Онлайн чтение книги Искатели
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Пройдя сотню шагов, Андреи остановился и повернул назад, в Управление.

Он взял в охране ключи и пошел в лабораторию. С четверть часа стоял он у себя в кабинете перед столом, не зажигая огня, рассматривая спинку кресла. В «инженерной» невнятно бормотало радио. На улице сипло покрикивали автомобили.

На столе белел вырванный из блокнота листок. Андрей взял его, поднес к глазам. «Вам несколько раз звонил Фалеев», — разобрал он почерк Майи Устиновой. Он аккуратно сосчитал число букв в записке, возвел в куб, потом извлек квадратный корень. Вспомнилось, как Фалеев, прощаясь, говорил: «Ты вернешься. Я надеюсь, ты скоро вернешься».

Андрей положил листок обратно, выдвинул ящик стола, на ощупь разыскал среди бумаг тонкую папку со схемами локатора. Не торопясь, он развязал тесемки, проверил листки. Вынул из наклеенного кармашка кусочек провода.

Изоляция совсем высохла и крошилась в руках. Как будто снова он увидел закоченелые пальцы Глеба и тикающие на холодной руке часы. Положив провод на место, он завязал папку. Больше ей тут оставаться ни к чему. Нечего ей тут делать.

Он оглядел комнату, не забыл ли он еще чего-нибудь.

Он положил руку на телефон. Холодная трубка казалась очень тяжелой.

Он медленно набрал номер. Сухо отщелкивая, крутился диск. Услышав голос Фалеева, Андрей секунду молчал, преодолевая желание повесить трубку.

— Это Лобанов, — сказал он. — Ты звонил?

— Целый вечер звонил, — обрадовался Фалеев. — Как живешь? Ушел от нас и совсем оторвался. Ну, как там работается, много успел с локатором?

— Все в порядке, — сказал Андрей. — Полный порядок.

— Не разочаровался еще?

— С чего ты взял… Что нового у вас?

— Может, просто скрываешь, Андрей, а? Мы место штатное получили, доцента. Рассчитываем на тебя. Старик разболелся, я один верчусь. Совсем запарился… Ты чего молчишь? — подождав, спросил Фалеев.

— Ты за этим звонил?

— Что-то с тобой творится, Андрей.

— Ничего не творится.

— Послушай, к нам послезавтра американская делегация приезжает. Хотел пригласить тебя для представительства. Ты ведь по-английски свободно понимаешь.

— Понимаю. Может, приеду.

Несмотря на позднее время, улица была полна народу. Стоял первый по-настоящему летний вечер. На бульваре пахло свежими листьями, травой. Люди смеялись, разговаривали, и никому не было дела до Андрея. Острое чувство одиночества, какое бывает только у очень старых людей, охватило его.

Он подошел к братской могиле, начал читать слова, высеченные на граните:

Андрей покачал головой: «Вот, Глебушка, какие тут у нас дела», зябко повел плечами и пошел, не выбирая дороги. Он двигался все быстрее и быстрее, стараясь как бы раствориться в движении. На каком-то перекрестке над его ухом пронзительно взвизгнули тормоза. Андрей вздрогнул, мускулы его сработали быстрее, чем мысль, он отскочил в сторону. Прямо перед ним остановился высокий грузовик. От резкого тормоза заднюю часть кузова занесло в сторону. Покрышки дымились. Шофер высунулся из кабины и закричал на Андрея яростно, но с облегчением. Андрей вернулся на тротуар. Пройдя несколько шагов, он опомнился, мурашки пробежали по спине. На висках выступил пот.

Андрей оглядел ноги, руки и содрогнулся. К чему-то готовился, куда-то рвался, а сделать ничего еще не успел. Кто-нибудь подобрал бы его лиловую папку, отдали бы ее отцу или в лабораторию, и там бы она лежала и лежала. И неизвестно, жил он когда-нибудь или вовсе не жил. «Славно вы жили и умирали прекрасно…» Ноги его ослабели, никогда еще, ни на фронте, ни после, он не испытывал такого страха перед смертью.

Завидев пивную, он зашел и устало присел за столик. Официант что-то спросил у него, Андрей несколько раз кивнул головой. Потом перед ним очутился стакан водки, кружка пива и два бутерброда. Он выпил водку не поморщившись, не закусывая. Приятная теплота обожгла желудок, но мысли оставались ясными. В углу пивной баянист лениво играл «Дунайские волны».

Пахло сыростью и табаком. Напротив Андрея, подмяв кулаком щеку, сидел одутловатый мужчина с красным шмыгающим носиком. Сдувая пену с пива, он из-под нависших седых жидких волос смотрел на Андрея. Глаза у него были живые, умные и словно чужие, как будто кто-то подошел сзади и смотрит в дырки, пробитые на испитом, дряблом лице.

— Не берет? — заботливо спросил мужчина. — А вы глоточками, помаленьку и сразу пивцом запивайте. Никита! — крикнул он официанту. — Два и кружку! С радости напиться легко. С горя это труднее. Я третий день пью, и как в раковину. А раньше взял маленькую, и готов. — Он повертел принесенный стакан. — Выпьем? Каждый за свое. Вы инженер, я знаю. Теперь все инженеры, инженеры. Век машин и витаминов. Ну, да мне все равно.

Они сдвинули стаканы и выпили.

— И сразу пивца. Оно и забродит, — мужчина шмыгнул носом и вдруг забеспокоился. — Постойте, я о чем?.. Ага, вот, знаете, если бы мне завтра умирать, я бы ему высказал все.

— Кому?

— Начальнику конечно. Я на него десять лет работаю. Он лауреатом стал, а я как был, так и остался. — Он с каждой мину той пьянел, но глаза его оставались трезвыми. Говорил он лениво, без чувства, как будто рассказывал о чем-то постороннем, малоинтересном. — Вчера он мне преподносит: «Давайте, говорит, Евгений Семенович, ваши образцы, я их обработаю: потому, дескать, вам дальше не под силу. А сами готовьтесь в новую экспедицию». Он обработает! Там все сделано — он обработает. Фамилию поста вит сверху — и конец. Так каждый раз. У него несколько таких овец, вроде меня. Стрижет их аккуратно.

— Почему же вы терпите? — спросил Андрей.

— Вы пейте пиво. Хорошее пиво. А то оно нагреется.

— Нет, оно холодное.

Мужчина отставил кружку, рука его дрожала, и пиво выплеснулось на стол.

— Постойте, я на чем остановился?

— Оставим этот разговор, — сказал Андрей.

— А-а-а, так вот, образования, то есть диплома, у меня нет. Кто я против него — тля! Пока со мной разберутся, он из меня форшмак сделает.

Жизнь, мой дорогой сосед, пока что неудобоваримая штука. Жена у меня. И дочь. Мне критиковать жена не раз решает. Уважительно? Мой вам совет: если боитесь одиночества — не женитесь. Или поздно уже?

— Нет, еще не поздно.

Светло-желтая лужица пива растекалась по скользкому мрамору. Андрей следил, как закругленным мыском она подползала к рукаву. Пришепетывающий голосок утомляюще бился в уши:

— …заболеть бы раком, тогда бы я высказался начистоту. При всех, на собрании встал бы и спокойненько рассказал. Все, что знаю. Паук, сволочь, обворовываешь людей, не уважаю я тебя, плевал я ни тебя, я не хуже тебя могу писать… Он ведь всего-навсего плюс. Он не самостоятельная величина. Плюс, и все. Пусть я единица, а он плюс. А плюс сам по себе не имеет смысла.

— А кто он такой? — спросил Андрей.

Человек шмыгнул носиком, оглянулся и, хитро зажмурясь, погрозил Андрею пальцем.

— Вы слизняк, — сказал Андрей, пробуя выговаривать твердо. — Бунтарь на коленях! Раком заболеть, тьфу. Ты думаешь, я стану таким, как ты? Не в-вый-дет. Уже не вышло.

Сквозь дырки в сизом студенистом лице на Андрея снова глянули чужие, трезвые глаза.

— Вы правы, — неожиданно согласился человек. — Я смирный, беспринципный. Но нас много, — он печально скривил бесцветные губы, — да, нас много.

— Ложь, — Андрей встал, глотнул воздух. — Нас больше. Будь вас много, вам бы негде спрятаться было. — Он успокаивался, слушая свой громкий голос.

— Вы прячетесь за спинами настоящих. Дезертиры. Вы сами себе противны. Я предпочитаю иметь дело с вашим шефом, чем с вами: его по крайней мере приятно бить по морде.

Пивная лужица доползла до папки. Опираясь о край столика, Андрей выложил деньги.

— Паскудно то, — с отвращением сказал Андрей, — что вы такое ничтожество, — вас ничем не проймешь.

…В столовой горел свет; отец, всхрапывая, дремал в кресле. На столе, укрытый газетой, стоял ужни. Андрей, задевая стулья, подошел, тронул отца за плечо.

— Иди спать, — сказал он. Николай Павлович потер глаза:

— Ждал, ждал и проспал. Ты давно пришел? Ну, как решили? Андрею хотелось скорее остаться одному, никому и ничего не рассказывать, не выслушивать утешения. Лечь и заснуть. Он сам был виноват — задолго до этого дня он заразил домашних своими тревогами. Сперва нехотя, но постепенно распаляясь, переживая то, что было, он стал рассказывать. Ему приходили на ум новые доводы, которые он не сообразил привести на заседании, и от этого его досада возрастала. И, приводя сейчас эти запоздалые доводы, он только сильнее убеждался в несправедливости случившегося.

Старый и молодой Лобановы внешне были непохожи: Николай Павлович и ростом был ниже, лицо вытянутое, кончик носа шариком, не приплюснутый, как у Андрея, глаза выцвели и стали голубоватыми. Но было между ним и сыном глубоко запрятанное внутреннее фамильное сходство, то самое, про которое в народе говорят «одна кровь». В этот момент оно проявилось даже в позах — оба сидели прямые, вздернув головы, неудобно подавшись вперед.

— Чего молчишь? — обиженно спросил Андрей.

— А какой с тобой, с пьяным, разговор, — брезгливо сказал Николай Павлович, — выпороть бы тебя.

Андрей посмотрел на высохшие, со вздутыми синими венами руки отца, и ему вдруг стало грустно оттого, что эти руки никогда уже не смогут взять ремень и отхлестать, как бывало.

Как быстро уходило время и уносило с собой то единственно навсегда близкое, самое родное на земле, которого потом будет всегда не хватать и которым так преступно пренебрегаешь, пока оно есть.

Бледный, с закушенной губой, он сдвинулся на край кресла и, неловко обнимая отца, порывисто уткнулся ему лицом в живот. Цепочка часов холодила щеку, и от цепочки и от старенькой, вязанной еще матерью жилетки исходил знакомый родной запах. Он почувствовал, как на голову ему легла рука отца.

— Уйду я, пап, уйду я, — сдавленно сказал он. — Не могу… говорят — карьерист… маскируюсь… Уйду. Поступлю в институт… К Одинцову тоже нельзя… А здесь — один против всех.

— А твой Борисов, а лаборатория? — спросил отец. Андрей поднял голову, веки его нервно вздрагивали.

— Ну что Борисов? Что мы можем?

— Напиши в министерство, в ЦК, в газету… — Николай Павлович отстранил Андрея, встал, заходил по комнате молодым, быстрым шагом. — Мало ли куда обратиться можно. Придумать — это еще не фокус, ты вот сделай до конца. Ты добейся.

Андрей махнул рукой:

— Годы уйдут на это. Не понимаешь ты… Разве такую стену прошибешь?

— Трудов жалеешь?

— Трудов! — Андрей вскочил, пошатнулся, расставил ноги. Ноздри его широкого носа раздулись. — Я могу по восемнадцать часов в день, не надо мне выходных, не надо отпуска. Дайте только работать. Своим делом заниматься.

Приду я жаловаться в горком. Как им судить? Что у меня есть? — Он потряс руками. — Ничего у меня нет. На чем доказывать?! На пальцах?

— Когда тебе было пятнадцать лет, ты брался перевернуть науку. Помнишь с плитой дело? Нет, сынок, не под силу тебе, видать… Ты еще первый кусочек хватил, и уже не по зубам. Не можешь — отойди в сторонку и не путайся.

Слишком легко тебе все доставалось. Изнежился. В институт захотел — пожалуйста. В аспирантуру — уговаривали: подавайте заявление, Андрей Николаевич. В лабораторию пожелал — будьте добры. Гладенькая дорожка у тебя была. Так и думал по ней катиться? Ан, глядишь, — стукнули, и сразу авария.

Расхныкался. Слушать тошно.

— Так ведь несправедливо стукнули! — крикнул Андрей.

— Ты не кричи. Ждешь, чтобы тебе справедливость на блюдечке поднесли.

За справедливость надо драться. Ты народ винишь, ты себя вини, что не убедил их…

Снова Андрей был мальчишкой. Перед ним стоял не больной старик, о котором он привык заботиться, водить гулять, с которым всегда было некогда посидеть, а сильный человек, умница, много повидавший и испытавший в жизни, и ни смерть матери, ни болезнь, ни старость не сломили его.

Горячим туманом застлало глаза. Он не стыдился. Послушно, как мальчишка, позволил отвести себя к кровати. Так и заснул, не отпуская сухую, шершавую руку отца, совсем как в детстве.

Проснулся Андрей раньше обычного. Казалось, ночью в разговоре с отцом не было ничего решено. Несколько минут он продолжал лежать, проклиная опостылевшую лабораторию и самого себя за то, что она ему постыла. Вскочил, прошелся в трусиках, босиком по холодному линолеуму, распахнул окно.

Напротив девушка, стоя на подоконнике, протирала стекла и пела: Посмотри, милый друг, Как прекрасна весна на рассвете…

Вслед за взмахами ее руки по стеклу тянулся прозрачный блеск.

Славная вещь — утренняя гимнастика! Выгнуться, ощущая свое тело от подошвы до шеи. Раздуть легкие так, чтобы свежий ветер ходил в груди.

Почувствовать каждую свою клеточку. Крепкие у нас руки? Крепкие! Сердце?

Здоровое! Грудь? Широкая. Но мы будем еще сильнее. Пригодится.

— Ты чего это размахался? — Отец, улыбаясь, стоял в дверях. — Иди-ка сюда, — позвал он внучку. — Ты знаешь, как я этого мужчину вчера отлупцевал?

Пусть он тебе расскажет, А то ты думаешь — дедушка только грозиться умеет!

— Дядя Андрей, это правда? — вытаращив глаза, спросила Таня.

В семье Лобановых сохранилась прямота отношений, свойственная рабочим семьям, и поэтому грубоватое напоминание отца о вчерашнем не показалось Андрею бестактным. Клин вышибается клином.

— Это еще что, — Андрей рассмеялся и поднял Таню на руки, — когда мне лет четырнадцать было, вот тогда мне шибко от дедушки доставалось.

И он рассказал ей про случай с плитой, о котором ему вчера напомнил отец.

Они жили тогда на Днепрострое, в большом деревянном бараке. Кухня была общая, с длинной чугунной плитой. Первой обнаружила случившееся Мария Федотовна. Ей понадобилось снять с плиты сковородку. Она протянула руку и с криком отскочила от плиты. В течение последующих трех минут все женщины убедились, что на плите ни к чему нельзя прикоснуться. Кастрюльки, сковородки, миски — все было под током. Кто-то попытался вытащить свой чугунок палкой, чугунок опрокинулся, паром заполнило всю кухню. Женщины суетились и бегали вокруг плиты, где подгорали каши, выкипали супы, валил дым и чад.

— Я знаю, чьи это проделки! — кричала Мария Федотовна, подступая к Лобановой. — Это ваш хулиган!

— Конечно он, больше некому! Сколько терпеть эти безобразия! Называется — мать! — кричали хозяйки.

Они разгневанно обступили тоненькую, как травинка, женщину. Она и не пробовала защищаться. Единственно, с чем она не соглашалась, что он сделал это со зла. Но малейшее упоминание об Андрее только пуще распаляло женщин.

Они припоминали все беды, причиненные этим мальчишкой.

Это он устроил автоматическую защелку на дверях, которая испортилась как раз в тот момент, когда Николаевы спешили на поезд. Пришлось взламывать двери.

Это он придумал солнечный кипятильник и чуть не устроил пожар.

Это он пропускал какие-то радиоволны через кошку Марии Федотовны, от которых кошка взбесилась.

Вечером Николай Павлович по настоянию барака выпорол Андрея. Все пять семей остались в тот день без обеда.

Ночью Андрей пробрался на кухню и вытащил из-под плиты самодельный трансформатор. Ладно, оставайтесь со своими дровами и керосинками вместо высокочастотного нагрева. Задыхайтесь и мучайтесь. Раскаетесь когда-нибудь, да будет поздно. Люди отказывались от великого изобретения, они били и преследовали изобретателя. Он недавно читал о Галилее, и мысль, что судьбы их чем-то схожи, немного утешала его…

Припоминая сегодня об этом случае, так же как вспоминал вчера отец, Андрей незаметно присоединил свою нынешнюю беду к цепи уже прошедших бед, каждая из которых тоже казалась когда-то непоправимой.

На работу Андрей ходил пешком. Город, словно умытый чистым ночным воздухом, прибранный в ожидании наступающего дня, каждое утро встречал Андрея какой-нибудь новостью — то свежевыкрашенным домом, то книжными новинками в витринах, а то просто светом раннего солнца. Среди деловитой утренней толпы Андрей ловил лица, высветленные той же веселой надеждой на приходящий день, что жила в нем. Никто не знал, что принесет с собою этот день: может быть, он уйдет впустую; может быть, он кончится усталостью и огорчением; все может быть, но утром никто об этом не думает. Утро — это юность дня, оно полно замыслов и упрямых надежд.

Ах, Борисов, Борисов, разве я думаю сдаваться…

С утра по лаборатории пополз слушок, что, мол, план провалился из-за локатора: если бы Лобанов согласился пожертвовать локатором, то остальная тематика прошла бы. Борисов зашел к Андрею, плотно притворив за собою дверь:

— Тебе надо поговорить с людьми.

— О чем? Что надо выполнять этот навязанный нам план или что этот план никуда не годится?

Борисов засмеялся. Удивительное у него лицо: когда он смеялся, глаза почти закрывались, превращаясь в узенькие, мохнатые из-за длинных ресниц щелки. Когда он становился серьезным, глаза его делались большими, приобретали какое-то пытливое выражение.

— Расскажи им все, как было. Андрей нехотя согласился.

Слушали его молча, потом Кривицкий сказал, поскребывая жесткий подбородок:

— Из истории известно, что Пифагор при открытии своей знаменитой теоремы принес Юпитеру в жертву сто быков; поэтому все скоты дрожат, когда открывается новая истина.

— Остроумно, — похвалил Новиков, — однако в результате мне предстоит конструировать электрощетку для очистки ржавчины с опор. Колоссально!

Потрясающая проблема!

«Ага, заело!» — удовлетворенно подумал Андрей. Настроение у всех было злое и бодрое. Молчали Усольцев и Майя Устинова. К Майе Андрей не хотел обращаться, он избегал вообще смотреть в ее сторону, а Усольцева он спросил:

— Что вы предлагаете?

— По-моему, — осторожно и равнодушно сказал Усольцев, — пройдет годик, там прояснится.

Рейнгольд набросился на него, воинственно размахивая руками. Выждав паузу, Андрей сказал:

— Вы знаете, Усольцев, как получается электрический ток? Усольцев пожал плечами:

— Ток возникает при пересечении проводником магнитных линий.

— Вот то-то и оно, что при п е р е с е ч е н и и.

— Андрей Николаевич, а как же с вашим локатором будет? — тихо спросил Рейнгольд.

Андрей молчал.

— Нельзя ли, пока суд да дело, взяться тебе за теоретическую часть? — спросил Борисов.

— Попробую, — сказал Андрей, — я уже думал, кое-что, может быть, удастся обосновать.

Больше ничего не было сказано. Все разошлись по своим местам. Но у Андрея стало легче на душе.

Потапенко спешил закрепить свою победу. Заключение договора о содружестве с институтом Тонкова Виктор со свойственным ему размахом обставил как историческое событие. Он пригласил представителей горкома партии, вызвал кинохронику, корреспондентов. Текст договора, отпечатанный в типографии, содержал семь страниц. Акт подписания происходил в малом зале заседаний. Андрей наотрез отказался участвовать в этом «буме», как он сказал Борисову.

— Стоит ли ломать копья по пустякам, — усомнился Борисов. Он предполагал на днях побывать в райкоме по делу Андрея, и ему не хотелось давать в руки Долгина никаких козырей. Но разве Андрея переубедишь? Заладил свое: уеду на встречу с американской делегацией, превосходная причина, так и передай в случае чего, что меня Фалеев просил.

Тонков прибыл в сопровождении многочисленных сотрудников.

— Мои ученики, — представлял он их корреспондентам.

От лаборатории договор подписывали Борисов и Майя Устинова.

— Начальник лаборатории, очевидно, против творческого содружества, — громко заметил Долгин главному инженеру. Объяснения Борисова Дмитрий Алексеевич выслушал хмуро.

— Все же, товарищ парторг, со стороны Лобанова это несколько демонстративно получается.

Майя подписывала последней, от волнения рука ее дрожала, и подпись получилась некрасивой, с царапиной и брызгами на росчерке. Пришел праздник и на ее улицу! Хватит выслушивать ей жалостливые утешения. Вот оно, дело, на котором она оправдает себя в глазах товарищей, в собственных глазах! Скоро она сама пожалеет Лобанова с его локатором. Она искренне верила в Тонкова, в его научный авторитет, она не могла не торжествовать. Ну что ж, они сквитаются с Лобановым. И то, что он сегодня не пришел, было началом его поражения.

Тонков произнес прочувствованную речь о союзе труда и науки.

— Мы приобщим вас к творчеству, — говорил он. — Вы, рядовые инженеры-производственники, будете участвовать в наших заседаниях, мы поможем вам постигнуть сущность процессов. Мы опустим кристалл теории в раствор практики…

Потом выступали Потапенко, главный инженер и Пятников. Вспыхивал магний, оператор вертел ручку аппарата. Глядя в объектив, Тонков пожимал руки Потапенко и Майе Устиновой.

— Ваш будущий помощник по лаборатории, — представил ее Потапенко.

— О, не помощник, а сподвижник! — Тонков поднял палец. — Я надеюсь, мы с вами разработаем мой метод раньше, чем начертано в договоре. Вы сможете сделать на этом материале диссертацию.

Майя краснела, улыбалась, счастливый огонек горел в ее глазах.

А в это время Андрей ходил с американцами по институту и, старательно выговаривая английские слова, объяснял, почему советские студенты получают стипендию. Единственным, кто более или менее нравился Андрею из всей этой шумной компании, был профессор Стрейт. Костлявый, нескладно скроенный, одно плечо выше другого, он хлопал себя по оттопыренным карманам, то и дело терял зажигалку, вечное перо, платок, перебивая собеседников нелепыми вопросами, однако при этом ни на минуту не упуская нить разговора. Его занимали преподавание и электротехника, больше ни о чем он не желал слушать, зато обо всем, что касалось этих предметов, он выспрашивал мастерски. В физической аудитории, заметив среди десятков висящих портретов портрет Франклина, он притопнул от удовольствия.

— Та-та-та, будьте уверены, Стрейт, это повесили специально для нас, — сказал ему молодой химик, длинный, с круглой головкой, похожий на тросточку с набалдашником. Стрейт повернулся к Андрею, тот безучастно повел плечом.

Стрейт взял кресло, кряхтя влез на него с ногами, дотянулся до портрета, пошарил за рамой рукой. С грохотом спрыгнув с кресла, он обошел каждого из делегатов, тыча под нос волосатую руку, измазанную в пыли и паутине. Желтая костяная лысина его сияла от удовлетворения. Выскочив в коридор, он подозвал первого попавшегося студента, подвел его к портрету.

— Профессор Стрейт просит вас, — переводил Андрей, — рассказать, что вы знаете о Франклине.

Он с тревогой посмотрел на худенького юношу с сумкой через плечо, но тот, бойко ввернув несколько английских фраз, объяснил:

— Франклин — известный американский физик. Занимался атмосферным электричеством, также громоотводом. — Понизив голос, он, улыбаясь, спросил Андрея: — А нельзя ему сказать, что Франклин негров защищал?

— Почему нельзя, скажем, — и Андрей перевел про негров.

— А в нашем университете портретов русских ученых нет, — проговорил Стрейт, внимательно глядя на Андрея, — и студенты ничего не знают ни о Менделееве, ни о Ломоносове.

— Я так и думал, — сказал Андрей. — А Франклина портрет у вас есть?

Стрейт засмеялся:

— Ваша пропаганда вам тоже морочит мозги…

Фалеев и Зоя Крючкова шли рядом с Андреем и подбивали его спросить Стрейта, видел ли он, как линчуют негров, и как он к этому относится, подписал ли он Стокгольмское воззвание.

Переводчица, услыхав их разговор, обернулась.

— Пусть спрашивают гости.

— Мне стыдно перед вами, мистер Лобанов, — сказал вдруг Стрейт. — Вы так свободно говорите по-английски, мне тоже следует изучить русский.

Электрику полезно знать русский язык.

Провожая американцев к машинам, Андрей спросил Стрейта, известно ли ему, почему давно не появляются статьи мистера Раппа.

— Видите ли, Рапп больше не занимается физикой. Он получил наследство, — сказал Стрейт.

— Позвольте, при чем тут наследство? — удивился Андрей. Стрейт пожал плечами:

— Зачем ему теперь заниматься физикой? Он имеет двадцать тысяч долларов и год. Я вижу, мистер Лобанов, вы чего-то не понимаете… — Стрейт пыхнул сигарой и криво усмехнулся. — Бескорыстные в науке — это идеал, а идеал влечет к себе не многих. У нас это называется прогрессом. — Если Стрейт иронизировал, то слишком грустно.

— Понятно, — жестко сказал Андрей. — Раньше ученые шли на костер, теперь они у вас предпочитают идти в банк.

Стрейт открыл было рот, но ничего не сказал и, роняя пепел на рукав, кряхтя полез в машину.

После отъезда американцев Зоя Крючкова открыла окна.

— Сколько дыму от этих сигар, ужас, — сказала она. — Курят без разрешения. У нас монтеры и те спрашивают, можно ли закурить, — она презрительно скривила губы. — Дикари. А ваш Стрейт тоже хорош, — накинулась она на Андрея. — Залез ножищами на кресло.

Перед уходом Андрей справился, работает ли Фалеев над регуляторами.

Узнав, что он по-прежнему в порядке любопытства одолевает отдельные теоретические казусы, Андрей предложил ему помочь одному станционному инженеру (Андрей имел в виду Краснопевцева) составить теорию расчета регулятора котла. Обреченный надолго работать в одиночестве, он призывал Фалеева к тому, чего сам был лишен, и от этого речь его приобрела выстраданную убедительность.

Фалеев мялся, бубнил про лекции, про экзамены, но, когда Андрей умолк, он спросил:

— А сроки какие?

Особенно его развеселил рассказ о том, как Андрея заставили работать в котельной.

Фалеев чувствовал, что его спокойному житью-бытью приходит конец. Виной тому было не только соблазнительное предложение Андрея. Новое понятие «содружество» заставляло каждого ученого призадуматься над своей деятельностью.

Фалееву было боязно оторваться от налаженного быта, от не стесненной никакими сроками кабинетной работы. Не так-то просто решиться понести свои формулы на суд кочегарам и машинистам в жаркий и дымный грохот котельной.

И все же искушение узнать истинную цену многолетней работы было слишком велико.

Договорились встретиться у Андрея в лаборатории с представителями станции.