Онлайн чтение книги Копи царя Соломона King Solomon's Mines
XIX. Мы прощаемся с Игноси

Через десять дней после этого достопамятного утра мы снова очутились на своей старой квартире в Лоо и, как это ни странно, после всех своих ужасных испытаний чувствовали себя вполне сносно. Разве что мои волосы стали после грота втрое белее, чем были, да Гуд очень изменился после смерти Фулаты, которая на него сильно подействовала.

Едва ли мне нужно упоминать, что нам не пришлось больше проникнуть в Соломонову сокровищницу. Отдохнув после всех наших невзгод – на что потребовалось целых сорок восемь часов, – мы спустились на дно главной шахты, в надежде отыскать ту дыру, из которой мы выбрались на свет божий, – но безуспешно.

Начать с того, что шел дождь, который смыл наши следы, и, что того хуже, все стены шахты были изрыты всевозможными норами. Невозможно было разобрать, которая из них послужила для нашего спасения. Кроме того, накануне того дня, когда мы должны были отправиться назад в столицу, мы еще раз осмотрели чудеса сталактитового грота и даже входили в комнату смерти, повинуясь чувству какого-то беспокойного любопытства. Тут мы прошли под занесенным копьем Белой Смерти и долго смотрели на скалу, которая однажды уже преградила нам путь к спасению. С какими чувствами мы на нее смотрели – этого я не берусь описывать; но при этом мы, конечно, не могли не думать о несметных сокровищах, которые за ней скрывались, о таинственной старой колдунье, раздавленной ее страшной тяжестью, и о прелестной девушке, которой она отныне служила мавзолеем. Я говорю, что мы смотрели на скалу, потому что, как мы ни искали, мы так и не нашли в ней ни малейшей трещины, ни малейшего указания на то, что тут был отдельный, выдвижной камень, а также не могли отыскать и секретного механизма, хотя и трудились над этим больше часа, так что секрет этот утрачен навсегда. Верно, тут был какой-нибудь удивительный механизм, отличающийся той же массивной, но, однако, неуловимой простотой, которая характеризует современные ему века. Сомневаюсь, чтобы на свете существовал другой ему подобный.

Наконец мы с досадой отложили мысли об этом. Впрочем, если бы этот камень вдруг поднялся у нас на глазах, вряд ли у нас хватило бы храбрости перешагнуть через изуродованные останки Гагулы и еще раз войти в сокровищницу, хотя мы теперь знали наверное, что там хранятся бесценные богатства. А между тем я готов был плакать при мысли, что мы так и бросим этот клад – по всей вероятности, величайший клад, – который когда-либо был накоплен в одном месте за все время человеческой истории. Но делать было нечего. Может быть, в какой-нибудь отдаленный, еще не народившийся век, другой, более счастливый, исследователь откроет тайну этого Сезама и наводнит весь мир драгоценностями. Но я в этом сомневаюсь. Мне почему-то кажется, что невиданные и неоцененные алмазы, наполняющие три знакомых мне каменных ящика, никогда не будут сверкать на шее земной красавицы. Они пролежат вместе с костями Фулаты до скончания века.

Сильно разочарованные, мы вздохнули и вернулись назад, а на следующий день уже отправились в столицу. А между тем это была страшная неблагодарность с нашей стороны, и вздыхать нам было решительно не о чем; вы помните, читатель, что меня тогда осенила некая счастливая мысль и что я имел предусмотрительность наполнить бриллиантами все карманы моей старой охотничьей куртки перед тем, как оставить место нашего заключения. Я немало их растерял по дороге, когда катился в глубину шахты, и, между прочим, потерял и большую часть самых крупных камней, которые положил сверху. Но тем не менее у меня еще оставалось значительное количество, и в том числе восемнадцать огромных алмазов, весивших от тридцати до ста каратов каждый. В моей старой куртке было еще столько драгоценностей, что с помощью их все мы могли сделаться если не миллионерами, то, во всяком случае, очень богатыми людьми и, кроме того, удержать у себя по самой блестящей коллекции бриллиантов, какие только есть в Европе.

Вернувшись в столицу, мы были очень дружески приняты королем Игноси, которого застали в добром здоровье. Он деятельно занимался упрочением своей власти и преобразованиями тех полков, которые наиболее пострадали во время великой борьбы с Твалой.

Он выслушал наше необычайное повествование с напряженным интересом; но когда мы описали ужасный конец старой Гагулы, он задумался.

– Подойди! – позвал он одного престарелого индуна (советника), который сидел вместе с другими вокруг короля, но на значительном расстоянии.

Старик встал, приблизился, поклонился и сел.

– Ты ведь очень стар? – промолвил Игноси.

– Да, мой король и повелитель.

– Скажи мне, знавал ты колдунью Гагулу, когда был малым ребенком?

– Да, государь. Я ее знал.

– Какая она тогда была: юная годами, как и ты?

– О нет, государь! Она и тогда была точно такая же, как теперь: дряхлая, иссохшая, очень безобразная и злая.

– Ее нет больше; она умерла.

– Да, государь? Если так, великое проклятие снято со страны.

– Можешь идти!

– Приветствую тебя, могучий лев! Ты раздавил ядовитую змею!

С этими словами старик ушел.

– Вы видите, братья, – сказал Игноси, – какая это была страшная женщина. Я рад, что она умерла. Она бы оставила вас погибнуть в этом мрачном месте, а потом, быть может, нашла бы средство умертвить и меня, как она умертвила моего отца, чтобы поставить на его место дорогого ее сердцу Твалу. А теперь продолжайте ваш рассказ; другого ему подобного, верно, не слыхано на земле!

Рассказав историю нашего избавления, я воспользовался этим случаем и заговорил с ним о нашем обратном путешествии из Кукуании, как было у нас заранее условлено.

– А теперь, Игноси, настало нам время проститься с тобой и вернуться к себе на родину. Вспомни, что ты пришел сюда нашим слугой, а оставляем мы тебя могущественным королем. Если ты действительно чувствуешь к нам благодарность, помни все, что ты нам обещал: царствуй справедливо, уважай закон и не предавай людей беспричинной смерти. Тогда ты будешь благоденствовать. Ведь ты согласен дать нам проводников завтра на рассвете, Игноси, чтобы они проводили нас по ту сторону гор? Не так ли, король?

Прежде чем отвечать, Игноси стоял несколько времени, закрыв лицо руками.

– Мое сердце страждет, – проговорил он наконец. – Твои слова раздирают его на части. Что я вам сделал, о Инкубу, Макумацан и Богван, что вы хотите меня покинуть и повергнуть в великую скорбь? Вы были со мной в дни смуты и битв, зачем же вы бежите от меня в светлые дни победы и мира? Чего вы хотите? Прекрасных жен? Выбирайте себе красавиц во всем крае. Захотите селиться – земля ваша, куда вы ни взглянете. Если вам нужны такие жилища, как у белых людей, – вы научите моих подданных их строить. Когда вам понадобятся стада, всякий отец семейства приведет вам по быку или по корове. Если вы любите охоту – и тут вам раздолье. Или мало слонов у меня в лесах, мало бегемотов в глубоких реках? Захотите воевать – все мои полки двинутся по одному вашему слову. Все, что только в моей власти, готов я дать вам, все, что вы хотите!

– Нет, Игноси, ничего нам не нужно, – отвечал я. – Мы хотим только вернуться на свою родину.

– Теперь я вижу, – с горечью сказал Игноси, сверкая на нас глазами, – что вы любите сияющие камни больше, чем меня, своего друга. Теперь, когда у вас есть камни, вы хотите вернуться в Наталь, переплыть движущиеся черные воды, продать добычу и разбогатеть, к чему стремится сердце каждого белого человека. Да будут прокляты те, кто их ищет! Смерть тому, кто проникнет в «Обитель Смерти» ради них! Я сказал, белые люди. Идите куда хотите!

Я положил руку ему на плечо.

– Игноси, – сказал я, – когда ты блуждал по стране зулусов, когда ты жил среди белых в Натале, разве не влекло тебя сердце в тот родимый край, о котором рассказывала тебе мать, тот край, где ты впервые увидел свет, где ты играл еще маленьким ребенком, где стоял твой родимый дом?

– О да, да, Макумацан!

– Так точно и нас влечет сердце в наш родимый край, к родному дому.

Наступило молчание. Когда наконец Игноси заговорил, то уже совсем другим голосом:

– Вижу, что слова твои мудры и справедливы, как всегда, Макумацан. Что летает в воздухе, то не любит ползать по земле; белый человек не любит жить, как черный. Нечего делать, уходите, оставьте меня в великой скорби. Ведь вы все равно что умрете для меня, ибо оттуда, где вы будете, никогда не дойдут до меня вести… А теперь выслушайте меня и поведайте мои слова всем белым людям. Отныне ни один белый человек не перейдет моих гор, даже если кому и удастся зайти так далеко. Я не пущу к себе ни одного купца с ружьями и опьяняющей водой. Мои подданные будут сражаться копьями и пить одну воду, как их отцы и деды. Если у моей двери постучится белый, я отправлю его назад; если придет их сто, я их прогоню; если придет целая армия, я буду воевать с ней до тех пор, пока не одержу победы. Я никого не допущу искать сияющих камней; если за ними придет целое войско, я пошлю отряд своих воинов и повелю им засыпать великий колодезь, разбить вдребезги белые колонны в пещерах и наполнить их сверху донизу скалами так, чтобы никто не мог даже приблизиться к той двери, про которую вы мне рассказывали. Только вам троим всегда открыт сюда путь, ибо вы мне дороже всего, что живет и дышит на земле. Вы отправитесь в путь. Инфадус, мой мудрый советник, сам вас проводит с целым отрядом воинов. Я узнал, что существует еще и другой путь через горы, который он вам покажет. Прощайте, братья, доблестные белые люди! Я не увижу вас больше, потому что того не перенесет мое сердце. Я издам указ по всему моему королевству, чтобы ваши имена почитались, как имена усопших королей: кто произнесет имя хоть одного из вас, тот умрет. И так навеки сохранится о вас память по всей стране[12]Этот необыкновенный отрицательный способ воздавания самого высшего почета очень распространен среди африканских народов. Так как собственные имена обыкновенно имеют еще какое-нибудь общее значение, то кончается тем, что предмет или понятие, обозначаемое этим словом, называют как-нибудь по-новому, только бы не произносить запрещенного имени. Таким образом память о нем сохраняется в течение нескольких поколений или до тех пор, пока новое слово совершенно не вытеснит старого. – Примеч. автора. . Идите теперь, а не то мои очи начнут проливать слезы, как очи женщины. Когда случится вам оглянуться на пройденный путь жизни; когда вы настолько состаритесь, что солнце перестанет вас согревать и вы станете искать тепла у пламени костра, – вспомните, как мы стояли плечом к плечу в той великой битве, которую ты предначертал своими мудрыми словами, Макумацан, – тогда вспомни, Богван, как ты шел во главе того крыла, что обошло войско Твалы; вспомни, Инкубу, как ты стоял среди Белых и воины падали под ударами твоего топора, как спелые колосья под серпом.

Вспомни, как ты сокрушил мощь дикого буйвола (Твалы) и поверг во прах его гордыню! Прощайте навсегда, мои друзья, мои братья!

Он встал, пристально посмотрел на нас несколько секунд и поспешно закрыл лицо краем своей леопардовой мантии.

Мы молча его оставили.

На другой день на заре мы покинули столицу в сопровождении своего старого друга Инфадуса, глубоко огорченного разлукой с нами, и отряда «Буйволов».

Несмотря на ранний час, вдоль всей главной улицы стояли несметные толпы народа, встречавшего нас с королевскими почестями, пока мы проходили мимо во главе отряда. Женщины громко благословляли нас за то, что мы освободили страну от Твалы, и усыпали нам путь цветами. Все это было очень трогательно и совершенно необычайно для туземцев; от них ничего такого не ожидаешь. По дороге с нами приключился один весьма забавный анекдот.

Когда мы подходили к городу, к нам подбежала хорошенькая молодая девушка с прелестными лилиями в руках и подала их Гуду. (Почему-то всем туземцам нравился Гуд; может быть, его монокль и единственная уцелевшая бакенбарда придавали ему особенное значение в их глазах.) Девушка сказала, что она пришла просить у него великой милости.

– Говори! – сказал Гуд.

– Пусть господин покажет рабыне своей свои прекрасные белые ноги, чтобы она помнила их до конца дней и поведала о них детям своим. Рабыня господина моего шла четыре дня, чтобы увидеть их, потому что молва о них распространилась по всей стране.

– Вот еще выдумала! – возмутился Гуд.

– По́лно, голубчик, – увещевал его сэр Генри, – разве можно отказывать, когда просит дама!

– Ни за что! – упирался Гуд. – Это прямо неприлично.

Однако он в конце концов согласился засучить штаны до колен, при громких криках восторга всех бывших тут женщин; больше всех радовалась девушка.

В этом виде Гуд прошел через весь город. Вряд ли ноги Гуда будут когда-нибудь возбуждать подобный восторг. Его исчезающие зубы и «прозрачные глаза» под конец надоели туземцам, но его ноги – никогда.

По дороге Инфадус сказал нам, что существует другой горный перевал, севернее того, через который идет Соломонова дорога; или, говоря иначе, можно спуститься в другом месте со скалистого хребта, отделяющего Кукуанию от пустыни и прерываемого громадами Грудей Царицы Савской. Оказалось, что года два тому назад несколько кукуанских охотников спустились по этой тропинке в пустыню на охоту за страусами и во время этой охоты зашли так далеко, что стали страдать от жажды. Тут они заметили на горизонте какие-то деревья, поспешили в их сторону и открыли обширный и плодородный оазис в несколько миль длиной, обильно снабженный водой. Через этот-то оазис он нам и предлагал идти; мы нашли, что это отлично, так как таким образом мы минуем трудный горный перевал. К тому же некоторые из тех охотников шли теперь с нами, чтобы проводить нас в этот оазис, откуда, по их словам, виднелись и другие плодородные места на протяжении пустыни.

Мы шли не торопясь, а в ночь на четвертый день снова очутились на вершине горного хребта, отделяющего Кукуанию от пустыни, которая лежала у наших ног, уходя вдаль своими песчаными волнами.

На рассвете следующего дня нас привели к тому месту, где начинался очень крутой спуск, по которому нам предстояло спуститься в бездну, к пустыне, лежавшей на две тысячи футов с лишком ниже нас.

Здесь мы простились со своим верным старым другом Инфадусом, который торжественно призвал всевозможные благословения на наши головы и чуть не плакал от горя.

– Никогда, никогда не увидят больше мои старые очи никого, кто бы мог сравниться с вами! – говорил он. – О, как сражался Инкубу в великой битве! Как он отрубил единым взмахом голову Твалы! Дивное, чудное это было зрелище. Никогда уж мне больше такого не видеть, разве приснится в счастливых снах…

Нам было очень тяжело с ним расстаться. Гуд до такой степени расчувствовался, что подарил ему на память… Чтобы вы думали? Стеклышко (оказалось, что у него было одно запасное)! Инфадус был в восторге, вероятно предчувствуя, что обладание подобным предметом весьма усилит его престиж. После долгих и тщетных усилий ему удалось-таки кое-как вставить его в глаз.

В жизни я не видывал более нелепого зрелища, чем то, какое представлял этот старый воин с моноклем. Монокли как-то ужасно не идут к мантиям из леопардовой шкуры и черным страусовым перьям.

Позаботившись о том, чтобы наши проводники хорошенько запаслись провизией и водой, мы обняли старого воина и начали спускаться вниз, напутствуемые громовым прощальным приветствием отряда «Буйволов» в полном его составе. Спуск оказался очень трудным, но как бы то ни было мы совершили его благополучно и очутились внизу в тот же вечер.

– А знаете что? – сказал сэр Генри, когда мы уселись вечером вокруг костра и смотрели на страшные скалы, нагроможденные в вышине. – По-моему, много на свете мест хуже Кукуании, а за последние два месяца мне очень хорошо жилось, хотя ничего не может быть страннее и необыкновеннее того, что мы тут пережили. А как по-вашему, друзья?

– Я почти жалею, что ушел оттуда, – сказал Гуд со вздохом.

Я же думал в душе, что все хорошо, что хорошо кончается; но думал также и то, что в течение всей своей долгой и трудной жизни никогда мне не было хуже, чем за это последнее время. От одного воспоминания об этой ужасной битве меня мороз подирает по коже, а уж что касается приключения в сокровищнице… Покорно благодарю!

На следующее утро мы начали свой трудный переход через пустыню, предварительно запасшись порядочным количеством воды, которую несли пятеро наших проводников. В эту ночь мы остановились на ночлег под открытым небом, а на рассвете следующего дня пошли дальше. Около полудня на третий день пути мы уже завидели деревья того оазиса, о котором говорили проводники, и за час до солнечного заката снова очутились на зеленой траве и услышали журчание текущей воды.