Онлайн чтение книги Кенилворт Kenilworth
Глава XXXIX

На следующий день Елизавете и ее двору было предложено новое развлечение. Бравые жители Ковентри взялись представить битву между англичанами и датчанами, по обычаю, засвидетельствованному древними летописями и хрониками и до сих пор сохранившемуся в их старинном городе. В этом представлении одна часть горожан изображала саксов, а другая — датчан; история борьбы между этими двумя свирепыми народами излагалась неуклюжими стихами и подкреплялась основательными ударами. Попутно воспевалась достойная амазонок отвага английских женщин, которые, как гласит история, были главными участницами истребления датчан в день Хоктайда, в 1012 году.

Такие представления издревле считались излюбленной забавой ковентрийцев, но были запрещены стараниями неких ретивых пасторов из пуритан, имевших большое влияние на представителей городского магистрата. Однако горожане Ковентри обратились к Елизавете с просьбой позволить им возобновить свои представления и оказать им честь своим присутствием. Вопрос обсуждался в Малом совете, который обычно сопровождал Елизавету для немедленного решения текущих дел. Петиция, хотя и встретила противодействие со стороны более строгих его членов, была благосклонно принята Елизаветой. Королева заметила, что такие забавы занимают умы людей, которые, если их лишить зрелищ, могут найти менее, невинные развлечения. Что же касается духовных пастырей, то они, бесспорно, достойны всяческих похвал за ученость и благочестие, однако слишком уж строго опекают свою паству. Таким образом, представление было разрешено.

Итак, после утренней трапезы, которую мистер Лейнем именует амброзией, самые видные вельможи, сопровождавшие ее величество, отправились к башне Галереи, чтобы взглянуть на приближение враждующих отрядов англичан и датчан. По сигналу ворота охотничьего парка широко распахнулись, пропуская пехоту и конницу.

Многие наиболее тщеславные горожане и йомены нарядились в фантастические одеяния, чтобы походить на рыцарство двух этих народов, но, во избежание несчастных случаев, им запретили появляться на настоящих лошадях, и они должны были довольствоваться коньками-скакунками, которые с древних пор составляли главную прелесть танца «моррис» и по сие время используются на сцене в грандиозном сражении в финале трагедии мистера Бэйса. Костюмы пехотинцев отличались не меньшей причудливостью..

В сущности, это представление было не чем иным, как пародией на пышные маски, в которых принимали участие знать и дворяне, старавшиеся как можно вернее передать характер изображаемых персонажей. Пародия эта была тем более комична, что, костюмы и повадки участников ее, людей низшего сословия, сами по себе были смешны и нелепы.

Время не позволяет нам подробно описывать их войско, достаточно смехотворное, и оружие, хотя и грозное, но состоящее преимущественно из кольев вместо копий и здоровенных дубинок вместо шпаг. Для защиты от ударов и конница и пехота были снабжены прочными шлемами и небольшими круглыми щитами из толстой кожи.

Представление разыгрывалось под руководством капитана Кокса — этого прославленного шутника из Ковентри, чье собрание баллад, календарей и грошовых рассказов, завернутое в пергамент и перевязанное для верности куском бечевки, до сих пор остается завидной находкой для антикваров. Капитан Кокс молодецки скакал со своим коньком-скакунком впереди отрядов англичан, сохраняя, по свидетельству Лейнема, горделивый вид и размахивая длинным мечом, как подобало бывалому воину, который во время осады Булони сражался под знаменем отца королевы, сурового короля Генриха. Капитан по праву главнокомандующего первым вступил на арену. Проезжая во главе своих вояк мимо королевы, он поклонился и поцеловал рукоять своего меча, проделав такой прыжок, какого никто никогда еще не совершал на двуногом коньке-скакунке. Затем он отвел своих кавалеристов и пехотинцев на противоположную сторону арены, выстроил их по всем правилам военного искусства и стал ожидать, пока его противник приготовится к нападению.

Ждать пришлось недолго, ибо датские кавалерия и пехота, не уступающие английским по численности, доблести и необычности вооружения, не замедлили явиться. Впереди, играя на волынках, олицетворяющих их северную страну, выступали музыканты. Отряды возглавлял признанный мастер обороны, уступающий в искусстве войны разве только капитану Коксу. Датчане, как наступавшие, заняли позицию напротив башни Мортимера, и, когда их ряды построились, был подан сигнал к бою.

Первая стычка врагов отличалась сдержанностью, ибо каждая сторона побаивалась, как бы ее не столкнули в озеро. Но вот подошли подкрепления, и столкновение из простой стычки превратилось в настоящую битву. Англичане и датчане, по свидетельству мистера Лейнема, бросались друг на друга, подобно баранам, воспламененным ревностью, сшибаясь с такой яростью, что вынуждены были попеременно отступать под ужасающий грохот дубинок и щитов. Наконец случилось то, чего опасались более опытные воины, начавшие в этот день баталию: перила по краю вала — возможно, умышленно — были укреплены очень слабо и, уступая натиску сражавшихся, обрушились, так что горячая отвага многих вояк была порядком охлаждена.

Многие бойцы, которых постигла эта беда, не умели плавать; те же, которые умели, были обременены доспехами из кожи и картона, так что дело могло кончиться для них совсем плачевно. Однако все было предусмотрено, и неподалеку стояли многочисленные лодки, готовые подхватить незадачливых воинов и доставить их на сушу. Там, промокшие и обескураженные, они утешались горячим элем и спиртными напитками, щедро подносимыми им, и не выражали ни малейшего желания снова принять участие в этой отчаянной битве.

Один капитан Кокс, этот образец антикваров-книголюбов, дважды совершив вместе с конем опасный прыжок с вала в озеро, равный любому подвигу, который когда-либо совершали прославленные герои рыцарских романов, прочитанных им в сокращенных изданиях, будь то Амадис, Белианис, Бевис или наш. Гай из Уорика, — повторяем, один только капитан Кокс после двух таких неудач ворвался снова в самую гущу свалки. С него и его лошадки лилась вода, но своим примером и громогласными приказами он дважды поднимал упавший было дух англичан, так что наконец над захватчиками-датчанами была одержана полная и решительная победа, как того требовали справедливость и здравый смысл.

Он по праву был увековечен пером Бена Джонсона, который пятьдесят лет спустя полагал, что представление, показанное в Кенилворте, ничем не олицетворялось с такой полнотой, как призраком капитана Кокса, восседавшего на своей грозной деревянной лошадке.

Читателю может показаться, что это грубое, незатейливое зрелище не могло понравиться Елизавете, в царствование которой с таким блеском вновь расцвела изящная литература и двор которой славился вкусом и утонченностью не менее, чем ее Государственный совет мудростью и силой духа. Но то ли Елизавета желала из политических соображений продемонстрировать свой интерес к народным забавам, то ли в ней снова заговорил грубоватый дух старого Генриха, она, несомненно, от души смеялась над карикатурным изображением рыцарства в представлении ковентрийцев. Она подозвала к себе графа Сассекса и лорда Хансдона, видимо желая вознаградить первого за долгие и интимные беседы, коими удостоила графа Лестера, и заговорила с ним о развлечении, которое больше отвечало его вкусу, чем маски, посвященные событиям древности. Заметив, что королева намерена посмеяться и пошутить в обществе своих военачальников, Лестер немедленно использовал долгожданную возможность удалиться. Момент был выбран столь удачно, что все придворные сочли его уход любезным жестом графа, который предоставлял своему сопернику возможность свободно беседовать с королевой, вместо того чтобы воспользоваться правом хозяина дома и постоянно отстранять всех от Елизаветы.

Однако Лестеру было вовсе не до любезных жестов. Как только он увидел, что королева поглощена беседой с Сассексом и Хансдоном, за спиной которых стоял сэр Николас Блант, ухмылявшийся во весь рот при каждом их слове, он подал знак Тресилиану, который, как было условлено, следил за ним издали, и направился к охотничьему парку, прокладывая путь через толпу простых зрителей, наблюдавших с разинутыми ртами за битвой англичан и датчан. Выбравшись из толчеи — что оказалось нелегким делом, — он обернулся, чтобы удостовериться, следует ли за ним Тресилиан. Убедившись, что тот тоже выбрался из толпы, граф направился к зеленой изгороди, где стоял слуга с двумя оседланными лошадьми. Лестер вскочил на одну, указав Тресилиану на другую. Тресилиан повиновался, не говоря ни слова.

Лестер пришпорил коня и поскакал, не останавливаясь, пока не достиг уединенного места, окруженного высокими дубами, примерно на расстоянии мили от замка в направлении, противоположном тому, куда стекались одолеваемые любопытством зрители. Он спешился, привязал лошадь к дереву и, промолвив: «Здесь нам никто не помешает», перекинул плащ через седло и обнажил шпагу.

Тресилиан в точности последовал его примеру, однако, вытаскивая, в свою очередь, шпагу, он не удержался и спросил:

— Милорд, многие знают меня как человека, который не боится смерти, когда дело касается чести. Я полагаю, что могу, не унижаясь, спросить, почему вы решились нанести мне оскорбление, которое поставило нас в такие отношения?

— Если вам не пришлось по вкусу мое оскорбление, — ответил граф, — беритесь сейчас же за шпагу, иначе я повторю то, на что вы жалуетесь.

— Вам не придется это сделать, милорд! — воскликнул Тресилиан. — Пусть нас рассудит бог! А если прольется ваша кровь, да падет она на вашу голову.

Не успел он закончить фразу, как они скрестили оружие.

Лестер, помимо других достоинств, в совершенстве владевший искусством фехтования, прошлой ночью убедился в силе и ловкости Тресилиана и теперь вел поединок очень осторожно, предпочитая верную месть поспешной.

В течение нескольких минут они бились с одинаковым искусством и победа не склонялась ни на чью сторону, пока наконец отчаянный удар Тресилиана, ловко отпарированный Лестером, не поставил его в невыгодное положение. Воспользовавшись этим, граф вышиб у него из рук шпагу и повалил его на землю. С жестокой улыбкой подвел он острие шпаги к горлу поверженного противника и, поставив ногу ему на грудь, потребовал, чтобы Тресилиан повинился ему в своих преступлениях и приготовился к смерти.

— Ни в низости, ни в преступлениях против тебя я неповинен, — ответил Тресилиан, — а к смерти приготовился лучше, чем ты. Используй свое преимущество, как желаешь, и да простит тебя бог! Я ни в чем не виноват перед тобой.

— Ни в чем? — воскликнул граф. — Ни в чем не виноват? Но к чему говорить с мерзавцем? Умри таким же лжецом, каким ты жил!

Он поднял руку, чтобы нанести роковой удар, но в этот момент кто-то схватил ее сзади.

Граф в бешенстве обернулся, чтобы стряхнуть неожиданную помеху, и был крайне поражен, увидев странного мальчишку, вцепившегося в его руку такой крепкой хваткой, что Лестер сумел вырваться только после упорной борьбы. Тресилиан воспользовался этим моментом, вскочил на ноги и снова завладел своей шпагой. Лестер повернулся к нему с выражением неукротимой ярости, и поединок готов был возобновиться с удвоенным ожесточением, но мальчик обхватил колени лорда Лестера и пронзительным голосом умолял выслушать его, прежде чем продолжать ссору.

— Встань и отпусти меня, — закричал Лестер, — или, клянусь небом, я проткну тебя шпагой! Какое тебе дело до моей мести?

— Большое! Очень большое! — воскликнул бесстрашный мальчик. — Моя глупость — вот причина вашей кровавой ссоры, а быть может, еще худших бедствий! О, если вы еще хотите наслаждаться душевным покоем, если хотите спокойно спать, не терзаясь угрызениями совести, наберитесь терпения, прочтите это письмо, а потом уж делайте что хотите.

Окончив свою пылкую и убежденную речь, которой придавали особую силу его необычный вид и голос, он подал Лестеру пакет, перевязанный прядью прекрасных светло-каштановых волос. Взбешенный, почти ослепленный яростью оттого, что не удалась его месть, Лестер все же не смог противиться этому необыкновенному просителю. Он выхватил письмо из рук мальчика, побледнел, взглянув на подпись, дрогнувшей рукой разорвал скреплявший пакет узел, пробежал содержание и пошатнулся. Он бы, несомненно, упал, если бы не прислонился к дереву. Некоторое время он стоял, не отрывая глаз от письма и опустив шпагу; казалось, он забыл о своем противнике, по отношению к которому выказал так мало милосердия и который мог, в свою очередь, воспользоваться доставшимся ему преимуществом. Но для такой мести Тресилиан был слишком великодушен. Он также стоял в изумлении, ожидая, чем кончится этот странный порыв, но держа наготове шпагу в случае внезапного нападения Лестера, которым, видимо, снова овладело безумие.

В мальчике он без труда узнал своего старого знакомого Дикки: такое лицо, увидев раз, никогда не забудешь. Но как он очутился здесь в такой решительный момент, почему его вмешательство было таким энергичным и, главное, почему оно произвело такое потрясающее впечатление на графа — на эти вопросы Тресилиан не мог найти ответа.

Между тем письмо это само по себе могло совершить и не такое чудо. Это было то самое письмо, которое написала несчастная Эми своему супругу, объясняя причины своего бегства из Камнора, где она сообщала ему, что явилась в Кенилворт искать у него защиты. Эми упоминала об обстоятельствах, которые вынудили ее искать убежища в комнате Тресилиана, горячо умоляя графа, чтобы он предоставил ей более подходящий приют. Письмо заканчивалось самыми пылкими заверениями в преданной любви и готовности исполнить его волю во всем и, в частности, в том, что касается ее положения и местопребывания; она заклинала только, чтобы ее охрану или надзор за ней не поручали Варни.

Письмо выпало из рук Лестера, когда он прочел его.

— Возьмите мою шпагу, Тресилиан, — сказал он, — и пронзите мое сердце, как я только что готов был пронзить ваше!

— Милорд, — ответил Тресилиан, — вы тяжко оскорбили меня, но какой-то внутренний голос все время твердил мне, что произошла непостижимая ошибка.

— Ошибка! — повторил Лестер и передал ему письмо. — Меня заставили считать человека чести негодяем, а лучшую и чистейшую из женщин — лживой распутницей! Скверный мальчишка, почему это письмо пришло только сейчас, где пропадал посланец?

— Я не смею сказать вам, милорд, — ответил мальчик, стараясь держаться подальше, — но вот идет тот, кому оно было поручено.

В эту минуту подошел Уэйленд и, отвечая на расспросы Лестера, торопливо рассказал все обстоятельства его побега с Эми: он поведал о покушении на ее жизнь, вынудившее ее к бегству, и об ее страстном желании поскорее очутиться под защитой мужа; сослался на слуг Кенилвортского замка, к которым она обращалась с настойчивыми просьбами доложить о ней графу Лестеру.

— Негодяи! — воскликнул Лестер. — И худший из негодяев Варни! А она и сейчас еще в его власти!

— Но, я надеюсь, — спросил Тресилиан, — он не получил гибельного приказа?

— Нет, нет, нет! — поспешно запротестовал граф. — Я что-то сказал в припадке безумия… но все отменено, полностью отменено, я послал проворного гонца, она теперь в безопасности… должна быть в безопасности.

— Так, — сказал Тресилиан, — она должна быть в безопасности, но я должен быть в этом уверен. Мой поединок с вами окончен, милорд, но мне предстоит другой — с соблазнителем Эми Робсарт, который скрывается под личиной бесчестного Варни.

— Соблазнителем Эми! — прервал его Лестер громовым голосом. — Скажите лучше — с ее мужем! Ее одураченным, ослепленным и недостойным мужем! Она графиня Лестер — это так же верно, как то, что я граф! И что бы вы ни подсказывали мне для воздаяния ей справедливости, я сделаю еще больше по своей доброй воле. Вряд ли нужно говорить, что я не боюсь никакого принуждения с вашей стороны.

Благородство Тресилиана немедленно заставило его забыть о себе и сосредоточить свои помыслы только на благополучии Эми. Он ни в коем случае не мог положиться на неустойчивые решения Лестера, который выглядел чрезмерно взволнованным и был явно не способен подчиниться требованиям здравого смысла. Его сбивчивые заверения не могли убедить Тресилиана в том, что Эми ничто не угрожает со стороны приспешника графа.

— Милорд, — сказал он спокойно, — я не хочу оскорбить вас и далек от того, чтобы искать ссоры. Но мой долг по отношению к сэру Хью Робсарту вынуждает меня доложить об этом королеве — пусть она лично признает титул графини.

— Незачем, сэр, — надменно ответил граф, — не смейте вмешиваться. Ни один голос, кроме голоса Дадли, не возвестит о его позоре. Я сам все открою Елизавете, а затем поспешим в Камнор-холл!

С этими словами он отвязал свою лошадь, вскочил в седло и во весь опор поскакал к замку.

— Посадите меня перед собой, мистер Тресилиан, — сказал мальчик, видя, что Тресилиан столь же поспешно собирается в путь. — Мой рассказ еще не окончен, и мне понадобится ваше покровительство.

Тресилиан исполнил его просьбу и последовал за графом, хотя и не таким отчаянным галопом. По дороге мальчик с горьким раскаянием сознался, что в отместку за скрытность Уэйленда, не желавшего отвечать на настойчивые расспросы о графине, хотя Дикки считал, что заслужил его доверие, он вытащил у Уэйленда письмо, которое Эми послала Лестеру.

Он собирался вернуть письмо в тот же вечер, ибо был твердо уверен, что встретит Уэйленда после того, как тот исполнит в маскараде свою роль Ариона. Он не на шутку испугался, когда увидел, кому адресовано письмо, но, рассудив, что Лестер не вернется в Кенилворт до вечера, Дикки решил, что успеет вернуть письмо тому, кому оно было доверено. Но Уэйленд не явился на маскарад, ибо Лэмборн выгнал его из замка; мальчику не удалось найти его, не смог он поговорить и с Тресилианом; письмо, адресованное ни больше, ни меньше, как самому графу Лестеру, оставалось в его руках, и он начал сильно опасаться последствий своей проделки. Граничащая со страхом осторожность, которую проявлял Уэйленд по отношению к Варни и Лэмборну, навела Дикки на мысль, что письмо должно попасть в собственные руки графа и что он может повредить леди, если передаст послание через кого-нибудь из слуг. Он предпринял две-три попытки добраться до графа, но, увидев его странную наружность и бедную одежду, когда он обращался к ним с просьбой, наглые слуги прогоняли его. Правда, один раз ему повезло, когда, рыская кругом, он нашел в гроте шкатулку, принадлежавшую несчастной графине. Он приметил эту шкатулку еще во время путешествия, ибо ничто не ускользало от его пытливых глаз. Он пытался вернуть шкатулку графине или отдать ее Тресилиану, но, потерпев неудачу, передал ее, как мы видели, в руки самого Лестера, к несчастью не узнав его переодетым.

Когда граф во время представления смешался с толпой зрителей, Дикки наконец решил, что ему улыбнулось счастье, но Тресилиан опередил мальчика, когда тот уже было собрался заговорить с Лестером. Обладая слухом не менее острым, чем ум, мальчик услышал, что они сговорились встретиться в «Забаве», и решил отправиться вслед за ними в надежде, что там ему представится случай передать письмо Лестеру. Между тем среди челяди поползли странные слухи, и мальчик начал всерьез тревожиться за участь несчастной леди. Но Дикки случайно немного отстал от графа, и когда он добрался до аркады, то увидел, что они уже дерутся, а потому поспешил назад и всполошил стражу, нисколько не сомневаясь, что это кровавое столкновение является последствием его выходки.

Притаившись у портика, он слышал, как Лестер назначил Тресилиану второе свидание во время представления ковентрийцев; он не упускал их из виду и вдруг, к своему великому удивлению, узнал в толпе Уэйленда, правда, сильно изменившего свою внешность, но не настолько, чтобы ввести в заблуждение старого приятеля. Они выбрались из толпы и отошли в сторону, чтобы объясниться. Мальчик покаялся Уэйленду во всем, а кузнец, в свою очередь, сообщил, что, опасаясь за судьбу несчастной леди, он снова вернулся в замок, узнав в соседней деревушке, что Варни и Лэмборн, которых он боялся, ночью покинули Кенилворт.

Во время этого разговора они увидели, что Лестер с Тресилианом отделились от толпы, и следовали за ними до тех пор, пока те не сели на лошадей. Тогда мальчик, который, как мы уже упоминали, бегал очень быстро, устремился вдогонку. Конечно, угнаться за ними он не мог, но все же поспел вовремя, чтобы спасти жизнь Тресилиану.

Мальчик едва успел закончить свой рассказ, как они прибыли в замок.