Онлайн чтение книги Четверо в дороге
3

Когда-то мать говорила Утюмову: «Счастье само не приходит, за него борются».

И Утюмов боролся.

За пятьдесят с лишним лет много увидеть пришлось: будучи мальчишкой, работал по дому — колол дрова, убирал навоз из хлевов, копал картошку, да мало ли что приходилось делать; лет с шестнадцати «вкалывал» в совхозе — подсобный рабочий, слесарь в мастерской; после войны заочно окончил техникум, был зоотехником и вот уже больше десяти лет директорствует. Любит задавать парням каверзные вопросы:. «А ты валялся когда-нибудь в мокром окопе?», «А как свистят пули, знаешь?», и, не дожидаясь ответа, сладко усмехается:

— Ничего-то ты в жизни не видел, голубчик. Тебе еще надо учиться да учиться. Ученье — труд, а неученье — тьма.

Подумав, добавляет еще одну, давно известную всем пословицу:

— Жизнь прожить — не поле перейти.

Себя он считал бывалым солдатом-фронтовиком, хотя на фронт попал в конце войны; был сперва кашеваром, а потом писарем. Справедливости ради надо сказать, что он не стремился в кашевары и писаря, так получилось, и он был доволен, что именно так.

Максим родился в деревне. Отец его был бедняком, работал от зари до зари, всячески оберегая красавицу жену, которую привез в эту глухомань из Тобольска. Умер он рано, вскоре не стало и матери, и жил Максимка у дяди, бородатого набожного молчуна, горького пьяницы, зимой и летом ходившего в драном пальтеце и все время почему-то тяжко вздыхавшего.

Помнил Максим рассказы матери о Тобольске. Она говорила о городе как о рае земном, где чудо-здания, а над ними золотые купола церквей, «везде, на каждом шагу, такие, такие магазины!» И каково же было его удивление и разочарование, когда прилетел он в Тобольск и увидел обычный сибирский город, отличавшийся от других небольших городов лишь тем, что дороги и даже площадь были выстланы досками, наличники окон и ворота покрыты замысловатой, может быть, несколько крупной и броской, но весьма приятной сибирской резьбой, а сами дома построены из корабельного леса, просторные, с высокими воротами и еще более высокими сараями.

Он любил прихвастнуть, что «родился в навозе», жил сиротой, получая подзатыльники и пинки, хотя, правду говоря, дядя-пьяница был добряком. Утюмов не чурался работы: мог почистить канаву, подмести, убрать снег, мог «собственноручно» прибить доску в свинарнике, пойти в гараж и покопаться в моторе автомашины, чувствуя при этом тайное удовлетворение оттого, что люди видят все это.

Лет пятнадцать назад, будучи зоотехником фермы, Утюмов уехал однажды рыбачить на озеро, пробыл там дня три, а когда вернулся с мешком карасей, дрожь прошла по телу: неизвестно, по какой причине начался падеж свиней; понаехало начальство — из конторы совхоза, из райисполкома, областного управления сельского хозяйства — ходят, записывают. Едва выпутался тогда из этой пренеприятнейшей истории, строгим выговором отделался и с той поры, чувствуя к себе особо пристальное внимание и даже недоверие, начал активничать: дневал и ночевал в свинарниках, брал на себя даже мелкие дела, стал быстро ходить, почти бегать, быстро говорить, брился уже не ежедневно; именно в ту пору лицо его приобрело выражение усталости, а голос — оттенок озабоченности. Все эти изменения произошли не сразу, не в одночасье, но они пришли и осели накрепко. Дела на ферме постепенно поправлялись. Утюмова стали хвалить на собраниях: «Работает, не считаясь со временем», «Душой болеет...» Потом предложили его кандидатуру на должность директора совхоза.

Он начал подмечать: иные руководители оценивают человека не столько по итогам хозяйственной деятельности, по тому, чего он добился на производстве, сколько по каким-то другим привходящим, вроде бы даже посторонним фактам: как выглядит внешне, какие у него манеры, что пишет в отчетах, как выступает на собраниях...

Глуховатый, но сильный голос Утюмова часто слышали на областных совещаниях. Максим Максимович подолгу готовился к выступлениям, продумывал их до мелочей, запоминал, чтобы не читать по бумажке, подыскивал удачные пословицы и поговорки, крылатые слова, афоризмы.

Старался чаще попадаться на глаза начальству, быть всегда на виду, производить впечатление... Охотно давал интервью газетчикам.

Порой дело доходило до курьезов. После одного совещания приехал в Новоселово секретарь парткома овцеводческого совхоза посмотреть, как организована массово-политическая работа на фермах. Посмотрел, повздыхал и заявил директору с обидной непочтительностью:

— Ох, и очковтиратели же вы! Чего только не написали в плане работы и в отчетах. Я в райкоме смотрел... «В совхозе выходит многотиражная газета «Вперед». Но за год-то всего два номера появилось! Пишете: учеба агитаторов. Да никакой учебы нет. «Цикл лекций: «Наука против религии». И. цикла этого нет. Прочитана только одна — лектором обкома. С ней он выступал и у нас. А я думал — поучусь...

Потом он — упрямый парень — критиковал новоселовцев на пленуме райкома и на совещании в области. Тут, весьма кстати, ушел на пенсию старый секретарь новоселовского парткома.

Утюмов умел выкручиваться... Находил виноватых; те оправдывались, краснели, не оправдывался лишь он сам.

Максим Максимович просыпался рано — часов в пять, шел в контору, «проводил планерку», звонил на фермы, а после завтрака ехал по деревням, иногда «накручивая» за день до двухсот километров. Его старенький «газик» с тремя заплатами на брезентовом тенте знали все жители в округе.

Утюмов с людьми держался простовато, щадил их самолюбие. Случалось, пошумливал, но лишь на тех, кто заслужил, добавляя при этом: «Где у вас совесть? Как не стыдно?» Старался казаться добрым, охотно говорил о доброте, о внимании к человеку, давно усвоив важную истину: добрым и внимательным быть выгоднее, добрых и внимательных любят, им больше прощают. Очень впечатляют слова, сказанные усталым голосом, слегка грубовато: «Но ведь я же хотел помочь этому человеку», «О них заботишься, а они...» Но с добротой осторожничал: директор совхоза не красная девица, нужна твердость, и, кроме того, слишком доброго любят, но не уважают.

Он считал, что судьба несправедлива к нему. Не тот совхоз. Маловато земель, и тянутся они узкой полосой почти на восемьдесят километров. Как кривой коровий рог. От деревни до деревни ехать да ехать...

Неплодородных земель-солонцов меньше сорока процентов. А Максим Максимович всем говорит, что шестьдесят два. Почему шестьдесят два? А шут его знает; года три назад сбрехнул журналисту и с тех вот пор твердит везде: шестьдесят два. Пойди, проверь — не так-то просто, солонцы с хорошей землей перемежаются, а на людей эта цифра действует неотразимо — качают головами, вздыхают, говорят: «Разводите коровушек, трава, какая бы ни была, а на солонцах растет». Утюмов улыбается в ответ, молчит, пусть думают, что новоселовский директор не из слабаков, не из пугливых, может и свиней разводить.

Он жил будущим, ожиданием того времени, когда сможет перебраться в город, в квартиру с удобствами, обставит ее полированной мебелью. Кое-кому нравится быть самым первым: хоть в деревне — а первый. Максим Максимович не из таких: конечно, приятно, когда тебя узнают, приятно быть «хозяином», но он с удовольствием пройдется и по городу, в многолюдии, никем не узнанный. Там он тоже может быть на виду: сошьет модный костюм у лучшего портного, пальтецо с серым каракулевым воротником и пыжиковую шапку — деньжонок хватит. Подумал об этом и удивился: «А ведь я чем-то похож на Птицына!» Удивление сменилось легкой горечью — он не хотел походить на Птицына. Одно пугало его — как с работой? Все же он не привык подчиняться, точнее, разучился подчиняться, начальство от совхоза далеко, а в городе-то будет рядышком. Нужна «самостоятельная» работа, непременно «самостоятельная», какой-то отдельный участок. Он не раз говорил в районе и области: «Жена больная, сердечница, а у нас, в Новоселове, пригляд не тот». Жена и в самом деле больна, но не в такой степени, в какой он изображал; у людей слабость: охотнее всего верят, когда врешь о болезнях; попробуй-ка выставь другие мотивы: «Осточертело в совхозе», «Мечтаю о городе», «Пусть другие со свиньями возятся». Хо-хо! За такие речи по головке не погладят. И о своих болезнях Максим Максимович намекает начальству, однако не часто и не шибко расписывает их, а то подумают, что доходяга, тогда поста хорошего не жди.

Уже почти сидя на чемоданах, Утюмов упустил из виду то, что всегда было «в центре его внимания»: места работников, ушедших на пенсию и уволившихся «по собственному желанию», заняли чуждые ему по духу люди. Приехала выпускница института Дубровская. Изображает «настоящего» специалиста, а сама, как девочка, подпрыгивает, пританцовывает. И в то же время себе на уме: критикует. Секретарем парткома стал молодой горожанин со странной фамилией Весна. Родители русские, и откуда такая фамилия, сам не знает. Этот, наверно, и комбайна вблизи не видел, а туда же: «Надо выяснить причины хронического отставания совхоза».

Утюмов равнодушно воспринял сообщение о назначении Лаптева своим заместителем, а раньше бы не раз побеседовал с ним и с теми, кто его рекомендует, тщательно познакомился бы с биографией и личным листком по учету кадров, прежде чем сказать «да». А вернее всего, вообще отказался бы от незнакомого зама, предпочтя ему кого-нибудь из своих.

Максиму Максимовичу было все равно, кто придет, потому что «важное лицо», разговаривавшее с ним обо всем этом, добавило мимоходом: «Пусть осмотрится, и мы вас месяца через два переведем».

Утюмов знал, что Лаптев, не в пример Весне, не новичок в деревне и вообще человек бывалый, но столько лет жил в городе... Послевоенные пятилетки, машинно-тракторные станции — как это давно было! Теперь все по-иному, и сам Лаптев другой — не молод и болен. Утюмову почему-то хотелось думать, что Лаптев болен. «После войны-то — что, и урожаи низкие были, и экономика слабая, вот теперь поработай».

Готовясь к отпуску и тайно — к переезду в город, он давал заместителю советы, наставления и думал: «Поплюхайся, голубок, поплюхайся!» Максим Максимович не отличался злорадностью, но о Лаптеве с похвалой отзывалось начальство в области, и это обижало новоселовского директора, почему обижало, он и сам не мог понять.

То, что сообщил Птицын, встревожило и озлобило Максима Максимовича: Лаптев «поносит новоселовских», лягает его, Утюмова, как и Весна, ищет «причины отставания», причем не те, на которые указывает сам Максим Максимович — солонцы, малоземелье, отдаленность ферм от центральной усадьбы, суровость климата, а в «методах руководства совхозом», в «стиле»... Свои слова о «методах» и «стиле» Лаптев, конечно же, повторит в райкоме партии, а если представится возможность, то, чего доброго, и в области. Видать, неглуп, грамотен, за словом в карман не лезет. Если бы Максима Максимовича не переводили в город, все это было бы сущей ерундой... Но в верхах будут рассматривать и утверждать его кандидатуру на новую должность и кто знает, как все может обернуться. Пусть Лаптев-голубчик пока поплюхается, поработает и тогда будет видно, кто чего стоит. От совхоза требуют мяса, хлебушка. Слова не в счет. Хотя почему «не в счет»? Утюмов даже засмеялся, подумав об этом. «Не в счет»! Кто-кто, а он знает, какую пользу приносят слова, выступления, ловко составленные отчеты, справки. Правда, за последние годы как-то не так к ним относятся, с сомнением вроде: «Да, да, но показатели у вас неважные...»

Птицын сказал, что к нему приезжал Вьюшков жаловаться на Лаптева. И Татьяну Нарбутовских ругнул: «Подпевает тому».

Двоюродная сестра, почти одна кровь, жили в одном доме, воспитывал и кормил обоих отец Танькин, одинаково относившийся и к дочери, и к племяннику, а вот на тебе — совсем разные люди: сестра своенравна, упряма, то и дело на рожон лезет. И все одно выдвинул бы ее, зоотехником или даже управляющим фермой сделал бы, но она не хочет, посмеивается: «Вот закончу институт... Тебе, Максим, со мной трудно будет». Дурит баба, замуж бы ей, может, остепенится. Был у нее муж, такой же по характеру, работал председателем сельсовета. Лет пять назад погиб. Случилось это весной. Уже протаяли дороги, оголились бугры, и снег, осев, потемнел даже в лесу. Говорили человеку: не ходи по реке, беда за спиной прячется. «Пойду! Дело не терпит». Доходился, попал в полынью.

Летом Утюмов пригласил Татьяну в гости. Приехала. И начала: и с этим в совхозе не так, и это надо бы переделать. Критиканка. Одно дело свинаркой работать, другое — огромным хозяйством руководить, издали-то все легко, все просто. Максим Максимович тоже на кого хочешь критику наведет, полезные советы даст, спланирует, в мыслях-то он за секунду до Юпитера долетит. Ох-хо-хо!

Конечно, Вьюшков кое-что сбрехнул Птицыну, а Птицын повторил слова Вьюшкова и добавил собственной брехни — не без того, но все равно Лаптева надо поставить на место, иначе слова и дела этого человека будут ложкой дегтя. Горожане, они все прыткие. Потому и петушится, что пока еще ни в чем разобраться не может.

Утюмов не считал себя блестящим организатором и крупным специалистом, вовсе нет, но был уверен: все в совхозе держится только на нем, уйди или умри он — и хозяйство покатится в пропасть. Его часто критиковали, ругали за то и за это, «влепили» до десятка простых и строгих выговоров, но, как казалось Максиму Максимовичу, все же ценили и в районе, и в области. Где-то в тайниках души его жила холодная, колючая мысль о том, что он для новых времен не очень-то подходящий руководитель, что-то недоделывает, недопонимает, мог бы и доделать, и понять, он не хуже других, но уже ни к чему, уже поздно; он пугался этой мысли, как чего-то опасного, низкого, она унижала его, вселяя в сердце чувство недоверия к себе и неудовлетворенности.

Надо бы сделать замом кого-то другого. Кого? Лучшая кандидатура — Птицын, но тот отказывается, улыбается противно-снисходительно: «Ну, что ты, пусть уж наша молодая поросль занимает начальствующие посты».

Максим Максимович Долго не мог понять этого человека: себялюбив, самоуверен, это чувствуется даже в его голосе, неторопливом, размеренном, когда беседует с начальством и ласково-покровительственном, когда говорит с подчиненными (он вообще играет голосом, как артист), и в то же время не рвется к высоким должностям. Потом дошло: Птицын и без того достаточно высоко, независимо поставил себя, его себялюбие не ущемлено, а благ получает больше, чем получал бы на посту заместителя директора или даже директора. Все новоселовцы держат скотину, но такого идеального порядка в хлевах, таких гладких коровушек и хрюшек, таких кур-несушек поищи — не найдешь; самая крупная, самая вкусная картошка у Птицыных, самые большие и твердые кочаны капустные тоже у них. В прошлом году тля пожрала всю смородину, везде, только не у Птицыных. Особнячок с верандой и мансардой, спальный и столовый гарнитуры, легковушка — живет мужик в свое удовольствие. Одно время хотел уйти с должности главного агронома, рядовым специалистом стать: «Недомогаю... Тяжело... Кого-то бы из молодых...», но Максим Максимович раскусил его ход и сказал, как отрубил: «Об этом и думать не смей!» Любит армянский коньячок, пьет не часто и в меру, подвыпив, пускается в философию:

— Счастье, дорогой мой Максим Максимович, — очень неопределенная вещь. Каждый по-своему понимает его. Да! Иду по городу, смотрю, старик стоит в грязной одежонке, трясется и руку протягивает: «Дайте пятачок, осчастливьте». Хочет опохмелиться. Наберет пятаков и довольнешенек. И в этом же городе повесился кандидат технических наук. Не могут понять почему. Все, решительно все было у человека, считали счастливчиком, завидовали. Докторскую готовил. Важно, каков внутренний мир человека. Важно удовлетворить этот внутренний мир. Возьми схимника. Сидел человек в пещере, молился целыми днями, ни баб, ни водки — пещера и дикое одиночество. А счастлив. Потому, что верил в триединого бога, в рай и всякую небесную чепуху...

«Кого же, черт возьми, сделать замом? Но, может, прежде побеседовать с Лаптевым и, если он будет непреклонным, издать приказ о назначении Птицына заместителем директора; хоть и не хочет, а пусть поработает».

В этом году Утюмов не поехал на юг, решив провести отпуск в местном доме отдыха: кто знает, на какую работу определят, сколько денег потребуется на переезд. И хорошо, что не поехал, от дома отдыха до Новоселове рукой подать.

Ему почему-то казалось, что он увидит на лице Лаптева смущение, некоторую растерянность, даже испуг, но тот был спокоен, только впалые щеки и выпячивающиеся скулы стали у него еще более смуглыми и обветренными.

Он слушал Максима Максимовича вначале спокойно, потом, заметно нервничая, вытер пот со лба.

— Я вас понял. Только будет лучше, если мы поведем разговор на равных началах. А то вы отчитываете меня, как мальчишку. Начнем с планерок. Неужели вы уверены, что такие планерки, как у нас, приносят пользу?

Надо отдать Утюмову справедливость, он спокойно, не перебивая, слушал Лаптева, даже кивал головой, хотя чувствовалось: ни с одним доводом собеседника он не согласен.

— Да, дисциплина не на должном уровне, много заседательской суетни, пустопорожних разговоров. Все это есть! Но если не давать заданий на каждый день и не контролировать, все порушится. Вы сказали: устанавливать порядки, близкие к заводским. К заводским, значит. Надо же! Хэ!.. Там отстоял семь часиков у машины, в тепле да под крышей — и домой, руки в брюки, нос в карман, и ходи, как атаман, А здесь в посевную и уборочную семью часами не отделаться, иначе хлебушка не получишь. Летний день — год кормит.

Утюмов ростом с Лаптева, строгая красивость лица, подбородок, как у Татьяны, разделен морщинкой, только у него морщинка глубокая — борозда. Странно напрягает верхнюю губу, выказывая тем недовольство.

Всматриваясь в лицо директора, наблюдая за его жестами, слушая его грубоватый басовитый голос, Лаптев все более убеждался в том, что Максим Максимович и впрямь считает себя способным руководителем, у которого все как надо.

Утюмов курил папиросу за папиросой, Лаптев закашлялся, подошел к окну и, открыв форточку, стал жадно вдыхать морозный воздух, стыдясь этого. Он почему-то думал, что Утюмов насмешливо улыбается, но Максим Максимович не улыбался, потушив папиросу, он глубоко вздохнул:

— У нас, братец мой, тут всего по горло — и работы, и дыму, и неприятностей. С бычьим здоровьем и то невмоготу.

«А он злой и бестактный», — подумал Лаптев, чувствуя странную неловкость, будто действительно виновен в чем-то. Злясь на себя, он сказал жестко, более жестко, чем следовало бы:

— Зачем все эти слова?!

— А затем, что вы тут натворите дел, а я расхлебывай. Ну как вы поставили себя в коллективе? С первых же дней всех восстановили против себя. Смотрите, какая нервозная обстановка. Один заявляет: «Уйду!», другой: «Уйду!» А с кем работать будете? Все, видите ли, не так и не этак.

Речь Утюмова опять начала приобретать форму суровой и сумбурной нотации. Лаптев пытался вставить слово, но директор обрывал: «Хватит! Послушайте!»

— Сейчас надо все силы на животноводство бросить. Скотина тощая, кожа да кости, кормов не хватает, да и какие это корма.

Странно, он говорил так, будто директором совхоза был кто-то другой, и этот «другой» не поработал, как надо, летом и бил баклуши зимой.

— В Травном начался падеж поросят. — Утюмов уже зло глядел на Лаптева.

— Только у одной свинарки. Паратиф. Болезнь, конечно, страшная. Туда уехал ветврач. Звонил, говорит, все будет в порядке. Плохие условия содержания. Не проводили дезинфекцию.

— И. у Нарбутовских?

— У той — нет. Это очень хорошая свинарка, я вам скажу. Надо будет заняться распространением ее опыта. А этого не сделали даже на ферме. Вьюшков суетится, за все берется, а главного не видит.

— Не надо! — махнул рукой Утюмов. — Ну чего вы на всех прете? Один раз видел Вьюшкова и уже делает такие выводы. А мы Вьюшкова знаем годы. Это выдвиженец, а не какой-то случайный человек. Конечно, мы ожидали от него большего, думали, что ферма загремит по всей области. Но все же это беспокойный человек, да. Болеет за дело. Не как другие, которым хоть все завались, только не им на голову.

— Беспокойный... — сказал Лаптев. — Можно добавить еще: дисциплинирован и семьянин примерный... Максим Максимович, я вас выслушал, прошу еще раз выслушать меня. Для шофера этих качеств, может быть, и достаточно, а для руководителя — нет. Управляющий, как и всякий руководитель, должен обладать талантом организатора. А у Вьюшкова, будем говорить прямо, такого таланта нет и в помине. Хоть всего распотроши — не найдешь. Людьми он руководить не умеет. Не может влиять на людей, а значит, не сумеет повести их за собой. Рабочие его не уважают. Грубо говоря, на Вьюшкова плюют, он там вроде мальчика на побегушках.

Лицо Утюмова было непроницаемым, и Лаптеву казалось, что директор начинает понимать его, или, во всяком случае, частично понимать, и он удивился, когда Максим Максимович, хмыкнув, произнес:

— Ну, а вы сказали Вьюшкову о его недостатках?

Лаптев замолчал было, а потом, едва сдерживая наплывающее чувство неприязни, начал выкладывать Утюмову то, что «наболело»: «Надо повысить ответственность каждого рабочего и специалиста за свое дело», «Не превращать специалистов в простых исполнителей», «Гнать в шею негодных руководителей».

Слушая Лаптева, его общие, почти газетные слова, общие выводы, Утюмов поддакивал, охотно кивал головой; он ничего не имел против того, чтобы повысить ответственность всех совхозников за работу, и подменять специалистов, конечно, тоже не годится — специалист есть специалист, но когда Иван Ефимович начал уточнять эти общие слова конкретными фактами, директор покраснел от гнева:

— Если я не буду за ними глядеть, все развалится к чертовой матери. Им надо разжевать и в рот положить, вы понимаете это? Если я утром дам задание, а вечером проверю, тогда уж все будет в порядке. А без контроля... хо-хо, представляю!.. Да, да, конечно, никто их подменять не собирается. Разве я подменяю? Пожалуйста, организуй, направляй, никто тебе не мешает. А контроль нужен...

В кабинет вошел секретарь парткома Весна. Лаптев слышал, как однажды главный экономист Дубровская сказала секретарю парткома: «Зоветесь Весной, а выглядите, как осень». Тот добавил: «Солнечная, теплая осень».

Действительно, человек этот вначале показался Лаптеву по-осеннему скучным, хмурым, хотя голос у него, контрастно внешности, веселый и мягкий. Но прошли дни, Иван Ефимович попривык к Весне, и лицо того ему уже не казалось ни хмурым, ни скучным, обычное лицо, каких тысячи — с высоким, красивым лбом, выгоревшими, почти невидными бровями и носом-картошкой. Одет просто — валенки, костюм коричневого цвета и свитер, но как-то очень аккуратно; манеры, движения, улыбка просты, естественны. В общем, Весна был Лаптеву по душе.

— И молодежь давайте выдвигать, пожалуйста, — продолжал Утюмов. — И негодных работников надо заменять, я не против. Только ведь семь раз отмерь, один раз отрежь. Вьюшкова уберем — это дело нехитрое, а кого поставим, а? Поспешишь — людей насмешишь.

«Ну что за странная тяга у человека к пословицам?» — подумал Лаптев.

— Очень уж этот Вьюшков суетлив, — проговорил Весна, сев рядом с Лаптевым.

Утюмов обдал его холодным взглядом.

— Управляющий не начальник смены на заводе. Там включил машины и похаживай.

— У вас какое-то странное и, простите, наивное представление о заводе, — рассмеялся Весна. — Там будто и делать нечего... Заводские люди издревле привыкли к дисциплине и порядку. Такие порядки полезно было бы завести у нас на фермах и в конторе совхоза. А то приглашаешь человека к двенадцати дня, а он является в три или вообще не приходит. Ни одно собрание у нас не начинается вовремя. Планерки тянутся до полуночи.

Лицо Утюмова стало медно-красным:

— Только в одном Новоселово можно разместить пять ваших заводов. А у нас есть деревни, расположенные от центральной усадьбы в сорока и больше километрах. Через леса и болота. За-вод!..

— Зря вы возражаете, Максим Максимович, — сказал Лаптев. — Люди в совхозе действительно не приучены к дисциплине. Посмотрите, что делается, например, в мастерских. Приходит, кто когда вздумает. Бывает, даже пьяные.

— Наказать! Разберитесь!..

Утюмов тяжело встал, давая этим понять, что разговор окончен.

— Командовать командуй, а фокусничать брось. — Он сурово смотрел на Ивана Ефимовича и, казалось, совсем не замечал Весну. — А то все запустишь. Смотри, я тебя предупреждаю...

Утюмов оставался Утюмовым.

Внешне он выглядел спокойным, а в душе разыгрывалась буря. Максим Максимович чувствовал, может быть, и не вполне осознанно, что Лаптев в чем-то прав, но открыто признать хотя бы частичную его правоту значило признать собственные недоделки, собственную неправоту и разрешить сесть себе на шею; чем больше думал он над всем этим, тем больше злился, и уже не только на Лаптева, на Весну, но и на самого себя, и наконец решил: надо оставить заместителем Птицына, а если тот будет по привычке сопротивляться, пригрозить.

Открыв калитку, Утюмов подумал: «А дровишек-то порядком заготовил, года на три, пожалуй, все березовые, полено к полену», — и в этот миг к нему бросилась мохнатая собака; ни разу не взлаяв, только скаля зубы, она рванула полу пальто. Утюмов попятился назад. «Исподтишка почему-то кусаются шибче. И собаки и люди». Стоя у хлева, к нему приглядывался толстый бычок с кровавыми бешеными глазами; вот он двинулся на Утюмова, опуская, приноравливая еще не окрепшие рога для удара, и тут выскочил из сеней Птицын.

Усаживаясь на старинный с гнутой спинкой и точеными ножками диван, глядя на праздничного хозяина, который, казалось, был только что проглажен со всех сторон десятью утюгами, Утюмов подумал, что, видимо, зря затевает такой разговор, не дотолковаться ему с Птицыным. Как ни старался он говорить по-дружески, голос звучал холодновато, собака и бычок вывели его из себя. Все сейчас раздражало Максима Максимовича: и пузатенький отутюженный хозяин с постно-благообразным лицом, и обилие зеркальной мебели, и пурга на улице (уже, наверное, одна из последних в эту зиму), и даже саженцы помидоров на окнах, тоже пузатенькие и как бы отутюженные. Странно, но раньше неприязни к этому человеку у Максима Максимовича не было. Резал ухо бабский голос хозяина:

— Не дразни меня своей должностью, Максим Максимович. Чины и благополучие, довольство — это ведь не одинаковые понятия, как думают многие...

— Дело, в конце концов, не в одном твоем личном благополучии, — оборвал его Максим Максимович.

— Я хотел просить перевести меня начальником отдела кадров. Должность как раз свободная. Ну что ты так смотришь на меня? Я болею. Понимаешь, болею. Еще в прошлом году говорил, что болею. С виду-то вроде бы здоров... Вот заявленьице, сейчас дату поставлю. Так! Подпиши.

«Смеется!» Нет, подсунул бумажку, на которой крупно и насмешливо ровно было выведено: «Заявление».

По дороге в город — все еще мела пурга, и «газик» то и дело застревал в сугробах — Максима Максимовича одолевали тревожные думы. Каков Птицын, а?.. Уж, кажется, с ним душа в душу жили. Хотя и раньше он к своему гнезду прилипал. Жаль, многие из тех, кто близок был Максиму Максимовичу, ушли на пенсию или уволились, разъехались кто куда. «Болею...» Всякое отступление от трудностей и уход с работы легче, безопаснее всего мотивировать болезнью. Максим Максимович сам не раз использовал этот предлог. Птицын и на должности начальника отдела кадров будет держаться так, будто он по меньшей мере заместитель директора. А можно ли переводить в отдел кадров крупного специалиста, агронома? Да какой уж «крупный»: техникум окончил, нигде, кроме Новоселово, не работал.

Не дела Лаптева, его критика больше всего озлобляли Максима Максимовича: делай свое дело, что-то обновляй и выдумывай, но язычок попридержи. «Ничего, пусть поплюхается, голубок, пусть похозяйничает». Утюмов был уверен: Лаптев еще больше противопоставит себя коллективу, и тогда жди развязки. Вспомнят еще Максима Максимовича...

Утюмов пришел к выводу: надо поговорить о Лаптеве с председателем райисполкома Ямщиковым, своим старым знакомым.

* * *

Дмитрий Герасимович Ямщиков на собственном опыте не раз убеждался, что старая пословица «Ожидание — хуже пытки» придумана не без основания. Ему оставалось до пенсии всего ничего — несколько месяцев, и рабочие дни сейчас казались невыносимо длинными и утомительными. Не в пример некоторым, он хочет уйти тотчас же, как только подоспеет время. Больших денег ему не надо, крупных постов уже не добиться, а теперешняя должность все же слишком беспокойна, трудна, не для старика.

Ямщиков часто ездил в колхозы и совхозы, его полная, несколько тяжеловатая фигура, неизменно строгое лицо были знакомы в районе всем. Неизменно строгое... Пожалуй, не совсем так. Во всяком случае, райисполкомовский шофер, пожилой добродушный дядя, сказал бы, что не так. И мог бы добавить, конечно, доверительно, что Ямщиков, бывает, улыбается, смеется и даже поет старинные народные песни хрипловатым баском, если дорога длинна и без ухабов. Вообще шофер знал его куда лучше, чем любой из работников райисполкома. Он знал, к примеру, что Дмитрий Герасимович очень любит мягкие белые пряники и много свободного времени уделяет коллекционированию значков, которых у него уже несколько сотен, самых разных — старинных и новых, русских и заграничных, и открыток с видами диких зверей и птиц. В разговоре с сельскими учителями, колхозными бухгалтерами, медсестрами, трактористами или другими людьми, не относящимися к категории начальства, он часто приводил фразу: «Мы призваны обслуживать вас». Но это было наигранное самоуничижение.

За последние годы в район прислали много молодых специалистов, бойких, языкастых; они могут все рассказать не только о севе, зяби, плодородии почв, хирургических болезнях, педагогике, но и о таких вещах, как кибернетика, теория относительности Эйнштейна, структура ядра, гравитация, о которых сам Дмитрий Герасимович имел лишь смутное представление. Ямщиков диву давался: когда эти люди успели поднабраться таких знаний. Перед другими он оправдывал себя: «Я ж родился в семье неграмотного. Потом война... Не до Эйнштейна было», понимая, однако, что дело не только в этом и не столько в этом. Люди замечали: предрайисполкома теперь более вежлив и осторожен в разговоре, хотя эта осторожность дается ему порою не без труда — он нет-нет да и сорвется, скажет по-армейски властно: «Все, выполняй!» Эта неумелая перестройка не спасала его от усиливающейся критики. Ямщикову все больше делали замечаний в облисполкоме, все чаще и сильнее ругали на собраниях в районе и области.

Несмотря на свой возраст, Дмитрий Герасимович выглядел еще молодцом: аспидно-черные волосы без сединок, лицо без морщин и по-юношески свежее. И на ноги крепок, много ходит, машина у него только для дальних поездок.

Именно к нему, а не к кому-то другому, пришел жаловаться на Лаптева Утюмов. И не просто жаловаться, хорош бы он был, если бы пошел жаловаться в райисполком на подчиненного. Максим Максимович просил «согласовать вопрос с областью» и отозвать Лаптева, не может же сам Утюмов, без ведома начальства, уволить главного зоотехника.

— Хорошо, подумаем... — уклончиво ответил Ямщиков.

Надо бы съездить в Новоселове побеседовать с Лаптевым, с Птицыным и другими, посмотреть, как там идут дела, провести собрание, но времени для этого пока не было. Зная Утюмова, Ямщиков подумал: «Преувеличивает мужик. Тут торопиться не надо».

Лаптев в тот день позвонил Ямщикову. Дмитрий Герасимович ни разу не видел Лаптева; голос вежливый, но с каким-то легким нажимом, в котором угадывается человек с твердым, может быть, даже упрямым характером, и Ямщиков подумал сердито: «Ишь ты, хозяин».

— Жалуются на тебя. Противопоставляешь себя коллективу...

Услышав в трубке: «Простите, но это совершенно бездоказательное утверждение...», Ямщиков повысил голос:

— Что там бездоказательное! Утюмов очень недоволен тобой. Двое ваших — Птицын и управляющий фермой, как его?.. Вьюшков... собираются уходить. Трое говорят одно и то же. Ты все же работаешь с людьми.

Ямщиков частенько говорил малознакомым или вовсе незнакомым людям «ты», если они в какой-то степени зависели от него, но терпеть не мог, когда кто-то из этих людей начинал обращаться к нему тоже на «ты».

Лаптев раза два видел председателя райисполкома на совещаниях и подивился, до чего же тот важен; Ивану Ефимовичу казалось, что Ямщиков ходит по земле, как по сцене перед зрителями, исполняя совсем неподходящую и нелегкую роль.

— Отменил планерки...

— Простите, Дмитрий Герасимович, но, может быть, нам лучше поговорить обо всем этом не по телефону.

Ямщиков почувствовал, как у него тяжело напряглись скулы и под левым глазом задергалась кожа, что случалось всякий раз, когда он сердился. Слыша резкие возражения от кого-либо, он обычно спрашивал:

— Так ты не согласен с мнением райисполкома?

Сейчас он не решился сказать такую фразу, и это еще более разозлило его; едва сдерживая себя, Дмитрий Герасимович сухо распрощался, сказав, что он все же просит подумать над его словами.

Какая-то глухая, непонятная ему самому, неприязнь к новоселовскому новичку появилась у него, и когда на сессии областного Совета секретарь обкома Рыжков заговорил с ним, Ямщиков кратко-деловито и несколько заискивающе, как делал всегда в редких разговорах с секретарем, сообщил, что будет разбираться с новоселовцами, где вместо Утюмова остался Лаптев, инвалид, непонятно как попавший в совхоз и сумевший за короткое время восстановить против себя решительно всех. «Создалась крайне нездоровая обстановка. Почему вдруг этого пенсионера решили послать на такой тяжелый участок?»

Рыжков любого человека, как правило, выслушивал до конца, и по его невозмутимому лицу, по спокойному взгляду невозможно было понять, о чем он думает.

— Я слыхал о Лаптеве. То, что мне говорили, не согласуется с вашими выводами. Лаптева очень хорошо аттестовали. Фронтовик. Был директором эмтээс, за хорошую работу награжден орденом Ленина. Между прочим, Лаптев тоже был когда-то председателем райисполкома. Долго болел. Ну и что?..

Слова Рыжкова, такие, казалось бы, обычные, сказанные спокойным голосом, сыпались на голову Ямщикова подобно камням. Дмитрий Герасимович поразился: он впервые узнал, что Лаптев был когда-то награжден орденом Ленина и работал председателем райисполкома, и пожалел, что затеял этот разговор. Чтобы не выглядеть в глазах секретаря обкома несведущим человеком, сказал:

— Все это было очень давно, Николай Николаевич. Люди меняются. Во всяком случае, в Новоселовском совхозе Лаптев показал себя не совсем с хорошей стороны.

— А в чем это выразилось? Вы были в Новоселово?

«Вот дурак, — обругал себя Ямщиков, — не готов к разговору, не надо было начинать».

— Ко мне заходил Утюмов, он крайне недоволен Лаптевым, Николай Николаевич. Утюмов требует, чтобы Лаптева от него убрали. По словам Утюмова, это страшно неуживчивый человек, с большими причудами.

Утюмов не говорил о неуживчивости Лаптева и его «причудах», Ямщиков добавил эти слова от себя, благоразумно решив: «Никто не будет разбираться в том, какие слова произнес Утюмов, а какие я». Он не знал, что ему делать, что говорить, и обрадовался, когда к Рыжкову подошли депутаты — председатели колхозов.