Онлайн чтение книги Копи царя Соломона King Solomon's Mines
XIV. «Белые» отличаются в последний раз

Через несколько минут отряды, которым было поручено фланговое движение, неслышно тронулись с места и пошли, тщательно стараясь держаться под прикрытием холмов, чтобы скрыть свои движения от зорких глаз неприятельских разведчиков.

После того как они тронулись, прошло целых полчаса, если не больше, прежде чем шевельнулись Белые и назначенный им в подкрепление полк «Буйволов». Они составляли вместе центр армии, и им предстояло выдержать главный натиск врага.

Инфадус был старый и испытанный полководец и прекрасно знал, до чего важно поддерживать бодрость духа в солдатах перед такой отчаянной битвой, как та, которая им предстояла. А потому он воспользовался свободной минутой и обратился к своим Белым с поэтической речью: он объяснил, что на долю им выпала большая честь, ибо их поставили во главе всего остального войска, в рядах их будет сражаться великий белый воин, и посулил щедрые награды всем, кто доживет до торжества Игноси. Я посмотрел на бесконечный ряд развевающихся черных перьев, на осененные ими суровые лица, и глубоко вздохнул при мысли о том, что через какой-нибудь час большая часть этих доблестных ветеранов (если не все), среди которых не было ни одного моложе сорока лет, будет повержена во прах, кто мертвым, кто умирающим…

Им было суждено умереть, и они это знали. Им предстояло удерживать один неприятельский полк за другим на узкой полоске земли, пока их не уничтожат всех до единого или пока наступательные отряды не дождутся благоприятной минуты, чтобы напасть на Твалу. А между тем они не колебались ни минуты, и я не мог уловить на их лицах ни малейшего признака чего-нибудь похожего на страх. Они стояли недалеко от меня, собираясь идти на верную смерть и проститься навеки с благословенным светом дня, и могли созерцать без всякого содрогания ожидающую их участь. Даже в такую минуту я не мог не сравнить состояние их духа с моим собственным, которое было далеко не из приятных, и не вздохнуть от зависти и восхищения. До сих пор я ни разу не встречал такой абсолютной преданности долгу и такого полного равнодушия к его горьким плодам.

– Смотрите – вот ваш вождь! – заключил старый Инфадус, указывая на Игноси. – Идите сражаться и гибнуть за него, как повелевает долг храбрых!

Наступила минутная пауза, после чего в сомкнутых рядах воинов вдруг раздался глухой гул, подобный отдаленному шуму морского прилива: то был тихий звон шести тысяч копий, слегка ударявшихся о щиты. Он раздавался все громче и громче, все разрастался и разрастался и наконец разразился громовыми раскатами, точно грозовая туча, загрохотавшая в горах, и наводнил весь воздух волнами могучих звуков. Потом он стал утихать и наконец совсем замер… И тут, точно оглушительный взрыв, прогремел приветственный клич воинов.

Игноси отвечал на это торжественное изъявление преданности, приветствуя войска поднятым копьем. Затем Белые двинулись с места, построившись в три ряда, приблизительно по тысяче человек в каждом, не считая предводителей и военачальников. Когда они отошли шагов на пятьсот, Игноси встал во главе «Буйволов», и мы тронулись вслед за Белыми. Не раз мне случалось попадать в очень скверное положение, но в таком скверном, как это, кажется, ни разу не приходилось быть. Когда мы подошли к началу спуска, Белые успели уже пройти полпути вниз по горному склону, переходившему в луговую полоску, которая вдавалась в выем, образованный изгибом холма, как раковина лошадиной ноги в копыто. В лагере Твалы на равнине заметно было сильное волнение; полки́ за полка́ми выходили оттуда и спешили занять выход на равнину, прежде чем мы успеем туда дойти.

Полоса, соединявшая холм с равниной, была всего триста шагов длиной и даже в основании, то есть в самом широком месте, не превышала трехсот пятидесяти шагов в поперечнике; а в конце, там, где она примыкала к склону холма, в ней было всего-навсего девяносто шагов. Белые, спустившись по склону холма к началу этой полосы, образовали колонну, прошли таким образом вплоть до того места, где она расширялась, построились прежним порядком и стали как вкопанные.

За ними и мы, то есть «Буйволы», спустились по лугу и остановились за сто шагов от Белых, немного повыше их, образуя резерв. Отсюда нам были отлично видны все войска Твалы, который, очевидно, уже успел получить значительные подкрепления после утренней битвы и, несмотря на свои потери, имел в своем распоряжении не менее сорока тысяч человек, которые теперь поспешно шли прямо на нас. Но, подойдя ближе, они замедлили свое движение, так как заметили, что их полки могут проникнуть в ущелье только поодиночке и что в нескольких шагах от его входа стоит цвет и слава кукуанской армии, знаменитый отряд Белых, готовый преградить путь даже целому войску. Между тем не было никакой возможности добраться до горы с этой стороны иначе как через ущелье, так как его стены были необыкновенно круты и усеяны острыми камнями. Убедившись в этом, они поколебались, а потом и совсем остановились; лезть прямо на копья грозных воинов, которые стояли и ждали с такой непоколебимой твердостью, никому не хотелось. Но тут высокий полководец, украшенный обычным головным убором из развевающихся страусовых перьев, по всей вероятности сам Твала, выбежал вперед с целой толпой вождей и ординарцев и отдал какое-то приказание. Тотчас же передовой отряд испустил громкий воинственный клич и устремился на Белых. Те продолжали стоять совершенно безмолвно и неподвижно до тех пор, пока неприятель не подошел на сорок шагов и страшные толла не посыпались непрерывным дождем в их ряды.

Тогда они подняли свои огромные копья и бросились вперед с громкими криками. Завязался смертельный бой. Через минуту щиты гремели, точно гром, сшибаясь в руках противников, и по всей равнине засверкали, точно молнии, тысячи двигающихся копий. Волнующаяся масса разящих и сраженных подавалась то туда, то сюда, но недолго. Нападающие все убывали и убывали и вдруг точно растаяли; еще один отчаянный, безумный натиск – и их точно не бывало. Белые смяли их дочиста, как смывает огромный вал все преграды на своем пути. Все было кончено, отряд совершенно уничтожен, но зато Белых осталось только два ряда, целая треть их погибла…

Они снова сплотились тесными рядами, плечом к плечу, и безмолвно остановились, ожидая нового нападения. К моей величайшей радости, издали мне бросилась в глаза белокурая борода сэра Генри, который ходил взад и вперед, равняя ряды. Стало быть, он еще жив!

Между тем мы вступили на поле сражения. Оно было завалено телами мертвых, умирающих и раненых. Игноси тут же отдал приказание, облетевшее все ряды, чтобы отнюдь не убивать раненых врагов; насколько мы могли судить, оно было исполнено в точности.

Но тут второй отряд, с белыми перьями и щитами, выступил против уцелевших двух тысяч Белых, которые ждали его приближения все в том же зловещем молчании, пока враги не подошли на сорок шагов, и тогда обрушились на них с непреодолимой силой. Снова раздался страшный гром сшибающихся щитов, снова повторилась мрачная трагедия. Только на этот раз дольше пришлось дожидаться исхода битвы; первое время представлялось просто невозможным, чтобы Белые снова одержали верх.

Нападающие – все народ молодой – дрались с безумной яростью, и сначала казалось, что они одолеют наших ветеранов одной численностью. Резня была просто ужасна.

Но превосходная дисциплина и непоколебимое мужество могут совершить настоящие чудеса, и один ветеран сто́ит двух молодых воинов, как это скоро оказалось в настоящем случае. Мы уже думали, что Белым несдобровать и готовились занять их место, как только они очистят его, погибнув все до единого, как вдруг звучный бас сэра Генри выделился из общего гвалта, и я увидел, как сверкнул его боевой топор, которым он взмахнул над своей оперенной головой. Они быстро переменили тактику; Белые перестали подаваться вперед и стояли теперь неподвижно, как скала, о которую тщетно разбивались яростные волны копьеносцев. Но вот они снова двинулись, на этот раз уже вперед; так как огнестрельного оружия у них не было, то не было и дыма, так что нам все было отлично видно. Еще минута – и наступление стало ослабевать.

– Вот это настоящие мужчины! Они снова одержат победу! – воскликнул Игноси, который все время скрежетал зубами от ярости, стоя рядом со мной. – Смотри – уже кончено!

Вдруг, точно клубы дыма из жерла пушки, нападающие рассеялись во все стороны и побежали, распустив по ветру свои белые перья. Противники их остались победителями, но – увы! – уцелели из них только немногие… От доблестного трехтысячного отряда, вступившего в битву полчаса тому назад, оставалось всего шестьсот воинов, забрызганных черной кровью; остальные погибли. Они испустили победный клич и замахали копьями в знак триумфа, а потом, вместо того чтобы отступить к нам, как мы того ожидали, пробежали немного вперед, вслед за бегущим неприятелем, взобрались на низенький холмик, встретившийся им на пути, и, построившись по-старому в три ряда, образовали тройное кольцо на его вершине. И тут я снова увидел сэра Генри: с минуту он простоял на этой вершине, кажется, целый и невредимый, и с ним наш старый друг Инфадус. Потом неприятельские полки снова устремились на злополучный отряд, и битва завязалась еще раз.

Все, кто читает это повествование, верно, давным-давно сообразили, что я вообще-то немножко труслив, а до драки и совсем не охотник; но уж такая мне, видно, судьба, что я вечно попадаю в прескверное положение и поневоле должен проливать человеческую кровь. Только я всегда этого терпеть не мог и старался сохранять свою собственную в неприкосновенности, для чего иногда даже благоразумно пускал в ход свои пятки. И вдруг теперь, в первый раз в жизни, я ощутил воинственную отвагу, закипевшую в моей груди. Обрывки воинственных стихов выросли в моей памяти, точно грибы; моя кровь, едва не застывшая от ужаса с минуту тому назад, так и закипела в жилах, и вообще на меня нашло дикое, необузданное желание убивать и не давать никому пощады. Я оглянулся назад, на тесные ряды воинов, и вдруг мне представилось, что и у меня должно быть такое же лицо, как у них. Они стояли, выставляя головы из-за щитов, судорожно сжимая руки, с полуоткрытыми ртами, с яростными лицами, обезображенными дикой жаждой кровопролития, с тем зловещим огнем во взгляде, который загорается в глазах ищейки при виде окровавленной добычи…

Только у одного Игноси сердце продолжало биться все так же ровно и спокойно под его леопардовой мантией; так по крайней мере казалось, судя по его внешнему виду. Но даже и он продолжал скрежетать зубами. Наконец я не выдержал.

– Неужели мы будем стоять здесь, пока не пустим корни, Омбопа… то бишь Игноси, и допустим Твалу перебить всех наших братьев до единого?! – спросил я.

– Нет, Макумацан, – отвечал он. – Смотри – вот теперь минута созрела, сорвем ее!

Пока он говорил, новый отряд неприятеля устремился на тот холмик, где стояли наши, обошел кругом и ударил на них сзади.

Тогда Игноси взмахнул боевым топором и скомандовал: вперед! Загремел воинственный клич кукуанцев, и «Буйволы» хлынули на врага, как волны разъяренного моря.

Я совершенно не в состоянии описать, что произошло непосредственно вслед за этим. Только и помню, как мы безумно, но в полном порядке бежали вперед; помню внезапную перемену фронта, сплотившиеся ряды того отряда, на который мы бросились, страшную свалку, глухой рев тысячи голосов и непрестанное сверкание копий в облаках кровавого тумана…

Когда у меня немного прояснилось в голове, я увидел, что стою посреди уцелевших Белых почти что на самой вершине маленького холмика, а за мной стоит сам сэр Генри собственной персоной. Как я сюда попал, я и сам не знал; впоследствии сэр Генри рассказывал мне, что яростный поток нападающих увлек меня чуть не прямо к его ногам и тут и оставил, когда их оттеснили назад. Тогда он бросился вон из круга и втащил меня в середину.

Потом началась новая битва… Но кто может ее описать? Масса неприятелей все прибывала да прибывала; то прихлынут они к нашей кучке ежеминутно убывающих воинов, то снова отхлынут, оттесненные и отброшенные.

Ужасно было смотреть, как эти храбрые полки подходили один за другим, преодолевая страшную преграду человеческих трупов, нагроможденных на их пути, и сами падали в бою, увеличивая своими телами быстро прибывающую груду безжизненных тел.

Что за мужественное, величавое зрелище представлял закаленный в боях старый воин Инфадус! Он распоряжался на поле битвы так хладнокровно, точно присутствовал на параде; отдавал громкие приказания, разговаривал и даже шутил, чтобы придать бодрости немногим оставшимся у него воинам, и при каждой новой попытке неприятеля бросался в самое сердце битвы, чтобы непременно участвовать в отражении нападающих.

Но еще величавее, еще мужественнее старого воина казался наш богатырь сэр Генри. Острие вражеского копья давно сорвало страусовые перья с его головы, так что его длинные белокурые волосы свободно развевались по ветру. Он стоял, мой величавый датчанин (ну право же, он вылитый датчанин!), весь забрызганный черной кровью, и ни один человек не выдерживал его смертоносного удара. Он разил с такой силой, что рассекал и щит, и копье, и под конец никто не отваживался приближаться к «белому чародею», который убивал всегда сразу…

Вдруг раздались громкие крики «Твала! Твала!», и из толпы неприятелей выскочил гигантский одноглазый король, облаченный в стальную броню и вооруженный боевым топором и щитом.

– Где ты, Инкубу, где ты, белый человек, убийца моего сына? Посмотрим, как-то ты убьешь меня! – кричал он и в ту же минуту бросил свой толла прямо в сэра Генри, который, к счастью, это заметил и принял его на свой щит, куда нож вонзился с такой силой, что пронзил насквозь обтягивавшую его кожу и застрял в ее железной подкладке.

Тут Твала с криком бросился на него и так яростно ударил топором по его щиту, что сэр Генри, как он ни был силен, упал на колени, потеряв равновесие. Но этим пока дело и кончилось, так как в эту минуту среди обступивших нас неприятельских войск вдруг раздались отчаянные крики. Я оглянулся и тотчас же понял, в чем дело.

И справа и слева по всей равнине только и виднелись развевающиеся перья наших воинов. Оба наших крыла, посланные в обход неприятельской армии, наконец пришли к нам на помощь. Лучшего момента невозможно было выбрать. Как и предвидел Игноси, все войско Твалы сосредоточило свое внимание на кровавой битве, которая все еще кипела у него с остатками Белых и «Буйволов», составлявших центр нашей армии. Оно и не подозревало о приближении неприятеля почти до той самой минуты, когда оба наших отряда готовились сомкнуться у него в тылу. И не успело оно как следует построиться и приготовиться к обороне, как уже наши бросились на него и справа и слева.

Через пять минут участь сражения была решена. Теснимые с двух сторон, устрашенные жестоким избиением, которому подвергали их Белые и «Буйволы», полки Твалы обратились в бегство, и вскоре вся равнина между нами и столицей покрылась бегущими. Полки, которые еще так недавно нас окружали, растаяли точно по волшебству, и вскоре мы остались на нашем месте, как скала, от которой отхлынуло бурное море. Но какое ужасное зрелище! Вокруг нас лежали целые груды мертвых и умирающих; от доблестного отряда Белых осталось в живых всего только девяносто пять человек. Более двух тысяч девятисот воинов пали в одном этом полку, и большая часть их пала, чтобы никогда не подняться…

– Воины, – спокойно сказал Инфадус, обозревавший остатки своего полка, пока ему перевязывали рану на руке, – вы поддержали свою высокую славу, и дети детей ваших будут говорить о сегодняшней битве.

Тут он повернулся и взял руку сэра Генри Куртиса.

– Ты великий человек, Инкубу, – сказал он просто. – Я прожил долгую жизнь среди воинов и знаю немало храбрых, но такого человека, как ты, не видел никогда.

В эту минуту «Буйволы» прошли мимо нас на пути в столицу и мимоходом передали нам, что Игноси просит Инфадуса, сэра Генри и меня прийти сейчас же к нему. Немногим воинам, оставшимся от отряда Белых, было поручено подобрать раненых, за что они сейчас же и принялись. А мы пошли к Игноси, который сообщил нам, что намерен спешить в столицу, чтобы окончательно упрочить победу и, если возможно, захватить в плен самого Твалу. Не успели мы отойти немного, как увидели нашего Гуда, сидящего на муравьиной куче шагов за сто от нас. Возле него лежал труп кукуанца.

– Должно быть, бедный Гуд ранен! – с беспокойством сказал сэр Генри.

Едва он успел это выговорить, произошло нечто совершенно невероятное.

Труп кукуанского воина, то есть, лучше сказать, то, что казалось трупом, проворно вскочил на ноги, опрокинул Гуда вверх ногами и давай его тыкать своим копьем. Мы в ужасе бросились на помощь и, подбежав к нему, увидели, как здоровенный воин усердно тычет в него копьем, причем несчастный Гуд то и дело вскидывает и руками и ногами. Увидев нас, кукуанец ткнул его в последний раз с особенным остервенением и удрал, крикнув на прощание:

– Вот тебе, чародей! Вот тебе!

Гуд не шевелился, и мы уже думали, что нашему товарищу совсем пришел конец. Печально подошли мы к нему и остановились в неописуемом изумлении: правда, он был очень бледен и слаб, но на лице его играла ясная улыбка, а стеклышко по-прежнему торчало в глазу…

– Удивительно прочная броня, – прошептал он, когда взгляд его упал на наши лица, склоненные над ним. – Верно, он уж очень был на меня зол… – С этими словами он лишился чувств.

Мы его сейчас же осмотрели и нашли, что он серьезно ранен в ногу ударами ножа, но стальная кольчуга так хорошо защитила его от копья противника, что у него на теле не оказалось ничего, кроме страшных синяков. Счастливо отделался! Помочь ему было покуда решительно нечем, так что мы положили его на большой щит, сплетенный из ивовых прутьев и употребляемый кукуанцами для переноски раненых, и понесли с собой.

Подойдя к ближайшим городским воротам, мы обнаружили, что их охраняет по приказанию Игноси один из наших отрядов. Остальные отряды стояли на страже у других ворот и стерегли все городские входы и выходы. Командующий отрядом военачальник вышел к нам навстречу, приветствовал Игноси и доложил ему, что все войска Твалы нашли убежище в городе, куда скрылся и он сам, и что они так сильно упали духом, что теперь, наверное, сдадутся. Игноси посоветовался с нами и отправил парламентеров ко всем городским воротам, приказывая их защитникам отворить их настежь, обещая, что дарует жизнь и прощение всякому, кто положит оружие. Это заявление произвело желаемое действие. Подъемный мост был тотчас же перекинут через ров, и на противоположной его стороне распахнулись ворота, при громких, восторженных криках «Буйволов».

Мы немедленно вступили в город, принимая необходимые предосторожности против возможной измены. Всюду на нашем пути уныло стояли побежденные, опустив голову и сложив копья и щиты к своим ногам; когда проходил Игноси, они приветствовали его как своего короля. Мы шли прямо к королевскому краалю. Когда мы вышли на открытую площадь, где еще так недавно происходила при нас колдовская охота, оказалось, что она пуста. Впрочем, не совсем пуста, так как сам Твала сидел на ее противоположном конце, у входа в свою хижину, одинокий и оставленный всеми, кроме одного-единственного существа – Гагулы…

Невеселое это было зрелище. Он сидел, опустив голову на одетую сталью грудь; тут же валялся его щит и боевой топор; при нем не было никого, кроме жалкой старухи. Несмотря на все его жестокости и злодейства, у меня просто сердце сжалось от жалости, когда он представился нашим взорам низверженный «с высоты своего величия». Из всего его многочисленного войска не нашлось ни одного воина, из всей толпы его приближенных – ни одного придворного, который захотел бы разделить его участь и смягчить горечь его падения. Несчастный дикарь!

Мы вошли в ворота крааля и направились через площадь прямо к тому месту, где сидел низверженный король. Не доходя до него, наш отряд остановился, и мы пошли к нему в сопровождении только небольшой стражи, причем Гагула не замедлила осыпать нас ругательствами. Когда мы подошли совсем близко, Твала впервые поднял голову и устремил прямо на торжествующего соперника свое единственное око, засверкавшее от сдержанной ярости таким огнем, что могло поспорить с блеском огромного алмаза, украшавшего его чело.

– Привет, о король! – воскликнул он с горькой усмешкой. – Ты, вкусивший моего хлеба, ты, совративший мое войско чарами белых людей, ты, победивший моих воинов, – привет! Какую участь ты мне готовишь, о король?

– Ту самую, на которую ты обрек моего отца! – был суровый ответ.

– Хорошо. Я покажу тебе, как надо умирать, чтобы ты это помнил на будущее время, когда придет твой час. Смотри: все в крови садится багровое солнце. – И он простер свой окровавленный боевой топор в ту сторону, где сиял огненный диск солнца, склонявшийся к закату. – Хорошо будет, если вместе с ним закатится и мое солнце… О король! Я готов умереть, но я желаю сохранить за собой преимущество кукуанского царствующего дома[9]По кукуанскому закону ни один принц королевской крови не может быть предан смерти без своего согласия, на которое, впрочем, они никогда не скупятся. Ему дозволяется выбирать целый ряд противников (с одобрения короля), с которыми он и сражается поочередно до тех пор, пока один из них не убьет его. – умереть в бою. Я требую поединка, и ты не посмеешь отказать мне, а не то осрамишься даже в глазах тех трусов, что бежали сегодня с поля битвы!

– Я согласен. Выбирай, с кем ты хочешь сразиться.

Твала окинул наши ряды мрачным взглядом, и, когда этот взгляд на минуту остановился на мне, я почувствовал, что наше положение создает все новые и новые ужасы. А ну как он пожелает начать с меня? Есть ли хоть малейшее вероятие, что я устою против саженного дикаря, ожесточенного отчаянием? Непременно откажусь от этого поединка, хотя бы меня за это с позором изгнали из Кукуании. Право, лучше быть позорно изгнанным откуда угодно, чем разрубленным на части.

Наконец он сказал:

– Скажи мне, Инкубу, уж не кончить ли нам с тобой то, что мы сегодня начали? Или прикажешь считать тебя трусом?

– Нет, – поспешно вступился Игноси. – Ты не будешь драться с Инкубу!

– Конечно не буду, если он трусит, – сказал Твала. К несчастью, сэр Генри понял его слова, и кровь бросилась ему в лицо.

– Я буду с ним драться! – воскликнул он. – Пусть увидит, трушу я или нет!

– О, не рискуйте вашей жизнью в борьбе с отчаянным человеком! – умолял я. – Всякий, кто вас сегодня видел, и без того знает, что вы нисколько не трус!

– Я буду с ним драться, – был упрямый ответ. – Я никому не позволю называть себя трусом! Я готов! – И он выступил вперед и поднял свой боевой топор.

Эта нелепая выходка привела меня в совершенное отчаяние; но раз он непременно решился драться, удержать его я, конечно, не мог.

– Не бейся с ним, белый брат мой, – сказал Игноси и ласково положил свою руку на плечо сэра Генри. – Ты довольно сражался сегодня, и, если что случится с тобой по его вине, сердце мое разорвется надвое!

– Я хочу с ним драться, Игноси, – повторял сэр Генри.

– Хорошо, Инкубу. Ты храбрый человек. То будет славная битва. Выходи, Твала, – Слон тебя ждет!

Бывший король разразился диким хохотом, выступил вперед и остановился прямо против Куртиса лицом к лицу. С минуту они стояли неподвижно; заходящее солнце скользнуло прощальным лучом по их огромным фигурам и одело их огненным сиянием…

Но вот они сорвались с места и начали кружиться друг около друга, высоко подняв боевые топоры.

Вдруг сэр Генри рванулся вперед и нанес Твале такой ужасный удар, что тот покачнулся. Но при этом он сам чуть не потерял равновесие, чем его противник не замедлил воспользоваться. Своим тяжелым боевым топором он быстро описал полукруг над головой сэра Генри и опустил его со всего размаха… У меня в глазах потемнело; я уже думал, что все кончено. Но нет; быстрым движением левой руки сэр Генри подставил свой щит под вражеский топор, причем щит поплатился своей внешней оболочкой, и удар пришелся в левое плечо и был уже не настолько силен, чтобы причинить серьезное повреждение. Через минуту сэр Генри успел нанести второй удар, который Твала также принял на свой щит. Тут уж удары посыпались один за другим, и оба противника или от них уклонялись, или подставляли под них свои щиты. Мы все пришли в необычайное волнение; воины, присутствовавшие при поединке, совсем забыли про дисциплину и разражались то радостными криками, то жалобными воплями при каждом новом ударе. Как нарочно, и Гуд, которого я только что бережно уложил немного поодаль, вдруг очнулся от своего обморока, сел и сейчас же увидел, что тут происходит. Через минуту он уже был на ногах и, держась за мою руку, торопливо заковылял на одной ноге, не переставая тащить меня за собой и ободрительно кричать сэру Генри что только было у него сил:

– Так, так, дружище! Задай ему хорошенько! Ну-ка еще! А ну еще! Вот так! Наддавай! Наддавай! – и так дальше все в том же роде.

Тут сэр Генри, только что подставивший щит под новый удар, сам ударил врага изо всей силы. Этим ударом он не только разрубил щит противника, но пробил наконец и его непроницаемую броню, так что топор вонзился ему в самое плечо. Твала взвыл от боли и отвечал яростным ударом, который был так ужасен, что расшиб рукоятку боевого топора, который держал сэр Генри, и ранил его в лицо.

Вопль отчаяния вырвался у «Буйволов», когда широкий клинок выпал из рук нашего героя и упал на землю; а между тем Твала снова взмахнул своим топором и с криком бросился на него. Я закрыл глаза… Когда я их снова открыл, щит сэра Генри лежал на земле, а сам сэр Генри боролся с Твалой, обхватив его своими могучими руками. Они устремлялись то в ту, то в другую сторону, сжимали друг друга в страшных тисках, точно два разъяренных медведя, и боролись, напрягая все свои могучие силы, спасая драгоценную жизнь и еще того более – драгоценную честь.

С нечеловеческим усилием Твала опрокинул противника, но при этом они упали оба и катались по земле, не выпуская друг друга, причем Твала норовил ударить Куртиса топором по голове, а сэр Генри – прорезать ножом его стальную броню.

– Отнимите у него топор! – закричал Гуд вне себя, и, кажется, наш боец его услышал…

Как бы то ни было, он уронил свой нож и схватил топор, который был привязан к руке Твалы крепким ремнем из буйволовой кожи. Все продолжая кататься по земле, они вступили в ожесточенную борьбу из-за обладания топором. Вдруг ремень лопнул, сэр Генри сделал отчаянное усилие и освободился из рук противника, причем оружие осталось у него в руках. Через минуту он уже был на ногах, и видно было, как алая кровь струится из раны по его лицу. Твала также вскочил, вытащил из-за пояса тяжелый нож и, бросившись прямо на Куртиса, ударил его в грудь. Удар был сильный и меткий, но, видно, тот, кто делал броню, хорошо знал свое дело: она опять устояла. Снова ударил Твала, с громким, диким криком, – и снова отскочил тяжелый нож, сэр Генри только покачнулся от полученного толчка. Но Твала не унимался и еще раз бросился на противника. Наш богатырь собрался с силами, взмахнул топором над головой и ударил врага со всего размаха. Из тысячи уст вырвался крик изумления: голова Твалы вдруг точно подпрыгнула у него на плечах, упала и покатилась по земле прямо к ногам Игноси. На секунду тело сохранило свое вертикальное положение, кровь забила фонтаном из перерезанных артерий; потом оно глухо шлепнулось на землю, причем золотой обруч соскользнул с шеи и покатился в сторону. И тут же упал сэр Генри, истощенный потерей крови и обессиленный страшной борьбой. Его сейчас же подняли и поскорее смочили холодной водой его окровавленное лицо. Через некоторое время его серые очи широко раскрылись: он был жив.

Тогда я приблизился к тому месту, где лежала в прахе страшная голова Твалы, и в ту самую минуту, как заходило солнце, снял алмаз с мертвого чела и подал его Игноси.

– Возьми это, король Кукуанский, – сказал я.

Игноси надел диадему и, наступив ногой на широкую грудь своего обезглавленного врага, вдруг запел победную песнь, такую прекрасную и дикую, что я не в состоянии дать вам о ней даже приблизительное понятие.

Так исполнились в точности слова, сказанные мной парламентеру, и прежде, чем дважды зашло солнце, обезглавленный труп Твалы лежал у его порога.