Онлайн чтение книги Четверо в дороге
4

Жизнь складывалась совсем не так, как хотел бы Утюмов.

Ну, посудите!.. Он был почти уверен, что сразу после отпуска его переведут или в областной город, или в райцентр, никто вроде бы не возражал и говорили сочувственно: «Да, да, конечно, при такой работе болезней не избежать, к тому же возраст. Понимаем». Кем хотели назначить, не говорили. Спрашивать было не совсем удобно, и Максим Максимович потихоньку разузнавал, где какая подходящая должность не занята или вскоре освободится. Кое-что было на примете. Но время шло, должности эти постепенно занимали, и Максим Максимович начал тревожиться. Тревога оказалась небезосновательной. Когда он в конце двухмесячного отпуска, после многочисленных врачебных осмотров, лечения от диабета и сердечной слабости, пришел к председателю райисполкома, все еще чувствуя некоторое недомогание и боясь признаться в этом, Ямщиков сказал со вздохом:

— Мы тут решали... Придется тебе еще какое-то время пожить в Новоселове Может быть, к зиме...

«Понабрал всяких», — подумал Максим Максимович со злобой о Лаптеве, считая новичка если не полностью, то частично виновником своей неудачи, и тут же «ввернул» несколько критических фраз о своем новоиспеченном заме, надеясь, что председатель, как и в прошлый раз, поддержит его. Но Ямщиков нахмурился:

— Не делай, пожалуйста, скоропалительных выводов: присмотрись к нему поближе. Не какой-то случайный человек, а все же бывший директор эмтээс, награжден орденом Ленина. Надеюсь, тебе известно, что этот орден так просто не дают. Понимаю, понимаю, новое время — новые требования. Помоги человеку. Если что не так, предупреди, накажи, наконец, ты же директор.

Ямщиков и сам не знает, почему он умолчал о том, что Лаптев работал когда-то председателем райисполкома.

— Да ты и сам, Максим, знаком с его биографией. С работы его не снимали, он по болезни...

Свое, редкое в наше время и, пожалуй, несколько старомодное имя нравилось Утюмову, ему казалось, что оно легко запоминается; он замечал: его имя нравится и другим, и это было приятно.

Биографии Лаптева он не знал, его «личного дела» не смотрел, а сам Лаптев сказал о себе коротко: закончил институт, работал в МТС — и все. Из беседы с председателем райисполкома, изо всех последних событий Максим Максимович сделал вывод: с Лаптевым надо быть осторожнее.

Еще до последней встречи с Ямщиковым Утюмов удовлетворил просьбу Птицына, назначив его начальником отдела кадров. Конечно, будучи в отпуске, он не мог издать приказ о новом назначении Птицына, но все сделал, чтобы приказ этот был издан: договорился с областным начальством — Птицын как-никак главный агроном, позвонил Лаптеву, будучи уверенным, что заместитель директора если и не обрадуется, то, во всяком случае, возражать против такого решения не будет. И Лаптев ответил: «Хорошо, пусть работает в отделе кадров».

В мае прислали нового главного агронома. Мухтарова Андрея Сагимбаевича. Казах. Глаза бойкие, упрямые. Говорит с акцентом, фразы строит очень правильно, по-книжному, как бывает с людьми, в детстве не говорившими на русском. Вынослив. Однажды застрял с машиной в болотине, прошагал километров тридцать по грязи, и у конторы, счищая с сапог пудовую грязь, залился смехом, рассказывая, как они с шофером безуспешно вытаскивали «газик» и всю ночь брели под проливным дождем.

Многое в Мухтарове и в Лаптеве было неясно Максиму Максимовичу, эти люди проступали как из густого тумана...

Дни тянулись однообразные; после отпуска прошло месяца три, а кажется, годы: тяжкое настроение растягивает время подобно резине. Вроде бы ничего особо страшного не случилось: он по-прежнему директорствует, ему обещают (все же твердо обещают!) место в городе, и со здоровьем не хуже, чем было, даже лучше, а на тебе — порою тошнехонько, хоть вой.

Он впервые остро ощутил, как трудно, как неприятно работать с людьми, которые не ценят тебя и которых не понимаешь ты, и радовался за свое прошлое, когда он каждого специалиста, конторского служащего просматривал со всех сторон, долго изучал, прежде чем приблизить к себе, когда его слово было непререкаемо. Это вовсе не значит, что Утюмов не терпел возражений, не принимал критики, дело в другом: за вежливыми словами Лаптева, Мухтарова, секретаря парткома Весны и девчонки Дубровской он улавливал или спокойное безразличие, или скрытое неуважение к себе. Бывает, спорит человек, ругается, глядит злыми-презлыми глазами, кажется, ударить готов, а все же признает твой директорский авторитет, чтит тебя; разговаривая с таким, Максим Максимович чувствует себя спокойно, уверенно, даже тогда, когда приходится признавать поражение, идти на попятный, а главное — он уважает себя. Теперь — не то.

«Все идет к одному... — печально, в который уже раз об одном и том же думал Максим Максимович. — Вот и Птицын ускользнул, как щуренок. Понаехали всякие... со всех сторон... Разнохарактерные... И внешне... ну совсем разные, а по сути-то своей глубинной одинаковые».

Никогда раньше он не анализировал свои действия, не раздумывал, правильно или неправильно поступает, почти все тотчас же забывалось, теперь — нет, и это «нет» вызывало в нем чувство тревоги, которое было тягостно из-за своей неотвязчивости. Чаще всего вспоминался Лаптев.

Вначале Иван Ефимович показался Утюмову слабым, болезненным человеком, привыкшим к тихой кабинетной работе. Максим Максимович почему-то думал, что главный зоотехник все, чему учился в институте, перезабыл, что практик из него никакой и будет он в совхозе слепо тыкаться, как новорожденный котенок. Потому, видимо, посматривал на Лаптева снисходительно, даже свысока, говорил с ним, как и со всеми подчиненными, чуть-чуть грубовато. На днях Ямщиков ошарашил его: Лаптев был председателем райисполкома. Сколько раз ругал себя за то, что даже не просмотрел личного дела своего зама, не побывал с ним на фермах, не поинтересовался, как тот ведет себя с народом, все стремился быстрее в город удрать — идиот!

— Надо нам увеличивать маточное поголовье свиней, — сказал однажды Лаптев. — Процент маточного поголовья у нас слишком низкий.

— Нельзя сводить все проблемы совхоза, успехи и неуспехи только к маточному поголовью, — холодно отозвался Максим Максимович. — Дело тут не только в нем...

Утюмов утрировал, он понял, что хотел сказать Лаптев, но изображал, будто плоховато понимает. «Как говорит. Видно, думает, что перед ним студент или свинарка, а не директор». Он и без Лаптева знает, что маток надо иметь побольше, не от боровов же ждать поросят. Когда-то в давние годы требовали сведения только «по общему поголовью». Дай больше «голов». И давал, непременно указывая в отчетах: «Достигнуто некоторое увеличение поголовья свиней». Хоть и «некоторое», а достигнуто, приятно писать такое. Положим, увеличил бы количество маток, это можно сделать, а куда девать поросят, чем их кормить? Свинарников всегда не хватало, кормов и раньше и теперь — кот наплакал, начнутся болезни, падеж: поросенок — тваринка слабенькая, неприятностей будет ой сколько, зарплата же останется прежней. Утюмов получает триста рублей. Директорам выдают еще премии, но Максим Максимович не рассчитывает на них, где уж! Сейчас — триста, и если свиней будет вдвое, втрое или даже в сотню раз больше — тоже триста. Потолок!.. А в отчетах графа: «Общее поголовье»...

По зоотехнии у него с Лаптевым не было больших расхождений: в чем-то не соглашались, случалось, спорили; такие отношения можно бы считать терпимыми, тем более что только начали работать совместно; наверное, время — лучший лекарь — постепенно сгладило бы шероховатости, но Лаптев, как казалось Максиму Максимовичу, лез не в свое дело, пытался выступать как администратор, руководитель и тем досаждал Утюмову. Что он только не говорил о тех же общесовхозных планерках, отмененных им в отсутствие директора и вновь введенных Утюмовым: «По несколько часов в сутки пропадает зря... Воспитываем безответственность... Не приучаем к самостоятельности...»

Максим Максимович с насмешливой улыбкой кивал головой:

— Они покажут тебе самостоятельную работу. Такую самостоятельность покажут, что потом тошнехонько будет. Пока оставим, как было, а дальше увидим.

Максим Максимович рассчитывал, что после отпуска люди потянутся к нему с жалобами. Но все шло вроде бы нормально, жалоб не было. Видно, Лаптев все же грамотный зоотехник.

Кое-что, правда, Утюмов изменил. На планерки теперь собирались не к пяти, а к семи утра. И на час, не больше. Директор все чаще стал повторять фразу, услышанную им от Ямщикова: «Прошу ближе к делу!» У него появилась тягостная, незнакомая ранее скованность; он каждую минуту ждал возражений, реплик, критики, и как-то так получалось, что все меньше и меньше говорил, меньше давал заданий, охотно бросая фразу: «Прошу ближе к делу!»

Настораживал Утюмова и новый главный агроном. Заявившись в Новоселове и только-только успев поздороваться, Мухтаров сказал, уставившись на директора черными колючими глазами:

— У вас уже сеют. Я видел. Не надо торопиться с севом, Макысим Макысимович. Ранний сев в наших условиях к хорошему не приводит.

Слова он произносил правильно, с легким акцентом, лишь имя и отчество директора почему-то безбожно коверкал, и это раздражало Утюмова.

— Вы пока устраивайтесь,^- осмотритесь, — посоветовал он. — А потом разберемся, что к чему.

Когда позвонил председатель райисполкома Ямщиков и спросил: «Ну как дела?», Утюмов ответил:

— Вчера сеять начали.

— Хорошо! Уже многие хозяйства в области приступили к севу.

— К нам новый главный агроном прибыл...

— Ну и как?..

— Кто его знает, Дмитрий Герасимович. Недаром говорят: надо с человеком пуд соли съесть, чтобы понять его. Первое впечатление не совсем благоприятное. Говорит, что мы слишком торопимся с севом.

— Почему он так считает?

— Не объяснял.

— Надо было спросить.

Действительно, надо было спросить, но категоричный тон нового главного агронома возмутил Утюмова, и Максим Максимович счел необходимым прервать разговор.

— Некоторые молодые специалисты мнят себя стратегами.

Утюмов сам не знает, почему причислил Мухтарова к числу «молодых», так уж вырвалось, и тут же подумал с удовлетворением, что Ямщиков не видел новичка, а значит, и примет на веру.

«Ох, уж эти специалисты! — раздраженно думал Максим Максимович. — Взять хоть пигалицу Дубровскую. Даже в походке ее что-то слишком самоуверенное»... Только что хохотала с конторскими девчонками, а, войдя к нему в кабинет, сразу маску недовольства на розовенькую детскую мордочку напялила — нахмурилась, поджала губы, будто директор тяжко обидел ее. Голос хрипловатый, низкий, на старушечий смахивает:

— Надо проводить экономические совещания. Они принесут большую пользу.

И эта — о бедном Вьюшкове:

— Он или мало чего понимает, или допускает, я бы сказала, преступную халатность.

Раскрыла блокнот и давай цифрами сыпать, будто семечками. Затрат столько-то, убытки составляют... Дескать, вот так и никак иначе.

Ее слова обижали Максима Максимовича.

— Иван Ефимович говорит...

«Как у них все легко и просто, — злился Утюмов. — «Мало понимает», «Преступная халатность».

«Иван Ефимович говорит», «Иван Ефимович велел», «Так решил Иван Ефимович» — это Максим Максимович слышал не только от Дубровской...

«Неймется людям, не живется спокойно. И голос какой уверенный — почти приказывает».

Он слыхал об экономических совещаниях, читал о них, одно время даже подумывал, не организовать ли их у себя в совхозе, но не решился: в Новоселове и без того много заседаний и немало речей. Максим Максимович на месте новичков тоже предлагал бы что-то новое: новаторов ценят, только стоит ли сейчас, когда, можно сказать, сидишь на чемоданах, с нетерпением ожидая вызова в город, заниматься перестройками, эффективность которых в условиях Новоселове еще весьма сомнительна; главное, к чему он стремился, — сохранить все на прежнем уровне, избежать чэпэ, которые, как никогда прежде, могут повредить ему.

Разговор с Дубровской навеял на Утюмова какую-то странную щемящую грусть. Все у молодых специалистов есть ныне; обучили, выхолили, ишь как легко, уверенно рассуждают. И одежда модная. А Максим Максимович в их годы носил латаную стеганку, кирзачи, которые «каши просили».

Птицын, тот вконец отшатнулся, держится замкнуто, силится показать, что погряз в бумагах, подозрительно быстро привык к канцелярщине — ловко перебирает бумажонки, столь же ловко подшивает их, будто только этим и занимался всю жизнь, научился печатать на машинке, с планерок старается улизнуть, ни о чем, кроме как об отделе кадров, не говорит и можно подумать, что никакого отношения к агрономии он никогда не имел. Не выдержал однажды Максим Максимович, сказал ему грубо:

— В укромное местечко запрятался и лапки сложил.

— Ввиду болезни, Максим Максимович. Что я теперь... Плевком можно зашибить.

«Надо же, прикидывается!» — подивился Утюмов, кажется, впервые заметив юношескую, как у Дубровской, свежесть щек Птицына.

— Притворяешься...

— Дела свои содержу в порядке... — Он пожал плечами, дескать, зачем придираться.

Будто ничего не понимает, чертов обыватель.

Утюмов чувствовал: приказы директорские уже не столь обязательны для людей, фигура его не столь впечатляюща; на глазах у всех он как бы бледнел, стушевывался, и от этого в душе поселялась постоянная тревога и въедливая горечь. И, как часто бывает в таких случаях, стало давать знать о себе немолодое сердце: пройдешь быстро — одышка, на лбу пот холодный выступает. И аппетита никакого нет.

Знакомый горожанин посоветовал: «Ты вот что... Перед едой опрокинь-ка рюмочку, смотришь, и закусить захочется». Опробовал. Аппетит действительно появлялся, и еще появилась... тяга выпить... Чем больше неприятностей, тем сильнее хочется стаканчик-другой пропустить. Но когда почувствовал, что слишком уж тянется к «зеленому змию», твердо сказал себе: «Хватит!» С той поры перестал «опрокидывать».

«Ну ничего, ничего...» — успокаивал он себя, подразумевая под этими неопределенными словами долгожданную развязку — переезда в город.

Позвонил Ямщикову, задал два-три пустячных вопроса, со сладкой тревогой ожидая, что председатель райисполкома вот-вот весело спросит: «Ну как, готовишься к переезду?», но тот говорил о подготовке к сенокосу, к хлебоуборке, и голос его был подозрительно холоден и резок.

А дни шли. Они по-прежнему казались Максиму Максимовичу серыми, однообразными, как тучи в промозглую, ненастную осень.