Онлайн чтение книги Гидеон Плениш Gideon Planish
4

Все лето после первого курса Гид провел в плавании и знался с бородатыми людьми, изведавшими туманы и кораблекрушения. Он беседовал с пассажирами, для которых сезон в Кейптауне, или встреча с австрийской графиней, или рыбная ловля на Саскачеване были таким же обычным делом, как для иного партия в шашки.

Он работал официантом на пароходе, курсировавшем по Великим озерам от Буффало до Дулута, и почерпнул там кое-какие сведения о навигации, а больше — о пиве и всяких диковинных сортах сыра. У него было время подумать и о девушках, и о религии, и о том, как наживают деньги, и о том, как организовать неупорядоченные порывы и благородные задатки своих однокурсников. Стоя в темноте на самой нижней из четырех широких открытых палуб и размышляя под плеск рассекаемой пароходом воды, он дал два романтических обета.

Он станет Хорошим Человеком, он принесет благую весть бедному, старому, исстрадавшемуся миру — о братстве и демократии и необходимости употреблять в пищу сырые овощи. Он докажет людям, что все эти разговоры о пороке алчности не многого стоят. Он сообщит им, что у официантов и матросов, которые пьют и дуются в карты, нет счетов в банк* и вообще жизнь у них незавидная.

С другой стороны, он убедился, что у большинства Хороших Людей, как, например, у его преподавателя в колледже, при всей их добродетельности жизнь тоже не слишком интересна. Причину этой беды он усматривал в том, что, не имея должного руководства, они живут без всякого смысла.

Для себя он избрал путь добродетели, но добродетели организованной.

Прирожденных организаторов мало: редко кто, подобно ему, обладает столь счастливым сочетанием воображения, энергии и деловитости. Может быть, у него организаторские способности даже большие, чем ораторские. Среди всех Хороших Людей он будет Самым Хорошим Человеком и их председателем.

С благоговейным трепетом он подумал, что это говорит в нем голос Судьбы, а не просто его смиренная готовность служить человечеству.

Что касается девушек, бога, красот природы, а также семейной жизни и гимнастики, он с удовольствием отметил, что все это не вызывает у него никаких возражений. Если ему случится упомянуть о них в какой-нибудь речи, он всегда присовокупит: «Да благословит их бог!» Но, конечно, для вдохновенного творца, вроде него, они важны лишь постольку, поскольку их можно организовать и поставить на службу человечеству.

Колледж встретил его благосклонно. Декан был с ним почти что вежлив, а члены ораторской команды советовали ему запастись терпением: через год они выберут его капитаном. Капитан футбольной команды осведомился у него, правда ли так хороши эти классики, о которых им вечно твердят на лекциях, а главный местный контрабандист подарил ему коробку турецких сигарет.

Послушный голосу господа бога, первого из Великих Организаторов, Гид приступил к осуществлению своих планов.

В Адельберте очень неблагополучно обстояло дело с утюжкой брюк. Утюжка производилась без всякой координации портновской мастерской, сторожем одного из общежитий и двумя студентами. Твердых сроков не существовало, а цены колебались от пятнадцати до пятидесяти центов, причем оплачивалось, по подсчетам Гида, не более 67 % всех заказов.

Портновскую мастерскую он не жаловал — однажды у него вышли там неприятности по поводу счета — и сразу исключил ее из числа достойных претендентов на почетное право гладить брюки. Затем он устроил совместное заседание со сторожем и гладильщиками-студентами, заговорил их до одури и с их участием организовал в подвале у сторожа «Адельбертский Брючный Салон для Щеголей. Плата Наличными». Он расширил их клиентуру, убедив капитана футбольной команды публично осудить мужественную небрежность в одежде и высказаться за отутюженность, он добился того, что шестнадцать студенток подписали обязательство не назначать свиданий неотутюженным молодым людям, он уговорил редакцию «Адельбертского еженедельника» поместить написанную им статью, в которой упоминалось, что гости из Йельского и Гарвардского университетов были шокированы видом адельбертских брюк; он даже старался, ложась в постель, помнить, что не следует швырять на пол собственные брюки.

Он провел много счастливых часов в подвальной мастерской, вдыхая душно-влажный воздух, глядя, как портновские утюги обращают смятую ткань в безупречно гладкое великолепие, и с видом первого Ротшильда проверяя бухгалтерскую книгу. И Брючный Салон процветал, в то время как портновская мастерская, не выдержав конкуренции, вполне своевременно обанкротилась. Не менее двадцати пяти процентов выручки Салона удавалось инкассировать. К апрелю второго учебного года дело так разрослось, что Гид задолжал двести долларов и оказался под угрозой временного исключения из колледжа.

В период организации дела ему пришлось приобрести усовершенствованные утюги и печь, внести аванс за помещение, а главное, оплатить рекламу — его первое обращение через печать к ошеломленной публике. Едва ли когда-либо в последующей жизни красноречие его достигало подобной убедительности. «Ну, друзья, как вы хотите выглядеть — как студенты колледжа или как городская шпана? О человеке платье нам вещает. Стоит ли вещать всем и каждому, что вы не принадлежите к бонтону? Утюжка по последнему слову науки и техники. Принимаются также костюмы студенток. Заходите, девушки. Брючный Салон открыт. Плата наличными».

Для своего предприятия, достойного подлинно американской традиции Джима Хилла,[12]Хилл, Джеймс (Джим) (1838–1916) — крупнейший американский финансист и железнодорожный магнат. Рокфеллеров и Джесси Джеймса,[13]Джеймс, Джесси (1847–1882) — главарь банды, совершившей ряд крупных ограблений банков и железнодорожных компаний. Герой сказаний и баллад, в которых он изображается «американским Робин Гудом». Гид занял триста долларов у тетки, которая ничего не читала, кроме «Бостонской поваренной книги», и была глуха и набожна, хоть и проживала в таком большом городе, как Зенит. Он обещал отдать ей долг в течение месяца.

Но клиенты Салона толковали выражение «плата наличными» точно так же, как истолковал бы его на их месте сам Гид, — как нечто среднее между неудачной шуткой и угрозой гнусного насилия. За пять месяцев Гид уплатил в счет долга всего сто долларов, и его нежная тетушка перестала нежничать. Она написала его отцу в тот самый день, когда адельбертский магазин спортивных товаров уведомил декана, что Гид должен им семьдесят два доллара.

Приехал отец Гида — унылое ветеринарное ничтожество с жидкими седыми усами — и долго объяснял декану, слушавшему его с холодной полуулыбкой, что самый тяжкий грех после государственной измены и небрежного отношения к заболеваниям домашних животных — это влезать в долги. В заключение инцидента Гидеон воскликнул, как Гидеону Пленишу предстояло восклицать еще много раз в жизни: «Выходит, люди просто не ценят, когда стараешься принести им пользу!»

Гораздо лучше были встречены его другие начинания, не потребовавшие и половины того размаха, с каким он создавал Брючный Салон, и, казалось бы, сулившие колледжу меньше славы, чем идеальная складка на брюках. Он организовал первый в истории Адельберта бал второк›рсников. Правда, бал так и не состоялся, но зато несколько недель подряд происходили увлекательные организационные совещания, после которых Гида выбрали старостой группы. Затем он объединил в одну организацию постоянно враждовавших между собой Студентов — Волонтеров и Общество по Изучению Миссий, а также устроил экскурсию студентов, слушавших курс «Условия труда», на завод Зенитской компании электрического освещения с бесплатным проездом и лимонадом за счет Компании.

Казалось, он вновь завоевал расположение Хэтча Хьюита, который однажды сказал ему нечто не совсем понятное, но, по-видимому, лестное: «Надо мне держаться поближе к тебе, тогда я пойму, что такое американское просвещение и американское благодушие».

Гиду было приятно это услышать, потому что кто-то в колледже недавно жаловался, что хоть он и полезен как инициатор важных культурных начинаний вроде вечерних лекций о Великих Женщинах Библии, но в сущности он плохой руководитель, и кампании его быстро выдыхаются.

Черт возьми, размышлял Гид, если он сумел сохранить уважение старика Хэтча, значит, не такой уж он, черт возьми, плохой руководитель!

Так он проскочил и второй и третий курс — староста группы, заместитель председателя Танцевального общества третьекурсников, импрессарио бейсбольной команды, вице-президент отделения ХАМЛ и студент, чьи отличные отметки по судебной риторике и ораторскому искусству с лихвой окупали скверные отметки по всем другим предметам. Теперь он был на четвертом курсе, и настало время ему и Хэтчу подумать, какие из золотых плодов мира, лежащего за стенами колледжа, им будет предпочтительнее срывать.

Преподаватель, читавший ораторское искусство в группе Гида, как-то намекал, что, если Гид «возьмется за работу и перестанет корчить из себя Моисея и обучать всех и каждого, как держать нож и вилку», из него может выйти неплохой педагог. Но Гид уже видел себя во всеоружии вдохновенных Посланий, перед более широкой аудиторией.

— Ты, наверное, по-прежнему думаешь вернуться к газетной работе? — спросил Гид.

— Конечно. А какая у тебя на сегодня очередная программа благих начинаний? — спросил Хэтч Хьюит.

— Не понимаю, что тебе за охота меня изводить.

— Я тобой восхищаюсь, Гид. Когда ты смотришься в зеркало и болтаешь о «служении человечеству», что обычно означает изобретение новых поводов для войны, ты мне кажешься дурак-дураком. Но после четвертой кружки пива в тебе просыпаются великие таланты. Так к чему же ты думаешь их приложить?

— Больше всего меня все-таки прельщает политика. Уверяю тебя, в политике нужны люди с интеллектуальной подготовкой. Я мог бы стать врачом, но я не выношу больных. Или юристом, только очень противно целый день сидеть в конторе. Или священником. Да, я подумывал о клерикальной карьере. Но я люблю иногда побаловаться пивом и не знаю, может быть, я бы не сумел вызывать в себе чувство непосредственной близости к богу, если бы пришлось часто молиться на людях. Так что выходит, мое призвание-политика. Ух, чего только я бы не наворотил! Пенсии за выслугу лет независимо от пола и возраста, и научная организация свободной торговли, и мощная оборона, которая была бы лучшей гарантией всеобщего мира, и…

— Да, да, понятно. Какую же партию ты собираешься осчастливить?

— А мне плевать, лишь бы не социалистическую. Я очень ценю обе наши главные партии. Я, конечно, горой за Джефферсона, но и Линкольн, по-моему, молодец.

— В самом деле?

— Да, я так считаю.

— Послушай, Гид, сейчас как раз заседает конгресс штата. Давай отпросимся на денек и съездим туда. Я и сам думал заняться политическим репортажем.

(Много лет спустя Гид говорил своей жене, что, не повези он тогда Хэтча в Галоп де Ваш, столицу штата, тот никогда не стал бы журналистом.)

Декан разрешил поездку и на этот раз почти не упомянул о пиве. Он успел проникнуться ощущением, что юный Плениш — полезный человек в колледже и — хоть профессор психологии и называет его «пустозвоном» — живо и серьезно интересуется вопросами христианства.

Декан начинал стареть.

Галоп де Ваш представлял собой небольшой городок, теснившийся вокруг Капитолия штата,[14]Капитолий штата — здание конгресса. а Капитолий представлял собой лабиринт мраморных коридоров, ониксовых колонн, витрин с флагами времен Гражданской войны и мраморных экс-губернаторов в сюртуках, а также восьми или десяти комнат, в которых вершились дела штата. В самой пышной из них заседал сенат; и когда Гид с Хэтчем пробрались по крутой лесенке на хоры, они широко раскрыли глаза.

Зал был отделан панелями красного дерева, и только переднюю стену сплошь занимала огромная мозаика розовых, алых и золотистых тонов, изображавшая эпизоды из истории штата: пионеры у запряженных быками фургонов, лодки с охотниками в кожаных штанах, Стивен А. Дуглас,[15]Дуглас, Стивен (1813–1861) — американский государственный деятель, член сената от демократической партии, получил известность своими спорами с А. Линкольном по вопросу о рабстве. держащий речь к народу, женщины в ярких ситцах и мужчины в касторовых шляпах — все на том самом месте, где теперь стоял Капитолий. Перед этой фреской, на возвышении из желто-черного мрамора, стояло кресло помощника губернатора, а огромное окно в потолке украшали цветные гербы всех сорока восьми штатов.

Вот где великолепие, вот где высокая политика, вот где мрамор! Гиду сразу захотелось вознестись на этот пьедестал.

Но когда он уселся и стал высматривать недостатки — студент-выпускник ко всему должен относиться критически, — он заметил, что все тридцать шесть сенаторских мест — не более как школьные парты, только красного дерева. А классы и парты ему до смерти надоели!

Он ожидал образцов высокого красноречия — об орлах, и флагах, и мускулистой руке труда, а здесь какой — то лысый толстяк, которого никто как будто не слушал (один сенатор ел сандвич, другой швырял в соседей хлебными шариками), монотонно бубнил себе под нос:

— Этот билль… этот, 179-й… я знаю, он встретил кое — какое противодействие… вот хотя бы почтенный депутат от округа Гролиер выступал против него… но его основательно обсудили в комиссии, и, я бы сказал, это нужный билль, я-то не очень в курсе… это насчет того, чтобы не водить собак без намордников в южных округах.

Гид простонал:

— О господи! Вот на что теряют время сенаторы, которых мы избираем, чтобы они оберегали наши свободы!

Внизу, в зале, человек с серебристыми волосами и в очках, как у школьного учителя, зевнул, угостил выступающего сенатора китайским орешком, зашагал к выходу и, остановившись у двери, снова зевнул.

— Этому старикану, видно, так же скучно, как нам, — одобрительно сказал Гид.

— А я знаю, кто это, — сказал Хэтч. — Это видная фигура — сенатор Кертшо, лидер меньшинства.

Человек на возвышении, видимо, помощник губернатора, быстро проговорил нечто совершенно непонятное насчет билля о намордниках; сенаторы в своих клетках хором проворчали что-то, и каким-то чудом билль оказался утвержденным. Будь он сенатором, он бы этого не допустил, волновался Гид. Но на его глазах были проведены еще более вопиющие законодательные мероприятия, о которых он узнал из неразборчивого бормотания клерка:

— Внести поправку в закон о рынках в пункте о спецификации лимбургского сыра.

— Внести поправку в закон о просвещении в пункте о летних лагерях для школьников.

— Возродить и расширить Объединенную пивоваренную компанию «Изящная Жизнь» в городе Монарке.

В этом месте чтения среброкудрый сенатор Кертшо зевнул совсем уже немилосердно и вышел из зала.

— Нашелся-таки один народный представитель, который понимает, какая всему этому цена! — сказал Гид. — Эх, хорошо бы с ним потолковать и спросить, есть ли надежда добиться чего-нибудь при таком косном политическом аппарате.

— Что ж, давай попробуем.

Гид с одобрением отметил нахальство и предприимчивость своего друга-журналиста. Когда-нибудь он, возможно, сделает Хэтча издателем газеты.

По мнению швейцара, сенатор Кертшо скорее всего находился в комнате финансовой комиссии. Не догадываясь, что сенаторы ездят вверх и вниз в маленьких душных лифтах, наши юные искатели спустились по сверкающим ступеням парадной лестницы, которой до этого дня пользовались только уборщицы, воробьи и генерал Лью Уоллес.[16]Уоллес, Льюис (1827–1905) — американский писатель и политический деятель, автор популярного романа «Вей Гур»; в годы гражданской войны был генералом, потом губернатором штата, послом в Турции.

Гид ораторствовал:

— Ну, конечно, наши поборники свободы забавляются тут всякой законодательной чепухой, в то время как вдовы голодают, а мирмидоны, или как их там, расправляются с возмутившимися рабами наемного труда! Скоро выдумают еще красить носы продавцам пива в красный цвет, чтобы трассировать… то есть нет, форсировать сбыт Роверского эля и портера, и особый налог введут для этой цели. Теперь мне ясно, что я должен посвятить себя политической деятельности и расчистить эту мусорную яму.

В комнате финансовой комиссии их глазам представились голые оштукатуренные стены и стальные картотечные шкафы. Сенатор Кертшо, сидя у массивного стола, читал зенитскую «Адвокат тайме»-страницу спорта.

— Здравствуйте, сенатор, — сказал Гид.

— Э?

— Мы студенты из Адельбертского колледжа.

— Ну и что же?

— Я заметил, как вас рассмешил этот билль о пивоварне «Изящная Жизнь».

— То есть как это «рассмешил»? Очень своевременный билль. Что вам от меня нужно?

— Да сказать откровенно, я хотел поговорить о том, чтобы мне начать политическую деятельность.

— Двадцать один год есть? Вы гражданин Соединенных Штатов? Так за чем же дело стало? При чем здесь я?

— Я боюсь, не окажется ли это сложновато для человека, окончившего колледж.

— Почему? Вот я окончил колледж и занимаюсь политикой. Было время, я даже преподавал на юридическом факультете и, верно, так же совал всюду свой длинный нос, как вы — свою толстую физиономию.

— Я не толстый.

— Еще растолстеете. А как именно вы намерены использовать в политике ваши познания из области фольклора доисторического человека?

В Гиде накипал благородный гнев.

— Я бы стал отстаивать права народа, вот что, и добиваться сокращения рабочего дня и удлинения… то есть, конечно, повышения заработной платы, но, конечно, не допуская тирании профсоюзов. И бы ополчился на эти объединения хищнических интересов, которые…

— Какие именно хищнические интересы вы имеете в виду? Фермерский блок, или Медицинскую Ассоциацию, или Методистскую Церковь, или вашу Адельбертскую Атлетическую Ассоциацию?

— Вы отлично понимаете, что я имею в виду! Во всяком случае, я предпринял бы что-нибудь в области правосудия и просвещения и… в общем, Основных Проблем, а не стал бы тратить общественное время на всякую ерунду, вроде намордников и лимбургского сыра!

— А кому, по-вашему, народ поручает следить за тем, чтобы у нас был доброкачественный лимбургский сыр и чтобы наши инспектора умели отличить сыр от Эвклида? Вы думаете, это делается само собой или для этого нужно молиться богу, перечитывать Геттисбергскую речь Линкольна[17]Была произнесена президентом Линкольном в 1863 году по поводу превращения поля битвы при Геттисберге в кладбище погибших воинов. Эта речь, содержавшая известную характеристику политической демократии («правительство из народа, волей народа и для народа»).- одни из блестящих образцов ораторского искусства. и слушать лекции Эммы Гольдман? Если вас обсчитывает трамвайный кондуктор, или мэр назначает начальника полиции, который берет взятки, или вам продают тухлые яйца, или у вас ломается рессора на скверной дороге, кто виноват? Законодатели штата! И тогда вы нас больше не избираете. Мы вам не актеры, разыгрывающие «Юлия Цезаря». Мы служащие, и притом плохо оплачиваемые, и стараемся делать то, что нужно гражданам, или что они считают нужным, или что объявил нужным какой-нибудь мальчишка-оратор с берегов Платты, вроде вас. Хотите заниматься политикой — прекрасно! Ступайте в комитет своего округа, где вас сумеют оценить, и скажите, что вы решили в ближайшее время спасти страну. Они там, наверно, зарыдают от счастья, а меня уж вы оставьте в покое! Я ушел с заседания не потому, что мне было скучно или смешно, а потому, что у меня зуб разболелся. И болит все сильней и сильней.

Первые десять миль в поезде, уносившем их в Адельберт, Гид ни слова не сказал безмолвному Хэтчу. Потом его прорвало:

— Вот что я тебе скажу. Он тысячу раз прав. Я просто студентишка-дилетант. И я действительно толстею. Я ни черта не смыслю в том, как управляют государством. Этот сенатор посбил с меня спеси. И мыслить философски я не умею. Вот сегодня я прочел в зенитской газете вопрос: «Если бы случился пожар, что вы бросились бы спасать — Джоконду или двухлетнего ребенка?» А я не знаю.

— Тот шутник, который придумал этот вопрос, тоже не знал.

— Но это доказывает, что мне недостает глубины суждений. Пожалуй, верно говорит мой профессор: лучше мне удариться в педагогику, преподавать литературную речь и всякую такую ерундистику. — Гид сразу повеселел. — Может, буду когда-нибудь ректором колледжа, удвою количество студентов, налажу поступление добровольных взносов от окончивших. На это я способен, как "ты думаешь?

— Не сомневаюсь, — сказал Хэтч.