Онлайн чтение книги Червь Уроборос
XXVI. Битва на Кротерингском Скате

Как лорду Коринию принесли весть о том, что лорды Юсс и Брандох Даэй вернулись в страну, и как он решил дать им битву на Скате, под Орлиными Воротами; и о великом обходном марше лорда Брандоха Даэй через горы из Трансдала; и о великой битве и ее исходе.

Лакс и сыновья Корунда прогуливались в полдень по лугам близ Кротеринга. Небо над ними было раскалено и окрашено в свинцовый оттенок, предвещавший грозу. Ни дуновения не было в кронах деревьев, серовато-зеленых на фоне свинцовой пелены. Из замка беспрерывно доносился шум мотыг и ломов. Там, где были сады и милые тенистые беседки, теперь остались лишь руины: разрушенные колонны да разбитые порфировые вазы искусной работы, кучи земли и гниющих растений. Могучие кедры, служившие символами высокого положения и величия своего владельца, теперь лежали поверженные, с обнажившимися корнями, среди сухой хвои и клубков изломанных ветвей, засохшие и безжизненные. Над этим смертным одром погубленной красоты угрожающе возвышались ониксовые башни.

— Разве не счастливо число семь? — проговорил Карго. — На прошлой неделе мы уже в шестой раз думали, было, будто схватили угря за хвост в этих чертовых Миландских холмах, но вернулись домой ни с чем. Когда, по-твоему, Лакс, мы их изловим?

— Когда на яблонях вырастут яичные пироги, — ответил Лакс. — Нет, наш полководец придает больше значения своим воззваниям касательно юной женщины (которая, скорее всего, их и не слышит, и уж наверняка они не заманят ее обратно домой), и также этому вздору насчет мести, а не правильному ведению войны. Слышишь?! Вот они, все его труды.

Они обернулись на крик от ворот и увидели, как тот из двух золотых гиппогрифов, что стоял севернее, покачнулся и рухнул в ров с водой, взметнув ввысь тучу камней и пыли.

Лорд Лакс помрачнел. Он прикоснулся к руке Хеминга со словами:

— В эти времена нам понадобится любой мудрый совет, какой мы только сможем получить, если господину нашему королю действительно суждено одержать победу в этом походе на Демонланд вопреки всем своим недоброжелателям. Помните, какой великой потерей для нас было, когда ушел Гоблин.

— К черту эту змею! — сказал Карго. — В одном Кориний был прав, не доверяя этой скользкой скотине. Он не прослужил и месяца-двух, как уже сбежал к врагу.

— Кориний, — промолвил Лакс, — еще слишком зелен для своего положения. Неужто он думает, будто все его правление будет состоять из забав и наслаждения королевским титулом? Его могут низвергнуть малейшие удары судьбы, пока он выплескивает свою молодость в кутежах и совокуплениях и холит свою злобу на эту леди. Необузданная молодость должна опираться на совет старшего, иначе все пойдет насмарку.

— А ты, видимо, и есть весьма почтенный старый советник! — воскликнул Карго, — В твои-то тридцать шесть лет.

Хеминг сказал:

— Нас трое. Бери власть в свои руки. Мы с братом поддержим тебя.

— Я хочу, чтобы ты проглотил эти слова, — сказал Лакс, — так, как будто они никогда не были произнесены. Вспомни Корса и Галланда. К тому же, хотя сейчас он и кажется скорее измотанным, нежели в здравом уме, но, будучи трезвым, Кориний является храбрым и сильным воином и благоразумным и осмотрительным военачальником, равных которому не найти в Демонланде, да даже и в Витчланде, если не считать вашего доблестного отца; к тому же, он еще молод.

— Это правда, — сказал Хеминг. — И одернул меня совершенно справедливо.

Пока они разговаривали, из замка явился посыльный и, поклонившись Лаксу, проговорил:

— Вас вызывают, о король. Благоволите пройти в северные покои.

Лакс сказал:

— Это из-за того вестника, что приехал недавно с востока?

— Именно так, с вашего позволения, — ответил тот, поклонившись.

— Кориний еще не принял его?

— Он испросил аудиенции, — сказал тот, — но ему было отказано. Дело не терпит отлагательства, и потому он велел мне обратиться к вашей светлости.

По пути к замку Хеминг сказал Лаксу на ухо:

— Ты знаешь об этом отменном новом правиле в придворной церемонии? Теперь, уничтожив что-нибудь, дабы разозлить леди Мевриан, как сегодня он уничтожил этого орла с конской головой, он не дает аудиенций до заката солнца. Ибо, исполнив акт мести, он удаляется в собственные покои вместе с девицей, самой прелестной и игривой, какую только может раздобыть, и тем самым, на два или три часа погрузившись в океан удовольствия, ненамного и ненадолго умеряет любовные муки.

Выйдя после беседы с посланцем с востока, Лакс без промедления направился к покоям Кориния. Там, растолкав в стороны стражников, он распахнул настежь сверкающие двери и обнаружил лорда Кориния в благостном расположении духа. Тот разлегся на диване, на мягких подушках из дорогого темно-зеленого бархата. У его локтя на инкрустированном серебром и эбеновым деревом столе из слоновой кости стоял хрустальный графин пенистого вина, на две трети опустошенный, и красивый золотой кубок подле него. На нем была длинная свободная рубаха без рукавов из белого шелка, отороченная золотой бахромой, распахнутая от шеи и обнажавшая его грудь и одну сильную руку, что в тот миг, когда вошел Лакс, как раз тянулась к винному кубку. На коленях он держал девицу лет семнадцати, прекрасную и свежую, словно роза, с которой, очевидно, вот-вот должен был перейти от дружеской беседы к любовным утехам. Он злобно воззрился на Лакса, который без церемоний заговорил:

— Весь восток охвачен беспорядками. Крепость, что мы построили на Стайле, взята. Спитфайр перебрался в Брекингдал, дабы снабдить провизией Гейлинг, и уничтожил наше войско, что его осаждало.

Кориний сделал глоток и сплюнул.

— Тьфу! — сказал он. — Много шума, мало дела. Хотел бы я знать, по какому такому праву ты беспокоишь меня с этими сплетнями, пока я предаюсь веселью и отдыху. Это не могло подождать до ужина?

Прежде, чем Лакс успел что-либо сказать, с лестницы донеслось громыхание и в покои вошли сыновья Корунда.

— Разве я не король? — воскликнул Кориний, запахивая на себе свое одеяние. — Разве я должен допускать, чтобы мне докучали? Изыдите, — затем, видя, что они молча стоят в замешательстве, спросил: — В чем дело? Голова закружилась? Или совсем из ума выжили?

Хеминг ответил:

— Мы не безумны, господин мой. Здесь управлявший для нас Стайлской крепостью Дидар, что прискакал с востока со всей прытью, на которую была способна его лошадь, и явился сюда сразу вслед за предыдущим посланцем, с вестями более свежими и достоверными, на четыре дня свежее, чем у того. Прошу тебя выслушать его.

— Я его выслушаю, — сказал Кориний, — За ужином. И не ранее, пусть хоть крыша горит.

— Горит земля под твоими ногами! — выкрикнул Хеминг. — Юсс и Брандох Даэй снова дома, и половина страны была утрачена еще до того, как ты об этом узнал. Эти дьяволы снова дома! Будем по-прежнему полоскаться в кубке?

Кориний слушал со скрещенными на груди руками. Его могучие челюсти были сомкнуты. Его ноздри раздувались. С минуту он хранил молчание, вперив взгляд своих холодных голубых глаз куда-то вдаль. Затем промолвил:

— Снова дома? И на востоке неспокойно? Охотно верю. Поблагодарите Дидара за его новости. Он еще усладит мой слух за ужином. До той же поры оставьте меня, если не хотите быть повешенными.

Но Лакс с мрачным и серьезным видом подошел к нему и произнес:

— Господин мой, не забывай, что ты здесь — наместник и легат короля. Пусть корона на твоей голове заставит тебя обуздать свои мысли и спокойно выслушать тех, кто хочет дать тебе добрый и мудрый совет. Если сегодня вечером мы выступим к Двуречью, то еще можем сдержать эту угрозу и задушить ее до того, как она станет слишком велика. Если же мы, напротив, впустим их в эти западные области, то вполне вероятно, их уже будет не остановить, и они наводнят всю страну.

Кориний уставился на него.

— Неужто нет ничего, — сказал он, — что заставило бы тебя проявить послушание? Следи за своим собственным хозяйством. Флот находится в надлежащем состоянии? Ведь в нем — сила, надежность и якорь нашего могущества, используй мы его для снабжения, или чтобы переместить наше давление на них так, как это нам угодно, или чтобы найти на нем надежное убежище, если до этого дойдет. Что тебя беспокоит? Разве все эти четыре месяца мы не жаждали больше всего, чтобы эти Демоны нашли в себе мужество выйти против нас в открытую? Если правда то, что сам Юсс и Брандох Даэй опрокинули мои замки и войска на востоке и двинулись вместе с армией против нас, что ж, тогда они уже в кузнечном горне, а я теперь ударю по ним молотом. И будьте уверены, я сам изберу, где и как мне сражаться с ними.

— Все же следует торопиться, — сказал Лакс. — Один дневной переход приведет их к Кротерингу, если мы им не воспрепятствуем.

— Это, — ответил Кориний, — полностью согласуется с моим собственным замыслом. Я не пойду за семь верст киселя хлебать, чтобы преградить им путь, но дождусь их здесь, где местность наиболее благоприятна для встречи с противником. И преимущество это я использую в полной мере, став на Кротерингском Скате и прикрыв свой фланг горой. Флот отправится в гавань Аурвата.

Лакс погладил свою бороду и минуту молчал, обдумывая это. Затем он поднял глаза и сказал:

— Это разумная стратегия, не стану этого отрицать.

— В этом и заключается замысел, господин мой, — сказал Кориний. — Я давно приберегал его для этого случая. Посему оставьте меня в покое с тем, что мое по праву. Есть и еще одна выгода в том, как все складывается: вид его жилища доставит этой поганке страдания прежде, чем я его убью. Полагаю, после моих трудов он обнаружит это зрелище мучительным.

* * *

На третий день после этих событий хуторянин из Хольта стоял на крыльце, обращенном к западу, на Тиварандардал. Это был старик, скрюченный, словно куст горного боярышника. Но взгляд его черных глаз был ясен, а над челом его еще вились кудрявые волосы. Было за полдень, и небо заволокло тучами. Взъерошенные овчарки спали у дверей. В небесах собирались ласточки. Возле него сидела девица, изящная, словно луговой конек, гибкая, словно антилопа, и молола зерно в ручной мельнице, напевая:

Старик начищал щит и шлем-морион[93]Морион — вид шлема с высоким гребнем и загнутыми полями., а прочее военное снаряжение лежало у его ног.

— Что ты все возишься со своими доспехами, о отец мой, — сказала она, подняв взгляд от работы и перестав напевать. — В дурные времена что остается старику, кроме как печалиться и помалкивать?

— На это время и потом найдется, — промолвил старик. — А покуда рука еще радуется удару.

— Если они вернутся, то наверное подожгут стропила, — сказала она, продолжая молоть.

— Ты непослушная девчонка. Если бы ты укрылась, как я тебя просил, в хижине в холмах, то мне бы и дела не было до их поджогов.

— Пускай горит, если так суждено, — сказала она. — К чему тогда нам с тобой оставаться здесь? Тебе, видавшему времена и получше, и мне, которую в покое не оставят.

Лежавший возле нее большой пес проснулся и встряхнулся, затем подошел и уткнулся носом ей в колени, глядя на нее добрыми серьезными глазами.

Старик сказал:

— Ты непослушная девчонка, и если бы не ты, то пускай бы приходили хоть с мечом, хоть с огнем — мне дела нет, ведь я знаю, что эта буря пройдет, — теперь, когда господин мой снова дома.

— Они отняли землю у господина Спитфайра, — сказала она.

— Да, голубушка, — промолвил старик, — и ты еще увидишь, как господин мой заберет ее обратно.

— Правда? — проговорила она.

И продолжила молоть и петь:

Через некоторое время старик сказал:

— Тс! Не лошадиная ли это поступь на дорожке? Отправляйся-ка в дом, пока я не убедился, что все в порядке, — и он с трудом нагнулся, чтобы подобрать свое оружие. Оно ужасно тряслось в его слабых руках.

Но она, узнав шаги и не обращая внимания ни на что другое, уже вскочила на ноги; лицо ее сначала покраснело, затем побледнело, затем вновь залилось краской, и она побежала к калитке двора. И овчарки рванулись за ней. У калитки ее встретил молодой человек верхом на усталом коне. Он был одет как солдат. И конь и человек были так вымазаны в грязи и пыли, что представляли собою жалкое зрелище, и так изнурены, что, казалось, им не проехать еще и фарлонга. Они остановились сразу за калиткой, и все собаки наскакивали на них, подвывая и лая от радости.

Не успел солдат спешиться, как женщина была в его объятьях.

— Тише, дорогая, — сказал он, — Мое плечо немного побаливает. Нет, это сущий пустяк. Я привез тебе всего себя в целости и сохранности.

— Было сражение? — спросил старик.

— Было ли сражение, отец? — воскликнул он. — На Кротерингском Скате, скажу я тебе, мертвецов больше, чем овец в нашем дворе во время стрижки.

— Ох, какая страшная рана, дорогой, — сказала девушка. — Ступай в дом, я промою ее и наложу на нее истолченный с медом тысячелистник; это наилучшее средство от боли и потери крови, которое подсушивает края раны и заживляет ее так быстро, что ты и не поверишь. Ты пролил слишком много крови, дурень. Как смог бы ты выздороветь без жены да без ее ухода?

Хуторянин обнял его и промолвил:

— Досталась ли победа нам, парень?

— Я расскажу тебе все по порядку, старик, — ответил тот, — но сначала мне нужно поставить его в конюшню, — и конь ткнулся носом ему в грудь. — А вам надо сперва меня накормить. Сохрани нас бог, это не та история, которую стоит рассказывать натощак.

— Ох, отец, — промолвила девушка, — Разве то, что он снова с нами, — не сладчайшая сдоба для наших уст? И каков бы ни был следующий кусок, сладок или кисел, ни к чему торопить его.

Они промыли его раны, наложили на них целебные травы и перевязали чистым полотном, облачили его в новую одежду, усадили на скамейку у крыльца и дали ему наесться и напиться: лепешек из ячменной муки, темного верескового меда и терпкого белого вина из Тиварандардала. Собаки разлеглись вокруг него, будто там, где он находился, было тепло и безопасно. Его молодая жена держала его за руку и, казалось, могла бы сидеть так вечно. А старик, проглотив свое нетерпение подобно ждущему звонка школьнику, поглаживал трясущейся рукой свою алебарду.

— Ты получил весть, что я послал тебе, отец, после битвы под Гейлингом?

— Да. Хорошую весть.

— Той ночью был совет, — сказал солдат. — Все великие мужи собрались вместе в высоком зале Гейлинга, и видеть это было божественно. Я был одним из виночерпиев, ибо сразил знаменосца Витчей в той самой битве под Гейлингом. Мне казалось, я не сделал ничего выдающегося, а тут, уже после битвы, смотри-ка, ко мне подходит сам господин и говорит: «Арнод» (да-да, по имени, отец), «Арнод», — говорит он, — «ты поверг флаг Витчланда, что гордо реял наперекор нашей свободе. В эти недобрые времена Демонланду больше всего нужны такие, как ты», — говорит он. — «В награду будь моим виночерпием нынче вечером». Хотел бы я, любимая, чтобы ты увидела тогда его глаза. Да, наш господин придает силы держащей меч руке, такой уж он человек.

Они разложили огромную карту мира, карту Демонланда, чтобы обдумать свои планы. Я был рядом, наливая вино, и слышал их обсуждения. Это изумительная карта, весьма искусно сработанная в хрустале и бронзе; вода на ней блестит, а горы возвышаются над поверхностью и их можно пощупать. Тут господин мой указывает мечом. «Здесь», — говорит он, — «по всем сведениям стоит Кориний и никуда не выходит из Кротеринга. И клянусь Богами», — говорит он, — «это разумное поведение. Ибо, взгляните, если мы пойдем через Гаштерндал, а именно так нам надо идти, чтобы добраться до него, то он ударит по нам, как молот бьет по наковальне. А если мы двинемся к вершине Громового Фьорда», — тут он указывает на него своим мечом, — «то он подойдет к нам с фланга, и повсюду уклон местности благоприятствует ему и не на руку нам».

Я запомнил эти слова, — сказал молодой человек, — потому что господин мой Брандох Даэй рассмеялся и промолвил: «Разве после наших странствий мы стали настолько чужими, что наша собственная земля будет бороться на стороне противника? Дайте мне еще подумать».

Я наполнил его кубок. Благие Боги, после всего, через что мы прошли вместе, я бы наполнил его чашу кровью собственного сердца, если бы он потребовал этого от меня, отец. Но об этом позже. Это отважнейший из дворян и несравненный военачальник.

Но господин Спитфайр, что в это время расхаживал взад и вперед по залу, воскликнул: «Безрассудно следовать той дорогой, которую он для нас заготовил. Навалимся на него с той стороны, откуда он меньше всего ожидает: с юга, из-за гор, и ударим ему в тыл из Мардардала».

«Ага, — говорит господин мой, — и будем оттеснены обратно в Мюркдальские Трясины, если потерпим поражение в первой схватке. Это слишком опасно. Это еще хуже Гаштерндала».

Так все и продолжалось: на каждое «да» находилось свое «нет», и ничто не могло их удовлетворить. Пока, наконец, господин Брандох Даэй, что все это долгое время изучал карту, не промолвил: «Теперь, когда вы обмолотили весь стог и не нашли иглы, я раскрою вам свой замысел, дабы вы не говорили, будто я дал опрометчивый совет».

Они попросили его рассказать, что у него за замысел. И он сказал господину моему: «Ты и главные наши силы пойдут вдоль Двуречного Края. И пусть по всей округе будет известно о вашем приближении. Завтра вечером вы расположитесь в удобном для сражения месте, где у него не будет преимущества перед вами: возможно, на старых выгонах за Рентвейтом или в любом подходящем месте до того, как дорога нырнет на юг в Гаштерндал. А с наступлением дня снимитесь с лагеря и пройдите по Гаштерндалу вплоть до Ската, чтобы сразиться с ним. И все получится именно так, как он надеется и ожидает. Но я», — говорит господин мой Брандох Даэй, — «с семью сотнями отборных конных к тому времени проберусь вдоль горного хребта от Трансдала до самых Орлиных Ворот, и когда он обратит все свои силы на север, вниз по Скату, чтобы раздавить вас, он подставит под удар свой фланг и тыл, о чем не будет даже и подозревать. Если мой натиск на его фланг не застанет его врасплох, когда спереди на него будешь наседать ты, и если, имея столь малое преимущество в силе перед нами, он выстоит — ну что же, спокойной ночи! Значит, Витчи превосходят нас в битве, и мы можем снять перед ними шляпы и больше не пытаться защитить свою землю».

Так говорил господин мой Брандох Даэй. Но все назвали его слабоумным за такие мысли. За столь короткое время провести конное войско по столь ужасной местности? Это невозможно. «Что ж», — молвит он, — «Раз вы считаете это невозможным, то он — тем более. Осторожные действия на сей раз нам не помогут. Дайте мне лишь тех людей и коней, что я отберу сам, числом семьсот, и я устрою вам такое представление, что вы и не захотите иного распорядителя празднества».

И в конце концов он добился своего. И, насколько я знаю, они и после полуночи продолжали строить планы и размышлять.

На заре вся армия выстроилась на лугах близ Лунного Пруда, и господин мой обратился к солдатам и рассказал нам, что намеревается идти в западные области и изгнать Витчей из Демонланда; и он попросил каждого, кто считает, что с него хватит яростных битв, и кому милее отправиться восвояси, все высказать без страха, и он отпустит его и даст ему с собой хорошие дары, ибо все служили ему мужественно; но он не хотел бы, чтобы был кто-либо в этом предприятии, кто пошел бы на него, не будучи предан ему всем сердцем и душой.

Женщина сказала:

— Я знаю, ни один не принял это предложение.

— Поднялся такой крик, такой топот, такой грохот мечей о щиты, — сказал солдат, — что земля содрогнулась и до высокогорных лощин Скарфа, подобно грому, докатились эхо выкриков «Кротеринг!», «Юсс!», «Брандох Даэй!», «Веди нас на Кротеринг!». Без лишней суеты все вещи были собраны, и еще до полудня вся армия перешла через Стайл. Когда мы остановились на привал возле Чернолесья в Амадардале, господин Брандох Даэй проехал вдоль рядов, чтобы отобрать семь сотен наших самых искусных конников. Он не доверил это своему офицеру, но каждого, кто казался ему подходящим, называл по имени и спрашивал, хочет ли тот отправиться с ним. Думаю, он ни разу не услышал «нет» в ответ. Когда он подъезжал, изящный, словно король, мое сердце похолодело при мысли, что он может меня пропустить. Но он натянул поводья и говорит: «Крепкий у тебя конь, Арнод. Довезет ли он тебя нынче утром от Орлиных Ворот на свиную охоту?» Я отсалютовал ему и сказал: «Не только туда, господин, но и до огненных врат Ада, если вы будете вести нас». «Ну что ты», — говорит он, — «Я поведу тебя к воротам получше: мы будем в зале Кротеринга еще до вечера».

И вот наше войско разделилось, и основная часть приготовилась идти на запад вдоль Двуречного Края; во главе конницы был господин Зигг, а господин Волл, сам господин мой и брат его, господин Спитфайр, ехали в гуще войска. И с ними этот заморский предатель, господин Гро, но его я считаю скорее палочкой пастилы, нежели воином. И много достойных мужей ехали с ними: Гисмор Глим из Юстдала, Астар с Реттрея и Бремери из Рощ, и много других выдающихся людей. А с господином моим Брандохом Даэй остались Арнунд из Бю и Тармрод с Кенарвея, Камерар из Стропардона, Эмерон Гальт, Геспер Голтринг из Элмерстеда, Стюркмир из Чернолесья, Мельхар со Струфея, трое сыновей Квазза с Далнея и Стюпмар из Файльце, юноши неистовые и вспыльчивые, как, наверное, и он сам, отличные всадники, не слишком далеко заглядывающие в будущее, но любимцы фортуны, слишком безрассудные, чтобы управлять войском, но наилучшие из всех, чтобы подчиняться и следовать за ним в столь славном предприятии.

Прежде, чем мы расстались, господин мой подошел, чтобы поговорить с господином Брандохом Даэй. И господин мой взглянул ввысь, а там все было в темных тучах и ветрено, и молвит: «Не опоздай на встречу, кузен. Ты сам говорил, что мы с тобой — указательный и большой палец одной руки; и никогда это не проявится лучше, нежели завтра».

«О друг моего сердца, успокойся, — отвечает господин Брандох Даэй. — Разве я когда-нибудь пренебрегал своими гостями? И разве я не пригласил тебя позавтракать со мною завтра утром на Кротерингских лугах?»

И вот, все мы, семьсот избранных, свернули налево у притока и направились по Трансдалу в горы. И разыгралась вокруг нас непогода, самая ужасная из всех, что я видел. В Трансдале, как ты знаешь, отец, почва мягкая и дорог немного, и тяжело было продвигаться, когда каждая оленья тропа превратилась в ручей, а под ногами лишь грязь да жижа, и ничего не видно, кроме белого тумана и дождя вокруг тебя, мокрого склона холма да воды под копытами коня. Мы сами не заметили, как достигли перевала, и не было туч плотнее и ветров неистовее, нежели те, что бушевали вокруг нас. Все промокли насквозь, и в башмаках у каждого было по пинте воды.

Когда мы остановились на Седле, господин Брандох Даэй отдыхать не стал, но передал поводья своей лошади своему человеку, а сам пошел к нам. И для каждого у него находилась шутка или улыбка, и видеть или слышать его было для нас лучше любой еды и питья. Но лишь ненадолго позволил он нам остановиться; затем мы свернули направо и поехали вверх вдоль хребта, где дорога была еще хуже, чем в долине, со всеми ее скрытыми в вереске камнями, ухабами и скользкими гранитными плитами. Клянусь честью, ни один конь, что не был рожден и выращен для такой езды, думаю, не смог бы пройти по таким местам, что в плохую погоду, что в хорошую, но, не прошло бы и двух часов езды по этим кряжам, как он охромел бы или переломал ноги себе и шею всаднику. Но мы, ведомые господином Брандохом Даэй к Кротерингскому Скату, ехали так уже десять часов, если не считать остановок, чтобы напоить коней, и более длинных привалов, чтобы накормить их, причем последняя часть пути проходила в непроглядном ночном мраке, и ветер постоянно впивался в нас своими зубами, и нес похожий на морские брызги дождь, а временами и град. И когда дождь закончился, ветер сменил направление на северо-западное и высушил горные кряжи. И тогда мелкая гранитная крошка полетела нам в лицо, будто градины на ветру. Не было никакого укрытия, даже под защитой скал, но повсюду штормовой ветер мешал и препятствовал нам, и хлопанье его крыльев среди утесов было подобно грому. Благие небеса, мы так устали, что чуть не падали, промерзнув до костей, почти ослепнув, а ужасное напряжение не уходило. И господин Брандох Даэй то выезжал вперед, то отправлялся в арьергард, подымая дух людей; был он жизнерадостен, хотя претерпел все те же тяготы, что и самый последний из его солдат, и больше походил на человека, спокойно едущего на великий свадебный пир, крича: «Эй, ребята, веселей! Эти болотные жабы с Друймы слишком поздно поймут, что наши горные пони могут карабкаться по горам, словно олени».

Когда начало светать, мы подошли к месту нашего последнего привала, и все наши семьсот конных укрылись в лощине под высокими утесами Орлиных Ворот. Мы шли осторожно, чтобы ни одна подозрительная витчландская свинья не заметила снизу очертаний человека или лошади на фоне неба. Его высочество сперва поставил часовых, а затем приказал сделать перекличку и проследил, чтобы каждый человек получил свой завтрак и каждый конь — свой корм. Затем он занял позицию за скалой, откуда ему была видна вся местность внизу. Он взял меня с собой быть у него на посылках. С первым светом мы посмотрели на запад, за гребень горы, и увидели Кротеринг и морские заливы, и можно было уже различить их флот, стоявший на якоре на Аурватском рейде, и их лагерь, подобный кучке пчелиных ульев, в который можно было бы швырнуть сверху камень. Это был первый раз, когда я пошел с ним на битву. Клянусь, на него было приятно смотреть, когда он лежал на вереске, уперев подбородок в сложенные руки и отложив в сторону шлем, чтобы они не заметили снизу его блеска, бесшумный, как кот, и, можно было подумать, что он уснул, но глаза его были открыты и взирали вниз, на Кротеринг. Даже с такого большого расстояния было хорошо видно, как мерзко они с ним обошлись.

Огромное красное солнце вышло из-за облачных гряд на востоке. В их лагере внизу началось шевеление: поднимались знамена, собирались люди, выстраивались ряды, звучали рога, а затем в лагерь прискакал по дороге с Гаштерндала отряд конников. Его высочество, не поворачивая головы, дал мне рукой знак позвать командиров. Я побежал и привел их. Он отдал им краткие приказания, указывая вниз, где витчландская сволочь, эти воры и пираты, что лишили подданных его высочества их собственных владений, строилась перед битвой, поднимая штандарты и вымпелы, сверкая наконечниками копий и выдвигаясь от палаток на север. И тут в тишине раздался звук, от которого забилось сердце: из-за дальних лощин Гаштерндала едва слышно зазвучали боевые трубы господина моего Юсса.

Господин Брандох Даэй на миг замер, глядя вниз. Затем он обернулся и лицо его пылало, как само утро. «Милостивые господа», — говорит он, — «а теперь скорее в седла, ибо Юсс уже сражается с врагами». Думаю, он был доволен. Думаю, он был уверен, что в тот день рассчитается со всеми теми, кто причинил ему зло.

Долог был путь от Орлиных Ворот. Кровь стучала в наших жилах, призывая нас поторапливаться, но нам нужно было идти осторожно, выбирая дорогу среди скал, крутых, словно скат крыши, неровных и лишенных опоры для ног, изобилующих поросшими влажным мхом расщелинами, выступающими камнями и движущимися осыпями. Мы не прошли и половины пути вниз, когда услышали и увидели, как армии сшиблись. Витчландцы были настолько захвачены сражением с основным войском моего господина, что мы уже, наверное, спустились со склона и строились перед наступлением, когда они заметили нас. Наши трубачи сыграли его боевой клич, «Кто на Брандоха Даэй?», и мы двинулись по Кротерингскому Скату, словно катящиеся валуны.

Я плохо помню, как шло сражение, отец. Это было похоже на столкновение двух потоков в паводок. Думаю, они расступились в стороны перед нами, чтобы смягчить удар. Те, что стояли перед нами, полегли, словно колосья в град. Мы хлынули в обе стороны, одни — на их правое крыло, что было отброшено обратно к лагерю, а большая часть вместе с господином Брандохом Даэй — направо уже для нас. В сражении я был с этими последними. Его высочество скакал на разгоряченном и неистовом коне, весьма проворном и своенравном; колено к колену с ним ехали Стюркмир из Чернолесья по одну сторону и Тармрод по другую. Ни человек, ни конь не могли выстоять против них, а они, словно в лабиринте, двигались то туда, то сюда, топча и коля пеших, отсекая головы и руки, разрубая людей надвое от макушки до живота, да-да, или до самого седла, среди обезумевших коней без седоков, шлепая по лужам крови, словно по болотной жиже.

Так продолжалось некоторое время, пока их замешательство от нашего внезапного натиска не прошло и мы впервые не прочувствовали всю величину их силы. Ибо Кориний, как оказалось, сам вернулся с передовой, где ненадолго отбросил наше основное войско назад, и насел на господина Брандоха Даэй вместе с конниками и копейщиками, а пращникам своим приказал швырять в нас камни и гнать нас к лагерю.

И вот могучее течение битвы вновь повлекло нас назад, к лагерю, и началась сущая дьявольщина: кони и люди путались в веревках палаток, обрушивались шатры, билась посуда, а с кораблей явился король Лакс с моряками, подрезая поджилки нашим лошадям, пока Кориний теснил нас с севера и востока. Этот Кориний в битве ведет себя как дьявол из Ада, а не как смертный. Первыми двумя взмахами меча он сразил двоих из наших лучших командиров: Роменарда с Далнея и Эмерона Гальта. Стюркмира, что встал у него на пути, чтобы остановить его, он поверг наземь ударом копья — и коня, и всадника. Говорят, в тот день он дважды сходился с господином моим Брандохом Даэй, но каждый раз толпа разделяла их прежде, чем они могли как следует схватиться.

Я участвовал во многих крупных сражениях, отец, как тебе хорошо известно: сначала в иноземных краях вместе с господином моим и Голдри Блусско, а в прошлом году в великом побоище у Ручьев Кроссбю, и опять же с господином моим Спитфайром, когда тот разгромил Витчей у Бримовых Рапсов, и в сокрушительном поражении под Тремнировой Кручей. Но никогда не бывал я в сражении, подобном вчерашнему.

Никогда не видывал я такого геройства. Например, Камерар из Стропардона, который огромным двуручным мечом отрубил ногу своему врагу по самое бедро, и столь могучим был удар, что клинок прошел сквозь ногу, седло и коня. Или Стюркмир из Чернолесья, что подобно дьяволу поднялся из груды убитых и, хотя шлем его потерялся, а сам он истекал кровью от трех или четырех огромных ран, смертоносными выпадами и ударами меча сдерживал дюжину Витчей, пока те не сдались и не отступили перед ним — двенадцать против одного, которого уже все считали мертвым. Но все великие подвиги казались чепухой в сравнении с подвигами господина Брандоха Даэй. За короткое время коня под ним трижды сражали наповал, но на нем самом не было ни царапины, и это большое диво. Ибо он беспечно сновал туда-сюда, поражая их лучших бойцов. Я помню один момент, когда коня под ним зарубили насмерть, и один из этих витчландских лордов ударил его, когда он вскакивал на ноги, а он схватил копье обеими руками и одной лишь силой рук выбил противника из седла. Это был принц Карго, младший из сыновей Корунда. Долго могут напрягать зрение витчландские женщины, но никогда они не увидят больше этого милого мальчика, плывущего обратно домой. Пока он падал на землю, его высочество нанес ему такой мощный удар по шейным позвонкам, что его голова взлетела в воздух, словно теннисный мяч. И в мгновение ока господин мой Брандох Даэй уже был верхом на лошади неприятеля и вновь ринулся на них. Можно было бы подумать, что его рука когда-нибудь откажет от усталости, столь он строен и худощав на вид. Но я думаю, его последний удар в той битве был ничуть не слабее, чем первый. И удары камней, копий и мечей, казалось, причиняли ему не больше вреда, чем может повредить адаманту удар соломинки.

Не знаю, как долго длилось это сражение среди шатров. Но это было самое лучше сражение, в котором я участвовал, и самое кровавое. И, как говорят, славная схватка была и с другой стороны, где господин мой и его люди пробивались вверх по Скату. Но об этом мы ничего не знали. Ясно лишь то, что мы все были бы покойниками, если бы господин мой не преуспел в этом, как ясно и то, что не преуспеть бы ему, не ударь мы в их фланг, когда они в первый раз пошли на него в наступление. Но в тот последний час, пока мы бились среди палаток, каждый человек думал лишь о том, как ему сразить еще одного Витча, и еще одного, прежде чем погибнуть самому. Ибо Кориний в тот час бросил все свои силы, чтобы сокрушить нас, и на месте каждого поверженного врага, казалось, вырастали двое новых. А наши люди гибли быстро, и шатры, столь белые до этого, теперь были все в крови.

Когда я был маленьким мальчиком, отец, у нас была такая забава: мы плавали в глубоких омутах реки Тиваранди, и один мальчик хватал другого и держал под водой, пока тот не начинал задыхаться. Я думаю, нет жажды на свете мучительней, чем жажда воздуха, когда другой сильнее тебя и продолжает удерживать тебя под водой, и нет ничего прекраснее глотка сладкого воздуха в твоих легких, когда он позволяет тебе вынырнуть на вольный свет дня. Так было и с нами, что уже попрощались с надеждой и считали себя утратившими все, кроме самой жизни, да и той уже немного оставалось, когда мы внезапно услышали гром труб моего господина, играющих сигнал к наступлению. И прежде чем наши опешившие умы осознали, что это означает, все вокруг смешалось и рассыпалось, словно воды озера под внезапным шквалом, и вся та огромная масса врагов, что окружала нас столь плотным кольцом из стали и ударов, повернулась сначала вперед, затем назад, затем вновь ринулась вперед, на нас, в ужасном смятении. Думаю, в наших руках появились новые силы, а мечи наши раскрыли свои пасти. Ибо на севере увидели мы стяг Гейлинга, реющий подобно пламенной звезде, а вскоре и самого господина моего высоко над сечей, и Зигга, и Астара, и сотни наших конников, прорубавшихся к нам, пока мы прорубались к ним. И пришло для нас время жатвы, время расплаты за все те изнурительные и кровавые часы, когда мы зубами держались за жизнь среди палаток на Кротерингском Скате, пока с другой стороны они, господин мой и его соратники, ярд за ярдом продвигались к победе там, где сама местность была против них. И вот, прежде чем мы сами это поняли, битва была выиграна, победа одержана, а враг разбит и разгромлен столь сокрушительно, как не доводилось видеть никому из живущих.

Этот лже-король Кориний, задержавшись, чтобы увидеть окончание битвы, с немногими своими людьми ускользнул из великого побоища и, как позже выяснилось, поднялся на борт в Аурватской гавани и с тремя или четырьмя кораблями бежал в море. Но большая часть их флота была сожжена там же, в гавани, чтобы ей не попасть в наши руки.

Господин мой отдал распоряжение подобрать раненых и позаботиться о них, как своих, так и чужих. Среди них был король Лакс, оглушенный ударом булавы или чем-то вроде этого. Его привели к лордам, пока те отдыхали поодаль на Скате, за пастбищами Кротеринга.

Он гордо и мужественно взглянул им прямо в глаза. Затем он говорит господину моему: «Возможно, это и болезненно, но не позорно для нас — быть побежденными после столь равной и столь великой битвы. Удача изменила мне лишь в том, что не позволила пасть в бою. Теперь ты, о Юсс, можешь снести мне голову за предательство, которое я совершил три года назад. И так как я знаю тебя за человека учтивого и благородного, не погнушаюсь я просить тебя о любезности: чтобы ты не медлил и сделал это прямо сейчас».

Господин мой поднялся, словно боевой конь после передышки. Он взял того за руку. «О Лакс», — говорит он, — «Я отдам тебе не только твою голову, но и твой меч», — и тут он протянул его ему рукоятью вперед, — «Что же касается твоего поступка в битве при Картадзе, то пускай время, что умеет обращать все в пыль, так же поступит и с воспоминаниями о нем. С тех пор ты показал себя нашим благородным противником, каковым мы тебя по-прежнему и считаем».

После этого господин мой приказывает отвести короля Лакса к морю и посадить его в лодку, ибо Кориний все еще держался у берегов вместе со своими судами, несомненно, надеясь, что удастся спасти еще кого-то из его людей.

Но когда король Лакс готов был отплыть, господин мой Брандох Даэй заговорил с большой беспечностью, будто ему случайно на ум пришла некая безделица. «Господин мой», — говорит он, — «Я никогда не прошу кого-либо об услуге. Лишь в ответ на оказанные любезности, думалось мне, ты мог бы пожелать выслушать мои слова к Коринию, ибо иного посланника у меня нет».

Лакс отвечает, что он с легкостью это сделает. Тогда его высочество говорит: «Передай ему, я не виню его за то, что он не дождался нас на поле битвы, когда она была уже проиграна, ибо это было бы слишком глупо и вопреки всем правилам военного искусства, и привело бы лишь к тому, что он распрощался бы с жизнью. Виню же я капризную Фортуну, что отделила нас друг от друга, когда нам надлежало сегодня быть вместе. Он вел себя в моих залах, как мне стало известно, скорее подобно свинье или грязной обезьяне, нежели человеку. Проси его сойти на берег перед тем, как вы отплывете домой, чтобы мы с ним свели свои счеты, и чтобы никто не стоял меж нами. Мы клянемся ему в мире, неприкосновенности и безопасном возвращении на корабли, если он одолеет меня или если я заставлю его молить о пощаде. Если он не примет это предложение, то он трус, и таковым и прославится на весь мир».

«Сударь, — говорит Лакс, — я в точности передам твое послание».

Выполнил ли он это или нет, отец, мне неведомо. Но если он это и сделал, то, сдается мне, послание пришлось Коринию не по нраву. Ибо, как только Лакс поднялся на борт его корабля, там подняли паруса, вышли в открытое море и скрылись прочь.

* * *

Молодой человек замолк, и все трое некоторое время молчали. Слабый ветерок колыхал листву дубрав Тиварандардала. За величавым Иглистым Кряжем садилось солнце, и все небо от края до края занялось закатным пламенем. Сквозь пестрые облака здесь и там проглядывали небеса, и лишь на западе меж облаками и землей открывалась огромная и ясная арка; лазурь неба словно пылала: столь чиста и глубока она была, столь насыщена теплотой — не слепящая полуденная голубизна, не роскошная и таинственная восточная синь приближающейся ночи, но яркая небесная синева, переходящая в зелень, — глубокую, нежную и хрупкую, словно дух вечера. Посреди этого просвета протянулась гряда облаков с острыми краями, словно зубья цвета тлеющих и потухших углей, то пламенная, то темно-стальная, простершаяся, словно иззубренный меч. Облака над аркой были бледно-розовыми, а в зените — словно черный опал, темно-синего и грозового серого цвета, усыпанные блестками огня.