело. Думаю: будь что будет, выведу его один…

– Мумин! Ниаз! – закричал Шохобдин. Он всё ещё надеялся, что кто-нибудь поблизости должен же услышать его крик.

– Не шуми, Шохобдин, не шуми! – добродушно успокаивал Хаким-неудачник. – Все здесь: и Ниаз, и Мумин, и твой Давлят. Со всеми повидаешься. А ну, у кого там верёвка? Отпусти вольно руки. Будешь упираться, зря мозоли натрёшь.

День поднялся заспанный и жёлтый, разбуженный раньше обычного нестройным стуком молотков над городком первого участка. В городке спешно приколачивали красные полотнища, обтягивали материей горбатые скелеты арок. Лозунги были на пяти языках: Сталинабад извещал, что выехавшие для участия в торжественном пуске наркомзем Союза и председатель союзного Госплана везут с собой кучу иностранных гостей – инженеров и журналистов. Предупреждали, что гости, во избежание жары, выедут из Сталинабада до рассвета и советовали приготовить помещение ориентировочно человек на сто.

Морозов в эту ночь спать не ложился, лично руководя приготовлениями. Трёхнедельная задержка с окончанием работ, вызванная обвалом на скале и неожиданным открытием плывуна, не оставила времени для предварительной замочки канала и вынудила управление сочетать официальный пуск воды со взрывом перемычки. Известие о приезде большого числа иностранных гостей навеяло на Морозова серьёзную тревогу. Разве такие учтут, что русло замачивается впервые и всякого рода размывы и просадки – неизбежны. Для них каждая мельчайшая авария – лишний повод к издевательствам над качеством нашей ударной работы. Ходи за ними и объясняй, что пуск воды не означает ещё сдачи канала в эксплуатацию и что до этого времени все мелкие неполадки успеем сто раз ликвидировать. Морозов утешал себя надеждой: может, как-нибудь всё обойдётся благополучно, но в свете непрерывных сюрпризов последних недель надежда эта казалась иллюзорной.

Первая легковая машина из Сталинабада привезла председателя ЦИК, коренастого таджика в красноармейской косоворотке. Машину, прежде чем подоспел к ней Морозов, окружили местные дехкане, спеша, один через другого, пожать руку почётному гостю. Предцика не был, впрочем, гостем в этом районе. Из года в год, – посевная, окучка, уборочная, – он проводил больше времени в районах, нежели в своём циковском кабинете, толкая, увещевая, хая каждого нерадивого хлопковода. Осенью, возвращаясь на дребезжащем фордике в Сталинабад, он озирал поля, покрытые хлопьями ваты, и тогда ему казалось: всё это лето он только и делал, что тянул вверх за пушистые белые космы капризные растения хлопчатника, заставляя их подтянуться, выкарабкаться ещё выше, на два, на три, на четыре вершка.

Пожав двадцать жадных рук, предцика хозяйским глазом окинул разукрашенный городок, должно быть остался доволен и, завидя издали Морозова, пошёл к нему навстречу.

– Ну, как у вас дела с перемычкой? Аварии не будет?

– Что вы, что вы! Проект взрывпрома утверждён в Москве, проверяли лучшие специалисты.

– В кабинете на бумаге – охэ! – аварий не бывает, на скале только бывают. Смотрите, не оскандальтесь перед иностранцами. Проект итальянского консультанта отклонили. Надо – охэ! – показать, что у нас умеют лучше.

– Покажет, товарищ председатель, не беспокойтесь.

Подъехали вторая и третья машины: предсовнаркома Таджикистана, секретарь ЦК, два секретаря Средазбюро, наркомзем Союза. Приехавших обступили. У белого полотняного барака, разбитого за ночь, образовалось небольшое сборище. Предсовнаркома, отозвав в сторону Синицына, спрашивал его о чём-то вполголоса. Синицын достал из кармана смятый листок, отпечатанный на плохом гектографе, с большой печатью внизу. Предсовнаркома пробежал листок и сунул его в карман.

Морозов протиснулся в толпе к Табукашвили и отвёл его в сторону.

– Ты вполне уверен, что взрыв пройдёт благополучно? Скажи без дураков!

– Я ж тебе говорил вчера на заседании. В своём проекте взрыва я был уверен на все сто, максимальная гарантия безопасности. Но ведь Москва внесла в мой проект целый ряд поправок, ничем абсолютно нэ обоснованных. И прислали в последнюю минуту, когда оспаривать было поздно. Хоть бы, сукины дети, вызвали меня в Москву, дали возможность прысутствовать при утверждении! Можно было бы по крайней мере драться, доказывать. Нет! Утверждают и вносят произвольные поправки в отсутствие автора проекта! Форменное бэзобразие! Будь я проклят, если ещё хоть раз в жизни буду рвать по чужому проекту! Пусть прыезжают и рвут сами!..

Подъехали ещё четыре машины. Вскоре площадка перед белым бараком закишела людьми в клетчатых чулках, в кепках, панамах и колониальных шлемах, с перевешенными на ремешке фотоаппаратами и биноклями. Иностранные гости быстро разбрелись по всему городку, заглядывая в каждую щель. Они разговаривали между собой очень громко, как говорят глухие, то ли опасаясь, как бы шум реки не заглушил их слов, то ли из убеждения, что их слова и есть самое важное из всего произносимого в эту минуту. Больше всего иностранцев толпилось над обрывом. Взглянув вниз, все они приумолкли, правда ненадолго, щёлкнув аппаратами, сняли бешеную реку анфас и в профиль и, побросав в неё окурки, пошли рассматривать рабочие жилища.

Машины прибывали одна за другой.

Морозов, Кирш, Уртабаев и Кларк принимали гостей. Завидев неподалёку Синицына, Уртабаев незаметно отлучился и, нагнав его около конторы, потянул в пустую канцелярию.

– Есть какие-нибудь новости?

– Говорят, переправилось до двух тысяч сабель. Многих наши пограничники уложили на переправе. Прорвались в трёх местах три банды. Количество сейчас установить трудно. Приблизительно семьсот сабель.

– Население мобилизовано?

– Вся пограничная полоса оцеплена краснопалочниками. Из Сталинабада вылетели на границу три самолёта. В общем сделано всё, чтобы обеспечить мирное открытие канала.

– Это сейчас самое главное. Представь себе – наши гости попадут под перестрелку, и кто-нибудь получит пулю в живот. Хорошенькая была бы реклама.

– Будем надеяться, обойдётся без этого. Ну, оставайся с гостями, а я поехал.

– Подожди! Сети нашей нигде не повредили?

– Была попытка на третьем участке, но уже, наверное, починили. Все рабочие участка организовались в отряды самообороны, – с кирками, с ломами, кто с чем. Говорят, затюкали уже один басмаческий разъезд.

– Эх, чёрт бы побрал всех гостей! Поехал бы я туда с доброотрядом!

– Справятся как-нибудь и без тебя. Ты тут займи гостей, пусть лучше на третий участок сегодня не едут…

На головном сооружении, облокотившись на перила, группа иностранных журналистов, поплёвывая вниз, наблюдала за приготовлениями к взрыву. В горизонтальные колодцы, просверленные у подножья перемычки, полезли на карачках первые подрывники закладывать заряды. Высокий чёрный инженер лично проверял каждую порцию аммонала. Когда подрывники, сделав своё дело, показались опять, в колодцы полез инженер. Вылез он оттуда не скоро, замусоленный, как трубочист. Его кокетливая кавказская рубашка казалась бело-бурой. Инженер тщательно отряхнул её чистым платком и на приличном немецком языке попросил гостей очистить территорию, соприкасающуюся с объектом взрыва. Ему не пришлось повторять: все торопливо отхлынули подальше за линию, отмеченную флажками.

Инженер Табукашвили отдал последние распоряжения. Заверещал свисток. Табукашвили достал из кармана часы. Взрыв назначен был ровно в час дня. Оставалось ещё четыре минуты. Табукашвили спрятал часы, посмотрел на безоблачное небо, достал портсигар и закурил. По его нарочито медленным, небрежным движениям можно было догадаться, что начальник взрывпрома волнуется…

В кабинете Комаренко висел густой табачный дым. Комаренко открыл толстую папку.

– Итак, гражданин Крушоный, вы отказываетесь ответить на мой вопрос?

По чуть побледневшему лицу инженера Крушоного скользнула тень нетерпения.

– Я не отказываюсь ответить. Я отвечаю на него отрицательно.

– Вы отрицаете, что неделю тому назад, в разговоре с инженером Табукашвили, у себя на квартире, за бутылкой коньяка, когда Табукашвили выражал свои опасения насчёт взрыва перемычки, вы сказали ему, более или менее прозрачно, что за неудачный взрыв и повреждение головного сооружения кое-кто заплатил бы большие деньги?

– Отрицаю решительно.

– Вы не говорили Табукашвили, что авария может произойти случайно и что будет ли это авария непроизвольная или произвольная, отвечать ему придётся одинаково; только в одном случае он ответит за неё даром, «гратис», как вы изволили выразиться, а в другом случае – он станет богатым человеком?

– Ничего подобного я Табукашвили не говорил и не мог говорить.

– Вы отрицаете, что три дня тому назад, после того как Табукашвили выразил своё согласие, вы передали ему у себя на дому, от неизвестного лица тридцать тысяч рублей кредитными билетами по десять червонцев? – Комаренко открыл ящик стола и вытащил оттуда пачку кредиток. – Вот эти самые тридцать тысяч рублей.

– Отрицаю категорически.

– Значит, показания инженера Табукашвили, сообщившего нам об этой сделке, вы считаете вымышленными?

– От начала до конца.

– Инженер Табукашвили на вас просто наклеветал?

– Несомненно.

– С какой же именно целью? Как вы это объясняете?

– Очевидно, чтобы отклонить от себя возможные подозрения.

– Подозрения в чём?

– Представьте, что неизвестное лицо, по каким-то соображениям заинтересованное в аварии, предложило инженеру Табукашвили за неудачный взрыв, скажем, пятьдесят тысяч рублей. Инженер Табукашвили хочет заработать деньги, но не хочет получить по суду причитающиеся за аварию пять-шесть лет. Поэтому он, как трезвый человек, решает заработать меньше, но зато вполне безнаказанно. Он берёт из полученных денег тридцать тысяч, является с ними в ОГПУ, с благородным видом передаёт эти деньги вам и сообщает с возмущением об имевшей место попытке купить его, честного советского инженера, и толкнуть на вредительство. Конечно, он не указывает лица, которое в действительности дало ему деньги. Вместо него он называет первое попавшееся, неприятное ему, лицо. Он может сделать это вполне безнаказанно, по своему вкусу и выбору. В самом деле, докажите, что вы не давали денег, если человек, передавший эти деньги в ГПУ, указывает именно на вас. После этого инженер Табукашвили взрывает перемычку, и, получается авария. Конечно, Табукашвили вне всяких подозрений. Авария будет рассматриваться либо как простая случайность, либо как вредительство кого-то другого. Инженер Табукашвили заработал одним махом двадцать тысяч и патент на стопроцентного советского инженера, заслуживающего доверия органов ОГПУ, а оклеветанный им, ни в чём неповинный человек идёт в расход или в концлагерь. Расчёт во всех отношениях безошибочный.

– Значит, вы уверены, что авария всё-таки будет?

– Почти уверен. В противном случае мотивы действий инженера Табукашвили были бы совершенно непонятны.

– А вот сейчас узнаем. Пять минут второго. Взрыв был назначен ровно в час.

Комаренко взял телефонную трубку.

– …Морозова. Да. Это ты? Говорит Комаренко. Как со взрывом перемычки? Взорвана? Всё благополучно? Головное сооружение не повреждено? Так. Спасибо. Больше ничего.

Комаренко повесил трубку.

– Никакой аварии, дорогой гражданин Крушоный. Перемычка взорвана вполне благополучно. Что вы скажете по этому поводу?

– Скажу, что это ничего ещё не доказывает. У инженера Табукашвили могло в последнюю минуту не хватить решимости. Он побоялся повредить головное сооружение, за которое отвечает непосредственно сам. Сорвать строительство можно не только путём аварии головного сооружения. Есть целый ряд других объектов, повреждение которых может иметь те же последствия. Это даже значительно удобнее, поскольку за эти объекты инженер Табукашвили персональной ответственности не несёт. Я скажу, что ошибся в своих предположениях только тогда, когда пуск воды и замочка канала обойдутся без единой серьёзной аварии.

– Это уже гораздо предусмотрительнее. А почему инженер Табукашвили, при выборе лица, которое должен был оклеветать, остановился именно на вас? Были ли у вас с ним какие-нибудь личные распри?

– Нет. Я вообще довольно мало знаю инженера Табукашвили. По моей работе в секторе механизации мне приходилось сталкиваться с ним очень редко. Но в таких случаях меньше всего благоразумно выбирать жертвой лицо, с которым у вас имеются личные распри. При следствии это всегда всплывает и может вызвать только ненужные подозрения. Инженер Табукашвили остался верен общепринятому принципу: сваливать вину на людей, как это у нас говорится, с подмоченной репутацией. Это самый верный и безопасный метод.

– Почему вы считаете себя человеком с подмоченной репутацией? На предварительном допросе вы заявили, что никогда не подвергались суду и каким бы то ни было взысканиям.

– Я показывал правильно. Дело не в моём прошлом, – безупречность его легко проверить, – а скорее в той работе, которая мне была поручена на здешнем строительстве. Вам известно, что я стоял во главе сектора механизации, и вам, конечно, хорошо известно, что именно в этом секторе, до моего назначения, был вскрыт целый ряд более или менее значительных вредительств. Мой непосредственный предшественник, инженер Немировский, за вредительство был предан суду. Естественно, что то недоверие, в атмосфере которого развертывалась вся работа механизации, с моим назначением не исчезло. Особенно в последнее время, точнее – с того момента, как я отказался в течение одной ночи изготовить из несуществующего материала три гидромонитора, – отношение ко мне товарища Морозова приняло характер совершенно недопустимый. Я не ставил вопроса о моём уходе только потому, что уходить за несколько недель до окончания строительства не имеет смысла. В последнее время Морозов приставил ко мне инженера Кирша, контролировавшего фактически каждое моё действие. Вполне понятно, что, зная о моём положении, инженер Табукашвили остановил свой выбор именно на мне. Он правильно рассчитал, что обвинение во вредительстве прилипнет ко мне скорее чем к другим, и что созданная вокруг меня атмосфера сделает меня беззащитным.

Комаренко из-под прищуренных век пристально наблюдал за Крушоным.

– Вот что, – сказал он, закуривая. – Я вас слушал терпеливо и внимательно. У вас – определённое литературное дарование. Вам надо писать криминальные романы… Теперь вы послушайте меня внимательно, очень внимательно. Достаньте, пожалуйста, ваш бумажник. Раскройте. Пересчитайте, сколько у вас денег. Пересчитали? Сколько?

– Триста сорок семь рублей.

– Три бумажки по десять червонцев? Так?

– Да.

– Отложите эти три бумажки. Теперь посмотрите внимательно: на лицевой стороне, внизу, в левом углу. Что вы там видите?

– Какой-то значок карандашом.

– Буква «К», не правда ли?

– Да, как будто буква «К», – бледнея, подтвердил Крушоный.

– Посмотрите на две другие бумажки, на том же самом углу. Тоже буква «К»? Да? Что ж вы умолкли? Нашли? А вот вам пачка кредиток, которую вы передали инженеру Табукашвили. Все они, как видите, помечены в углу карандашом буквой «К». Моя фамилия Комаренко. Деньги помечены мною. Почему же вы так побледнели? Вам дурно? Вот стакан воды. Пожалуйста! Пейте, пейте, это помогает. Лучше? Вот видите… Ну, а теперь давайте садитесь сюда ближе и рассказывайте всё по порядку. Вы – неглупый человек, и вы понимаете сами, что в таких случаях самое умное, что вам остаётся сделать, это рассказать всё. Просто и без беллетристики. Итак, от кого вы получили деньги для передачи их инженеру Табукашвили?…

В открытые пролёты головного сооружения семью ревущими ниагарами хлестала взмыленная вода. Будто Вахшу прокололи вилами левый бок, и из семи дыр в подготовленный желоб хлынула мутная кровь. Грузные гряды переплетённых волн кубарем катились по бугристому дну. Канал медленно набухал бурной веной на пергаментной спине плато.

Морозов, Уртабаев, Кирш, Кларк, забывая о гостях, взволнованные, смотрели вниз. Каждый из них не раз, стоя в этом месте в трудные дни очередных неудач, пытался представить себе эту минуту, тогда такую далёкую и недостижимую. И теперь, переживая её наяву, каждый из них ощущал, наряду с большим подъёмом, какую-то неуловимую нотку разочарования. То, что развёртывалось перед их глазами, было бесспорно грандиозно и, в то же время, немножко обыденно. Вода неслась каналом, как будто так и полагалось, как будто так и было всегда. Даже им, прорывшим этот канал, казалось сейчас невероятным, что ещё две недели тому назад место для каждого кубометра этой жёлтой бурды приходилось выгребать руками, организованным усилием сотен людей. Хотелось чего-то необыкновенного, невозможного: чтобы из этой голой, выжженной земли, от одного её соприкосновения с заново рождённой рекой, выстрелили сейчас, на глазах у ошеломлённых людей, зелёные лезвия осоки, гибкие пики тростника или хотя бы крохотные, с мизинец, побеги самой вульгарной травки. Но земля пила воду жадными глотками и оскорбительно молчала.

Гости, насмотревшись досыта, предложили двигаться. Пришлось спуститься к машинам. У узла на сорок шестом пикете к вылезавшему из автомобиля Морозову подошёл серый от пыли Гальцев и, не говоря ни слова, сунул ему в руку смятую записку. Морозов, помогая высадиться старому бельгийскому профессору, украдкой заглянул в записку. Прочтя первую фразу, он почувствовал, что волосы шевелятся у него на голове. Он пропустил профессора вперёд и, взбираясь за ним по лестнице, дочитал записку:

Морозов сунул записку в карман.

– Да, да, – сказал он, приятно улыбаясь дожидавшемуся наверху профессору. – Вот это и есть наш узел на сорок шестом пикете. Часть воды, как вы видите, отходит в правую ветвь… Товарищ Кларк, вы это объясните господам лучше… Вот как раз начальник первого участка. Пожалуйста! А я позабочусь, чтобы к, нашему приезду приготовили обед. Пообедаем у меня, на втором участке. Там просторнее в смысле помещений. Товарищ Кларк, после осмотра узла и правой ветки везите всех гостей ко мне, на второй. Господа, наверное, проголодались… Товарищ Кирш! Будьте добры, на минуточку!

Морозов, не спеша, спустился вниз и пошёл к машине. Из подъехавшего парткомовского фордика на ходу выскочил Синицын.

– Да, да, всё знаю, – кивнул ему Морозов. – Не говори, пожалуйста, так громко. Позови сюда незаметно Уртабаева. Буду вас ждать в машине.

Через минуту Кирш и Уртабаев, облокотившись на шасси, весело жестикулируя, читали рюминскую записку. Синицын, указывая почему-то в сторону ветки, говорил вполголоса:

– Ты, Морозов, поезжай сейчас на второй, распорядись насчёт обеда и дожидайся гостей. Никаких разговоров! Никуда не поедешь! Начальник строительства должен быть всё время с гостями. Покажешь им свой городок и всякое такое. А потом повезёшь обедать. Банкет, пожалуйста, закати пошикарнее, чтобы было много блюд и чтобы слишком быстро не подавали. Надо растянуть до вечера. Речи… ну, одним словом, сам знаешь. Обставь дело так, чтобы гостям не было скучно и чтобы незаметно проканителились до сумерек. Товарищ Кирш останется с тобой. Пожалуйста, спорить будем потом! Вы хорошо говорите на иностранных языках и сумеете занять гостей. Руководство работами на Ката-Таге поручите Уртабаеву. Он этот проект отстаивал, пусть сейчас отстаивает его на практике. Надо ему дать в подмогу одного американца. Предлагаю Кларка. Мурри будет злорадствовать, что вы не послушали его и провалились со своим проектом. А Кларк – свой парень. Ну вот, давайте не терять времени. Ты, Морозов, поезжай сейчас один. Отдай со второго участка распоряжение, чтобы немедленно закрыли воду. До этого времени иностранцы осмотрят всё и каналом больше интересоваться не будут. Через десять минут, не раньше, незаметно смоются Уртабаев и Кларк. Мобилизуют рабочих и механизмы и двинутся на Ката-Таг. А товарищи Кирш и Мурри минут через десять привезут гостей в городок… Я поехал. Буду вас ждать на Ката-Таге.

– Товарищ Уртабаев! – окликнул удалявшегося Уртабаева Морозов.

Уртабаев вернулся.

– Берите со второго участка два экскаватора и гоните их самоходом на Ката-Таг.

Уртабаев молча склонил голову.

Банкет, предполагавшийся на вечер, начался в четыре часа дня. Повара, как очумелые, метались вокруг котлов, ударной выдумкой ускоряя процесс претворения живых, блеющих баранов в съедобные произведения искусства. Гости, утомлённые жарой и карабканием по отвалам, встретили приглашение к обеду с нескрываемым восторгом. Их рассадили в клубе за неимоверно длинными столами и оглушили количеством наплывающих блюд.

Уртабаев звонил с Ката-Тага, просил прислать ещё сотни три кетменей и лопат, обещал в течение ночи обвал ликвидировать: часам к семи утра можно будет опять пустить воду. Смеркалось в девять. Банкет должен был длиться не менее пяти часов.

У Морозова гудело в висках. Первую речь полагалось произнести ему, и говорить надо было долго, а как раз сегодня он чувствовал, что не в состоянии склеить трёх фраз. Нервы, истрёпанные за последние месяцы, с момента известия о новом сюрпризе на Ката-Таге, начали явно шалить. За полчаса до катастрофического сообщения Морозов узнал от приятеля-наркома, приехавшего в числе гостей, что Дарью в Сталинабаде разыскать не удалось: очевидно, вместе с другими освободившимися рабочими уехала в Россию. Найти её среди 160-миллионного населения огромной страны не было уже никакой надежды. Морозов ходил, отдавал распоряжения, улыбался гостям, объяснял, что-то рассказывал, доказывал, даже смеялся, но собственный смех и голоса окружающих доходили до него профильтрованные через монотонный гул. Это, должно быть, гудела кровь в размытых дамбах височных артерий и, не доходя до мозга, уходила обратно к сердцу через неизвестные биологии слои межклеточного плывуна.

Банкет уже давно начался, а Морозов всё ещё не знал, с чего ему начать речь. Кирш, улыбаясь, протянул ему через стол записку. В записке были две фразы: «Иван Михайлович, начинайте. Больше затягивать нельзя». Этого было достаточно. Морозов, как дисциплинированный оратор, грузно поднялся с места и попросил у присутствующих минуту внимания.

– Товарищи и господа! – сказал он очень громко, и поглощающий голоса монотонный гул в висках внезапно утих. – Когда я впервые приехал сюда, один таджик, по имени Фархат, работавший у нас кладовщиком, рассказал мне легенду о древнем ирригационном строительстве, следы которого вы имели возможность осматривать сегодня невдалеке от головного сооружения. Легенда эта связана с именем тёзки моего рассказчика, неизвестного истории князя Фархата.

В древние времена местность эта, если верить преданию, входила в состав владений молодой княжны Замин и представляла собой густо заселённую цветущую равнину. Владевшая ею княжна, как полагается всем легендарным княжнам, наряду с неземной красотой отличалась ещё ангельской кротостью и любовью к своим верноподданным. Однако не эти именно качества сделали её героиней легенды. Героиней стала она случайно, благодаря нередкому здесь стихийному бедствию. Река, некогда протекавшая через эти края, в одну бурную весеннюю ночь внезапно переменила русло и, покинув владения княжны, ушла орошать земли её коварных соседей. Поля окрестных дехкан, лишённые воды, высохли. В стране начался голод. Объявила тогда княжна Замин, что отдаст свою руку и сердце только тому, кто сумеет повернуть обратно строптивую реку и напоит поля голодающих дехкан.

Доблестный князь Фархат, безнадёжно влюбленный в княжну, узнав о её заявлении, согнал всех своих подданных мужского пола и стал днём и ночью рыть новое русло. Рыл он его долго, проделывая приблизительно ту же работу, какую проделали мы. А так как он не имел в своём распоряжении ни экскаваторов, ни компрессоров, ни взрывчатых веществ, так как единственным транспортом, которым он располагал, был транспорт человеческий и верблюжий, и так как он не строил социалистического общества, а лишь добивался руки своей возлюбленной, – тем самым не мог рассчитывать на ударничество и соревнование своих рабочих, – рыл он русло долгие годы.

На работу Фархата часто приезжал смотреть его злейший соперник, богатый купец Урзабай. Урзабай не был мечтательным романтиком, как Фархат. Он был трезв и толст. Он был купец, и любовное увлечение не лишало его способности арифметической калькуляции. Посмотрев на работу Фархата, он подсчитал в уме: на прорытие русла Фархату потребуется столько лет, что, когда он наконец повернёт реку и добьётся руки Замин, прекрасная, как роза, княжна будет уже увядшей старухой. Урзабай был стар. Он не мог тягаться на выдержку с молодым Фархатом. Ему нужна была Замин, пока она молода и прекрасна. И он решил добиться своего хитростью.

Три дня и три ночи рабы разгружали верблюдов Урзабая, притащивших огромные тюки из далёкого города Бухары. Тюки сбрасывали на дороге от реки до дворца княжны, вдали от каменного русла, которое рыл в скале упрямый Фархат. На четвёртую ночь Урзабай явился во дворец к Замин, окружённый мудрейшими муллами и ишанами, и подкупленная им тётка княжны побежала доложить племяннице. «О прекрасная Замин! – сказала она. – Ты обещала отдать свою руку мужчине, который обуздает нашу вероломную реку и поведёт её обратно в твои владения. Богатый и мудрый Урзабай, из любви к тебе, совершил это чудо. Выйди на балкон и посмотри: река течёт у подножья горы, на которой стоит твой дворец».

Когда Замин вышла на балкон, она действительно увидела у подножья горы широкую ленту реки, поблескивавшую в отсвете лунного сияния. По настоянию Урзабая его обвенчали с Замин в ту же ночь. А когда взошло солнце и несчастная княжна, покинув спящего супруга, вышла на балкон, она отшатнулась в отчаянии и ужасе. То, что ночью она приняла за реку, было лишь широкой дорогой из циновок. Аккуратно уложенные циновки, отсвечивавшие серебром в сиянии луны, сейчас тускло отливали на солнце ржаной желтизной.

Предание гласит, что обманутая княжна покончила самоубийством, кинувшись вниз с балкона, и что, узнав о её смерти, молодой Фархат размозжил себе голову о каменные пороги необузданной им реки.

Так говорит легенда. Мы, марксисты, привыкли самые поэтические предания переводить на язык низменной экономики. Легенды не теряют от этого своей поэтичности, а зато помогают нам понять жизнь, стремления и горести создавшего их народа.

В этой стране, по которой бешеные реки бродили в течение веков, как неукротимые мастодонты, из года в год произвольно меняя свои пастбища; в этой стране, где субтропическое солнце в одно лето превращало в жупел землю, лишённую воды, – в этой стране вода и жизнь были всегда понятиями равнозначными. И не случайно вы не найдёте здесь ни одного предания, которое бы не говорило о воде. И не случайно героями самых ярких легенд являлись здесь не праздные забияки из русских былин, а отважные строители новых ирригационных сооружений, призванных напоить водой опустошённые солнцем поля.

Для людей, живущих под постоянной угрозой, что река, орошавшая их поля, может однажды уйти и не вернуться; для людей, наблюдавших со страхом, как в арыке из года в год убывает вода, как год за годом уходит жизнь из выхоленных ими полей, как медленно заволакиваются они сухой плёнкой мертвечины, – для этих людей не было такой цены, которой они не уплатили бы за безмятежную уверенность, что вода, закреплённая за их полями, останется с ними навсегда. Об этом хорошо знали местные феодалы. И не было такого хана, который, высосав все соки из подданных, не смог бы выжать из них ещё вдвое больше одним обещанием воздвигнуть новые ирригационные сооружения. И не было такого хана, который, выманив таким образом от народа последние средства, сдержал бы своё обещание. Чудовищные тяготы, взимаемые каждым ханом под традиционным предлогом расходов на водоустройство, утопали в бездонной ханской казне. Обещанные оросительные каналы оставались фикцией, обманной рекой из циновок легендарного Урзабая. Изнывающий от тягот народ настолько потерял веру в ханское слово, что всякий раз, когда на престол садился новый феодал, вместо хартии прав население брало с него клятву, что за всё время своего господства он не будет затевать никаких ирригационных работ. Это уже не легенда, это исторический факт. Народу, разуверившемуся в надеждах на реальную помощь, оставалось мечтать о пришествии некоего мифического князя Фархата, который напоил бы водою их изжаждавшуюся землю, потому что Замин по-таджикски значит земля. Но даже в этих мечтах горькая народная ирония не давала осуществиться добрым помыслам Фархата, ибо в эпоху господства Урзабаев никакой героический князь не был в состоянии помочь дехканству.

Последний повелитель Бухары, эмир Саид Олимхан, выгнанный отсюда революцией, обратился не так давно в Лигу наций с объёмистым меморандумом, в котором отстаивал свои права на утерянный бухарский престол. Желая засвидетельствовать примером из своего эмирского прошлого безмерные заботы о верноподданных, высочайший эмир, обозрев вспять двадцать лет своего господства, нашёл и, обрадованный находкой, торжественно привёл… один каменный мост, построенный им на одной реке, ныне, кстати, уже не существующий.

Горькое народное предание о Фархате отжило свой век вместе с последним бухарским феодалом. Раскрепощённый революцией народ, ликвидировав Урзабая и других баев, отвёл на пустыню реку, которую не мог повернуть легендарный Фархат. Это уже не легенда. Это тоже народное творчество, но творчество с помощью других средств: народ, создавший некогда легенды о беспросветности и горечи жизни, ныне сам создаёт новую светлую жизнь.

Вот всё, что я хотел сегодня рассказать. О том, как мы рыли наш канал и в каких условиях нам приходилось это делать, расскажет вам лучше наш главный инженер, товарищ Кирш…