Онлайн чтение книги Эмансипированные женщины
Глава двадцать восьмая. Сообщение о сыне

Спустя несколько минут пани Ляттер получила письмо, в котором один из крупных адвокатов извещал ее, что пан Евгений Арнольд поручил ему «известное» дело и оставил в распоряжение пани Ляттер восемьсот рублей, которые могут быть вручены ей в любое время.

Пани Ляттер улыбнулась.

— Торопится муженек, — прошептала она, — ничего, подождет.

Она выдвинула ящик стола и пересчитала деньги.

«Это для прислуги, — думала она, ощупывая одну пачку, — это для учительниц, это на праздники… Будь у меня еще рублей шестьсот, я бы недельки на две могла заткнуть рот домовладельцу… А что, если взять у адвоката эти восемьсот рублей?.. Как не так! Он тотчас даст знать мужу, а тот — своей наложнице. Нет, миленькие, помучайтесь!»

Она внезапно вскочила из-за стола и сжала кулаки.

— Ах, эта негодяйка Эля, проклятая девчонка! Заставляет меня исполнять желания Ляттера, губить будущность брата! Нет у меня дочери, один только сын! А ты, чудовище, станешь гувернанткой. И, в лучшем случае, может, будешь за деньги учить детей этого негодяя Сольского, которые должны были бы родиться от тебя. Святая истина: всяк своего счастья кузнец.

Она позвонила и велела позвать панну Марту. Когда хозяйка вошла на цыпочках, жеманясь, как пансионерка, пани Ляттер спросила:

— Ну как, еврей пришел?

— Какой еврей? — спросила панна Марта. — Фишман?

— Да, Фишман.

— Я думала, он уже ненадобен, — опустив глаза, прошептала хозяйка.

Пани Ляттер была вне себя от изумления.

— Это почему же? — в гневе спросила она. — Ведь вчера после обеда я просила привести его ко мне… Уж не думаете ли вы, что ночью я выиграла в лотерее?

— Сейчас позову, — смущенно сказала хозяйка, присела, как пансионерка, и вышла.

«Что бы это могло значить? — думала пани Ляттер. — И какие гримасы строит эта кухарка? Неужели они уже знают о возвращении мужа и о деньгах?»

Она позвала Станислава и строго сказала:

— Слушайте, посмотрите-ка мне в глаза.

Седой лакей спокойно выдержал ее огненный взгляд.

— Кто-то… роется здесь в моих бумагах, — объяснила пани Ляттер.

— Это не я, — ответил он.

— Надеюсь. Можете идти.

«Все они за мной шпионят, — говорила про себя пани Ляттер, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. — Он тоже. Я не раз ловила его на том, что он подслушивает. Уверена, что и вчера он подслушивал, но мы говорили по-французски».

— Бедная я, несчастная! — произнесла она вполголоса, хватаясь за голову.

Затем она вышла в спальню и выпила рюмку вина, вторую за нынешний день.

— Ах, как оно успокаивает! — прошептала она.

В первом часу дня пришел Фишман. Это был старый сутуловатый еврей в длинном сюртуке. Он низко поклонился пани Ляттер и исподлобья стал рассматривать меблировку.

— Мне нужны на месяц шестьсот рублей, — сказала пани Ляттер, чувствуя, что кровь ударила ей в голову.

— Когда они нужны вам? — спросил он после раздумья.

— Сегодня, нет, завтра… дня через два.

Еврей молчал.

— Что это значит? — в удивлении спросила пани Ляттер.

— Сейчас у меня нет шестисот рублей, я получу их разве только недели через две.

— Зачем же вы сюда явились?

— Знакомый есть у меня, он бы и сегодня ссудил вас деньгами, да он залога потребует, — ответил еврей.

Пани Ляттер вскочила с кресла.

— Ты что, с ума сошел? — крикнула она. — Под мою подпись я не получу шестьсот рублей? Разве ты не знаешь, кто я?

Фишман смешался и сказал примирительным тоном:

— Вы ведь знаете, я не раз давал деньги под вашу подпись. Но сегодня у меня нет, а знакомый требует залога.

Пани Ляттер отшатнулась и уставилась на Фишмана, не понимая, что он говорит.

— Под чью подпись? — спросила она.

— Да вашу же, пани Каролины Ляттер, вы же давали поручительство за пана Норского.

У пани Ляттер потемнело в глазах. Она схватила вдруг Фишмана за лацкан сюртука и крикнула хриплым голосом:

— Лжешь! Лжешь!

— Как? — воскликнул он в негодовании. — Вы не давали поручительства по векселям Норского?

Пани Ляттер побледнела, заколебалась, но через минуту сказала решительным голосом:

— Да, я не раз давала поручительство по векселям моего сына. Я только не помню вашей фамилии.

Фишман посмотрел на нее воспаленными глазами.

— Это все равно. Векселя я покупал.

— У вас еще есть векселя? — спросила она тише.

— Нет. Двадцать пятого марта пан Норский выкупил последний.

— Ах, вот как! На какую сумму?

— Триста рублей.

— Гм. Когда был выставлен вексель?

— В январе, — ответил еврей.

— Ах, тот! Я не знала, что вы берете такой высокий процент.

Еврей с жалостью смотрел на нее. Вексель был не на триста, а всего лишь на двести рублей, и выставлен не в январе, а в конце февраля. Стало быть, пани Ляттер ничего не знала и, следовательно, не давала своего поручительства.

— Бывает, — пробормотал он.

— Что?

— Что поручитель не знает фамилии кредитора. Какая разница, были бы деньги заплачены, — сказал Фишман.

Пани Ляттер тяжело вздохнула.

— Можете идти, — сказала она.

— А как с шестьюстами рублями, которые вы хотели занять?

— Я не дам залога.

— Может, я к завтрашнему дню достану без залога, — сказал он. — Я зайду завтра.

Он вышел, оставив пани Ляттер в остолбенении. Если бы не запах старой замазки, который еще слышен был в кабинете, она не поверила бы, что минуту назад здесь был человек, который держал векселя ее сына с ее поручительской подписью.

То, в чем она подозревала второго мужа, сделал ее сын, ее обожаемый сын, на которого она возлагала последние надежды, чьи великие подвиги и слава должны были вознаградить ее за все страдания, которые она вынесла за свою горькую жизнь.

Думая об этом, она не ощутила обиды на Казимежа.

Она ощутила только, что силы ее иссякли и что она жаждет покоя. Пусть ненадолго, пусть на два дня, только бы в это время никого не видеть, ни с кем не разговаривать, обо всем забыть. Если бы существовало какое-нибудь средство, от которого можно было бы впасть в летаргию, пани Ляттер приняла бы его.

— Тишины… покоя! — шептала она, лежа с закрытыми глазами на диване. — Ах, если бы уснуть…

Станислав, который, сидя в передней, знал о каждом движении своей барыни, обеспокоился ее долгим молчанием и вошел в кабинет. Пани Ляттер вздрогнула:

— Чего тебе?

— Мне послышалось, пани, что вы меня зовете.

— Ступай и не выдумывай, — ответила она изменившимся голосом.

Станислав отправился к панне Марте на совет. Через четверть часа пани Ляттер услышала стук у парадной двери.

— Кто там?

— Я, — входя в кабинет, ответила ученица четвертого класса. — Я сейчас уезжаю и пришла проститься с вами…

Бледная пани Ляттер поднялась с дивана и поцеловала девочку.

— Желаю тебе весело провести праздники, дитя мое.

— Мама велела попросить у вас извинения, за прошлую четверть она отдаст только после праздников.

— Хорошо, дитя мое.

— Мама велела еще спросить…

— Довольно, дитя мое.

— Об уроках музыки…

— Помилосердствуй! Мы поговорим об этом после праздников, — прервала пани Ляттер девочку, осторожно отстраняя ее.

Девочка залилась слезами и выбежала из кабинета. Пани Ляттер снова повалилась на диван.

Около двух часов в кабинет тихонько прокралась панна Марта.

— Пани, — прошептала она, — я распоряжусь, чтобы вам на обед приготовили чашку бульона и…

— Бога ради, панна Марта, оставьте меня в покое, — прервала ее пани Ляттер.

— Сегодня картофельный суп…

— Я хочу только покоя, панна Марта, только покоя! — простонала пани Ляттер.

Ее оставили в покое, она лежала, закрыв руками глаза, и думала:

«Зачем я велела привести этого Фишмана? По чьим это проискам пришел именно он и сказал о векселях? Марта его привела, а зачем? Марта ходила к Шлямштейну? Ах, да, мне денег не хватило, я ведь Казику дала тысячу триста рублей на заграничную поездку! Страшная цепь случайностей, мелких случайностей, которые тем не менее разбили мне душу… Богородице дево, радуйся…»

Она сорвалась с дивана, блуждающими глазами окинула кабинет, словно опасаясь увидеть что-то необыкновенное, и — снова легла. Несколько минут она лежала не двигаясь, ничего не чувствуя, не думая, но в душе ее снова вереницей понеслись злые грезы.

«Он не виноват, это я виновата… Почему я не воспитала его в труде, как воспитали хотя бы того же Котовского? Да и наконец ошибка молодости; другие совершали еще худшие проступки и исправлялись… Такой мальчишка говорит себе: мы с матерью одно, и подмахивает вексель за мать, зная наперед, что она ему не отказала бы. Глупости, разумеется, но почему еврей сказал мне об этом, почему? Ведь векселя выкуплены, ничего не случилось, тогда зачем же он сказал мне об этом, зачем?.. Боже! Каким сотворил ты мир, что все в нем словно создано для того, чтобы нарушать наш покой… Еще сегодня утром мне было так хорошо…»

Внезапно с шумом распахнулась дверь, и в кабинет влетела разъяренная панна Говард.

— Будьте так добры, сударыня, — закричала она, — поднимитесь наверх и растолкуйте этим поросятам, что и они могут есть картофельный суп, раз я его ем.

Пани Ляттер вскочила. У нее потемнело в глазах, зашумело в ушах, она взмахнула руками, как при падении.

— Что это? — в страхе спросила она через минуту, за пятнами тумана не видя панны Говард.

— Эти девчонки подняли бунт за обедом, они не желают есть картофельный суп, — сказала ученая особа. — Сходите, пожалуйста, к ним, употребите власть…

— Я? — переспросила бледная как полотно пани Ляттер. — Но я больна, я совсем больна…

— Нежитесь тут! Что это такое? Надо встряхнуться, поднять голову, как пристало независимой женщине. Ну, перемогите же себя, умоляю вас, — говорила панна Клара, протягивая к ней руки.

Пани Ляттер прижалась в угол дивана, как перепуганный ребенок.

— Ради бога, — произнесла она дрожащим голосом, — оставьте меня в покое… Я так страдаю, что по временам просто теряю сознание!

— Тогда я пришлю к вам доктора.

— Я не хочу доктора!

— Но ведь надо что-то делать. Надо хоть немного владеть собой, — с превосходством в голосе говорила панна Говард. — Такой упадок духа…

— Прочь! — крикнула пани Ляттер, показывая рукой на дверь.

— Что?..

— Прочь! — повторила она, хватая бронзовый подсвечник.

Лицо панны Клары стало серым.

— Я уйду, — прошипела она, — и вернусь не раньше, чем тебя здесь не будет!

Она хлопнула дверью, а пани Ляттер повалилась на пол и, захлебываясь от рыданий, терзала руками ковер.

Вбежал Станислав, за ним хозяйка, кто-то из учительниц, наконец Мадзя. Они подняли пани Ляттер, привели ее в чувство. Она успокоилась понемногу и велела всем уйти, кроме Мадзи.

— Подожди меня здесь, — сказала она, помолчав.

Она вышла к себе в спальню и через несколько минут вернулась такая спокойная, что Мадзя вскрикнула от удивления. Ни следа ужасного припадка, только смятое платье и отуманенные глаза напоминали о том, что это та самая пани Ляттер, которая четверть часа назад в приступе каталась по полу.

«Боже, какая сильная женщина!» — подумала Мадзя.

Пани Ляттер подошла к ней и, взяв ее за руку, тихо сказала:

— Послушай… Только дай слово, что не выдашь меня…

— Как могли вы это подумать? — простонала перепуганная Мадзя.

— Так вот, — продолжала пани Ляттер, — я уезжаю… Я сейчас же уезжаю отсюда. Ты должна помочь мне…

— Но, сударыня…

— Не спорь, не протестуй, иначе, клянусь счастьем моих детей, я на твоих глазах покончу с собой, — сказала пани Ляттер.

— Куда же вы хотите ехать?

— Все равно куда. В Ченстохов, в Пётрков, в Седлец. Я уезжаю ненадолго, дня на два, но… хоть один день я не хочу видеть пансион и людей, которые меня здесь окружают. Говорю тебе: если я останусь здесь еще на два часа, я покончу с собой или сойду с ума. А так, я уеду на день-другой, перестану терзаться, соберусь с мыслями…

Она стала целовать и обнимать учительницу.

— Ты поймешь меня, Мадзя, — говорила она. — Ведь и с преступника иногда снимают кандалы и выпускают его на свежий воздух. А я не преступница. Помоги же мне, как помогла бы своей матери. В этом аду у тебя одной сердце ребенка, тебе одной я могу сказать, что… верно, я проклята богом…

— Что вы говорите, успокойтесь! — умоляла Мадзя, пытаясь упасть к ногам пани Ляттер.

Пани Ляттер подняла ее и усадила рядом с собой.

— Пожалей меня, дитя мое, и пойми. Я в тяжелом положении, и нет у меня никого, с кем бы можно было не то что посоветоваться, но хоть поделиться своим горем. Я предоставлена самой себе. Меж тем я могу сойти с ума… Вот и сейчас мне кажется, что стены в комнате прогибаются, что земля уходит у меня из-под ног. Я так боюсь этого дома и этих людей, так они мне противны, что я должна бежать… На один день, Мадзя, на один день избавь меня от них, и, умирая, я буду благословлять тебя… Ты поможешь мне?

— Да, — прошептала Мадзя.

— Тогда пойдем.

Они вышли в спальню, где пани Ляттер торопливо переоделась в суконное платье. Затем она положила в саквояж рубашку, полотенце и, наконец, — бутылку вина с рюмкой.

— Ты погляди, Мадзя, как я несчастна, — говорила она, вытирая слезы. — Если я не вырвусь отсюда, не отдохну, мне грозит пьянство! Я так изнурена, что не могу обойтись без вина, как человек в тифозной горячке. К сожалению, нет такого сильного наркотика, чтобы заглушить ту горечь, которой отравляют нас люди. О, какой человек — подлый зверь! Когда он появляется на свет, мы молимся на него, как на херувима, а через каких-нибудь двадцать лет из него вырастает чудовище… Есть ли ребенок, над которым мать не проливала бы слез, которого не окружила бы нежностью? Для нее он само небо, вечность, божество, а что потом? Рано или поздно все откроется, мать не узнает своего ребенка и поразится, как голубь, у которого выкрали птенца и подсунули ему жабу.

— Вы не должны так говорить… — прервала ее Мадзя, но смолкла, испугавшись своей смелости.

Пани Ляттер устремила на Мадзю любопытный и умоляющий взгляд.

— Говори, говори! — сказала она. — Почему не должна?

— Это не преступление, что Эленка не хочет выходить за Сольского, если она его не любит. Без любви…

— Ты хочешь сказать, что без любви не стоит выходить замуж, — прервала ее пани Ляттер. — А по любви, думаешь, стоит? Ах, дитя, дитя! Я знаю женщин, которые выходили замуж по любви, и что же? Они наживали себе врагов в счастливую пору, изменников во время борьбы за кусок хлеба и насмешников в тяжелые времена. Я скажу тебе, что такое любовь: это выйти замуж за богатого и заключить брачный контракт… Господи Иисусе!.. — вдруг прошептала она, вытягивая руки.

— Что с вами?

— Постой… Уже проходит… Ах, как страшно!.. Бывают минуты, когда мне кажется, что дом рушится… Если бы ты видела стены, когда они начинают прогибаться… Я должна бежать отсюда… я не вынесу… — Она села и, переведя дыхание, продолжала прерывистым голосом: — Я знаю, что все это чудится мне, но не могу отогнать эти призраки… Понимаю, в каком я состоянии, но уже не владею собой. Надо быть сумасшедшей, чтобы сердиться на ученицу, которая прощается с тобой, на панну Марту, когда она угощает тебя бульоном, на всех тех, кто каждые полчаса врывается к тебе в комнату. Ведь это тянется уже много лет, и все время ко мне кто-нибудь врывается… Но сегодня я больше не в силах вынести это. Каждый шорох, каждое слово, каждое человеческое лицо для меня словно раскаленные клинки, которые вонзаются мне в мозг… Я должна уехать, только это может спасти меня…

Около шести часов небо нахмурилось и надвинулись сумерки.

Пани Ляттер наскоро написала несколько слов Згерскому и велела Станиславу отнести письмо. Затем она торопливо надела шляпу, накинула пальто и попросила Мадзю через черный ход вынести ее саквояж на улицу.

Через несколько минут, никем не замеченные, они встретились неподалеку от памятника Копернику. Пани Ляттер вскочила на извозчичью пролетку, велела Мадзе сесть рядом, а извозчику — ехать на Венский вокзал.

— Вот ключи от письменного стола, — сказала она Мадзе. — Ах, как мне легко!.. Там лежит несколько сот рублей. Скажи, что я уехала дня на два, мне тоже хочется, чтобы у меня были каникулы. Только сейчас я почувствовала, что буду здорова, хотя мне все еще кланяются дома… Но это пустяки!.. Вот отдохну, вернусь, и все переменится, а тебе, Мадзя, я сделаю одно предложение… Как знать, может, когда-нибудь ты еще будешь начальницей?..

«Господи, спаси и помилуй!» — подумала Мадзя.

— Вот и все, — сказала пани Ляттер. — А теперь до свидания! Выходи и не возвращайся сразу в пансион, а когда вернешься, говори, что тебе вздумается. Ловко удалось мне всех провести…

Она велела извозчику остановиться и обняла Мадзю.

— Выходи, выходи! Будь здорова!..

Через минуту пролетка скрылась, оставив на углу улицы остолбенелую Мадзю.